Годы шли, люди постепенно возвращались в свои дома, и лишь жалкая горсточка плохо вооруженных людей осталась охранять Горную страну, стоя на башнях Великой стены. Так что когда варвары снова предприняли неожиданную атаку, они без труда перебили всех защитников. Они стащили воинов со стены, зацепив их своими крючковатыми копьями, и пронзили, как рыбу острогой. А потом варвары, бросились на юг, захватывая незащищенные города, налетая на них, как буря, поджигая, разрушая… Они сеяли вокруг неизбывный ужас. Их лица были выкрашены черной и синей краской, и они не щадили никого, ни женщин, ни детей, ни самых глубоких стариков.

И снова были посланы гонцы к Атию, главнокомандующему имперской армией, чтобы вновь молить о помощи. Но он и в этот раз только и смог, что послать Германа, прежде уже успешно возжегшего сердца жителей Британии и вселившего в людей решимость. Но Герман уже давно не брал в руки оружия. Он стал епископом в Галлии, и прославился как истинный святой, — однако он не мог пренебречь своим долгом и потому вернулся на наш остров. Он вновь объединил наши силы, он убедил жителей городов начать ковать мечи и копья, а потом выступить против врага. К несчастью, разбить варваров полностью и окончательно не удалось, а сам Герман был серьезно ранен.

Его привезли в лес в долине Глева и положили на траву под столетним дубом, но прежде чем умереть, он заставил командиров отрядов дать клятву, что они никогда не сдадутся, что будут продолжать сопротивление и постепенно создадут настоящие дисциплинированные войска, по образцу римских легионов, чтобы защищать свою границу — Великую стену. Ипусть на их знамени извивается тот самый дракон, который однажды уже привел их к победе.

Это событие я видел собственными глазами. Я был еще довольно молод, но уже учился друидскому искусству врачевания, науке пророчеств и чтения знаков звезд. Я уже побывал в разных странах и узнал много важного и интересного.

И именно меня позвали помочь умирающему герою. Я ничего не мог для него сделать, только облегчить боль, причиняемую ранами, но я до сих пор помню его благородные слова, и огонь его глаз, который не смогла угасить даже сама смерть.

Когда Герман скончался, его тело увезли в Галлию и там похоронили. Гам оно и покоится по сей день. Его могила почитается как святое место паломниками и из Галлии, и из Британии.

И вот в согласии с его волей был создан полк из отборных солдат, и его командирами стали лучшие воины Британии, наследники высших достоинств римлян и кельтов. Этот полк размесился в одном из фортов Великой стены, рядом с Монс-Бадоником, или Маунт-Бадоном, как мы называем это место на карветинском диалекте.

Прошло несколько лет, и казалось, что самопожертвование Термина принесло мир в наши земли… но это оказалось не так. Выпало подряд несколько слишком суровых зим, после которых наступало засушливое лето. Огромная часть стад северных варваров пала, начался голод. Привлеченные миражом богатых равнинных городов, варвары начали нападать на множество поселений вдоль Великой стены, и на долю защитников выпали тяжкие испытания. Я лично находился в форте Маунт-Бадон в качестве врача и ветеринара. Тамошний командир, человек великих достоинств и доблести, пригласил меня туда; его звали Корнелий Павлин. Его ближайшим помощником и заместителем был офицер по имени Константин, но на языке Карветии его называли Кустенином. Он выполнял функции консула.

И вот Павлин обратился ко мне с пылкой речью, и в его словах звучала глубокая тревога. Он сказал:

— Наши силы не смогут больше противостоять вражеским атакам, если никто не придет нам на помощь. Ты немедленно отправишься в Равенну, чтобы поговорить с императором, ты поедешь с теми офицерами, которых я сам выберу для этой миссии. Заставь императора понять, что мы нуждаемся в дополнительных войсках, напомни ему о верности наших городов и наших граждан священному Тиму. Если он не пришлет к нам свою армию, наши дома будут сожжены, наши женщины изнасилованы, наши дети уведены в рабство. Встань столбом у порога императорского дворца и стой там день и ночь, если будет необходимо, откажись от еды и питья, — пока он тебя не заметит. Ты единственный из всех, кого я знаю, бывал уже по ту сторону Иберийского моря. Ты знаешь множество языков кроме латыни, и ты знаток медицины и алхимии. Я уверен, ты сумеешь привлечь его внимание и завоюешь доверие.

Я выслушал его, ни разу не перебив. Я прекрасно понимал и крайнюю серьезность нашего положения, и причины огромного доверия ко мне, — но в глубине сердца я знал, что подобная экспедиция будет чрезвычайно рискованной, и что надежды на успех очень малы. Большую часть провинций империи охватили народные волнения, дороги были опасны, да к тому же по пути было наверняка почти невозможно отыскать хоть какую-то пищу для меня самого и моих спутников. Да, помех и препятствий ожидалось более чем достаточно… однако все это было ничто в сравнении с возможным выигрышем, если бы мне удалось действительно добраться до императора и заручиться его поддержкой. Я ответил:

— Благородный Павлин! Я готов сделать все, что ты прикажешь. Я с радостью рискну собственной жизнью ради спасения моей родины, если в том будет необходимость, — но уверен ли ты, что это наилучшее из решений? Не разумнее ли было бы заключить соглашение с благородным Вортигеном? Он — доблестный воин, у него много сил храбрости, и его воины многочисленны и хорошо обучены. И ведь это было бы не в первый раз для них — сражаться на нашей стороне против северных варваров, если меня не подводит память. Его отец был кельтом, а мать — римлянкой, и это укрепляет его связи со всеми народами нашей земли. К тому же твой посол, Кустенин, хорошо знает этого военачальника.

Павлин вздохнул, как будто ожидал от меня именно этих слов. И ответил:

— Я именно это и пытался сделать, но Вортиген требует слишком большую цену: он хочет власти над всей Британией… он требует роспуска городских ассамблей, уничтожения старинных магистратур и закрытия сенатских палат там, где только они есть. Боюсь, что такое лекарство может оказаться куда хуже самой болезни. Города, уже оказавшиеся под его властью, страдают от жестокой тирании и грубого подавления свободы. Я могу принять его предложение только в том случае, если буду вынужден это сделать, только если у меня ни останется ни малейшей надежды на какой-то другой выход. И более того…

Он вдруг замолчал, как будто испугался, что и без того наговорил лишнего, но я был уверен, что понял его невысказанные мысли. И я сказал:

— Ты — римлянин до самых кончиков волос, ты сын и внук римлян, возможно, даже последний из великого народа. Я понимаю тебя, хотя и уверен, что невозможно остановить время, невозможно повернуть вспять колесо истории.

— Ты ошибаешься, — заметил Павлин. — Я вовсе не об этом подумал, хотя, конечно же, в моем сердце живет мечта: увидеть возвращение серебряных орлов. Но я думал о том дне, когда мы привезли к тебе с поля боя Германа, смертельно раненного. Это было в Глевском лесу, и мы надеялись, что ты сумеешь вылечить его…

— Я очень хорошо помню этот день, — кивнул я. — Но я ничего не мог сделать.

— Ты сделал достаточно, — возразил Павлин. — Ты дал ему время, чтобы прочитать молитвы, принять от священника отпущение грехов, да еще и сказать нам последние слова.

— Но ведь кое-что слышал только ты один. Он что-то прошептал тебе на ухо, прежде чем испустить последний вздох.

— Да. И теперь я хочу поделиться с тобой его словами, — продолжил Павлин. Он потер лоб ладонью, как будто пытаясь подстегнуть память и укрепить дух. Потом он прочел следующие строки:

— Это похоже на куплет какой-то старинной народной песни, — сказал я, немного подумав. — Юный воин, выходящий из моря, приносит с собой мир и процветание. Это весьма распространенная тема. Похожие песни всегда рождаются во времена войн и голода.

Но, очевидно, у Корнелия Павлина было на этот счет другое мнение. Он сказал:

— Но это ведь были последние слова великою воина в минуту его смерти! Тут должен быть еще и другой смысл, более глубокий и важный, имеющий отношение к спасению нашей земли и всех нас. Орел — «aquila» — символизирует Рим, а дракон — «draco» — это наш знак, это знамя легиона Британии. Я знаю, что все прояснится, когда ты доберешься до Равенны и до императора. Так что умоляю тебя, отправляйся поскорее и выполни эту задачу.

И с такой силой и воодушевлением прозвучали его слова, что я решил сделать все, о чем он просил, хотя эти странные стихи и не породили в моем уме никаких особых образов. И перед сенатом Карветии, собравшимся под председательством Кустенина, я поклялся, что я вернусь с армией, готовой освободить нашу землю, изгнать с нее варваров. Я отправился в путь на следующий день. Прежде чем взойти на борт корабля вместе с товарищами по путешествию, я обернулся и бросил последний взгляд на Великую стену, над высочайшей башней которой развевался на ветру дракон с пурпурным хвостом. Человек, одетый в плащ такого же цвета, стояла на крепостном валу… но вскоре и Корнелий Павлин, и его надежды растаяли за кормой корабля в тумане осеннего рассвета.

При попутном ветре мы быстро добрались до Таллии, и сошли на берег в конце октября. Ну, а потом, как я и предсказывал, началось долгое и тяжелое путешествие. Один из моих товарищей заболел и умер после того, как упал в ледяную воду одной из галльских рек, а другой потерялся в снежной буре, когда мы переходили Альпы. Последние двое погибли, когда мы попали в устроенную разбойниками засаду, в лесу у Падуи.

Я один остался в живых, и когда я добрался, наконец, до Равенны, я начал добиваться приема у императора — но безуспешно: этот мягкосердечный дурак был уже полностью в руках варваров, хотя и других. И ни мои мольбы, ни голодовка не помогли делу сдвинуться с места. В конце концов, слуги, которым надоело мое присутствие, просто-напросто выгнали меня метлами из дворцового атриума.

Измученный долгим бесплодным ожиданием и голодом, я впал в отчаяние и ушел из этого города и от его высокомерных жителей. Я брел от деревни к деревне, ища приюта у крестьян и платя за сухой хлеб или чашку молока своим врачебным и ветеринарным искусством. Я в равной мере владел обеими профессиями, но можно не сомневаться, что я с куда большей искренностью готов был помочь ни в чем не повинным животным, нежели тупым и жестоким человеческим существам.

И что только произошло с их благородной латинской кровью! Вся страна была наполнена разбойниками, жители ферм дошли до полной нищеты, задавленные невыносимыми налогами. То, что некогда было гордыми городами, окруженными крепкими бастионами, стоявшими вдоль прекрасных старых дорог, — превратилось в простые груды развалин, населенных призраками, а их обрушившиеся стены густо оплел ядовитый темный плющ. Изможденные бродяги у порогов богатых вилл дрались с собаками за вонючие объедки, готовые перегрызть друг другу горло за какой-нибудь обрывок кишки или кожи… На холмах больше не кудрявились виноградные лозы, и не видно было серебристых олив, которые грезились мне в юности, когда я читал поэмы Горация и Вергилия. И не было тут белых волов с изогнутыми, словно полумесяц, рогами, влекущих плуги… И крестьяне не бросали в землю зерна… Лишь грязные полудикие пастухи гнали отары овец да стада коз на сухие пастбища, да свиньи рылись в палой листве под дубами, отыскивая желуди. Все были голодны, и люди, и животные.

И мы возлагали надежды на эту страну! Порядок в ней, если это можно было назвать порядком, поддерживали отряды варваров, составлявших теперь основную часть имперской армии, и куда более преданных своим вождям, нежели немногим оставшимся римским офицерам. Они не столько защищали жителей страны, сколько мучили их, издевались над ними. Империя превратилась в шелуху, пустую, как и ее император. Те, кто были некогда хозяевами земли, теперь находились под пятой грубого, невежественного притеснителя. Как часто я всматривался в отупевшие лица, в грязные лбы, покрытые холопским потом, пытаясь отыскать в них благородные черты Цезаря и Марка, волшебные очертания лиц Катулла или Антонина! Увы… И все же, все же… Словно луч солнца, прорвавшийся сквозь плотные темные облака, иногда, без всякой видимой причины, в их глазах вспыхивала гордая доблесть их предков, и от этого мне казалось, что надежда еще не утрачена.

И в городах, и в больших поселениях пустила крепкие корни христианская вера, и распятый Господь смотрел на своих почитателей с алтарей, высеченных из камня и мрамора, — но в глубине страны все так же стояли храмы, посвященные древним божествам, хорошо укрытые и защищенные густыми зарослями. Неведомые руки возлагали подношения перед разбитыми, изувеченными изображениями.

Иной раз откуда-то из лесной глуши до меня доносились звуки флейт и грохот барабанов, — из лесной глуши или с вершин гор… они сзывали почитателей древних божеств присоединиться к празднику лесных дриад либо речных и озерных нимф. И из душистых глубин пещер мог тогда появиться сам похотливый Нон, стуча раздвоенными копытами, с огромным фаллосом, непристойно раздутым… всегда готовый полюбоваться на оргию, длящуюся из века в век, и принять в ней участие.

Христианские священники возвестили о скором возвращении Христа Спасителя и о близящемся Страшном суде, и убеждали людей оставить мысли о земной жизни в земных городах и обратить свои взоры, и надежды ко Граду Небесному. И от этого день за днем умирала, любовь римского народа к своей родине. Культ предков постепенно сошел на нет, и самые священные воспоминания людей были забыты ради чисто академических споров риторов.

Я жил так долгие годы, заботясь лишь о самом насущном, я не думал о причинах, уведших меня так далеко от родной земли, будучи уверен, что там, у подножия Великой стены, все давно превратилось в руины, все потеряно, все мои друзья и боевые товарищи умерли, потеряв надежду на свободу, достоинство и цивилизованную жизнь. А я даже и попытаться не мог вернуться, потому что у меня не было ни денег, ни припасов, и я едва был способен заработать столько, чтобы только слегка утолить вечный мучительный голод.

У меня осталось лишь одно желание, одна мечта: увидеть Рим! Ведь, несмотря на яростное разграбление, несмотря на полувековые страдания в лапах аларских варваров, Рим все еще стоял, — один из прекраснейших городов земли, и не оскорбленные ныне стены Аврелия, а длань первосвященника защищала его… И Сенат все еще собирался там, в древней Курии, — скорее для того, чтобы поддержать священную традицию, чем для принятия каких-либо решений, выполнять которые все равно было некому. И вот я отправился в Рим, одевшись как христианский священник; возможно, это были единственные люди, которые все еще внушали некое подобие благоговейного страха разбойникам и ворам. И вот тогда, во время перехода через Апеннины, для меня все внезапно изменилось… как будто сама богиня Судьбы вдруг вспомнила обо мне, вспомнила, что я все еще жив и, возможно, могу сделать что-то полезное в этой опустошенной земле.

Это случилось октябрьским вечером. Уже спускались сумерки, и я начал искать какое-нибудь укрытие на ночь, уголок, куда можно было бы принести охапку Сухих листьев и устроить постель… и тут мне показалось, что я слышу в лесу чей-то стон. Отчасти звуки напоминали то ли крики скопы, то ли рев оленя… но очень скоро я понял, что это рыдает женщина. Я поспешил на звук, скользя в тени между деревьями, бесшумный и невидимый, — я научился этому в священных лесах долины Глеба, когда был еще мальчишкой. И вот, наконец, я увидел: на большой поляне был разбит лагерь, охраняемый римскими и варварскими солдатами, — но все они были вооруженье на римский манер. В центре лагеря горел костер, а один из шатров был ярко освещен. Истоны доносились именно из этого шатра.

Я подобрался ближе, и никто меня не остановил, потому что в этот момент мое древнее друидское искусство позволило мне сделать собственное тело почти нематериальным, так что я едва отличался от обычной ночной тени. Войдя в тент, я заговорил, и все, кто там был, обернулись, изумленные, — ведь я как будто возник из воздуха. Мужчина, стоявший прямо передо мной, был сильным и крепким, его лицо обрамляла темная борода, придававшая ему вид древнего патриция. Он крепко стискивал зубы, а в его глубоко сидящих глазах отражалась боль, сжимавшая его сердце. Тут же я увидел молодую женщину, неутешно рыдавшую, — она сидела возле постели, на которой лежал мальчик лет четырех или пяти, явно бездыханный.

— Кто распорядился позвать священника? — растерянно спросил мужчина.

Должно быть, в своей помятой и грязной одежде, с изможденным лицом, я куда больше походил на грабителя, чем на служителя Божия.

— Я не священник… пока нет, — поспешил сказать я, — но я владею искусством медицины, и возможно, смогу что-то сделать для вашего малыша.

Мужчина одарил меня пылающим взглядом, хотя на глазах у него выступили слезы, и сказал:

— Ребенок умер. Это мой единственный сын.

— Не верю, — возразил я. — Я пока что ощущаю дыхание его жизни в этом шатре. Позвольте же мне осмотреть мальчика.

Мужчина кивнул с безнадежным видом, а женщина посмотрела на меня с надеждой, ожидая чуда.

— Оставьте меня с ним наедине, — попросил я, — и к рассвету я верну его вам живым.

Меня самого удивили собственные слова. Я не понимал, как именно это получилось, но я чувствовал: в этом глухом лесу, в этом тихом уединенном уголке силы древней науки римлян слились в моей душе с той силой друидов, что досталась мне по наследству… и вместе они породили огромную мощь и безмятежную уверенность.

Хотя в последние годы я жил, забыв о самом себе и о своем звании, я все же в одно мгновение понял, что в силах вернуть краски на бледные щеки этого маленького существа, вернуть свет глазам, которые, казалось, уже погасли навсегда под опущенными веками. Признаки отравления были слишком очевидными, но я не знал, насколько далеко зашел процесс внутреннего распада. Мужчина колебался, но женщина сумела его убедить. Она схватила его за руку и потащила к выходу из шатра, шепча что-то ему на ухо. Видимо, она решила, что хуже все равно быть не может, что я не причиню ребенку больше зла, чем уже причинила непонятная болезнь.

Я открыл свой мешок и достал из него все те запасы, что у меня имелись, — попутно осознав, что, несмотря на отчаянные годы, я все же не растерял то, что необходимо для лечения. И я продолжал собирать травы и корни, когда позволяло время года, и хранил их так, как это полагается по правилам моего искусства.

Я подогрел на жаровне немного воды и приготовил сильный отвар, чтобы заставить организм мальчика действовать во имя собственного спасения. Я нагрел также несколько камней, завернул их в чистые тряпки и обложил ими холодное тельце. Я налил горячей, почти кипящей воды в винный мех и положил его на грудь ребенка. Мне нужно было пробудить хотя бы слабый отзвук жизни в этом малыше, прежде чем я смогу дать ему лекарство. Когда я увидел, как на желтой, как воск, коже выступили крошечные капельки пота, я влил в рот и нос мальчика отвар — и заметил легкий отзыв тела, едва заметное сокращение ноздрей…

Мир снаружи замер в молчании. Я больше не слышал рыданий молодой матери. Возможно, эти красивая, гордая женщина уже смирилась с ужасной потерей? Я влил в рот мальчика еще несколько капель отвара — и на этот раз реакция была куда более заметной, а потом вдруг резко сократился желудок малыша…

Я нажал на его живот — и небольшое количество зеленоватой, дурно пахнущей жидкости вытекло изо рта ребенка, не оставив у меня больше никаких сомнений.

Я продолжал по капле вливать рвотное; последовали новые судороги, и, наконец, из желудка вырвалось все его содержимое. Малыш упал на спину, как будто измученный непосильной работой. Я раздел его, вымыл и укрыл чистым одеялом. Он обливался потом, но дышал, и его сердце билось; это было неровное биение, но для меня оно звучало громче и победоноснее, чем военные барабаны. Я исследовал содержимое желудка мальчика, и мои подозрения полностью подтвердились. Выйдя из шатра, я увидел прямо перед собой родителей малыша. Они сидели на табуретах перед костром, и в их глазах горели волнение и надежда. Они слышали, как их сына рвало; но ведь это значило, что он жив! Однако они держали свое обещание и не стали мешать мне.

— Он поправится, — сказал я, сделав особое ударение на втором слове. — Это отравление.

Они бросились в шатер, и я услышал, как мать зарыдала от счастья, обнимая свое дитя. Я отошел в сторону, туда, где горел костер стражей, чтобы не мешать родителям в момент столь сильных чувств. Но на полпути меня остановил властный голос. Это был он, отец малыша.

— Кто ты такой? — спросил он. Я обернулся и посмотрел на него; а он рассматривал меня, как будто только что увидел впервые. — Как ты вообще попал в мой шатер? Вокруг вооруженные стражи… Как ты смог вернуть моего сына к жизни? Ты… ты ученый, или же ты ангел с небес? А может, ты лесной дух? Скажи мне, умоляю!

— Я просто человек, но я знаком с медициной и естественными науками.

— Мы обязаны тебе жизнью нашего единственного сына. И пусть в мире не существует ничего такого, чем можно было бы отплатить за подобную услугу… Скажи, чего бы тебе хотелось, и если это в моих силах — ты все получишь.

— Горячей еды сейчас и куска хлеба на завтрашний день будет вполне достаточно, — ответил я. — Моя награда — то, что мальчик снова дышит.

— Куда ты направляешься? — спросил он.

— В Рим. Хочу увидеть Великий город и все его чудеса, об этом я мечтал всю жизнь.

— Мы тоже направляемся в Рим. Останься с нами. Ты доберешься до цели спокойно, без хлопот. И я, и моя жена страстно желаем и надеемся, что ты останешься с нами навсегда и будешь заботиться о нашем сыне. Ему нужен учитель, а кто сможет учить его лучше тебя, человека с такими огромными знаниями, владеющего чудодейственным искусством?

Это были те самые слова, которые я хотел услышать, однако я сказал, что подумаю над его предложением и ответ дам только в Риме. А пока я помогу мальчику окончательно поправиться; но ему, отцу, следует найти убийцу, человека, ненавидящего его настолько, чтобы попытаться отравить невинного ребенка.

Похоже, что мужчина был поражен моими словами. Он сказал:

— Ну, это мое дело. Преступник не уйдет от меня.Прошу, не отказывайся от моего гостеприимства и от моей пищи, и отдохни до утра. Тебе нужен отдых.

Он сообщил мне, что его имя — Орест, и что он офицер имперской армии. Пока мы разговаривали, его жена, Флавия Серена, вышла из шатра и присоединилась к нам. Она была так взволнована, что попыталась поцеловать мою руку. Я поспешно отдернул ее и почтительно поклонился женщине. Она была самой прекрасной и самой благородной дамой из всех виденных мною в жизни. Даже страх потерять сына не нарушил гармонии ее аристократических черт, не замутил свет янтарных глаз, лишь слегка потемневших от тревоги и страдания. Ее манеры были полны достоинства, но ее взгляд был нежным, как весенний рассвет. Над высоким лбом лежали короной темные волосы, отливающие фиолетовым, пальцы у нее были длинными, суженными к кончикам, а кожа тонкой, прозрачной. Бархатный пояс подчеркивал мягкий изгиб бедер под платьем из тонкой шерсти. На шее она носила серебряную цепочку, на которой висела одна-единственная черная жемчужина, угнездившаяся между безупречными грудями. Я ни разу в жизни не встречал столь завораживающей красоты, и в тот самый момент, когда я увидел ее, я понял: я буду преданно служить ей до конца моих дней, и неважно, какая судьба ждет нас всех впереди.

Я снова отвесил глубокий поклон и попросил разрешения удалиться. Я очень устал, и я истратил последние силы в победоносной дуэли со смертью. Меня проводили в один из шатров, и я, измученный вконец, упал на узкую походную кровать. И те часы, что отделяли нас от рассвета, я провел в состоянии, близком к летаргическому ступору.

Меня вернули к сознанию крики какого-то мужчины, явно подвергшегося пытке. Должно быть, Орест нашел тою, кто подсунул ребенку яд. Я не стал наутро задавать никаких вопросов, и никто не позаботился сообщить мне, кто оказался отравителем; да я ведь и без того уже знал достаточно. Я знал то, что мне нужно было знать: отец ребенка оказался достаточно могущественным человеком, чтобы иметь врагов настолько яростных, что они готовы покуситься на жизнь маленького мальчика.

Когда мы тронулись в путь, я заметил неподалеку истерзанный труп мужнины, привязанный к дереву. К вечеру лесные звери должны были оставить от него только голые, дочиста обглоданные кости.

Вот так я и стал воспитателем и наставником мальчика и членом этой семьи, и много лет занимал завидное положение, живя в роскошном доме, посвящая свободные часы любимым наукам и экспериментам в области естественных наук, и почти забыв о той миссии, с которой меня отправили в Италию много лет назад.

Орест часто бывал в отлучке, отправляясь в рискованные военные походы, а когда возвращался — обычно его сопровождали вожди варваров, командовавшие отдельными отрядами.

Римских офицеров с каждым годом становилось все меньше. Высшая аристократия предпочитала присоединяться к христианскому клиру и пасти души вместо того, чтобы вести в бой армию. Это, конечно, вполне подходило Амбросу, во времена императора Феодосия оставил блестящую военную карьеру, чтобы, стать миланским епископом, и, разумеется, для нашего Германа, вождя Британии, — он ведь тоже бросил меч, чтобы заняться ерундой.

Но у Ореста был другого характер. Я узнал со временем, что в молодости он служил под знаменами Атиллы, уже тогда выделяясь среди других умом и рассудительностью. И можно было не сомневаться, что он всегда будет полон сил.

Он очень высоко ценил меня и часто интересовался моим мнением по самым разным вопросам, но главной моей задачей было дать хорошее образование его сыну Ромулу. Орест как бы передал мне свои отцовские обязанности, поскольку сам слишком часто бывал занят делами военными, — пока однажды не получил звание римского патриция и должность главнокомандующего имперской армией. И вот тогда он принял решение, в корне изменившее нашу жизнь и, можно сказать, давшее начало новой эре.

Императором был в этот момент Юлий Неф. Это был человек малодушный и бездарный, но он состоял в дружбе с восточным императором Зеноном. Орест решил свергнуть его и завладеть пурпурной императорской тогой. Он сказал мне о своем замысле, и даже спросил, что я по этому поводу думаю. Я ответил, что его план — чистое безумие: неужели он думает, что его судьба будет чем-то отличаться от судьбы, любого другого императора, сменявших друг друга на троне Цезарей? И понимает ли он, какой чудовищной опасности подвергает свою семью?

— На этот раз все будет по-другому, — коротко сказал он и замолчал.

— Но разве ты можешь быть уверен в преданности всех этих варваров? Они хотят только денег и земли. Пока ты даешь им все это — они следуют за тобой, но как только ты окажешься не в силах даровать им богатство, они найдут кого-нибудь другого, более могущественного и готового выполнять их требования и их безграничную алчность.

— Ты слышал что-нибудь о легионеNovaInvicta? — спросил он.

— Нет. Легионов давным-давно не существует. Ты отлично знаешь, мой господин, что та военная техника, которая служила основой их создания, претерпела сильные изменения последние столетия. Она устарела. Но я подумал о том легионе, который создал Герман как раз перед тем, как погибу подножия Великой стены, — о легионе, предназначенном для охраны одного из фортов… Но, скорее всего, того легиона давно уже не было.

— Ты ошибаешься, — возразил Орест. — ЛегионNovaInvicta — это особое войско, составленное из одних только римлян, из Италии и провинций. Я создал этот легион в полной тайне, и он уже несколько лет постоянно готов к действию, а командует им человек великого ума и огромного военного таланта. И они сейчас приближаются к нам форсированным маршем, и вскоре раскинут лагерь неподалеку от нашей резиденции в Амелии. Но это не единственный сюрприз. Я вовсе не хочу быть императором.

Я уставился на него, ошеломленный, и пугающая мысль вдруг возникла в моем уме.

— Нет? — переспросил я. — Но кто же тогда займет трон?

— Мой сын, — ответил Орест. — Мой сын Ромул, и он примет титул Августа. Он будет носить имена первою римского правителя и первого императора, а я буду защищать ею, оставаясь на посту главнокомандующего имперской армией. Никто и ничто не сможет причинить ему вреда. Я промолчал, потому что мне было понятно: любые слова будут тут бесполезны. Орест уже все решил, и невозможно было заставить его изменить решение. Он даже не желал видеть, что подвергает своего собственного сына, моего ученика, моего мальчика, неимоверным опасностям.

В ту ночь я лег в постель очень поздно, — и долго лежал с открытыми глазами, не в силах уснуть. Множество мыслей кружилось в моем уме, и среди множества образов, вспыхивавших передо мной, не последнее место занимала картина легиона, приближавшегося к нам, чтобы защитить мальчика-императора: последний легион, последней клятвой поклявшийся разделить судьбу последнего императора…

На этом история заканчивалась, и Ромул поднял голову от тетради. И тут же увидел Амброзина, стоявшего прямо перед ним.