ГЛАВА 15

Лисипп остался в Миезе на всю весну, а Александр подружился также и с его помощниками, которые рассказывали всякие чудесные истории об искусстве и о характере своего учителя.

Юноша еще позировал в полный рост, а потом верхом на коне, но однажды, случайно войдя в студию, в то время как Лисипп куда-то вышел, заметил среди сваленных в кучу на столе набросков один замечательный портрет Аристотеля.

— Нравится? — неожиданно раздался у него за спиной голос скульптора.

— Извини, — сказал Александр, вздрогнув. — Я не хотел рыться в твоих вещах, но этот рисунок великолепен. Учитель позировал тебе?

— Нет, я набросал эскизы, наблюдая за ним, когда он говорил или гулял. Хочешь взять этот себе?

— Нет. Держи у себя. Возможно, когда-нибудь тебе придется изваять его статую. Ты не считаешь, что великий мудрец заслуживает этого больше, чем царь или царевич?

— Я считаю, что заслуживают оба, если царь или царевич тоже мудры, — с улыбкой ответил Лисипп.

Время от времени Александра навещали друзья, и несколько месяцев он мог пожить вместе с ними, занимаясь в основном физическими и военными упражнениями, — особенно в периоды, когда Аристотель отлучался для своих личных исследований или по поручениям Филиппа. Иногда царевич сам ездил в Пеллу, чтобы повидать сестру Клеопатру, которая хорошела с каждым днем.

В Миезе он немедленно возвращался к занятиям, отдавая им всю свою энергию, физическую и умственную. Методичность, с которой Аристотель занимался своими исследованиями, распространялась также и на его манеру вести обучение.

Философ велел установить во дворе солнечные часы, а в библиотеке — водяные, лично спроектировав и те и другие, и таким образом измерял продолжительность каждого урока и каждого занятия в лаборатории, чтобы всем дисциплинам посвящать нужное время.

В одном крыле здания начала расти большая коллекция лекарственных растений, чучел животных, насекомых, бабочек и минералов. В довершение всего там появился битум, который философу прислали с Востока его атарнейские друзья, и Александр не поверил своим глазам, когда учитель зажег его, поддерживая жарчайший, но зловонный огонь.

— Мне кажется, оливковое масло гораздо лучше, — заметил юноша, и Аристотель не мог не согласиться.

В своей мании систематизировать учитель коллекционировал все, что познаваемо в природе. Он начертил карту теплых источников, расположенных в разных частях страны, и изучал их целебные свойства. Сам Филипп извлек некоторую пользу для своей раненой ноги, принимая теплые грязевые ванны в Линкестидском источнике.

В Миезской школе одна внутренняя стена шкафа была отведена для коллекции окаменевших животных, в основном рыб, но также и растений, листьев, насекомых; имелась даже одна птица.

— Мне кажется, это доказывает, что когда-то действительно произошел потоп, поскольку мы нашли этих рыб в горах, вдали от моря, — заметил Александр.

Аристотель хотел дать другое объяснение, но ему пришлось признать, что в данный момент миф о потопе — единственная история, которая могла иметь отношение к этому феномену. По большому счету, он считал, что сама вещь имеет второстепенное значение; главное — собирать предметы, измерять, описывать и срисовывать в надежде, что в будущем кто-нибудь найдет им неоспоримое объяснение, основанное на непротиворечивых данных.

Как бы то ни было, философ получал огромное удовлетворение от отношений со своим учеником, потому что «мальчик Филиппа» постоянно задавал ему вопросы, а как раз этого и желает каждый учитель.

Исследуя область политики, Аристотель с помощью своих ассистентов и самого Александра начал собирать конституции разных государств и городов, как восточных, так и западных, как греческих, так и варварских.

— Ты хочешь иметь у себя все своды законов, существующие в мире? — спросил его Александр.

— Хорошо бы, — вздохнул Аристотель, — но, боюсь, это задача невыполнимая.

— И какова цель твоих изысканий? Выяснить, какой строй самый лучший?

— Это невозможно, — ответил философ. — Прежде всего, потому, что не существует критерия для определения совершенного государственного устройства, что бы ни говорил по этому поводу мой учитель Платон. Моя цель — не столько в том, чтобы приблизиться к идеальным законам, сколько в том, чтобы исследовать, как каждая конкретная общность людей приспосабливается к соответствующим обстоятельствам в условиях, где она развивалась, используя имеющиеся в ее распоряжении ресурсы, среди друзей и врагов, с которыми ей приходится сталкиваться. Это, разумеется, предполагает, что не может существовать одного идеального государственного устройства, неизменного для всех; однако демократические порядки греческих городов — единственно возможные для города, где живут свободные люди.

В это время через двор прошла Лептина с полной воды амфорой на плече, и на мгновение Александру вспомнились кошмары Пангея.

— А рабы? — спросил он. — Может ли существовать мир без рабов?

— Нет, — ответил Аристотель. — Как не может быть ткацкого станка, который создает ткань сам по себе. Когда такое станет возможным, тогда рабов может потребоваться меньше, но я не верю, что когда-нибудь это случится.

Однажды молодой царевич задал учителю вопрос, который до этого момента не решался сформулировать:

— Если демократическое устройство греческих городов — единственное достойное свободных людей, почему же ты согласился учить сына царя? Почему ты дружишь с Филиппом?

— Никакое человеческое учреждение не может быть совершенным, и система греческих городов таит в себе одну огромную проблему — войну. Многие города, управляемые демократически, стремятся к господству над другими, чтобы обеспечить себя богатыми товарами, плодородными землями, выгодными союзами. Это ведет к продолжительным войнам, а они, в свою очередь, подрывают лучшие силы демократии и играют на руку извечному врагу греков — Персидской державе. Царь, подобный твоему отцу, может стать посредником в этих раздорах и междоусобицах. Он в состоянии заставить эллинов поставить наше единство выше всяких раздоров. Твой отец способен взять на себя роль вождя и арбитра, чтобы при необходимости принудить разобщенных греков к миру — пусть даже силой. Пусть лучше греческий царь спасет греческую цивилизацию от разрушения, чем нескончаемая война всех против всех приведет к рабству под пятой варваров. Потому я и согласился обучать и воспитывать царя. В противном случае ни у кого не хватило бы денег, чтобы купить Аристотеля.

Александра удовлетворил этот ответ, показавшийся ему справедливым и честным.

С течением времени, однако, он стал замечать в себе некоторое непримиримое противоречие: с одной стороны, получаемое им образование — он не сомневался — толкало его к сдержанности в поведении, мыслях и желаниях, к искусству и наукам; с другой стороны, его натура, сама по себе пылкая и неуемная, толкала следовать древним идеалам воинской доблести и отваги, воспетым в произведениях Гомера и трагических поэтов.

Вести свое происхождение по материнской линии от Ахилла, героя «Илиады», непримиримого врага Трои, было для него естественным фактом. Он читал о своем предке в поэме, которую привык держать прямо под подушкой, — ей он посвящал последние мгновения дня. И этот неоспоримый факт возбуждал дух и фантазию Александра, приводил его в крайнее исступление.

В такие минуты одной только Лептине удавалось его успокоить. С некоторых пор Александр позволял ей оставаться рядом, а иногда просил о большей интимности.

Возможно, сказывалась тоска по оставшейся вдали матери, по сестре, но он ощущал также потребность в прикосновении этих рук, умевших ласкать, передавать легкое и тонкое наслаждение, воспламеняющее взгляд и члены. Каждый вечер Лептина готовила ему теплую ванну и поливала водой его плечи и тело, ворошила волосы и гладила спину, пока он не успокаивался…

В пору уныния Александра все чаще сопровождало подавляемое желание действовать, убежать от покоя и уединения и отправиться по следам великого прошлого. Эта первобытная ярость, эта мания физического противостояния порой начинала проявляться и в его повседневных поступках. Однажды он отправился с друзьями на охоту и повздорил с Филотом из-за косули: тот утверждал, что убил ее первым. Александр уже вцепился ему в горло и задушил бы его, не подоспей товарищи.

В другой раз он чуть не отхлестал по щекам Каллисфена за то, что тот усомнился в правдивости Гомера.

Аристотель с вниманием и озабоченностью взирал на эти вспышки; в Александре таились две натуры: юноши утонченной культуры и ненасытной любознательности, умевшего петь и рисовать, декламировавшего наизусть трагедии Еврипида, — и неистового воина-варвара, безжалостного истребителя, которая все более проявлялась на охоте, в состязаниях, в военных упражнениях, где пыл так захватывал его руку, что меч стремился к горлу противника, стоявшего перед ним с единственной целью обучить его.

И все же философ, похоже, разгадал тайну этого внезапно темнеющего взгляда, этой неспокойной тени, сгущавшейся в глубине левого глаза, как ночь первобытного хаоса. Но еще не настал момент выпустить на волю молодого льва Аргеада.

Аристотель чувствовал, что еще многому должен его научить, что должен направить в русло эти грозные силы, что должен указать им направление и цель. Обогатить это тело, рожденное для дикой ярости битвы, умом политика, способного составлять план действий и приводить его в исполнение. Только так Аристотель, подобно Лисиппу, создаст свой шедевр.

Миновала осень, наступила зима, и гонцы доставили в Миезу весть, что Филипп не собирается вернуться в Пеллу. Фракийский царь поднял голову, и следовало преподать ему урок.

Войско, обдуваемое ледяными ветрами, налетавшими с бескрайних заснеженных равнин Скифии или ледяных вершин Гаэмона, испытало в ту зиму тяжелейшие лишения. Это был чрезвычайно тяжелый поход, в котором солдатам пришлось иметь дело с неуловимым противником, воюющим на своей территории и привыкшим преодолевать еще более неблагоприятные условия. Но зато когда вновь пришла весна, все бескрайнее пространство от берегов Эгейского моря до великой реки Истр было умиротворено и присоединено к Македонской державе.

Посреди лесистых фракийских земель царь основал город и назвал его своим именем — Филиппополь, «город Филиппа», вызвав в Афинах иронию Демосфена, который прозвал этот город «городом воров» или «городом негодяев».

Весна озеленила пастбища Миезы и увела пастухов и табунщиков с равнины на горные луга.

Однажды после захода солнца тишину местечка нарушил топот скачущих бешеным галопом коней, потом послышались сухие приказы и возбужденные голоса. В дверь студии Аристотеля постучал конник из царской стражи.

— Здесь царь Филипп. Он хочет видеть своего сына и поговорить с тобой.

Аристотель встал, спеша встретить блестящего гостя, и, пока бежал по коридору, отдавал всем попадавшимся навстречу торопливые приказы, чтобы приготовили ванну и ужин для царя и его спутников.

Когда философ выскочил во двор, Александр уже скатился по лестнице.

— Отец! — кричал он, мчась навстречу Филиппу.

— Мальчик мой! — воскликнул Филипп, крепко обняв его, и долго не выпускал из объятий.

ГЛАВА 16

Александр освободился из объятий отца и посмотрел ему в лицо. Фракийский поход оставил на царе глубокий след: кожа задубела от мороза, над левой бровью пролег широкий рубец, один глаз открывался не до конца, а виски поседели.

— Что с тобой, отец?

— Это был самый тяжелый поход в моей жизни, мальчик мой, и зима оказалась более жестоким врагом, чем фракийские солдаты, но теперь наша власть простирается от Адриатики до Понта Эвксинского, от Истра до Фермопильского прохода. Греки вынуждены признать меня своим предводителем.

Александру хотелось тут же задать тысячу других вопросов, но, увидев, что слуги спешат оказать заботу высокому гостю, он сказал:

— Тебе нужно умыться, отец. Продолжим разговор за ужином. Хочешь чего-нибудь особенного?

— Есть косуля?

— Сколько угодно. И вино из Аттики.

— Назло Демосфену!

— Назло Демосфену! — воскликнул Александр и побежал на кухню проследить, чтобы все было исполнено в лучшем виде.

Аристотель пришел к царю в ванную и сел послушать, что тот скажет, пока служанки растирали Филиппу плечи и омывали спину.

— Это ванна с тонизирующим шалфеем. После нее тебе станет гораздо лучше. Как чувствуешь себя, государь?

— Совершенно разбитым, Аристотель, а еще столько нужно сделать!

— Проведешь здесь недельки две, и если не скажешь, что вернулась молодость, то хотя бы придешь в норму — хорошая диета, массажи, ванны, упражнения для больной ноги. Я должен зайти к тебе, когда у тебя найдется минутка.

— А! Не могу себе позволить ничего из этой роскоши, а военные хирурги — это военные хирурги… Как бы то ни было, спасибо: зимний военный рацион, который ты разработал для моих воинов, принес превосходные результаты. Полагаю, многим он просто спас жизнь.

Философ слегка склонил голову.

— У меня беда, Аристотель, — продолжил царь. — Мне нужен твой совет.

— Говори.

— Я знаю, что ты с этим не согласен, но я собираюсь оккупировать города, все еще связанные с Афинами в районе Проливов. Перинф и Византии подвергнутся испытанию: я должен увидеть, на чью сторону они встанут.

— Если им придется выбирать между тобой и Афинами, они выберут Афины, и тебе придется применить силу.

— У меня появился лучший военный инженер из всех ныне имеющихся, он проектирует для меня чудовищные машины, высотой в девяносто футов. Мне они обходятся в целое состояние, но стоят этих затрат.

— Стало быть, мое мнение не повлияло на твое решение.

— Нет.

— Тогда зачем ты просил моего совета?

— Из-за положения в Афинах. Мои осведомители доносят, что Демосфен хочет собрать против меня всеэллинский союз.

— Это понятно. В его глазах ты — наиболее опасный враг: ты угрожаешь независимости греческих городов.

— Если бы я захотел захватить Афины, то уже сделал бы это. Но я ограничился тем, что утвердил свою власть в области непосредственного влияния Македонии.

— Ты стер с лица земли Олинф…

— Они вывели меня из себя!

Аристотель, изогнув бровь, вздохнул:

— Понимаю.

— Так что же мне делать с этим союзом? Если у Демосфена получится, мне придется встретиться с греческим войском в открытом поле.

— Сейчас мне кажется, что оно не представляет большой опасности. Беспорядки, соперничество и взаимная зависть между греками столь сильны, что, полагаю, они ничего не добьются. Но если ты продолжишь свою агрессивную политику, то они сплотятся по-настоящему. Как это случилось во время персидского вторжения.

— Но я-то не перс! — прогремел монарх и большим кулаком ударил по краю ванны, вызвав в ней небольшую бурю.

Как только вода успокоилась, Аристотель продолжил:

— Это ничего не меняет: как всегда, когда какая-то сила добивается гегемонии, все прочие объединяются против нее. Греки очень привязаны к своей полной независимости и ради ее сохранения готовы на все. Демосфен может вступить в сговор с персами, это ты понимаешь? Для греческих полисов сохранение свободы важнее, чем кровные узы и культура.

— Разумеется. Я должен сохранять спокойствие и ждать, когда это произойдет.

— Нет. Но знай: каждый раз, когда предпринимаешь военную акцию против владений афинян или их союзников, ты ставишь в трудное положение твоих друзей. Их называют предателями.

— Среди них и в самом деле есть продавшиеся, — без тени смущения ответствовал Филипп. — Как бы то ни было, я знаю, что прав, и потому буду действовать. Однако должен попросить тебя об одолжении. Владыка Ассы — твой тесть. Если Демосфен начнет переговоры с персами, ты смог бы узнать об этом.

— Я напишу ему, — пообещал Аристотель. — Но помни: если ты решил привести в исполнение свои планы, то рано или поздно окажешься лицом к лицу с коалицией Демосфена.

Царь помолчал. Он встал, и пока женщины вытирали его и облачали в свежие одежды, философ не мог не заметить на теле царя недавних рубцов.

— Как мой мальчик? — наконец спросил Филипп.

— Это самая незаурядная личность из всех, кого я встречал в жизни. Но с каждым днем мне все труднее держать его под контролем. Он следит за твоими делами и грызет удила. Боится, что, когда придет его черед, уже не останется ничего завоевывать.

Филипп с улыбкой покачал головой:

— Мне бы его заботы… Я скажу ему. Но в данный момент хочу, чтобы он оставался здесь. Ты должен завершить его обучение.

— Ты видел, как его изобразил Лисипп?

— Нет еще. Но мне говорили, что потрясающе.

— Да. Александр решил, что в будущем только Лисиппу будет позволено его изображать. На него произвела большое впечатление работа этого мастера.

— Я уже распорядился, чтобы изготовили копии и подарили каждому дружественному нам городу — пусть выставят там на обозрение. Хочу, чтобы греки увидели, что мой сын воспитан на склонах горы богов.

Аристотель сопроводил Филиппа в пиршественный зал. Возможно, было бы точнее назвать это помещение просто трапезной. Философ упразднил ложа и дорогие столы и поставил один стол с сиденьями, как для бедных или как в походном шатре. Он считал, что в Миезе должна царить атмосфера обучения и сосредоточенности.

— Ты не заметил, он общается с какими-нибудь девушками? Уже пора начинать, — сказал царь, проходя по коридору.

— У него очень скрытный характер, почти стеснительный. Но есть одна девушка — кажется, ее зовут Лептина.

Филипп наморщил лоб:

— Продолжай.

— Да рассказывать-то особенно не о чем. Она преклоняется перед ним, как перед божеством. И, несомненно, это единственное человеческое существо женского пола, имеющее доступ к его персоне в любое время дня и ночи. Больше мне нечего тебе сказать.

Филипп потер пробивающуюся на подбородке щетину.

— Не хотелось бы, чтобы он преподнес мне ублюдка от этой служанки. Возможно, лучше прислать ему подругу, знакомую с этим ремеслом. Так не возникнет подобных проблем, и к тому же он сможет научиться кое-чему интересному.

Они уже подошли ко входу в пиршественный зал, и Аристотель остановился:

— Я бы на твоем месте не стал этого делать.

— Но это избавило бы от многих хлопот. Я говорю о первоклассной женщине для обучения, с опытом.

— Дело не в том, — возразил философ. — Александр уже позволил тебе выбрать ему учителя и художника, который изваяет его, благодаря чему он очень образован для своих лет. Но я не считаю, что он позволит тебе простирать свое влияние на его личную жизнь.

Филипп пробормотал что-то неразборчивое, а потом сказал:

— Я голоден. Не поесть ли нам здесь?

Ужинали все вместе, очень оживленно. Перитас забрался под стол и грыз там кости косули, которые едоки бросали на пол.

Александр хотел знать все подробности фракийской кампании: каковы были вооружение противника и его тактика, как укреплены тамошние селения и города. Его интересовало, как были разбиты два вражеских царя — Керсоблепт и Ферес.

Когда слуги уже убирали со стола, Филипп попрощался со всеми присутствующими:

— Теперь позвольте мне отпустить вас и пожелать вам спокойной ночи. Мне бы хотелось немного побыть в обществе моего мальчика.

Все удалились. Филипп и Александр остались вдвоем при свете ламп в большом пустом зале, напротив друг друга. Только из-под стола слышался хруст разгрызаемых костей. Перитас уже вырос, и челюсти у него были крепкие, как у льва.

— Это правда, что ты скоро уезжаешь? — спросил Александр. — Завтра?

— Да.

— Я надеялся, что ты побудешь несколько дней.

— Я тоже надеялся, сынок.

Последовало долгое молчание. Филипп никогда не объяснял своих решений.

— Чем займешься?

— Оккупирую все афинские поселения на Херсонесском полуострове. Я строю огромные осадные машины, каких еще не видели. Хочу ввести наш флот в Проливы.

— Через Проливы поступает зерно в Афины.

— Да, это так.

— Будет война.

— Как сказать. Я хочу, чтобы меня уважали. Они должны понять, что если возникнет всеэллинский союз, то возглавить его смогу только я.

— Возьми меня с собой, отец.

Филипп пристально посмотрел ему в глаза:

— Еще не пришло время, мой мальчик. Ты должен завершить свое образование.

— Но я…

— Послушай! Ты получил небольшой опыт в военных походах, проявил мужество и ловкость на охоте, и я знаю, что ты искусно владеешь оружием, но поверь мне: когда-нибудь тебе придется встретиться с испытаниями в тысячу раз более тяжелыми. Я видел, как мои солдаты умирают от холода и лишений, я видел, как жестоко они страдают, изуродованные ужасающими ранами. Некоторые падали, когда лезли на стену, и в муках умирали на земле, и потом, ночью, мне часами слышались их стоны. Посмотри на меня, посмотри на мои руки: они словно ветви дерева, о которые медведь точил когти. Я был ранен одиннадцать раз, я хромаю и ослеп на один глаз. Александр, Александр, ты видишь славу, но война — это, прежде всего ужас. Это кровь, пот, дерьмо; это пыль и грязь; это жажда и голод, ледяной холод и невыносимая жара. Дай мне взять это на себя, пока я на это способен. Оставайся в Миезе, Александр. Еще один год.

Юноша ничего не сказал. Он понимал, что эти слова не предполагают ответа. Но взгляд израненного и много испытавшего в жизни отца просил понять и сберечь его чувства.

Снаружи послышался отдаленный рокот грома, и у кромок больших грозовых туч над потемневшими пиками Бермия появились желтые вспышки.

— Как мама? — вдруг спросил Александр. Филипп потупился и ничего не ответил.

— Я знаю, что ты привел новую жену, — продолжал юноша. — Дочку одного варварского царя.

— Вождя скифов. Я должен был это сделать. И ты сделаешь то же самое, когда придет время.

— Знаю. И все-таки, как мама?

— Хорошо. Для данных обстоятельств.

— Ну, я пойду. Спокойной ночи, отец.

Александр встал и направился к выходу, за ним последовал пес. И Филипп позавидовал собаке, которая могла оставаться в обществе его сына и слушать ночью его дыхание.

Пошел дождь, сначала крупными редкими каплями, а потом все сильнее. Царь, оставшись один в пустом зале, тоже встал. Он вышел в портик, и обширный двор, как днем, осветился молнией; за ней последовал оглушительный гром. Филипп стоял, прислонившись к колонне, и задумчиво смотрел на хлещущий дождь.

ГЛАВА 17

Все вышло именно так, как предсказывал Аристотель. Укрывшись за стенами, Перинф и Византии примкнули к Афинам, и Филипп ответил на это осадой Перинфа, города, построенного на скалистом мысе на южном берегу Геллеспонта и соединяющегося с материком перешейком.

Македонский царь расположил свой шатер на возвышении, откуда мог наблюдать за всей картиной в целом. Каждый вечер он собирал на совет своих военачальников: Антипатра, Пармениона и Клита, прозванного Черным за черные волосы и глаза и смуглую кожу. Кроме того, этот Клит почти всегда пребывал в самом черном настроении духа, что не мешало ему оставаться прекрасным исполнителем.

— Они уже решили начать переговоры о сдаче или пока нет? — спросил царь, входя в шатер и даже не успев сесть.

— Нет, — сказал Парменион. — Насколько я понимаю, они даже не помышляют об этом. Город блокирован с суши нашим рвом, но продолжает получать подкрепления с моря от византийского флота.

— И мы ничего не можем с этим поделать, — вставил Черный. — Мы не господствуем на море.

Филипп стукнул кулаком по столу.

— Меня не волнует господство на море! — крикнул он. — Через несколько дней будут готовы мои штурмовые башни, и я разобью городские стены вдребезги. Тогда посмотрим, останется ли у них желание упрямиться!

Черный покачал головой.

— Что можешь возразить? — напустился на него Филипп.

— Ничего. Насколько я понимаю, и после этого нам все равно придется нелегко.

— Нелегко, да? Так выслушайте меня внимательно: я хочу, чтобы эти несчастные машины были готовы к действию не позже чем через два дня, иначе я вышвырну пинком под зад всех, начиная от главного инженера до последнего плотника. Вы хорошо поняли?

— Мы прекрасно тебя поняли, царь, — ответил Антипатр со своей обычной сдержанностью.

В некоторых случаях ярость Филиппа была способна творить чудеса. К полудню третьего дня машины со скрипом и треском начали свое выдвижение к стене; это были передвижные башни, высотой превосходящие укрепления Перинфа, их приводила в движение система противовесов, и они могли укрыть в себе сотню воинов с катапультами и стенобитными таранами.

Осажденные понимали, что их ожидает, и помнили судьбу Олинфа, поверженного в прах гневом македонского владыки. Это многократно усилило их волю к сопротивлению. Они делали подкопы и сжигали осадные машины во время ночных вылазок. Филипп восстанавливал башни и рыл контрмины, чтобы ослабить фундаменты стен, в то время как стенобитные машины работали безостановочно, день и ночь, оглушительными ударами заставляя сотрясаться весь город.

Наконец стены не выдержали, и тут македонские военачальники встретились с горькой неожиданностью. Донести до царя неприятную весть поручили Антипатру, самому старому и уважаемому из них.

— Государь, стены разрушены, но я бы не советовал посылать пехоту на штурм.

— Вот как? Почему

— Пойдем, посмотришь сам.

Подойдя к одной из башен, Филипп залез на самый верх и в безмолвии постоял там, глядя через разрушенные стены. Осажденные объединили ряды домов на нижней террасе города, фактически создав вторую крепостную стену. А так как Перинф весь состоял из террас, было очевидно, что подобное будет повторяться до бесконечности.