Укрепил и бросил в мир
      Англичанин вечно-юный!
      Он творит игры обряд,
      Так легко вооруженный,
      Как аттический солдат,
      В своего врага влюбленный.
      Май. Грозовых туч клочки.
      Неживая зелень чахнет.
      Вс? моторы и гудки,-
      И сирень бензином пахнет.
      Ключевую воду пьет
      Из ковша спортсмэн веселый;
      И опять война идет,
      И мелькает локоть голый!
      Май 1913
      Американка
      Американка в двадцать лет
      Должна добраться до Египта,
      Забыв "Титаника" совет,
      Что спит на дне мрачнее крипта.
      В Америке гудки поют,
      И красных небоскребов трубы
      Холодным тучам отдают
      Свои прокопченные губы.
      И в Лувре океана дочь
      Стоит прекрасная, как тополь;
      Чтоб мрамор сахарный толочь,
      Влезает белкой на Акрополь.
      Не понимая ничего,
      Читает "Фауста" в вагоне
      И сожалеет, отчего
      Людовик больше не на трoне.
      1913
      Домби и сын
      Когда, пронзительнее свиста,
      Я слышу английский язык -
      Я вижу Оливера Твиста
      Над кипами конторских книг.
      У Чарльза Диккенса спросите,
      Что было в Лондоне тогда:
      Контора Домби в старом Сити
      И Темзы желтая вода...
      Дожди и слезы. Белокурый
      И нежный мальчик -- Домби-сын;
      Веселых клэрков каламбуры
      Не понимает он один.
      В конторе сломанные стулья,
      На шиллинги и пенсы счет;
      Как пчелы, вылетев из улья,
      Роятся цифры круглый год.
      А грязных адвокатов жало
      Работает в табачной мгле -
      И вот, как старая мочала,
      Банкрот болтается в петле.
      На стороне врагов законы:
      Ему ничем нельзя помочь!
      И клетчатые панталоны,
      Рыдая, обнимает дочь...
      1913 (1914?)
      x x x
      Отравлен хлеб, и воздух выпит.
      Как трудно раны врачевать!
      Иосиф, проданный в Египет,
      Не мог сильнее тосковать!
      Под звездным небом бедуины,
      Закрыв глаза и на коне,
      Слагают вольные былины
      О смутно пережитом дне.
      Немного нужно для наитий:
      Кто потерял в песке колчан,
      Кто выменял коня -- событий
      Рассеивается туман;
      И, если подлинно поется
      И полной грудью, наконец,
      Все исчезает -- остается
      Пространство, звезды и певец!
      1913
      Валкирии
      Летают Валкирии, поют смычки -
      Громоздкая опера к концу идет.
      С тяжелыми шубами гайдуки
      На мраморных лестницах ждут господ.
      Уж занавес наглухо упасть готов,
      Еще рукоплещет в райке глупец,
      Извозчики пляшут вокруг костров...
      "Карету такого-то!" -- Разъезд. Конец.
      1914 1913?
      <>
      Рим
      Поговорим о Риме -- дивный град!
      Он утвердился купола победой.
      Послушаем апостольское credo:
      Несется пыль, и радуги висят.
      На Авентине вечно ждут царя -
      Двунадесятых праздников кануны,-
      И строго-канонические луны -
      Двенадцать слуг его календаря.
      На дольний мир глядит сквозь облак хмурый
      Над Форумом огромная луна,
      И голова моя обнажена -
      О, холод католической тонзуры!
      1914
      x x x
      ...На луне не растет
      Ни одной былинки;
      На луне весь народ
      Делает корзинки -
      Из соломы плетет
      Легкие корзинки.
      На луне -- полутьма
      И дома опрятней;
      На луне не дома -
      Просто голубятни;
      Голубые дома -
      Чудо-голубятни.
      1914
      x x x
      Это все о луне только небылица,
      В этот вздор о луне верить не годится,
      Это все о луне только небылица...
      На луне не растет
      Ни одной былинки,
      На луне весь народ
      Делает корзинки,
      Из соломы плетет
      Легкие корзинки.
      На луне полутьма
      И дома опрятней,
      На луне не дома -
      Просто голубятни,
      Голубые дома,
      Чудо-голубятни.
      На луне нет дорог
      И везде скамейки,
      Поливают песок
      Из высокой лейки -
      Что ни шаг, то прыжок
      Через три скамейки.
      У меня на луне
      Голубые рыбы,
      Но они на луне
      Плавать не могли бы,
      Нет воды на луне,
      И летают рыбы...
      1914 -- 1927
      * Вариант
      Ахматова
      В пол-оборота, о печаль,
      На равнодушных поглядела.
      Спадая с плеч, окаменела
      Ложноклассическая шаль.
      Зловещий голос -- горький хмель -
      Души расковывает недра:
      Так -- негодующая Федра -
      Стояла некогда Рашель.
      9 января 1914
      x x x
      О временах простых и грубых
      Копыта конские твердят.
      И дворники в тяжелых шубах
      На деревянных лавках спят.
      На стук в железные ворота
      Привратник, царственно-ленив,
      Встал, и звериная зевота
      Напомнила твой образ, скиф!
      Когда с дряхлеющей любовью
      Мешая в песнях Рим и снег,
      Овидий пел арбу воловью
      В походе варварских телег.
      1914
      x x x
      На площадь выбежав, свободен
      Стал колоннады полукруг,-
      И распластался храм Господень,
      Как легкий крестовик-паук.
      А зодчий не был итальянец,
      Но русский в Риме,-- ну так что ж!
      Ты каждый раз, как иностранец,
      Сквозь рощу портиков идешь.
      И храма маленькое тело
      Одушевленнее стократ
      Гиганта, что скалою целой
      К земле беспомощно прижат!
      1914
      Равноденствие
      Есть иволги в лесах, и гласных долгота
      В тонических стихах единственная мера,
      Но только раз в году бывает разлита
      В природе длительность, как в метрике Гомера.
      Как бы цезурою зияет этот день:
      Уже с утра покой и трудные длинноты,
      Волы на пастбище, и золотая лень
      Из тростника извлечь богатство целой ноты.
      Лето 1914
      <>
      x x x
      "Мороженно!" Солнце. Воздушный бисквит.
      Прозрачный стакан с ледяною водою.
      И в мир шоколада с румяной зарею,
      В молочные Альпы мечтанье летит.
      Но, ложечкой звякнув, умильно глядеть,-
      И в тесной беседке, средь пыльных акаций,
      Принять благосклонно от булочных граций
      В затейливой чашечке хрупкую снедь...
      Подруга шарманки, появится вдруг
      Бродячего ледника пестрая крышка -
      И с жадным вниманием смотрит мальчишка
      В чудесного холода полный сундук.
      И боги не ведают -- что он возьмет:
      Алмазные сливки иль вафлю с начинкой?
      Но быстро исчезнет под тонкой лучинкой,
      Сверкая на солнце, божественный лед.
      1914
      x x x
      Есть ценностей незыблемая ска'ла
      Над скучными ошибками веков.
      Неправильно наложена опала
      На автора возвышенных стихов.
      И вслед за тем, как жалкий Сумароков
      Пролепетал заученную роль,
      Как царский посох в скинии пророков,
      У нас цвела торжественная боль.
      Что делать вам в театре полуслова
      И полумаск, герои и цари?
      И для меня явленье Озерова -
      Последний луч трагической зари.
      1914
      x x x
      Природа -- тот же Рим и отразилась в нем.
      Мы видим образы его гражданской мощи
      В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,
      На форуме полей и в колоннаде рощи.
      Природа -- тот же Рим, и, кажется, опять
      Нам незачем богов напрасно беспокоить -
      Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать,
      Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить!
      1914
      x x x
      Пусть имена цветущих городов
      Ласкают слух значительностью бренной.
      Не город Рим живет среди веков,
      А место человека во вселенной.
      Им овладеть пытаются цари,
      Священники оправдывают войны,
      И без него презрения достойны,
      Как жалкий сор, дома и алтари.
      1914
      x x x
      Я не слыхал рассказов Оссиана,
      Не пробовал старинного вина;
      Зачем же мне мерещится поляна,
      Шотландии кровавая луна?
      И перекличка ворона и арфы
      Мне чудится в зловещей тишине,
      И ветром развеваемые шарфы
      Дружинников мелькают при луне!
      Я получил блаженное наследство -
      Чужих певцов блуждающие сны;
      Свое родство и скучное соседство
      Мы презирать заведомо вольны.
      И не одно сокровище, быть может,
      Минуя внуков, к правнукам уйдет,
      И снова скальд чужую песню сложит
      И как свою ее произнесет.
      1914
      Европа
      Как средиземный краб или звезда морская,
      Был выброшен последний материк.
      К широкой Азии, к Америке привык,
      Слабеет океан, Европу омывая.
      Изрезаны ее живые берега,
      И полуостровов воздушны изваянья;
      Немного женственны заливов очертанья:
      Бискайи, Генуи ленивая дуга.
      Завоевателей исконная земля -
      Европа в рубище Священного Союза -
      Пята Испании, Италии Медуза
      И Польша нежная, где нету короля.
      Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта
      Гусиное перо направил Меттерних,-
      Впервые за сто лет и на глазах моих
      Меняется твоя таинственная карта!
      Сентябрь 1914
      Посох
      Посох мой, моя свобода -
      Сердцевина бытия,
      Скоро ль истиной народа
      Станет истина моя?
      Я земле не поклонился
      Прежде, чем себя нашел;
      Посох взял, развеселился
      И в далекий Рим пошел.
      А снега на черных пашнях
      Не растают никогда,
      И печаль моих домашних
      Мне по-прежнему чужда.
      Снег растает на утесах,
      Солнцем истины палим,
      Прав народ, вручивший посох
      Мне, увидевшему Рим!
      1914, 1927
      1914
      Собирались Эллины войною
      На прелестный Саламин,-
      Он, отторгнут вражеской рукою,
      Виден был из гавани Афин.
      А теперь друзья-островитяне
      Снаряжают наши корабли.
      Не любили раньше англичане
      Европейской сладостной земли.
      О Европа, новая Эллада,
      Охраняй Акрополь и Пирей!
      Нам подарков с острова не надо -
      Целый лес незваных кораблей.
      1914
      Encyclica
      К энциклике1 папы Бенедикта XV
      Есть обитаемая духом
      Свобода -- избранных удел.
      Орлиным зреньем, дивным слухом
      Священник римский уцелел.
      И голубь не боится грома,
      Которым церковь говорит;
      В апостольском созвучьи: Roma!-
      Он только сердце веселит.
      Я повторяю это имя
      Под вечным куполом небес,
      Хоть говоривший мне о Риме
      В священном сумраке исчез!
      Сентябрь 1914
      1 Энциклика (лат.) -- папское послание ко всему миру.
      Ода Бетховену
      Бывает сердце так сурово,
      Что и любя его не тронь!
      И в темной комнате глухого
      Бетховена горит огонь.
      И я не мог твоей, мучитель,
      Чрезмерной радости понять.
      Уже бросает исполнитель
      Испепеленную тетрадь.
      . . . . . . . . .
      . . . . . . . . .
      . . . . . . . . .
      Кто этот дивный пешеход?
      Он так стремительно ступает
      С зеленой шляпою в руке,
      . . . . . . . . .
      . . . . . . . . .
      С кем можно глубже и полнее
      Всю чашу нежности испить,
      Кто может, ярче пламенея
      Усилье воли освятить?
      Кто по-крестьянски, сын фламандца,
      Мир пригласил на ритурнель
      И до тех пор не кончил танца,
      Пока не вышел буйный хмель?
      О Дионис, как муж, наивный
      И благодарный, как дитя!
      Ты перенес свой жребий дивный
      То негодуя, то шутя!
      С каким глухим негодованьем
      Ты собирал с князей оброк
      Или с рассеянным вниманьем
      На фортепьянный шел урок!
      Тебе монашеские кельи -
      Всемирной радости приют,
      Тебе в пророческом весельи
      Огнепоклонники поют;
      Огонь пылает в человеке,
      Его унять никто не мог.
      Тебя назвать не смели греки,
      Но чтили, неизвестный бог!
      О величавой жертвы пламя!
      Полнеба охватил костер -
      И царской скинии над нами
      Разодран шелковый шатер.
      И в промежутке воспаленном,
      Где мы не видим ничего,-
      Ты указал в чертоге тронном
      На белой славы торжество!
      Декабрь 1914
      x x x
      Уничтожает пламень
      Сухую жизнь мою,-
      И ныне я не камень,
      А дерево пою.
      Оно легко и грубо,
      Из одного куска
      И сердцевина дуба,
      И весла рыбака.
      Вбивайте крепче сваи,
      Стучите, молотки,
      О деревянном рае,
      Где вещи так легки!
      1915
      Аббат
      О, спутник вечного романа,
      Аббат Флобера и Золя -
      От зноя рыжая сутана
      И шляпы круглые поля.
      Он все еще проходит мимо,
      В тумане полдня, вдоль межи,
      Влача остаток власти Рима
      Среди колосьев спелой ржи.
      Храня молчанье и приличье,
      Он с нами должен пить и есть
      И прятать в светское обличье
      Сияющей тонзуры честь.
      Он Цицерона на перине
      Читает, отходя ко сну:
      Так птицы на своей латыни
      Молились Богу в старину.
      Я поклонился, он ответил
      Кивком учтивым головы,
      И, говоря со мной, заметил:
      -- Католиком умрете вы!-
      Потом вздохнул: -- Как нынче жарко!-
      И, разговором утомлен,
      Направился к каштанам парка,
      В тот замок, где обедал он.
      1915 1914?
      <>
      x x x
      И поныне на Афоне
      Древо чудное растет,
      На крутом зеленом склоне
      Имя Божие поет.
      В каждой радуются келье
      Имябожцы-мужики:
      Слово -- чистое веселье,
      Исцеленье от тоски!
      Всенародно, громогласно
      Чернецы осуждены;
      Но от ереси прекрасной
      Мы спасаться не должны.
      Каждый раз, когда мы любим,
      Мы в нее впадаем вновь.
      Безымянную мы губим
      Вместе с именем любовь.
      Июнь 1915
      <>
      x x x
      От вторника и до субботы
      Одна пустыня пролегла.
      О, длительные перелеты!
      Семь тысяч верст -- одна стрела.
      И ласточки, когда летели
      В Египет водяным путем,
      Четыре дня они висели,
      Не зачерпнув воды крылом.
      1915
      x x x
      О свободе небывалой
      Сладко думать у свечи.
      -- Ты побудь со мной сначала,-
      Верность плакала в ночи,-
      -- Только я мою корону
      Возлагаю на тебя,
      Чтоб свободе, как закону,
      Подчинился ты, любя...
      -- Я свободе, как закону,
      Обручен, и потому
      Эту легкую корону
      Никогда я не сниму.
      Нам ли, брошенным в пространстве,
      Обреченным умереть,
      О прекрасном постоянстве
      И о верности жалеть!
      Июнь 1915
      <>
      x x x
      Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
      Я список кораблей прочел до середины:
      Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
      Что над Элладою когда-то поднялся.
      Как журавлиный клин в чужие рубежи -
      На головах царей божественная пена -
      Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
      Что Троя вам одна, ахейские мужи?
      И море, и Гомер -- все движется любовью.
      Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
      И море черное, витийствуя, шумит
      И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
      Август 1915
      <>
      x x x
      Обиженно уходят на холмы,
      Как Римом недовольные плебеи,
      Старухи-овцы -- черные халдеи,
      Исчадье ночи в капюшонах тьмы.
      Их тысячи -- передвигают все,
      Как жердочки, мохнатые колени,
      Трясутся и бегут в курчавой пене,
      Как жеребья в огромном колесе.
      Им нужен царь и черный Авентин,
      Овечий Рим с его семью холмами,
      Собачий лай, костер под небесами
      И горький дым жилища и овин.
      На них кустарник двинулся стеной,
      И побежали воинов палатки,
      Они идут в священном беспорядке.
      Висит руно тяжелою волной.
      Август 1915
      x x x
      С веселым ржанием пасутся табуны,
      И римской ржавчиной окрасилась долина;
      Сухое золото классической весны
      Уносит времени прозрачная стремнина.
      Топча по осени дубовые листы,
      Что густо стелются пустынною тропинкой,
      Я вспомню Цезаря прекрасные черты -
      Сей профиль женственный с коварною горбинкой!
      Здесь, Капитолия и Форума вдали,
      Средь увядания спокойного природы,
      Я слышу Августа и на краю земли
      Державным яблоком катящиеся годы.
      Да будет в старости печаль моя светла:
      Я в Риме родился, и он ко мне вернулся;
      Мне осень добрая волчицею была
      И -- месяц Цезаря -- мне август улыбнулся.
      Август 1915
      x x x
      Я не увижу знаменитой "Федры",
      В старинном многоярусном театре,
      С прокопченной высокой галереи,
      При свете оплывающих свечей.
      И, равнодушен к суете актеров,
      Сбирающих рукоплесканий жатву,
      Я не услышу, обращенный к рампе,
      Двойною рифмой оперенный стих:
      -- Как эти покрывала мне постылы...
      Театр Расина! Мощная завеса
      Нас отделяет от другого мира;
      Глубокими морщинами волнуя,
      Меж ним и нами занавес лежит.
      Спадают с плеч классические шали,
      Расплавленный страданьем крепнет голос
      И достигает скорбного закала
      Негодованьем раскаленный слог...
      Я опоздал на празднество Расина!
      Вновь шелестят истлевшие афиши,
      И слабо пахнет апельсинной коркой,
      И словно из столетней летаргии -
      Очнувшийся сосед мне говорит:
      -- Измученный безумством Мельпомены,
      Я в этой жизни жажду только мира;
      Уйдем, покуда зрители-шакалы
      На растерзанье Музы не пришли!
      Когда бы грек увидел наши игры...
      Ноябрь 1915
      <>
      x x x
      Заснула чернь. Зияет площадь аркой.
      Луной облита бронзовая дверь.
      Здесь Арлекин вздыхал о славе яркой,
      И Александра здесь замучил Зверь.
      Курантов бой и тени государей:
      Россия, ты -- на камне и крови -
      Участвовать в твоей железной каре
      Хоть тяжестью меня благослови!
      12 мая 1913
      Дворцовая площадь
      Императорский виссон
      И моторов колесницы,-
      В черном омуте столицы
      Столпник-ангел вознесен.
      В темной арке, как пловцы,
      Исчезают пешеходы,
      И на площади, как воды,
      Глухо плещутся торцы.
      Только там, где твердь светла,
      Черно-желтый лоскут злится,
      Словно в воздухе струится
      Желчь двуглавого орла.
      Июнь 1915
      <>
      Tristia
      x x x
      "Как этих покрывал и этого убора
      Мне пышность тяжела средь моего позора!"
      -- Будет в каменной Трезене
      Знаменитая беда,
      Царской лестницы ступени
      Покраснеют от стыда,
      ....................
      ....................
      И для матери влюбленной
      Солнце черное взойдет.
      "О, если б ненависть в груди моей кипела,
      Но видите -- само признанье с уст слетело"
      -- Черным пламенем Федра горит
      Среди белого дня.
      Погребальный факел чадит
      Среди белого дня.
      Бойся матери ты, Ипполит:
      Федра-ночь -- тебя сторожит
      Среди белого дня.
      "Любовью черною я солнце запятнала..."
      .....................................
      -- Мы боимся, мы не смеем
      Горю царскому помочь,
      Уязвленная Тезеем,
      На него напала ночь.
      Мы же, песнью похоронной
      Провожая мертвых в дом,
      Страсти дикой и бессонной
      Солнце черное уймем.
      1915, 1916
      Зверинец
      Отверженное слово "мир"
      В начале оскорбленной эры;
      Светильник в глубине пещеры
      И воздух горных стран -- эфир;
      Эфир, которым не сумели,
      Не захотели мы дышать.
      Козлиным голосом, опять,
      Поют косматые свирели.
      Пока ягнята и волы
      На тучных пастбищах водились
      И дружелюбные садились
      На плечи сонных скал орлы,
      Германец выкормил орла,
      И лев британцу покорился,
      И галльский гребень появился
      Из петушиного хохла.
      А ныне завладел дикарь
      Священной палицей Геракла,
      И черная земля иссякла,
      Неблагодарная, как встарь.
      Я палочку возьму сухую,
      Огонь добуду из нее,
      Пускай уходит в ночь глухую
      Мной всполошенное зверье!
      Петух и лев, широкохмурый
      Орел и ласковый медведь -
      Мы для войны построим клеть,
      Звериные пригреем шкуры.
      А я пою вино времен -
      Источник речи италийской -
      И в колыбели праарийской
      Славянский и германский лен!
      Италия, тебе не лень
      Тревожить Рима колесницы,
      С кудахтаньем домашней птицы
      Перелетев через плетень?
      И ты, соседка, не взыщи -
      Орел топорщится и злится:
      Что, если для твоей пращи
      Тяжелый камень не годится?
      В зверинце заперев зверей,
      Мы успокоимся надолго,
      И станет полноводней Волга,
      И рейнская струя светлей,-
      И умудренный человек
      Почтит невольно чужестранца,
      Как полубога, буйством танца
      На берегах великих рек.
      Январь 1916, 1935
      x x x
      В разноголосице девического хора
      Все церкви нежные поют на голос свой,
      И в дугах каменных Успенского собора
      Мне брови чудятся, высокие, дугой.
      И с укрепленного архангелами вала
      Я город озирал на чудной высоте.
      В стенах Акрополя печаль меня снедала
      По русском имени и русской красоте.
      Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,
      Где голуби в горячей синеве,
      Что православные крюки поет черница:
      Успенье нежное -- Флоренция в Москве.
      И пятиглавые московские соборы
      С их итальянскою и русскою душой
      Напоминают мне явление Авроры,
      Но с русским именем и в шубке меховой.
      Февраль 1916
      x x x
      На розвальнях, уложенных соломой,
      Едва прикрытые рогожей роковой,
      От Воробьевых гор до церковки знакомой
      Мы ехали огромною Москвой.
      А в Угличе играют дети в бабки
      И пахнет хлеб, оставленный в печи.
      По улицам меня везут без шапки,
      И теплятся в часовне три свечи.
      Не три свечи горели, а три встречи -
      Одну из них сам Бог благословил,
      Четвертой не бывать, а Рим далече,
      И никогда он Рима не любил.
      Ныряли сани в черные ухабы,
      И возвращался с гульбища народ.
      Худые мужики и злые бабы
      Переминались у ворот.
      Сырая даль от птичьих стай чернела,
      И связанные руки затекли;
      Царевича везут, немеет страшно тело -
      И рыжую солому подожгли.
      Март 1916
      Соломинка
      1.
      Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне
      И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок,
      Спокойной тяжестью -- что может быть печальней -
      На веки чуткие спустился потолок,
      Соломка звонкая, соломинка сухая,
      Всю смерть ты выпила и сделалась нежней,
      Сломалась милая соломка неживая,
      Не Саломея, нет, соломинка скорей!
      В часы бессонницы предметы тяжелее,
      Как будто меньше их -- такая тишина!
      Мерцают в зеркале подушки, чуть белея,
      И в круглом омуте кровать отражена.
      Нет, не соломинка в торжественном атласе,
      В огромной комнате над черною Невой,
      Двенадцать месяцев поют о смертном часе,
      Струится в воздухе лед бледно-голубой.
      Декабрь торжественный струит свое дыханье,
      Как будто в комнате тяжелая Нева.
      Нет, не соломинка -- Лигейя, умиранье,-
      Я научился вам, блаженные слова.
      2.
      Я научился вам, блаженные слова:
      Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.
      В огромной комнате тяжелая Нева,
      И голубая кровь струится из гранита.
      Декабрь торжественный сияет над Невой.
      Двенадцать месяцев поют о смертном часе.
      Нет, не соломинка в торжественном атласе
      Вкушает медленный томительный покой.
      В моей крови живет декабрьская Лигейя,
      Чья в саркофаге спит блаженная любовь.
      А та, соломинка -- быть может, Саломея,
      Убита жалостью и не вернется вновь!
      Декабрь 1916
      Петрополь<>
      1
      Мне холодно. Прозрачная весна
      В зеленый пух Петрополь одевает,
      Но, как медуза, невская волна
      Мне отвращенье легкое внушает.
      По набережной северной реки
      Автомобилей мчатся светляки,
      Летят стрекозы и жуки стальные,
      Мерцают звезд булавки золотые,
      Но никакие звезды не убьют
      Морской воды тяжелый изумруд.
      2
      В Петрополе прозрачном мы умрем,
      Где властвует над нами Прозерпина.
      Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
      И каждый час нам смертная година.
      Богиня моря, грозная Афина,
      Сними могучий каменный шелом.
      В Петрополе прозрачном мы умрем,-
      Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.
      Май 1916
      x x x
      Не веря воскресенья чуду,
      На кладбище гуляли мы.
      -- Ты знаешь, мне земля повсюду
      Напоминает те холмы.
      ....................
      ....................
      Где обрывается Россия
      Над морем черным и глухим.
      От монастырских косогоров
      Широкий убегает луг.
      Мне от владимирских просторов
      Так не хотелося на юг,
      Но в этой темной, деревянной
      И юродивой слободе
      С такой монашкою туманной
      Остаться -- значит, быть беде.
      Целую локоть загорелый
      И лба кусочек восковой.
      Я знаю -- он остался белый
      Под смуглой прядью золотой.
      Целую кисть, где от браслета
      Еще белеет полоса.
      Тавриды пламенное лето
      Творит такие чудеса.
      Как скоро ты смуглянкой стала
      И к Спасу бедному пришла,
      Не отрываясь целовала,
      А гордою в Москве была.
      Нам остается только имя:
      Чудесный звук, на долгий срок.
      Прими ж ладонями моими
      Пересыпаемый песок.
      Июнь 1916
      x x x
      Эта ночь непоправима,
      А у вас еще светло.
      У ворот Ерусалима
      Солнце черное взошло.
      Солнце желтое страшнее,-
      Баю-баюшки-баю,-
      В светлом храме иудеи
      Хоронили мать мою.
      Благодати не имея
      И священства лишены,
      В светлом храме иудеи
      Отпевали прах жены.
      И над матерью звенели
      Голоса израильтян.
      Я проснулся в колыбели -
      Черным солнцем осиян.
      1916
      x x x
      Собирались эллины войною
      На прелестный остров Саламин,-
      Он, отторгнут вражеской рукою,
      Виден был из гавани Афин.
      А теперь друзья-островитяне
      Снаряжают наши корабли -
      Не любили раньше англичане
      Европейской сладостной земли.
      О, Европа, новая Эллада!
      Охраняй Акрополь и Пирей!
      Нам подарков с острова не надо -
      Целый лес незваных кораблей.
      Декабрь 1916
      Декабрист
      -- Тому свидетельство языческий сенат -
      Сии дела не умирают! -
      Он раскурил чубук и запахнул халат,
      А рядом в шахматы играют.
      Честолюбивый сон он променял на сруб
      В глухом урочище Сибири
      И вычурный чубук у ядовитых губ,
      Сказавших правду в скорбном мире.
      Шумели в первый раз германские дубы,
      Европа плакала в тенетах.
      Квадриги черные вставали на дыбы
      На триумфальных поворотах.
      Бывало, голубой в стаканах пунш горит,
      С широким шумом самовара
      Подруга рейнская тихонько говорит,
      Вольнолюбивая гитара.
      -- Еще волнуются живые голоса
      О сладкой вольности гражданства!
      Но жертвы не хотят слепые небеса:
      Вернее труд и постоянство.
      Все перепуталось, и некому сказать,
      Что, постепенно холодея,
      Все перепуталось, и сладко повторять:
      Россия, Лета, Лорелея.
      Июнь 1917
      x x x
      Вере Артуровне и Сергею Юрьевичу Судейкиным
      Золотистого меда струя из бутылки текла
      Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
      -- Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
      Мы совсем не скучаем,-- и через плечо поглядела.
      Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
      Сторожа и собаки,-- идешь, никого не заметишь.
      Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни.
      Далеко в шалаше голоса -- не поймешь, не ответишь.
      После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
      Как ресницы на окнах опущены темные шторы.
      Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
      Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
      Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
      Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке;
      В каменистой Тавриде наука Эллады -- и вот
      Золотых десятин благородные, ржавые грядки.
      Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина,
      Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
      Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена,-
      Не Елена -- другая,-- как долго она вышивала?