ВЕНЕЦИАНСКИЙ КУПЕЦ

Венецианский купец прибыл на большом красивом муле в сопровождении нескольких слуг и целого каравана груженых ослов. Он был силен и статен, лет около пятидесяти, со следами былой красоты на выразительном лице и живыми проницательными глазами. Потрясающе роскошным был его наряд: чулки из черного бархата и просторный камзол из красного сукна, перехваченный в талии высоким поясом; поверх него был накинут короткий и очень широкий черный плащ. В этих краях никогда не видали столь пышно разодетых господ. Воображение поражала большая пряжка из литого золота, под которую купец засовывал руку, когда говорил. Тон человека, привыкшего произносить речи публично, придавал его словам еще больший вес. Все выдавало в нем человека ловкого, светского и утонченного, ведь не зря же он был венецианцем. Он приехал прекрасным майским днем после полудня, а поскольку послал вперед одного из своих слуг – возвестить о своем приезде, – то по прибытии обнаружил, что все господа уже ждали его в главном зале замка. Его приезд был отмечен куда большей торжественностью, чем любой другой. Это не могло ему не понравиться, и он с удовольствием осмотрелся. Он сразу же заметил маркизу и с поклоном поцеловал ей руку. Потом он поприветствовал остальных с приличествующими их званию почестями и ни разу не ошибся в иерархии, как будто всю жизнь был знаком с обитателями замка. Кажется, он даже приметил на лицах присутствующих следы недавних гроз, в особенности на лице маркизы, которое было необыкновенно бледным.

– Мадонна, – сказал он ей галантно, – я много слышал о вашей удивительной красоте, но то, что я вижу, превосходит даже самое смелое воображение. Я предполагаю, что, когда вы улыбаетесь, все вокруг улыбается вместе с вами. Надеюсь иметь счастье увидеть вашу улыбку.

– Благодарю вас, синьор, – сказала маркиза, – надеюсь, что ваше пребывание в этом замке не будет слишком печальным; лето в расцвете, и, если вы хотите, мы покажем вам наш розарий. Цветы наполняют сердце радостью, даже если оно изнывает от тоски.

Услышав эти слова, герцог склонил голову, а Венафро посмотрел на маркизу долгим взглядом.

– Весна, маркиза, гораздо опаснее зимы, – сказал купец, – она разжигает в сердцах уснувшие за зиму чувства. Она столь же прекрасна, сколь печальна зима, и чем она прекраснее, тем больше она доставляет страданий. Это закон природы, синьоры. – Он обвел присутствующих взглядом, засунув руку под пряжку.

После минутной паузы он заговорил:

– У меня на родине, у берегов прекрасной Адриатики, нет такого контраста между зимой и прекрасным летом, потому что в садах моей гордой родины всегда зеленеют лавры и кипарисы. А зимнее январское небо так же сладостно прекрасно, как и в мае.

– Я много слышала о том, что ваш город удивительно красив, – мягко сказала маркиза.

– Даже прекраснее, чем вы можете вообразить, донна. Каждый день и час мое сердце разрывается от тоски, когда я вспоминаю о бело-мраморных дворцах, что отражаются в воде каналов, о потайных улочках, где каждый камень – драгоценная скульптура, высеченная умелой рукой в далекой древности, о гордых парусниках, пришедших с Востока с богатыми товарами.

– Но почему же тогда, синьор, вы оставили эту сказочную землю и появились у нас в горах? – вступил в разговор Венафро.

– Ах, как грустно мне мысленно обращаться к печальной судьбе, которая была уготована моей родине. Мог ли я оставить богатство и услады сердца, мой дворец и общество милых друзей без важных причин? Таких серьезных, что мне больно даже думать о них. Но вы приняли меня так радушно, меня, бедного изгнанника моей несчастной родины, вынужденного жить продажей мелочей, украшений и экзотических духов, подобно бедному бродячему торговцу, меня – одного из самых богатых людей Венеции. Я расскажу вам господа, какое величайшее несчастье свалилось на мой город. Оно так напугало его жителей, что теперь каждый с подозрением смотрит даже на собственных друзей.

Он сделал большой глоток из предложенного ему кубка с вином, вздохнул и продолжил:

– Знайте, господа, что страшная, доселе невиданная чума поразила город и его обитателей; страшная чума, которая всех напугала и которой знающие люди дали прежде неизвестное имя.

– Какое имя, синьор? – спросил мессер Готтфредо, который очень заинтересовался последними словами купца.

– Она называется омфалопатия.

– Омфалопатия? – переспросил мессер Гоффредо.

– Да, синьор. Это болезнь поражает пупок.

Все переглянулись в изумлении.

– Она поражает его, высушивает, и он отпадает, как осенний лист, и живот несчастного становится гладким, как если бы мать никогда не рожала его.

По залу пробежал шепот.

– Это таинственная болезнь, синьоры, ее происхождение неизвестно, равно как и неизвестно, как она передается. Известно только, что распространяется она, увы, с огромной скоростью. Мы с моими слугами оказались в числе немногих, кому удалось спастись. Все началось в тот день, когда прекрасная графиня Мариола решила лечь с супругом. Эта прекрасная женщина ничего не заметила, ни раздеваясь, ни оглядывая себя по своему обыкновению в зеркале, чтобы убедиться, что на прекрасной груди ее и шее не появилось ни морщин, ни складочек. Напасть эта, впрочем, уже бессильна с тех пор, как я начал возить с Востока мазь с волшебными свойствами, которую получают из гениталий бобра. Эта мазь очень дорогая и редкая, хотя мне неизменно жалко этих изящных невинных зверьков, которые живут остаток дней оскопленными, не предаваясь больше любовным играм. Но чего не сделаешь ради сохранения женской красоты? Мазь эта, клянусь вам, уничтожает даже малейшие следы морщин. Прекрасная графиня ожидала на брачном ложе достойной награды своему благочестию, но именно на брачном ложе крепкий супруг обнаружил те ужасные изменения. Там, где он надеялся найти чудный знак, столь любимый царем Соломоном, он не почувствовал ничего, кроме гладко натянутой кожи. Сначала он подумал, что ошибся, и продолжал шарить дрожащей рукой в полной тишине. Потом он уселся на постели, взял в руки светильник, поднес его к чреву жены и онемел от изумления. От его взгляда поднялась и маркиза, думая, что увидит морщинку или пятнышко, но и сама онемела от ужаса, заметив, что ее живот стал абсолютно гладким. Она долго горько плакала, но под давлением супруга пригласила на другой день самого известного в Венеции врача, которого еще до осмотра заставила поклясться, что он никому не откроет ужасной тайны. Но наука не смогла найти панацею и вылечить прекрасную графиню, возвратив ей ее прекрасный живот. Ее печаль усугубило то обстоятельство, что на следующий день во время прогулки по Венеции графиня, как ей казалось, ловила на себе косые или жалостливые взгляды всех людей, что встречались ей по пути. Но если хирург и проболтался, презрев клятву, он тут же был сурово за это наказан, ибо, раздеваясь как-то вечером, обнаружил, что на землю упал как будто темный сухой листочек. Он в ужасе взглянул на себя в зеркало – его пупок тоже умер. Так стало ясно, что болезнь очень заразна. Вскоре город был весь заражен. Стыдясь, никто не говорил об этом вслух, но по мрачным или же, наоборот, фальшиво-веселым лицам было ясно видно, какое великое несчастье случилось. Женщины, веселые и прекрасные во всякое другое время, вдруг стали необычайно стыдливы и ложились с возлюбленным только полностью одетые, как будто шли в церковь. Никто не искал любви: мужчины и женщины или боялись заразиться, или боялись обнаружить предательски гладкий живот, без того сладостного знака, что оставил Господень палец на теле первого человека, когда поднимал его в виде еще не одушевленной глины, чтобы высушить на солнце. Кто-то успел вовремя сбежать. Мне удалось избежать заражения, поскольку я был на Кипре со своими домочадцами, так как покупал там жемчуг.

Купец погрузился в печаль и замолчал.

– Но, кроме высыхания пупка, эта болезнь не приносит других последствий? – спросил мессер Гоффредо.

– Совершенно никаких, мессер. Но разве мало, по-вашему, лишиться этого знака? Вы бы хотели жить, донна, – обратился он к маркизе, – лишившись пупка?

– Думаю, да, – задумчиво ответила маркиза. – Это все же лучше, чем умереть.

Однако несчастье, приключившееся с венецианцами, не шло у обитателей замка из головы, и даже за обедом они продолжали обсуждать необычную болезнь.

– Маркиза, – сказал купец, чтобы положить конец этим чересчур мрачным разговорам, – не хотите ли взглянуть на одну редкостную вещицу? Я привез ее из Китая, и ее можно считать образчиком колдовского искусства.

Он достал из кармана очень странные очки с очень прозрачными и очень толстыми стеклами, вырезанными на манер алмазов.

– Эти очки, – сказал он, держа их двумя пальцами, – обладают удивительным свойством – они умножают все, на что ты смотришь, на девять. Я вижу вас девять раз, – сказал он, глядя сквозь очки на маркизу, – и вы тоже увидите меня девять раз. Можно увидеть в спокойном небе девять лун и девять раз подряд испытать редкую радость. Любящий девять раз увидит любимое лицо, даже если и целовал его только один раз. Хотите попробовать? – Он протянул красавице таинственные очки.

Маркиза с сомнением протянула руку, посмотрела вовнутрь и увидела девять улыбающихся купцов, и на что бы она ни посмотрела, всего становилось девять. Все захотели попробовать, и увиденное для всех явилось большой неожиданностью, все смотрели на разные предметы или на горячо любимые лица. Многие смотрели на маркизу, некоторые на мессера Гоффредо, пусть и украдкой. Аббат Леонцио пожирал глазами донну Пилар, веселую и красивую андалусийку.

Аббат Леонцио был весьма плотного сложения, с красным лицом и рыжими волосами, а глаза у него смотрели в разные стороны. Хоть и невозможно было с точностью сказать, куда он смотрит, маркиза все же заметила, что он поглядывает на Пилар. Она решила сделать ему приятное и прибрести у купца очки ему в подарок, чтобы он мог хотя бы зрение свое удовлетворить, ибо ему было отказано в удовлетворении всех других чувств. По окончании обеда донна Бьянка тайно провела с купцом переговоры и, приобретя очки, подарила их мессеру Леонцио для утешения. Но, увы, судьба вновь ополчилась против замка ди Шайян, и милый дар обратился смертельным оружием. Богу было угодно, чтобы прекрасная Пилар пригласила Леонцио на прогулку в розарий, дабы насладиться розами при помощи чудесных очков. Там, между разговорами и смешками, чувства аббата распалились. Он сам по себе был горяч и полнокровен, да еще и с очками, подаренными маркизой… Спустя недолгое время по воле Божьей случилось так, что аббат не смог более удовлетворяться только лицезрением прекрасной Пилар, а решился обнять ее и прижать к сердцу. Сколько бы он ни пытался поймать за желанные формы, он никак не мог ухватить живую плоть, а ловил только мираж. И принялся он тогда бегать в разные стороны за переменчивыми образами, которые иногда даже исчезали, потому что шаловливая Пилар пряталась за розовыми кустами и появлялась все время в новом месте. Леонцио, израненный шипами, бегал от куста к кусту, и падал, и снова поднимался, охотясь за своей призрачной жертвой. В розарии звучал задорный смех красавицы. Продолжалось все это до тех пор, пока сердце бедняги не выдержало – он упал между кустов и не смог больше подняться.

* * *

– Неудивительно, донна, что некоторые вещи заканчиваются совсем не так, как мы ожидаем, – говорил купец маркизе на следующий день, прогуливаясь с ней в розарии. – Когда вы срываете розу, чтобы подарить ее любимому, – сказал он, срывая цветок, – он может уколоться незаметным шипом, так вы наносите нежданный вред тому, кого любите всем сердцем. В том, что происходит, всегда есть невидимая нам сторона, которая может открыться так же неожиданно, как неожиданно для нас появление кометы в спокойном небе. Не всему, что происходит, мы являемся причиной, часто ею становится судьба или случай.

Он оборвал все шипы со стебля розы и с этими словами протянул ее маркизе.

БОЖЕСТВЕННАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Весна между тем не прекратила собирать урожай своих жертв на поле замка ди Шайян, словно подтверждая мысль того, кто назвал ее ненадежным и жестоким временем года. Вот какой случай приключился с аббатом Пруденцио, мужчиной галантным и красивым, на которого женщины смотрели с удовольствием и на губах у которого всегда играла соблазнительная улыбка. Он беспрерывно упражнялся в искусстве нравиться людям и достиг в нем таких успехов, что результаты казались даром самой природы. Аббат был хорош лицом, прекрасно одевался, божественно танцевал и отлично ездил верхом. Но хотя многие, как мужчины, так и женщины, поглядывали на него с удовольствием и во многих сердцах зарождал он сладостные желания, не было никого, кому аббат Пруденцио дарил бы свои улыбки и нежные слова. Ходили слухи, что он так ревностно оберегал себя, как будто завидовал тем, кто мог бы насладиться его телом. Особенно он опасался женщин, и если случалось так, что какая-то женщина, сраженная его очарованием, пыталась к нему приблизиться, или взять его за руку, или украдкой к нему прикоснуться, он отскакивал почти что с брезгливостью, как будто хотел сохранить свою чистоту и избегнуть плотских соблазнов.

Случилось так, что во время одной конной прогулки, организованной в ознаменование цветения черешни, которой росло в долине великое множество, рядом с аббатом Пруденцио оказалась донна Ильдегонда. Эта величественная и крупная белокурая дама прибыла ко двору с севера, и ее поведение все еще было несколько сдержанным, а тон голоса немного резким. Во время приятной беседы, то ли под воздействием аромата цветущих черешен, то ли от жужжания пчел, то ли от нежного дуновения ветерка, но у девственной донны Ильдегонды пробудились чувства к аббату, да так, что она не знала, как унять свои желания и сохранить их ото всех в тайне. Неизвестно, каким образом аббат заметил происходящее в ее сердце, но он сразу же задумался о том, как ему избежать ее объятий. Дама между тем разрабатывала такие планы завоевания, чтобы никоим образом аббат не смог избежать ее. Когда по окончании прогулки все ее участники вернулись в замок и разошлись отдохнуть по своим комнатам, Ильдегонда спряталась за пилястром рядом с апартаментами аббата. Когда он входил в комнату, она подтолкнула его сзади и вошла вместе с ним, ловко закрыв дверь прямо за собой. Нам неведомо, что произошло за закрытыми дверями. Если имела место борьба, то была она жестокой и трудной, ибо дама была куда представительнее невинного аббата. Но Пруденцио так заботился о своей защите, что задвинул свое ложе в нишу. Кроме этого, чтобы никто на него не покусился, он поставил сверху железную решетку с острыми шипами, которая опускалась до земли при одном нажатии на рычаг; таким образом, всякий покушавшийся на честь аббата рисковал быть раненным острыми шипами.

Узнайте, однако, как божественная справедливость наказала того, кто слишком пекся о своем благочестии, позабыв о милосердии к ближнему. Случилось так, что Пруденцио уже скрылся в алькове и уже нажал на рычаг, который управлял решеткой, когда Ильдегонда предприняла последнюю попытку овладеть аббатом и попыталась силой вытащить его из ниши, презрев опасность для собственной жизни. Пруденцио сопротивлялся нападающей до последнего и, вцепившись в покрывало, не давал ей вытащить себя из алькова. Как вдруг тяжелая решетка упала на него самого, пронзив острыми шипами тело и пригвоздив его к земле так, что он сразу и умер.

Такое и даже худшее всегда случается с теми, кто противится женской любви. Пусть это послужит уроком тем мужчинам, которые только и гордятся, что собственными добродетелями. Божественная сила может им отомстить так, что станут они жестокими жертвами собственных ловушек.

АСТРОЛОГ

Июньскими вечерами маркиза любила выезжать на своем белом Иппомеле, набросив на плечи белый шелковый шарф. Ей нравилось подниматься на каменистый холм, на котором не было других деревьев, кроме редких и хилых сосен. Напротив холма располагалась гора, еще покрытая белым снегом, отражающая свет, подобно белоснежному мрамору. Маркиза ждала там восхода луны. Бледное свечение, предшествующее ее появлению, слабо освещало гору напротив. По мере того как свет становился ярче, распространялся вдоль горного хребта и спускался вниз белым потоком, гора превращалась в огромный сияющий алмаз.

Однажды вечером, когда маркиза ожидала на холме восхода луны, случилось так, что сияние, разлившись по противоположному склону, осветило фигуру человека в голубом плаще на серенькой лошадке, который тоже смотрел на небо. Маркиза, охваченная любопытством, подошла, но не успела она обратиться к нему с приветствием, как человек наклонил голову и пробурчал:

– Ну вот, все закончилось. Видите, взошла луна? Теперь ничего не видно.

– Мне кажется, наоборот, – ответила маркиза, – сейчас все видно.

– Не видно звезд, ангел мой. Больше ничего. Подумать только, сейчас самые ясные ночи, по крайней мере для этого времени года.

– Вы астролог? – спросила маркиза.

– Естественно. А кем мне быть?

Маркиза не ответила, хотя и подумала, а почему бы ему, собственно, не быть кем-нибудь другим. Она наблюдала за человечком, маленьким, как и его конь. Он был одет в голубую мантию, а на голове носил такой же голубой берет.

– Это Савойский замок, да? – спросил он, показывая на замок маркизы.

– Нет, синьор, это замок принадлежит маркизам ди Шайян.

– Дева, ты смеешься надо мной? Рода ди Шайян больше не существует. Они изгнаны семьей Савойя.

– Может быть, однажды так и случится, мессер. Но этот день еще не настал. Этот замок принадлежит мне – я маркиза ди Шайян.

Мужчина посмотрел на нее круглыми от изумления глазами, и маркиза заметила их бирюзовый цвет. «Странно, – подумала она, – что я не заметила этого раньше».

– Или я так поглупел, что не могу больше читать по звездам, или они мне специально солгали, – сказал астролог.

– Они вам солгали; возможно, только частично, – сказала маркиза. – Все в мире могут солгать.

Она пошла в сторону замка, подав астрологу знак следовать за ней. Когда они оказались в большом зале, освещенном факелами, маркиза посмотрела в глаза астрологу и изумилась: его глаза стали желтыми и блестели как золото. Она пригласила его погостить в замке, отчасти проявляя обычную учтивость, отчасти потому, что астролог с золотистыми глазами пробуждал ее любопытство. Все при дворе испытывали перед ним безотчетный страх, и, несмотря на то что горели желанием услышать от него что-нибудь о своей судьбе, никто не осмеливался задавать ему вопросы. Однажды вечером сама маркиза, положив конец всеобщему ожиданию, спросила:

– А вы, мессер астролог, действительно читаете по звездам как по открытой книге?

Он посмотрел на нее золотыми глазами и ответил:

– Что вы! Много лучше.

– Но ведь звезды могут и солгать, а вы – ошибиться.

– Звезды не лгут. Если я прочитал там что-то неверно, то это моя ошибка… Вы знаете, донна, что я имею в виду.

– Да, вы говорите о том, что род Савойя изгонит нас отсюда. Это непременно случится? Это неизбежно?

Астролог долго смотрел в пол, а потом взглянул на маркизу. Его грустные глаза стали голубыми.

– Не знаю, – сказал он. – Я не предсказатель. Не думайте об этом, маркиза. Если этому суждено случиться, это случится. Пока ведь ничего не случилось.

С этими словами он поднял свой кубок и посмотрел на маркизу своими необыкновенно голубыми глазами. Она улыбнулась.

– Наука о звездах, синьора, еще слишком молода, – продолжил астролог, – кроме того, она написана слишком трудным языком. Даже самый мудрый человек может ошибиться, расшифровывая ее.

– Так это правда, что каждый мужчина и каждая женщина рождаются под определенной звездой и не могут избежать ее влияния даже при большом желании? – спросил Венафро, который внимательно слушал астролога.

– Конечно, это один из немногих вопросов, по которому у мудрецов нет разногласий. В тот день и час, когда рождается человек, будь он мужчина или женщина, небом управляет какая-либо звезда или созвездие, они накладывают свой отпечаток, подобный невидимому клейму, на жизнь человека, оказывая влияние на его характер и, следовательно, судьбу. Напрасно удивляются простые люди тому, что воспитанный в строгости человек может стать убийцей, а у того, кто всю жизнь провел в лесу, вдруг обнаруживаются нежные чувства; пастух ни с того ни с сего берет в руки кисти и принимается писать картины, а безграмотный человек берется за сочинение поэм. Такова сила звезд, ее отметину не стереть, даже если положить на это всю жизнь. Рано или поздно она сверкнет во тьме, подобно золотой печати на камне. – Сказав это, астролог обвел всех присутствующих своим искрящимся золотом взором. – Если человек рожден аббатом под звездой святости, рано или поздно он станет святым, даже если ему придется пережить мученичество, – повторил астролог, и глаза его еще больше пожелтели.

Пока все вокруг размышляли над этими противоречивыми словами, делая на их основании самые разнообразные выводы, аббат Санторо почувствовал сильное сердцебиение. Ему открылась великая правда его жизни.

Аббат Санторо был крошечным человечком скромного вида. Он мало ел, пил еще меньше и всегда молчал. Как правило, при дворе его не замечали, и донне Камилле часто приходилось бросать строгие взгляды на пажей и слуг, когда они не пропускали его перед собой, входя в комнату, а за столом даже забывали ставить перед ним бокал и тарелку, что в конечном итоге не было таким уж серьезным промахом, учитывая, что число аббатов постоянно менялось, а если быть точнее, стремительно уменьшалось. Однако в глубине души аббат Санторо вынашивал честолюбивые планы, пожиравшие его, подобно великой страсти: он хотел обратить маркизу ди Шайян в сторону религии, так как отлично видел – а заметить это было нетрудно, – что маркиза заботилась о своей душе весьма небрежно. Дело это было весьма сложное, проще обратить в веру Саладина… К тому же гораздо опаснее, поскольку у донны Бьянки не было особых предрассудков. В чем непосредственно состояла опасность, аббат Санторо не мог бы сказать. Но он был уверен, что для осуществления его плана нужно чудо, а может быть, даже и мученичество. Он видел себя то Георгием Победоносцем, поражающим змия, то святым Себастьяном, пронзенным тысячами стрел и привязанным обнаженным к дереву, – это он-то, никому никогда не открывавший свою обнаженную плоть и боявшийся даже розовых шипов. Тем не менее было необходимо обратить в веру маркизу ди Шайян, и это стало делом его жизни.

Но как это осуществить? Он с ней ни разу не заговорил. Он постоянно готовился к разговору с нею; его речи, возможно, слегка хромали с теологической точки зрения, зато были безупречны с точки зрения чувств и должны были, безусловно, поразить женское сердце. Едва завидев ее, даже вдалеке, он уже готовился произнести свою речь, но голос замирал у него в глотке, а ноги сами собой несли его в противоположную сторону – в укромный уголок или за чью-нибудь за спину. С полной определенностью можно было утверждать, что маркиза даже и не догадывалась о его существовании. Аббат Санторо из кожи вон лез, совершенно не представляя, как привлечь к себе ее внимание. За столом он всегда сидел очень далеко от нее, а ведь это было единственное место, где он ее видел. За исключением церкви, само собой. А там, распевая псалмы, Санторо по-настоящему давал волю своей фантазии. Он был то скромным псаломщиком, или царем Давидом, или воинственным богом со звучным голосом, или даже подлым, проклятым филистимлянином. В тот единственный раз, когда маркиза его заметила в замковой церкви, он слишком громко исполнял партию «воинственного Бога» во время пения псалмов. Она в возмущении повернулась спиной к хору, закрыв уши руками. Только это заставило Санторо замолчать. Но мечтал он по-прежнему много. Мечтал о том, чтобы оказаться в глухом лесу во время грозы и увидеть, как донну Бьянку похищает косматый разбойник. Женщина протягивает к нему руки и молит о помощи, а он при помощи сабли разбивает в мелкие щепы булаву разбойника и освобождает рыдающую даму. Он воображал себя также Карлом Великим, только что победившим саксов и освобождающим рабов. Среди них, в железных оковах, полуобнаженная и полумертвая маркиза… Он узнает ее, откинув волосы с ее лица… Он представлял ее себе босой нищенкой в холодной ноябрьской грязи, как он берет ее на руки, заворачивает в плащ и сажает на своего коня… Но маркиза, к несчастью, не была закована в цепи, ей не было холодно, да и жизни ее никто не угрожал, а есть она могла, сколько хотела. В своих фантазиях он всегда рисовал себя святым на коне или святым воином, а героем-то он как раз себя и не чувствовал… Но ведь героизм идет рука об руку со святостью, об этом писал святой Бернард Клервосский…

Хоть он и не осмеливался поговорить с маркизой, он все же нашел в себе силы поговорить с астрологом.

– Мессер, не могли бы вы мне показать звезду святости?

Астролог посмотрел на него с изумлением, и глаза его вспыхнули желтым огнем.

– Конечно, монсиньор. Как только опустится ночь, хоть луна и клонится уже к закату, пойдемте со мной на скалистый холм.

В золотистых глазах искрился смех. Аббат этого не заметил.

Он провел часы ожидания в молитвах и мечтах. Он смотрел на запад – цвет неба постепенно менялся: оно окрашивалось в красные тона, потом темнело. Вдруг все заполнилось лунным светом, затем луна зашла и только звезды сияли в темноте.

Ночь была темной, а на земле воцарилась тишина. Санторо, завернувшись в свой длинный монашеский плащ, дрожа от холода, приближался к скалистому холму. Он сразу различил фигуру астролога на серой лошадке, смотрящего на звезды в свою длинную темную трубу.

– Для чего вам нужна эта труба, мессер?

Астролог вздрогнул и в изумлении посмотрел на него.

– Зачем вы здесь? В такое время все спят, кроме астрологов и… влюбленных, – добавил он, улыбаясь. Он вспомнил о странном вопросе аббата и оживился легкой и странной радостью. – А вы хотите взглянуть на звезду святости, не так ли? – Он наклонился к аббату, протянул ему трубу и указал на какую-то звезду. – Вот она, взгляните, вы узнаете ее среди других звезд. Видите? Вы заметили, как она мерцает? Она знает, что вы ее ищите. Идите на нее, она научит вас святости, она поможет вам совершить все то, к чему вы имеете склонность. С ее помощью вы легко преодолеете труды, опасности и даже мученичество. Не сомневайтесь… – Астролог заговорил громче, так как Санторо уже уходил, приложив трубу к глазу, и был уже довольно далеко. – Не сомневайтесь, вам будет сопутствовать удача во всех ваших начинаниях.

Аббат не ответил, он даже не слышал последних слов астролога – он шел на зов своей звезды. Астролог видел, как он, пошатываясь, удалялся, прижав к глазу трубу. Больше о нем ничего не слышали. В замок он не вернулся. Может быть, он достиг святости, а может быть, и упал в расщелину – тело его разбилось, но душа и вера остались нетронутыми.

ОКТЯБРЬ

– Мадонна, дай мне кисти и краски – я хочу нарисовать твое ликующее тело, дай мне пурпур и золото, – говорил философ, глядя на маркизу, лежащую на кровати.

– Зачем тебе золото, философ? У меня черные волосы…

– Я знаю, что я напишу золотом, маркиза. Золотая жила в глубине земли, жила из жидкого, блестящего золота, она расплавлена в самом жарком в мире месте, там, где рождается жизнь и умирает смерть, там, где центр вселенной и вершина радости. Дай мне много золота, маркиза, – его все равно будет мало, чтобы написать величайшую благость твоего тела.