На следующий день, когда председатель местной коллегии защитников все же появился в полицейском управлении, Освальд отказался от его услуг, заявив, что он предпочитает иметь в качестве адвоката Джона Абта — нью-йоркского юриста, который приобрел широкую известность своей защитой лиц, обвиняемых в совершении политических преступлений, или кого-либо из адвокатов Американского союза борцов за гражданские свободы. Никто не подумал сообщить Освальду, что накануне представители этой организации пытались повидаться с ним и что им было в этом отказано.

Штаб-квартира генерала Уила в Форт-Макнейре пустовала, и вашингтонский военный округ был охвачен какой-то страшной апатией. Тело злодейски убитого президента должны были вот-вот перевезти в здание, откуда он управлял страной. Казалось бы, что каждый солдат в казармах Макнейра и Мейра, каждый моряк в Анакостийском военном порту и каждый морской пехотинец находятся в состоянии полной готовности. Увы, ничего этого не было и в помине. Они валялись на койках либо смотрели необычно поздние телевизионные передачи. Министр обороны имел в своем подчинении двухсполовиной миллионную армию. Но сейчас он оказался не в состоянии выделить подобающий воинский караул для Белого дома. Макнамара был в полном замешательстве. Не менее озадаченный министр юстиции Роберт Кеннеди ледяным тоном заметил:

— Если мы можем посылать двадцать тысяч солдат в городишко Оксфорд в штате Миссисипи, то надо полагать, что мы в состоянии вызвать достаточно частей в Вашингтон.

Предположение министра юстиции было абсолютно правильным, но неосуществимым. Сарджент Шривер, торопивший Роберта Кеннеди и Макнамару, буквально выходил из себя. В конце концов, война за независимость давно окончилась, Америка не участвовала в военных действиях, было мирное время, а Пентагон держал под ружьем самую многочисленную армию за всю историю страны. Однако в 3 часа ночи на ногах были лишь почетный караул для гроба под командованием лейтенанта Соутелля и группа лейтенанта Бэрда для переноски гроба. Хорошо налаженная военная машина вдруг отказала. Отдавались приказы, но никто их не выполнял. Кровь в Шривере кипела от негодования.

— Наш военный бюджет составляет 50 миллиардов долларов, — рявкнул он на Тэза Шепарда и Пола Миллера. — Президент, командовавший всем этим, возвращается домой. Неужели вы не в состоянии найти хотя бы кого-нибудь?

Капитан военно-морского флота и полковник сухопутных войск заерзали на стульях, виновато посмотрели друг на друга и побежали к телефонным аппаратам. Затем они снова вернулись. Однако войсковых частой по-прежнему не было.

В госпитале Бетесда Жаклин Кеннеди включила телевизор. Вновь полились: звуки органной музыки, вновь перед ее титром полнились изображения супруга. Она еще раз увидела кадр церемонии присяги. За ним передавали сцены многотысячных молебнов в церквах. Одинокая Жаклин смотрела на экран, и слезы текли по ее щекам. Потом она встала и пошла на кухню, где тихо беседовали Боб Кеннеди и Боб Макнамара. Шурин внезапно заговорил с ней о вдове полицейского Типпита.

— Не хочешь ли ты поговорить с ней? — спросил он. Нет, она не хотела этого. Было трудно думать о чём-то другом, кроме того, что внизу лежало тело мужа. Вероятно, г-жа Типпит понесла столь же тяжелую потерю, как она, но мысль об этом не шла ей в голову. Она могла только поражаться чуткости Бобби.

Роберт Кеннеди ушел в гостиную, чтобы позвонить по телефону. Пока он отсутствовал, Жаклин заговорила с Макнамарой о своем желании выставить тело покойного мужа в закрытом гробу. Времени оставалось мало, и надо было приходить к какому-то решению. Уже наступила суббота. Приближался рассвет. Через несколько часов гроб с телом президента Кеннеди должен был быть выставлен для прощания. В Жаклин мучительно вспыхнули воспоминания о похоронах отца, и она сказала:

— Я хочу, чтобы гроб был закрыт. Нельзя оставлять его открытым.

Макнамара возразил ей:

— Этого нельзя делать, Джекки. Все хотят увидеть в последний раз своего президента. — Мне это безразлично. Это самое ужасное, самое противоестественное зрелище. Они должны запомнить Джека живым.

В эту минуту вошел министр юстиции, и все они примостились, кто где мог: Роберт Кеннеди на холодильнике, Макнамара на кухонной раковине, а Джекки прямо на полу. Джекки снова заявила, что и думать не может о каком-либо «показе останков», как это любят называть в похоронных бюро. Однако Кеннеди, как и до него Макнамара, ответил, что это все же исключительный случай. Он не мог себе представить, как можно пренебречь общественным мнением в таком важном деле, как похороны президента. Личные интересы должны отступить на второй план. Джекки привыкла считаться с мнением мужчин. Ее собеседники принадлежали к узкому кругу людей, пользовавшихся абсолютным доверием ее супруга. Поэтому она в конце концов умолкла. По ее словам, она «отчаянно страдала, но смирилась с этим». На самом деле Джекки вовсе не смирилась. Она чувствовала, что на карту поставлено нечто весьма для нее дорогое. Чисто по-женски она избрала тактику выжидания. Позднее Макнамара вспоминал, что «напряжение в кухне было просто невыносимым».

Благодаря усилиям Шривера и художника Уолтона возвращение Кеннеди в Белый дом должно было стать потрясающим по драматизму зрелищем: залитая багровым светом факелов дорога, белоснежные колонны на черном как ночь фоне траурных драпировок.

Восточный зал являл собой картину глубокого траура. Погребальный постамент был готов принять гроб с телом покойного президента. Имелось всего лишь одно упущение, и Шривер мог им заняться. Обращаясь к Тэзу Шеппарду, он спросил:

— Так где же они?

Шриверу не надо было разъяснять, кого он имеет в виду. Шеппард лишь развел руками. Он ровным счетом ничего не мог сказать.

— Каждую минуту сюда может прибыть президент Соединенных Штатов, — резко сказал Шривер, — а встретить его здесь некому. Будь оно все проклято, Тэз, нам во что бы то ни стало нужны солдаты или моряки. Они должны торжественно проводить его до дверей, как этого требует серьезность церемонии. — Вызовите морских пехотинцев, — предложил Дин Маркхэм.

Во время второй мировой войны он сам служил в морской пехоте и знал, что несколько отборных частей, предназначенных для участия в разного рода парадах, расквартированы в районе Восьмой и Первой улицы к юго-востоку от Капитолия.

Подполковник Миллер был в восторге.

— Да, это ближе любой другой воинской части или морской базы, — сказал он, — я сейчас же пошлю за ними автобус.

Шеппард позвонил дежурному по части. Немудрено, что после всех перенесенных им волнений он отдал приказ голосом, не терпящим никаких возражений.

— Подымите людей по тревоге. Убит главнокомандующий. Высылайте немедленно взвод морских пехотинцев в Белый дом. Выполняйте!

Тем временем в госпитале Бетесде солдаты команды лейтенанта Берда, выделенной для переноски гроба, отдали честь покрытому знаменем гробу, и доктор Беркли направился на семнадцатый этаж и слегка постучал в дверь. Вскоре в дверях показалась группа людей. Позади Жаклин и брата президента шли вместе с Беркли и Макнамарой Этель Кеннеди и Джин Кеннеди-Смит.

Гроб снова погрузили в карету «скорой помощи». Рядом с ним на откидном сиденье села Жаклин. Роберт Кеннеди присел на полу у ее ног. Ровно в 3. 56 утра Клинт скомандовал Биллу Гриру отъезжать от госпиталя. Грир быстро проехал вслед за служебной машиной генерала Уила по территории госпиталя и, миновав главные ворота, выехал через Висконсин-авеню на Массачусетс-авеню.

Небо начало чуть светлеть. В машине царило молчание. Говорить было уже не о чем. Все были измучены и изнурены. Лишь мигающий фонарь был опознавательным знаком кортежа. Тем не менее на пути было немало молчаливых зрителей. Уил, Макхью, Хэккет и лейтенант Берд настороженно глядели по сторонам и видели, как у автомобилей, остановившихся на перекрестках, стояли, вытянувшись, люди в рабочих комбинезонах. Дежурные служащие на бензозаправочных колонках при виде кареты «скорой помощи» почтительно выпрямлялись и прикладывали к груди свои кепи. В эту раннюю пору в городе обычно не было движения. Однако на этот раз за машиной президента следовал колоссальный эскорт. При выезде из Бетесде машина с солдатами лейтенанта Берда замыкала колонну. Но когда на повороте с Массачусетс-авеню на Двадцатую улицу лейтенант оглянулся назад в направлении, где вдоль проспекта протянулись целые ряды иностранных посольств, он увидел «сотни машин с включенными фарами, следующими одна за другой буквально впритык». Бесконечную вереницу машин едва можно было охватить глазом.

Наконец кортеж прибыл к Белому дому. Два человека, понесших наиболее тяжелую утрату, вышли из автомашины.

Шривер молча пожал им руки. Выделенные для переноса гроба семеро солдат подошли к карете «скорой помощи» и, подняв гроб на плечи, понесли его через мраморный вестибюль в Восточный зал, где стоял помост под траурным балдахином.

Вдовствующая первая леди остановилась у порога зала. Она так любила и хорошо знала его историю. Только в среду она покинула его стены в самый разгар приема в честь судей. Внезапно Жаклин почувствовала, что вернулась домой. Преклонив колени у флага ветеранов войны, она зарылась лицом в его звездные складки. «Она встала и покинула зал, — писал историк Шлезингер, — и все мы последовали за ней».

Длинной вереницей они потянулись из зала в вестибюль. Джекки поднялась по лестнице на второй этаж, а остальные в нерешительности остались стоять в вестибюле в ожидании указаний министра юстиции. Роберту Кеннеди действительно надо было это сделать. В то минуты, когда они вдвоем стояли у постамента для гроба, он шепотом обещал Жаклин распорядиться насчет гроба. Но для этого он должен был вернуться в Восточный зал и попросить открыть крышку гроба. Пока почетный караул лейтенанта Соутелля торжественно сменял у гроба подразделение лейтенанта Берда, гроб открыли.

Брат президента потребовал, чтобы стоявшие возле гроба члены почетного караула отошли в сторону, и он в одиночестве приблизился к гробу. Так впервые Роберт Кеннеди увидел тело покойного. Достаточно было одного взгляда, и он понял: да, Джекки была права. Однако он не мог единолично решить столь важный вопрос. Доводы Макнамары, несомненно, имели под собой основание, и с ними нельзя было не считаться. Джон Кеннеди был супругом Жаклин и членом семьи Кеннеди, но он также был главой американского государства. Многие близкие ему люди — в том числе О’Доннел и О’Брайен — считали, что выставить закрытый гроб будет отступлением от традиций. Поэтому Роберт Кеннеди хотел еще раз проверить правильность своего решения. Войдя в вестибюль со следами слез на лице, он попросил ожидавших его там людей еще раз войти в зал, взглянуть на останки президента и затем сказать ему, как, по их мнению, следует поступить. Он пояснил свою просьбу словами:

— Джекки настаивает, чтобы гроб был закрыт.

Возможно, его поведение оказало на них воздействие. Может быть, результаты были бы иными, если бы Роберт Кеннеди не сказал о пожелании Джекки, хотя ото маловероятно, ибо Макнамара оказался затем в абсолютном одиночестве. Из всех тех, кто был в зале и видел покойного — Роберт Макнамара, Артур Шлезингер, Чарлз Сполдинг, Билл Уолтон, Нэнси Таккерман, Фрэнк Моррисон и доктор Инглиш, — лишь доктор и министр обороны считали, что тело покойного вполне презентабельно. Однако доктор Инглиш сказал, что в принципе возражаем против открытых гробов.

Однако приговор, вынесенный остальными, был решителен. Зная твердость характера Роберта Кеннеди, они не пытались смягчить свои суждения. Артур Шлезингер и Нэнси Таккерман вернулись в вестибюль.

— Это кошмарно, — высказал впечатление Шлезингер. — На первый взгляд мне показалось, что все в порядке. Но ведь я близорук, и по мере того как я подходил ближе, президент становился все менее и менее похожим на себя. Он весь какой-то восковой.

Нэнси еле слышно проговорила:

— Он действительно не похож на себя.

Сполдинг с грубоватой прямотой заявил, что лицо покойного похоже на резиновые маски, которые продают в игрушечных магазинах.

Он убедительно просил Роберта закрыть гроб.

С глазами, полными слез, министр юстиции повернулся к художнику Биллу Уолтону и прошептал:

— Пожалуйста, посмотрите. Я хочу знать ваше мнение. Уолтон смотрел, насколько у пего хватило выдержки, затем он сказал Роберту Кеннеди:

— Не позволяйте открывать гроб. Это не президент, это восковой манекен.

Предвосхищая ссылки на то, что это похороны главы государства, а именно такова была аргументация Макнамары, Шлезингер заверил Роберта Кеннеди, что он имеет убедительный прецедент в истории. Гроб Рузвельта также был закрытым.

— Не оставляйте его открытым, — умолял Уолтон.

— Вы правы, — резко сказал Кеннеди, — закройте гроб, — и, круто повернувшись, пошел наверх в сопровождении Сполдинга.

Сэлинджер сообщил об этом решении прессе, и, несмотря на то что телевизионные станции отчаянно боролись за всякий новый кадр, они проявили достойный такт, не создав никакой шумихи вокруг этого решения. Но и после этого сообщение о закрытом гробе вызывало много толков. Бесчисленное множество телезрителей по всей стране были убеждены, что гроб закрыли, чтобы что-то скрыть.

Журнал «Тайм» в номере от 6 декабря 1963 года сообщил своим читателям, что «гроб нельзя было открыть ввиду того, что лицо президента было сильно изуродовано». Объяснение журнала было сплошным вымыслом от начала до конца. Ни одна из пуль не изуродовала лица президента. Когда жена смотрела на него в Парклендском госпитале, черты его лица не были обезображены. Однако лицо покойного позднее подверглось косметической обработке, и именно это вызвало возражения у близких. Если строго следовать хронологии, то слова Джекки при виде тела супруга утром в воскресенье здесь неуместны. Однако суть ее наблюдений имеет прямое отношение к тому, что описывалось выше. «Это не был Джек. Это был, скорее, экспонат из музея мадам Тюссо».

В Белом доме не осталось ни одного тихого уголка. Повсюду велись бесконечные, непрерывно повторяющиеся по своему содержанию беседы — в ванных комнатах, туалетных комнатах и даже в зале около постамента с гробом.

В такой обстановке и особенно в столь ранний час всякий декорум утратил смысл.

В это утро, сидя за рулем своего автомобиля, специальный помощник президента высказал, пожалуй, наиболее точный прогноз грядущих дней.

Выходя из Белого дома, Артур Шлезингер предложил Макнамаре довезти его до дому. Когда он остановил машину в небольшом жилом квартале, прилегающем к фешенебельной площади Дюпон-сёркл, серая предрассветная мгла все еще окутывала улицы. Как следует из дневника Шлезингера, славящегося своим быстрым пером, Макнамара сказал ему:

— Страна понесла такую потерю, восполнить которую возможна будет лишь лет через десять, и в настоящее время на горизонте не видно ни одной фигуры, способной выдержать сравнение с президентом Кеннеди в качестве национального лидера.

Макнамара полагал, что Голдуотер уже вышел из политической игры и Никсон — наиболее вероятный кандидат от республиканской партии. Борьба между кандидатами от демократической партии, по его мнению, была бы для нее самоубийственной.

Макнамара добавил, что он лично недостаточно знает Джонсона и не знаком со стилем его работы, но высказал предположение, что новый президент сосредоточится главным образом на подготовке к выборам в 1964 году.

Их озабоченность по поводу нового президента росла, и образ его, подобно наступившему рассвету, казался им расплывчатым и серым. Министр обороны рассказал о своем полете с Джонсоном на вертолете с аэродрома Эндрюс к Белому дому. Хотя президент и убеждал его остаться на прежнем посту, Макнамара заметил, что он не уверен, удастся ли им сработаться.

Когда Макнамара вышел из машины, наступило утро, кругом еще виднелся туман, но уже рассвело. Шлезингер решительно заявил, что он немедленно подаст в отставку. По его глубокому убеждению, «уйти должны были они, то есть все те, кто работал с Кеннеди, оставив Джонсона со своим окружением». Шлезингер заметил, что «правительственный кабинет отличается от аппарата Белого дома. Последний формируется сугубо на личной основе. Но и здесь есть одно исключение: Мак Банди, создавший должность специально для себя».

Шлезингер был убежден, что аппарат Кеннеди, вся его, так сказать, «служебная семья» никогда не сумеет стать близкой Джонсону. В отличие от этого кабинет(правительство) Кеннеди вполне мог стать кабинетом Джонсона. Но это был уже особый вопрос.

Для бывшего профессора Гарвардского университета Артур Шлезингер был слишком хитер. Макнамара невинно строил вслух различные предположения относительно предстоящих выборов, а его добровольный шофер, обычно столь говорливый, на этот раз слушал его со сдержанностью, достойной Кеннета О’Доннела:

Макнамара был республиканцем, а Шлезингер рьяным приверженцем демократической партии, и хотя он в тот момент воздержался от каких-либо высказываний, его взгляды на избирательную кампанию были куда пристрастнее, чем у Макнамары. Шлезингер задавал себе вопрос: должен ли Линдон Джонсон быть кандидатом от его партии на предстоящих выборах? Он уже готовился к съезду демократической партии в Атлантик-Сити. Покинув площадь Дюпон Сёркл, он поехал к председателю Национального комитета партии Джону Бейли и спросил его, можно ли отказать новому президенту в выдвижении его кандидатуры от демократической партии. Как рассказывает Бейли, он ответил, что «с формальной точки зрения это вполне возможно, но в результате этого демократическая партия потерпит поражение на выборах». Шлезингер высказал мнение, что партия при любых обстоятельствах потерпит поражение и что победят либо Рокфеллер, либо Никсон, заручившись большинством голосов в «крупных промышленных штатах». Затем он задумался и добавил:

— И все же я думаю, что Джонсон достаточно проницателен, чтобы также понять обстановку, а это может заставить его проводить наступательную либеральную политику.

Таково было суждение, высказанное в первый день тридцать шестого президента на его посту, еще до того, как он сумел сделать шаг в каком-либо направлении. Его автором был деятель демократической партии, всерьез обдумывавший вопрос о том, не следует ли, невзирая на его заслуги, провалить кандидатуру Джонсона, даже если бы это означало поражение всей партии на выборах.

И все же вряд ли кто-нибудь мог более точно предугадать будущее направление внутриполитической программы Джонсона.

Наступивший день озарил все ярким светом. В утренней дымке опавшие листья дуба образовали причудливый узор на зеленой лужайке, где со времен Эйзенхауэра сохранились лунки для гольфа.

Под самыми окнами спальни бывшей первой леди взъерошенный бельчонок с урчанием разглядывал свои лапки. Жаклин Кеннеди не видела его. Она лежала без сознания. Пожалуй, только так можно было назвать ее состояние. Это ne был сон. Вероятно, во всем Белом доме не нашлось бы человека, менее способного сомкнуть веки, чем сама хозяйка этого дома.

Врач Джон Уолш должен был прибегнуть к самым крайним мерам, ибо дальше так но могло продолжаться. У нее не хватило бы сил. Поэтому врачу оставался только один выход: одурманить ее впрыскиванием сильнодействующего наркотика.

Покинув Восточный зал, Жаклин с трудом поднялась в вестибюль на втором этаже и буквально рухнула на руки плачущей горничной. Они обнялись. Жаклин вошла в свои личные покои и только здесь наконец сняла залитую кровью одежду. Брызги крови уже засохли и потемнели. Но даже сейчас горничная пришла в ужас от обилия кровяных пятен. Хотя она слушала радио и смотрела телевизионные программы, это зрелище ее потрясло.

Еще в морском госпитале Бетесде Уолш сделал укол своей главной пациентке. Однако лекарство не оказало на Жаклин действия. Доктор снова с мрачной решимостью наполнил шприц. На сей раз он собирался применить самое мощное средство из имевшегося у него арсенала медикаментов.

Впервые после пробуждения в номере на восьмом этаже отеля «Техас» города Форт-Уорт, когда через окно до нее донесся голос супруга, стоявшего внизу; на автомобильной стоянке, Жаклин Кеннеди потеряла сознание.