Вслед за нелегкими переживаниями приходит и вдохновение. Мысли вдруг концентрируются, рождается прозрение, ощущаешь, как возникают новые идеи и образы. Переносишь все это на бумагу, при этом возникают какие-то ассоциации, иные, прежние улетучиваются, словно утренняя дымка. Текст как бы сам начинает говорить. И звучит музыка, выстраиваются слова, рождая долгожданную мелодию.
      В последнее время думами людей завладевают ученые, своими идеями и открытиями переворачивая все с ног на голову. Под их влиянием и я принялся за создание уже не романов, а чего-то напоминающего исследование в области духовной. Диалоги теряют притягательность, их место занимают более динамичные и экспрессивные монологи. Конец века мне видится в сокрушительных переломах жизни людей и наций, взрывах религиозного фанатизма, терроризма и все более массовых беспорядках - следствие несправедливого социального устройства. Современность писателя, на мой взгляд, заключается сегодня в его способности раскрыть правду происходящего, не бытовую, а психологическую. Ускоряющийся темп перемен лишает человека возможности даже спокойно прочитать какую-то серьезную книгу: он чувствует неопределенность не только перед угрозой ядерной и экологической катастроф, но и перед массовым наплывом населения "третьего мира" в богатые страны Запада, отчуждения человека от самого себя, от природы и Всевышнего. Ему требуется нечто, заставляющее пересмотреть собственные взгляды на сложившийся ныне порядок вещей.
      Признаюсь, с возрастом все меньше понимаю происходящее даже с помощью классической логики, но это почему-то не вселяет в меня отчаяния. В моем сознании текущие события резко не отличаются друг от друга, меняются лишь их сценарии и декорации. Жизнь хаотична, нам остается только уважительно относиться к господству беспорядка и согласиться, что мы живем в мире, где ценности добра существуют не сами по себе, а как отрицающие "ценности" зла. Поэтому-то я и считаю жанр "исследование - поиск" наиболее отвечающим потребностям нашего времени жанром: в нем сочетаются разные элементы сквозного действия, допустимы соединения элементов романа, трактата, очерка, драмы, мемуаров, смещение ритмов и стилей.
      У литературы, думается, есть свои преимущества перед философией образы в ней богаче высказанной мысли. И в духовной жизни общества, полагаю, писатель авторитетнее крупного философа, ибо обращается одновременно и к чувствам и к разуму людей.
      Зигмунд Фрейд признавал за настоящим писателем психоаналитические способности и нередко черпал материал для своих изысканий из литературных произведений, где видел две ипостаси содержания - очевидное, лежащее на поверхности, и более глубинное, воспринимаемое посредством психоанализа. В начале века уже известный в ту пору ученый из Вены направил письмо писателю Артуру Шницлеру, в котором отмечал совпадение их взглядов на некоторые проблемы психологии и эротики, не скрывая удивления по поводу того, как литератору удалось прийти к знаниям, ставшим достоянием психиатра благодаря кропотливым исследованиям. Позднее Фрейд исповедовался Шницлеру, объясняя, почему не хотел встречи с ним: из страха увидеть своего "двойника", который достиг того же, чего и он сам, но исключительно с помощью интуиции и тончайшей чувствительности.
      Как тут не вспомнить и Фолкнера. Он сравнивал истину, открыть которую стремится писатель, с длинной четкой прямой; по одну ее сторону - черное пространство, а по другую - белое. Однако в наше время, кажется, эта прямая превратилась в угол или точку зрения, не имеющую ничего общего не только с истиной, но даже с простым жизненным фактом. Истина стала зависимой от умения сбить с толку. Возможно, поэтому интрига мысли в моей книге меня привлекает больше событийной, сильнее притягивают новое восприятие человеческих отношений, глубина духовного мира людей. А какое иное чувство может быть радостнее ощущения разгаданной тайны! Творческий процесс я сравниваю с чувственной, ненасытной, ошалело страстной любовью.
      Есть, полагаю, два рода писательского труда, и между ними - бездна: естественный, от Бога, когда автор стремится уяснить свои собственные мысли и сделать их понятными для читателя, и неестественный, как бы от дьявола, когда не волнует истина, ибо тут важнее "трюкачить" словами, выставляя себя носителем идей для избранных и ссылаясь на противоречивость, абсурдность самой жизни. Да, жизнь во многом абсурдна, что заставляет и меня создавать микромодели всеобщего хаоса, чередовать реалистический стиль с сюрреалистическим пародированием кошмаров вселенского балагана. Мне хочется осмыслить происходящее, и я стараюсь быть верен реальности.
      Любой известный литератор, дабы не прослыть дилетантом, должен хоть что-то написать о России, составить ее очередной гороскоп. Не отваживаясь браться за эту задачу, скажу лишь: русским всегда тесно в рамках устоявшегося порядка, хочется воспарить в небеса со своими мечтами, переустроить все мироздание - и сразу. Они склонны либо к идеализации народа, либо к ниспровержению его в бездны зла и порока. Думается, однако, что народ в действительности всегда был и жертвой зла и его опорой. В чем, как не в этом, разгадка феномена Сталина. Он и люди его окружения обращались не к низменному в человеческой натуре, а к идеалам революции, принципам справедливости, и народ благословлял этих деятелей, не ведая, что они одержимы жаждой власти. Да, у Сталина были свои заслуги, но он страдал одним весьма существенным недостатком - был палачом, для которого жизнь человека ничего не стоила.
      Не могу не согласиться с Достоевским: нравственность не всегда определяется верностью человека своим убеждениям. Преклоняюсь перед даром этого писателя, его умением раскрыть духовный мир человека, показать шаткость границы между добром и злом, стихией души и силой рассудка. Стиль его романов лишен блеска, но это с лихвой возмещается глубоким проникновением в природу людскую, позволяющим обнаружить в одном индивиде убийцу и судью, эгоиста и альтруиста, властолюбца и покорного раба, садиста и мазохиста.
      Уолт Уитмен и Федор Достоевский. Сравнивая этих гигантов мысли, прихожу к выводу, как они близки, будучи такими далекими друг от друга. И не потому, что один был поэтом, а другой - романистом. В моем представлении, Уитмена можно назвать "великим демократом", Дос-тоевский же в эту категорию вписывается с трудом. Уитмен - прежде всего гражданин, человек из толпы, тер-пимый к мнению других, а само его видение мира целительно воздействует на людей. Мировосприятие Достоевского, напротив, заставляет терзаться сомнениями в Боге и человеке; писатель всегда либо "за", либо "против", и бытие земное для него представляет великую, трудно разрешимую тайну. Если Достоевский безмерно переполнен страстями человеческими, то Уитмен стремится поддержать людей и их веру в себя. Первый считает жизнь тяжелым испытанием и бременем, второй - дарованной благостью. Возможно, в этом заключено и нечто, объясняющее, почему американцам и русским трудно порою понять до конца своеобразие склада души и мышления друг друга...
      Сейчас я увлечен относительно новым явлением, название которому гипертекст.
      Возможности компьютерной техники в создании гипертекста фантастические! Гипертекст состоит из самых различных компонентов, графики, рисунка, документа, статистики, статьи, киносценария, астрологического календаря, сообщения полицейской хроники... Фрагменты текста можно сравнить с камешками в реке, набросанными для перехода через нее, между которыми и течет повествование. Такой текст нельзя прочесть одинаково дважды, для его восприятия надо и мыслить гипертекстуально, учитывая текучесть, временность образо-ваний, плюрализм мышления и речи, прерывность, относительность, немеханическую линейность. Читатель сам должен синтезировать, делать выводы, подключать свое воображение, отстраняться иногда от чтения в поиске аналогий в жизни собственной.
      Изобретатели гипертекста по масштабу сравнивают свое детище с введением письменности и появлением машин. Что ж, быть может, это открытие и привлечет многих из нас своими возможностями. Попробуем, риска тут особого нет. Поначалу литераторы не доверяли компьютеру, сейчас же для многих он стал незаменимым наравне с телефоном, телевизором и видеомагнитофоном.
      Так получилось, у меня нет семьи, и иногда я чувствую себя одиноким волком. Он не воет и не старается привлекать к себе излишнего внимания и, редко забредая на чужую территорию, скитается в поисках такой же одинокой подруги. У нас в стране волк - спокойное, за-стенчивое и относительно неагрессивное животное, во всяком случае по отношению к человеку он не злее собаки. Опасны для волка здесь только люди.
      В себе я вижу оптимиста-скептика и не знаю, принимать или нет царящее в мире зло как неизбежность или необходимость. Если и есть у меня жизненная установка, то одна-единственная: вопреки всему, надо дарить людям добро и не отвергать мораль с ее ценностями, идя от жизни, создавая новые ценности и новую мораль. Но вся подлость наша в том, что человек способен творить зло и без всякого "навара" для себя, часто даже в ущерб самому себе, почитая садизм способом развлечения. Он может называть себя христианином, а в душе быть отпетым инквизитором, одной рукой вытаскивать себя из болота, а другой заталкивать обратно.
      Окружающий мир для меня не плох и не хорош сам по себе, а интересен; в нем можно найти все, как и в каждом из нас. Никому не делаю зла, и, если во мне живет что-то доброе, этому обязан я не политикам, а самому себе. Благодаря выработанному мною иммунитету к всевозможной политической белиберде, предпочитаю ей классическую музыку или бейсбол. К политике стараюсь относиться иронично и снисходительно, дабы стать неуязвимым к ее ударам и притязаниям. А когда жизнь бесцеремонно обходится со мной, напоминаю себе о бренности всего живого и забываю об этом в момент истинного наслаждения. Разве не приятно распоряжаться своим временем по собственному желанию?
      Я часто связываю наше представление о самих себе с представлениями людей о Земле на заре цивилизации, когда они жаждали быть единственными существами, заслуживающими неусыпного внимания Создателя. Вскоре, однако, Земля перестала служить для них всем миром, превратилась лишь в одну из планет системы второстепенной звезды на окраине такой же второстепенной Галактики. С одной стороны, мы почувствовали себя не актерами, разыгрывающими под водительством Всевышнего благородную драму, а беспомощными персонажами жалкого фарса, в котором жертвами нашей же глупости или жестокости становятся миллионы собратьев. С другой, - увидев из космоса плывущую в безмолвии Голубую планету, стали ощущать себя более тесным содружеством путешественников на одном корабле, под одним солнцем среди вечного холода. Будь иначе, астронавты Армстронг и Олдрин не оставили бы на Луне, у кромки кратера, памятные медали с изображением Гагарина, Комарова, Гриссома, Уайта, Чаффи и металлическую плашку с надписью: "Здесь люди с планеты Земля впервые ступили на Луну. Июль 1969 года от Рождества Христова. Мы пришли с миром от имени всего человечества".
      Думая об этом, я чувствую себя гражданином планеты, во мне оживают одновременно Фауст, Гамлет и все братья Карамазовы...
      От писателя Гете требовал почти невозможного - знать себя и свой век. "Все, что у меня, - мое! - говорил он. - А взял ли я это из книг или из жизни, безразлично. Вопрос лишь в том, хорошо ли у меня получилось".
      В жизни своей, как и все, я страдал и радовался, повидал мир и вернулся к самому себе, чтобы в собственном сердце обнаружить мудрость и умиротворение. Сокровенные мои желания часто остаются неисполненными, и, стараясь облегчить терзающие меня сомнения, я иногда становлюсь безразличным ко всему на свете, хочу уйти куда-нибудь, где меня бы никто не нашел. Там, в тиши полного уединения, не взывая к Богу всуе, я буду плакать не из сострадания к себе или другим, а от радости того, что понимаю Иисуса Христа, не испытывая при этом желания стать проповедником. Сидя в кресле, ни в ком не нуждаясь и не прося ни у кого сочувствия или симпатии, буду наблюдать природу, сохранять безразличие или удивляться происходящему, восхищаться людьми или презирать все и вся. В конечном итоге, что есть самое важное? Наверное, то, у чего нет названия. Оно еще не выдумано, ибо для этого не существует нужных слов.
      Есть люди, для которых слово дороже женского поцелуя, - я не из них. Здесь и таится для меня заповедность истины: в вечной женственности, все остальное - лишь ее символы...
      Небольшая комнатка в квартире на восемнадцатом этаже с видом на неугомонный Бродвей, зеленые холмы Нью-Джерси и непонятно какого цвета речную гладь Гудзона, обычно покрытую пеленой тумана. Там было мое личное "бюро расследований", где я разгадывал ребусы жизни и никак не мог отделаться от ощущения связи моей с живущими в этой стране людьми. Я старался понять этих людей, мне всегда было интересно общаться с ними, и хотелось думать, что работаю я не против них, а вместе с ними, ради того, чтобы наши страны относились с меньшей предвзятостью друг к другу и избегали столкновения между собой.
      Однако пора заканчивать "автопортрет" моего коллеги. Пришло время рассказать о событиях, свидетелем которых пришлось стать мне самому, наблюдая за ними с самой ближней дистанции, разбираясь в сути их нередко с помощью моих американских друзей. В рассказе своем я постараюсь придерживаться совета одного из них, Генри Торо: "Не стоит ехать вокруг света ради то-го, чтобы сосчитать кошек в Занзибаре. Но пока вы не умеете ничего иного, делайте хотя бы это, и вы, вероятно, отыщите наконец "Симмсову дыру", через которую можно проникнуть внутрь себя".
      II
      Президентский цейтнот
      Версия пятая
      В ТЕНЕТАХ АППАРАТА
      Только обладающий человеколюбием может любить людей и не-навидеть людей. Тот, кто искренне стремится к человеколюбию, не со- вершит зла. Благородный правитель должен следовать человеколюбию, даже будучи крайне за- нятым и терпя неудачи. Такие люди есть, только я их не видел.
      Конфуций
      Интрига первая
      Жизнь бюрократов по-своему интересна, и сотрудники аппарата Белого дома в этом отношении не исключение. У них свой Сфинкс, он тоже задает вопросы, и, если не услышит правильного ответа, человеку несдобровать. Только сидит Сфинкс не на скале у дороги, а в Овальном кабинете за массивным столом с инструкциями.
      В особняке на Пенсильвания-авеню, как во дворе монарха, решения готовятся многими, а принимаются лишь носителем указующего перста. Высокопоставленного сотрудника аппарата оценивают прежде всего по степени приближенности к президенту, один из верных признаков которой - стоит он или идет рядом, когда Хозяин пребывает в хорошем настроении. Все стремятся хоть как-то попасть в кортеж сопровождения по обе стороны от первого лица идти вслед не принято, можно нечаянно наступить на каблук. Составляя такой кортеж, надо следовать командам, улавливаемым сверхчувственным восприятием, и, Боже упаси, дать промашку, когда президент не в духе - в такие моменты уверенно рядом с ним чувствуют себя лишь сотрудники секретной службы, блестяще знающие свои обязанности.
      Для выживания в Белом доме нужно быть аппаратчиком до мозга костей. Не возбраняется считать себя свободным и независимым за пределами учреждения, в рабочее же время делать все следует согласно заветам кардинала Ришелье для придворных Людовика XIII: "...воздерживаться от многоглаголения и как можно внимательнее слушать, отнюдь не дозволяя себе принимать рассеянного или меланхолического вида; напротив того, выказывать живейшее сочувствие к предмету, о котором идет речь, но проявлять это сочувствие более вниманием и молчанием, чем словами и жестами одобрения..."
      В Белом доме царит атмосфера святого храма, двери его для простых мирян наглухо закрыты, заявления президента считаются истиной в последней инстанции, сам он - непогрешимым. Удачный день преуспевающего помощника это когда удается получить от босса хоть какой-то знак одобрения. Обычно их перепадает немного, приходится бродить среди "мин", прощупывая его настроение окольными путями, чтобы не нарваться на взрыв недовольства. Судьба помощника зависит от способности лавировать и моментально реагировать на сигналы, излучаемые президентом, вовремя предстать перед ним или, наоборот, не маячить перед глазами.
      В Белом доме все отработано до мелочей. Скажем, система назначения на прием к президенту и обращение с посетителями высокого ранга. Цель ее искусно и незаметно оградить его от праздных визитеров прочным заслоном на пути в Овальный кабинет, сквозь который нелегко прорваться даже министру; если же это и удается кому-нибудь, то в беседе обязательно будут участвовать начальник аппарата или советник президента. Именно эти лица вводят Хозяина в курс дела и объясняют, что вопрос изучается всесторонне, поэтому решение еще не подготовлено. Посетителю приходится раскланиваться с явным неудовольствием. Помощник же четко знает, когда надо выпроводить гостя: босс становится чрезмерно вежливым и начинает ерзать в кресле.
      Что требуется от помощника президента? Широкая информированность, физическая выносливость, готовность всегда оставаться в тени и, самое главное, - предвосхищать желания того, кому он подчиняется. Быть специалистом широкого профиля еще не означает ничего не знать до конца. Помощник должен обладать острым умом, способностью показать свою осведомленность по затрагиваемому вопросу мгновенно, быть в курсе любого дела, которое может заинтересовать президента. Люди карабкаются наверх в той же позе, что и ползут, и для этого необязательно иметь диплом Гарварда, но крайне важно уметь ориентироваться в непредсказуемых ситуациях, выполнять указания босса так, чтобы они выглядели как соб-ственная инициатива. Помощник предназначен делать дело, а не тратить время на протокол и чьи-то оскорбленные чувства, ему нужно досконально знать расстановку сил в правительстве и помнить, что у него есть доступ к человеку, которого следует оберегать и возвеличивать.
      "Вчера, перед тем как удалиться на покой, президент сказал мне..." такую сакраментальную фразу может бросить один из самых приближенных помощников, которые первыми видят главу государства после пробуждения и последними после отхода ко сну, поскольку секретная служба в его жилые апартаменты доступа не имеет. Провожающему президента и получающему последние наставления достаются все лавры, он та пешка перед королем на доске, с которой начинается вся игра, потому и занимаемый им в западном флигеле Белого дома тесненький "пенал" стоит подчас больше просторных апартаментов министра. Отсюда, например, можно где-нибудь в двенадцатом часу ночи выдать такой телефонный звонок одному из членов правительства:
      - Господин министр, это говорит (имярек) из Белого дома. Извините за столь поздний звонок. Перед тем как удалиться на покой, президент просил меня передать вам, что ждет утром доклад вашего ведомства по вопросу о...
      - Минуточку, молодой человек. Может быть, вы не в курсе дела, но у нас с президентом есть договоренность о том, что указания он будет давать мне лично, а не через других лиц.
      - Я понимаю, господин министр, вы член кабинета. Единственное, что я хотел бы сказать: несколько минут назад президент попросил позвонить вам и передать, что ждет утром этот доклад. Сейчас он, наверное, уже спит, но если вы хотите, чтобы я его разбудил...
      - Послушайте, я представлю этот проклятый доклад, но вы уверены, что его надо доставить к утру? Лучше бы к полудню.
      - Господин министр (тут можно позволить себе назвать его по имени), уверен, мне удастся оттянуть до полудня. Если что, скажу, курьер уже скачет.
      - Премного благодарен и не забуду вашей любезности...
      Выдав такие звонки (и не только министрам), чувствуешь себя уже увереннее. Но нельзя успокаиваться мелкими победами, - гораздо труднее обойти своего же коллегу из аппарата: одни велят своим секретаршам говорить в их отсутствие по телефону, что они якобы у президента, пока не нарвутся на старшего по иерархии, который в этот момент действительно находится у президента. Надо быть агрессивным, но переигрывать опасно. Уволенный из аппарата не случайно с ностальгией вспоминает о добрых временах, когда он мог за казенный счет шикарно обедать, пользоваться лимузинами, летать на президентском "боинге" и видеть, с каким трепетом на него смотрят, узнав, что он работает в Белом доме...
      У президента, как принято здесь считать, не бывает прихотей, он лишь дает указания для неукоснительного исполнения. Заседания кабинета министров нужны не для выработки решений с помощью коллективного обсуждения. Их назначение в том, чтобы дать понять одному лицу: его решение - самое гениальное из всех возможных, а мнение - единственно стоящее на подобном заседании. Казалось бы, члены кабинета составляют созвездие ярких волевых личностей и обсуждение ими важнейших государственных проблем должно выливаться в содержательную дискуссию, но в действительности заседания правительства скучны и однообразны; мнения на них, если и высказываются, то очень тонко и дозировано, дабы создать впечатление их объективности. У членов правительства всегда, естественно, есть собственные соображения, их статус вселяет в них большую уверенность, чем помощнику президента, однако для игры во власть это может не иметь существенного значения. Так было всегда, независимо от того, чьи семейные реликвии расставлены на рабочем столе Овального кабинета.
      Начальник аппарата Белого дома, офис которого расположен в тридцати шагах, если идти по золотой ковровой дорожке, ведущей к дверям президента, решает, кого и когда пускать в кабинет, присутствует практически на всех встречах главы государства с официальными лицами: он - его "альтер эго" (второе "я") - главный страж у президентских ворот. Начальник аппарата должен не просто быть лично предан президенту, но обязан считать, что судьба свела его с величайшим государственным деятелем, которому нельзя говорить ничего из того, что тот не желает слышать, освобождать от мелочных перегрузок и давать время на размышления в одиночестве.
      В период правления Ричарда Никсона начальником президентского аппарата поначалу служил Боб Холдеман. Его называли "тевтонцем" и не только по происхождению, вкладывая в это слово целую палитру значений. Мажордом Белого дома никогда не улыбался, стригся "под ежик" и готов был всегда оставаться вне объективов телекамер, полностью отдавая себя на служение боссу и не вспоминая о личной жизни. Слабо разбираясь в политических проблемах, он обладал дьявольскими организаторскими способностями и с лихвой компенсировал нежелание президента самому разносить в пух и прах неугодивших подчиненных. Вокруг Овального кабинета Холдеман воздвиг невидимую стену, огородив своего хозяина от всех, кто не заслуживал его высочайшего внимания, и постепенно стал брать на себя смелость приостанавливать исполнение указаний, которые ему лично были не по душе.
      О "немце", державшем в тисках всех сотрудников аппарата Белого дома, ходили легенды, а одно лишь его появление наводило на них безмерный ужас. "Каждому президенту нужен свой сукин сын, - шутил Холдеман без тени улыбки. - Именно таковым я и являюсь для Никсона". Однако, несмотря на собачью привязанность мажордома, оказавшийся в пиковой ситуации президент вынужден был сделать "гамбит" и отправить того в отставку под давлением расследователей "уотергейтского дела". Пост номер один в особняке перешел к генералу Хейгу.
      Военную академию в Вест-Пойнте Хейг закончил весьма посредственно, да и поступил в это заведение лишь со второй попытки. Поначалу военная карьера сулила ему будущее заурядного штабиста, но сделала резкий взлет после его женитьбы на дочери генерала. И хотя он шутил, что "лучшие люди в армии полковники, которые никогда не станут генералами", мечтал о звездах на своих погонах, и звездах крупных. Когда же его прикомандировали от Пентагона к аппарату Совета национальной безопасности, возглавляемому Генри Киссинджером, перспектива получить их стала значительно реальнее.
      В Белом доме полковник работал по четырнадцать часов в сутки, приходя на службу раньше Киссинджера и покидая службу позже него. "Великий обработчик документов" был незаменим и, казалось, не опасен. Обратив на себя внимание коллег своим открытым характером и ненавязчивостью, полковник любил соленые шутки, умел выпить, не теряя головы. Сам себя считал реалистом и не верил в искренность сентиментальных политических жестов, начальству же доставлял удовольствие думать о нем как о простачке. С Киссинджером никогда не спорил, преклоняясь перед его авторитетом в международных делах и предпочитая не высовываться, если не просят.
      Со временем, однако, помощник-администратор так много узнал о своем шефе, его планах и уязвимых местах, что мог уже более уверенно высказываться при нем не только по протокольным вопросам. Влияние Хейга возрастало, но Киссинджер как бы этого не замечал. Полковник же, ставший уже генералом, хранил хладно-кровие, даже когда Киссинджер позволил себе однажды оскорбительно отозваться о военных, обзывая их "тупыми животными", или ехидничал при посторонних по поводу того, что Америка, мол, нуждается в генералах, способных выиграть сражение, а не таких, как Хейг, который готов разве что сделать блестящий доклад. В другом случае, опять же прилюдно, шеф смахнул невидимую пыль со звезды на погоне своего помощника и пообещал вторую, если тот будет пай-мальчиком. В ответ на эту, совсем уж вышедшую из ряда приличных вольность Хейг попытался поправить галстук без помощи рук.
      Обиды сносятся, но не забываются. Среди сотрудников аппарата СНБ генерал стал "первым среди равных" и потихоньку начал делать гадости своему шефу, допуская по его адресу весьма двусмысленные намеки. Но прежде заключил негласный союз с Холдеманом и излагал тому небольшими порциями новеллы о любовных эскападах Киссинджера. Впрочем, это не мешало генералу передавать и Киссинджеру разные слухи о Холдемане. Дьявольски изощренная игра преследовала дальний расчет - выставить себя в самом выгодном свете перед президентом и, удерживаясь на плаву, приближать стратегическую цель. Хозяин Белого дома невольно начал приглядываться в Хейгу, почувствовав в нем не только аса высшего пилотажа, умеющего разобраться в огромном потоке правительственных документов. А вскоре во время своих ночных блужданий по коридорам особняка даже захаживал к генералу на огонек, чтобы поболтать или попросить напрямую какой-нибудь документ. Постепенно между ними устанавливался канал общения, пока еще не слишком доверительный, но свой собственный, о котором Киссинджер мог только догадываться.
      Хейг же все больше расширял свои полномочия и поле деятельности, возлагая на себя роль главного лоббиста Пентагона, а заодно негласно информируя высшее командование вооруженных сил о происходившем в Овальном кабинете. Даже оставаясь в фаворе, он не мог сдерживать себя и в приватных беседах уже называл Холдемана "говнюком", а самого президента - "нашим пьяницей". Как любил говаривать генерал, "есть много способов содрать кожу с кота". Ох, уж эти шутки военных! Никогда не разберешься, чего в них больше - юмора или угроз.
      Больше всего Хейгу нравились заседания Совета национальной безопасности. Занимая свои места заранее, директор ЦРУ доставал из атташе-кейса свою папку, государственный секретарь и министр обороны громко смеялись, переговариваясь через президентское кресло, остальные внимательно изучали повестку дня. Легкое оживление в зале - пожимая на ходу руки, влетал помощник по национальной безопасности с черной папкой и быстро садился в свое кресло напротив еще пустовавшего. Атмосфера менялась, все глаза невольно устремлялись в сторону этой папки. Киссинджер открывал ее, члены Совета прикидывали количество страниц и думали: лишь ему хорошо известно, зачем их собрали и что может сказать президент по подготовленным вопросам. Ведь только он с глазу на глаз встречался с главой государства по три-четыре раза в день.
      - Джентльмены! Господин президент! - объявлял секретарь.
      Бросив что-то в ответ на дежурное "Доброе утро!", тот усаживался в свое кресло. Атмосфера снова менялась: глаза, головы и тела поворачивались к нему, главным хранителем тайны был уже не владелец черной папки. Открыв заседание и поставив проблему, президент обращался через стол к человеку напротив: "Генри, представьте нам, пожалуйста, альтернативные варианты". Твердым, глухим баритоном Киссинджер докладывал, вновь завладевая всеобщим вниманием. Интеллект и эрудиция его блистали всеми оттенками, иногда он читал выдержку из документа, нередко импровизировал. Казалось, что это беспристрастное изложение позиций ведомств, и, когда он говорил, даже президент внимательно слушал. Замечаний по существу никто не осмеливался делать, дискуссия переходила в область нужд отдельных министерств и служб.
      Генерал уже привык к этой процедуре и думал в такие минуты о своем... Почему, скажем, солдат идет в бой? Да, его ведет воля к победе, но нередко она объясняется страхом подчинения, преданностью, гордостью. Это чувство знакомо и генералам, которые даже после отставки живут под страхом угрозы военного трибунала, если допустят в адрес президента, вице-президента, конгресса, министра обороны или губернатора штата оскорбительное высказывание. Какую же роль им приходится играть? Специалиста, военного дипломата, ученого, технократа, бюрократа? Не выбирая только одну, они предпочитают играть все вместе, но по большей части их коронной ролью становится бюрократ. Генералов считают "священными коровами", и они всегда будут довольны своим положением. Да и есть ли вообще морально устойчивые во всем люди? Пирамиды и те качаются - лишь незаметно для нашего глаза.
      Настроения в вооруженных силах и обществе взаимосвязаны, продолжал рассуждать он. Не случайно, видимо, результаты опросов показали, что каждый пятый американский солдат постарался бы избежать участия в боевых действиях либо отказался бы подчиняться приказам. По-разному, но все без исключения люди испытывают страх перед войной, тем более мировой; копящееся же в них озлобление может наложиться на этот страх и образовать критическую массу, способную вылиться в психический взрыв. Ядерные грибы поднимутся вслед за этим взрывом, а не наоборот...
      В такие моменты беседы с самим собой Хейг все чаще ловил себя на мысли, что не удовлетворен достигнутым, хотя и стал в сорок семь лет четырехзвездным генералом. Ему уже виделось, как он выходит на ринг схватки за высший государственный титул. А почему бы и нет, коли есть способности искусно одерживать верх над соперником, убедительно лгать и обладать интуицией на обман? И думалось Хейгу, что пора проходить из пешки в ферзи, делая это не откладывая, пока над "королем" висит угроза мата...