На следующий день он поехал на кладбище в Кунцево. Лет сорок назад оно ещё располагалось за чертой города и до сих пор стояло на отшибе, укрытое сосновой рощей. Протекавшая рядом речушка Сетунь бежала уже по зарытой в земле трубе, на её исчезнувших берегах теснились громады жилых зданий.
      Непрестанно моросил дождь. Неподалеку от главной аллеи кладбища, почти у входа проходила в это время церемония захоронения. Стенки и дно могилы были устланы красной тканью, вместо мужчин с канатами в действие приводился специальный механизм, плавно опускавший гроб на дно. В толпе провожавших то и дело трещали сотовые телефоны. Для кого-то суматошное коловращение жизни уже позади, для других в самом разгаре.
      Алексей подошел к массивному надгробью из черного мрамора с выгравированным портретом женщины. Возложил цветы и долго смотрел ей в глаза. Окажись кто-нибудь рядом, мог бы услышать, как он почти прошептал:
      - Благослови меня, мама!
      ЗНАК ДЕСЯТЫЙ
      У С О Б О Р А С В Я Т О Г О С Т Е Ф А Н А
      И вот, снова старая, добрая, веселая Вена. Круг замкнулся, напоминая "чертово колесо". Можно придумать сравнение и позабористей, но сейчас не до этого - есть дела поважнее.
      Летний зной на берегах голубого Дуная заметно спал. Дни стояли уже не жаркие и все ещё теплые. Воцарился бархатный сезон, нечто вроде нашенского где-нибудь на сочинском взморье.
      Выйдя по узенькому переулку Шенлатернгассе на небольшую, вымощенную камнем площадь, Алексей сразу нашел то, что искал. Рядом со старыми зданиями университета и Академии наук перед ним предстала Церковь иезуитов. Он подошел к ней поближе, принялся рассматривать. Вроде ничего особенного, скромная, без всякой вычурности и в то же время внушительная. Его внимание привлек построенный по итальянскому проекту фронтон с огромными волютами по бокам, статуями в нишах, настенным декорумом. В саму Церковь Алексей решил не заходить и, развернувшись на каблуках, неторопливо направился в сторону кафедрального собора святого Стефана.
      Совпадение случайное, но все-таки интересное: собор освящен в год основания Москвы, или десять лет спустя после присвоения Вене статуса города, что в масштабах мировой истории достаточно считать две столицы ровесницами. Сама Вена возникла на месте римского лагеря и в момент закладки первого камня в фундамент дома Божиего являлась центром герцогства, входившего в состав Священной Римской империи.
      Строительство собора затянулось на века, здание постоянно переделывалось, расширялось, восстанавливалось после пожаров, потому назвать имя главного архитектора просто невозможно. Уже и без того ослабленное старостью сооружение серьезно пострадало в ходе бомбардировок весной сорок пятого, и первую послевоенную мессу смогли отслужить лишь спустя семь лет, ещё десять лет продолжали реставрацию. В итоге, собор святого Стефана дожил до наших дней в том виде, какой приобрел окончательно в ХУ1 веке, или одновременно с завершением строительства собора Василия Блаженного в Москве. Причем, итальянских зодчих и мастеров работало тогда в Вене довольно много, как и в столько граде Великого Княжества Московского. А это уже явно не случайное совпадение...
      При входе в храм Алексей почувствовал, как перед ним открылась огромная, веками истертая, покрытая пылью эпох книга. Переворачивая её скрижали каменные, он стал всматриваться и обнаруживать там нечто, не виданное им ни в одном другом уголке Европы. Погружаясь в загадочный, запечатленный искуснейшей работой архитекторов, скульпторов и строителей мир Средневековья, он замечал в хитрющих завитках на капитолиях силуэты пернатых и человеческий лиц, чуть выше - причудливых гномов, неподалеку от них - чудищ с телами животных и головой человека, над фризами - апостолов и поддерживаемого ангелами Иисуса Христа в мандорле. Расставленные хаотично фигурки сливались в единое целое, оберегаемое от распада укрытыми в стенах опорами. Из-за скрытности несущих конструкций соборная каменная летопись с её религиозной символикой не давила своей массой, даже напротив - приносила встревоженной душе успокоение.
      Свет в храм из окон и со стороны алтаря попадал рассеянно-дымчатым, разливался повсюду столь чудодейственно, что не создавал теней или полумрака, придавал магическую невесомость всей постройке, а настенным ликам тварей из сатанинского бестиария - незлобный, довольно мирный характер.
      Всматриваясь в стершиеся надписи на погребальных плитах, Алексей старался уловить немой разговор резного камня. Главный зал собора обладал для этих целей блестящей акустикой и казался просторным, хотя значительное в нем место отводилось скамеечным рядам.
      Под огромной консолью, поддерживаемой пучком причудливо переплетенных нервюр, из окошка выглядывал в зал человек с изможденным лицом. Это Мастер. В руках у него циркуль и угольник, нехитрый инструментарий для того, чтобы заточить Время в камень. Алексей остановился напротив, стал приглядываться к нему и различать едва уловимые движения его губ.
      Человек с циркулем как бы давал понять, что ему приходилось тщательно присматриваться к строителям собора, особенно к новичкам, дабы избежать повода для доноса на него. Упаси Боже сказать ему что-нибудь о своих близких отношениях с осужденными еретиками или о неправомерности наказания их судом Инквизиции, тайно встречаться с вероотступниками, допустить дурной отзыв об их обличителях, прочитать книгу, в которой еретики находили себе опору. Мастер знал, что перед тем как схватят его "папские псы", кто-нибудь обязательно на него донесет, на допросах его будут пытать, измываться, и, наверное, он не выдержит мук, наговорит на себя и других - только бы перестали ломать кости, а конце концов пошлет весь этот опостылевший ему мир ко всем чертям собачьим. Конечно, предотвратить или оттянуть столь печальный исход могла бы его добровольная работа на Инквизицию негласным её помощником. Даже известный драматург Лопе де Вега, как ходили слухи, служил следователем Святейшей, участвовал в допросах и пытках. Да и чего остерегаться, если соблюдалась анонимность свидетельских показаний, двое слухарей-доносчиков приравнивались к одному очевидцу, а обвиняемого вообще лишали прав опровергать показания осведомителей, если те предварительно признали отсутствие вражды между ними и арестованным. Последнему редко когда оставляли шанс выжить: вслед за угрозой пыткой, или "кротким увещеванием" сразу следовала сама пытка, или "умаление членов". Большинство допрашиваемых признавались в содеянном после первого "умаления", остальные же, если не лишались полностью сил и рассудка, после второго подробно описывали свое сознательное или невольное участие в преступлениях против веры.
      Мастер откровенно рассказывал, как ведатели и судьи из монашеского ордена святого Доминика для очистки совести пытались оправдывать свою ярость. Прежде всего тем, что первым якобы взял на себя миссию инквизитора сам Иегова, свершив суд над Адамом и Евой после их согрешения в саду Эдема. Увы, при выполнении ими священного долга всех правоверных католиков они не вспоминали апостола Иоанна Златоуста, запретившего христианам искоренять заблуждения веры силою и призывавшего вести людей к спасению только убеждением, разумом и любовью. Вместо этого монахи говорили, будто умеют беседовать с Богом и приводили цитаты из Библии в пользу своей нетерпимости. Братьев-доминиканцев с пути истинного не собьешь! Совесть не напоминала им золото, чья продажная стоимость возрастает по мере уменьшения примесей, - даже в самых благочестивых гражданах отыскивали они следы Сатаны. Инквизиторы даже знать не хотели о том, что главная причина болезни греха кроется в заблуждении и недуг сей излечивается разумными действиями самих врачевателей духовных. Опасливо присматривались они и к другому предлагаемому пути исцеления - отойти от подстрекателей согрешения. Опасливо, ибо когда без свидетелей пороки утихают сами собой, мало отыщется доносчиков, без которых доминиканцы как без рук.
      По секрету Мастер поведал, что назло обличителям тайных и явных врагов Римской Церкви сам он старался разыгрывать из себя благоверного и при людях всегда подчеркивал, будто неверие в Бога есть величайшее преступление, намерение же нанести удар по Его слугам земным - самое дикое из всех, заслуживающее сурового наказания. Он видел, как люди чаще подчинялись законам природным, нежели Божиим, но приучил себя неустанно твердить о предназначении жизни человеческой для покаяния, об обреченности людей на жалкое существование в силу порочности своей натуры. Похотливые и завистливые создания извратили заповеди Господни и тем самым уже заслужили проклятия! Он же, в душе своей сокрытой, лучше будет странствовать в одиночку. Ибо очень хочется в тайне от инквизиторов узнать, почему ему, создателю соборной церкви самой дерзкой конструкции, не достает воли побороть в себе страх перед Святейшей и карающей...
      Чуть склонив голову, словно в знак благодарности за откровенный рассказ, Алексей пересек главный зал и вышел из собора на улицу. Там он повернулся лицом к "Исполинским Вратам", посмотрел вверх на восьмигранный шпиль, устремленный в небесную даль. Охватить взором весь храм целиком можно было, лишь отойдя на приличной расстояние, но даже у самого основания собора эта каменная глыба не подавляла его и как бы отдавала ему часть своей подъемной силы. По сравнению с только что увиденным, разбросанные вокруг деловые и торговые кварталы, витрины модных магазинов, весь этот "немецкий Париж" казались потерявшими свою значимость.
      Дальше ему предстояло следовать по указанному Джулией маршруту. Он вышел на Ротентурмштрассе и направился в сторону Дунайского канала, затем повернул на Хоэр-Маркт, проследовал мимо Старой ратуши к самому, пожалуй, красивому в городе храму Марии ам-Гештаде и от стрельчатой арки церковного портала спустился по лестнице. Ну а там, в сердцевине венского "яблока", даже слепой найдет старый бюргерский дом за номером десять...
      Поднявшись на второй этаж, Алексей увидел массивную резную дверь с бронзовой табличкой "Отто фон Штюбинг, профессор" и постучал. Никто не откликался. Он хотел было постучать ещё раз, как вдруг послышались шорохи, лязгнули затворы и огромная дверь отворилась.
      Сначала за порогом появились глаза - веселые, искрящиеся, голубые. Потом - бородатый мужчина зрелых лет, широко улыбающийся и всем своим видом говоривший о неистощимых запасах доброжелательства. Он сидел в кресле-каталке, ноги его были укрыты пледом. От него исходило невозмутимое спокойствие и полна уверенность, что все наиболее важные загадки в жизни он уже разгадал.
      - Просим входить, - произнес он на русском голосом приятного тембра. Я Отто Штюбинг, Мать его за нога, сукина сына.
      Резким мощным рывком он чуть ли не поднял себя вместе с креслом, развернулся и, приглашая за собой, поехал через огромную прихожую вглубь квартиры.
      Миновав гостиную комнату, похожую на украшенный колоннадой музейный зал, они оказались в просторном кабинете с большим камином из желтого мрамора, кожаными диваном и креслами, книжными шкафами, массивным инкрустированным письменным столом и цветным оконным витражом в готическом стиле. Штюбинг указал гостю на кресло, предложил кофе с итальянским ликером. Удостоверившись, что самообслуживание тот воспринимает нормально, принялся разъезжать по узорному паркету вдоль книжных шкафов, мимо камина и сидевшего в кресле Алексея.
      - Я предупреждал Джулию, что мне наверняка захочется сделать расширенный комментарий, - заметил хозяин дома. - Если нет возражений, господин Крепкогоров, то наберитесь терпения и выслушайте.
      - Буду только рад, фон Штюбинг.
      - Гут, - сказал он и, остановившись напротив Алексея, устремил на него откровенно испытующий взгляд. - В заговоре с целью шпионажа или любой другой целью участники должны полностью доверять друг другу. Дуракам или идиотам там не место. Им опасно что-либо поручать, ибо в самый ответственный момент такие могут загубить всю операцию, Надеюсь, с вашим опытом вам это ясно и без меня.
      - Похоже, так оно и есть.
      - Заговор и тирания питаются кровью из одного источника, - продолжил Штюбинг, все так же пронзительно смотря в глаза Алексею, - Диктатор может избавиться от своих политических соперников только посредством тайного заговора против них. Обычно, уже в преклонном возрасте, он погружается в мистику, внушает себе и другим, будто общается по особому каналу сверхчувствительной связи с Высшим Разумом или с самим главой Небесного Совета, получая от них уведомления о подготовке заговора против него. В массе своей суеверные граждане, даже будучи атеистами, начинают верить в мессианскую избранность диктатора, в непогрешимость его суждений и обладание неким таинственным чутьем, недоступным простым смертным.
      Штюбинг вдруг резко развернулся и снова повез себя вдоль книжных шкафов, продолжая говорить уже на ходу.
      - К чему я это, спросите вы? К тому, что римско-католическая, гитлеровская и сталинская инквизиции работали по общей, в сущности своей, методе. Судьи требовали от следователей непременно раскрывать либо сам заговор с "явными согласниками", либо скрытые намерения с "явными согласниками". Но во всех трех случаях многое зависело от методов ведения следствия и допроса. Вот, скажем, молодой следователь с карающим мечом на рукаве гимнастерки сидит за столом напротив арестованного маршала, облаченного в поношенную солдатскую гимнастерку, и язвительно, даже не глядя на того, спрашивает: "Ну что, будем говорить или нет?" Маршал нервно хватается за воротничок, но чувствует не привычные звезды, а солдатские лычки, и его пробивает как током высокого напряжения. Теперь он готов говорить все что угодно, подписать любой протокол допроса, лишь бы не переносить вновь унижения. И на самом деле, подписывает все, за исключением обвинения в передаче шпионских сведений враждебному СССР государству. Из двух других статей обвинения, подготовка военно-фашистского переворота и моральное разложение, только последняя сопровождается компрометирующими материалами, собранными на него абвером в ходе командировок того в Германию ещё до прихода к власти нацистов. Материалы эти получены представителем НКВД в Берлине от людей шефа РСХА Гейдриха, выступавших под видом уголовников, забравшихся в сейфы германского Генерального штаба. Особую пикантность в этом пакете представляли фото известного в Красной Армии покорителя женских сердец в интимной компании с искусно подставленной ему фрау-агентом абвера. От таких улик, знаете ли, уже не отопрешься. Если же к компромату присовокупить доносы собственных товарищей по армии и очные с ними ставки, то в голове у обвиняемого вообще забродит одна единственная мысль - побыстрее бы все заканчивалось стенкой в подвале.
      - Извините, фон Штюбинг, но маршал Тухачевский, о котором вы говорите, все же не стал лжесвидетельствовать на своих сослуживцев. Не сделал он этого, мне кажется, из чувства собственного достоинства, чего не хватило многих другим арестованным военачальникам, - решил нарушить уважительное молчание Алексей. - Сталину нужны были лишь послушные исполнители указаний его и партии, потому в припадках маниакального психоза он вырубал всех, на кого могло пасть подозрение в инакомыслии. Система самовластия обеспечивала диктатору полный контроль над государственным аппаратом, но одновременно вызывала страх у него, ставшим заложником этой системы. При всем при этом, рядовые граждане сами глушили в себе порывы здравомыслия своей безоглядной верой во всемогущего земного бога, в их глазах - истинного аскета, воплощения сурового, но справедливого порядка. Ведь помимо инспирированных, в Кремль поступали сотни тысяч писем простых советских людей, видных представителей научной и творческой интеллигенции с требованием "раздавить троцкистскую гадину".
      Все время, пока говорил Алексей, Штюбинг смотрел на него неотрывно, внимательно прислушивался к его словам, застыв в своем кресле.
      - А разве я спорю? - усмехнулся он, быстро развернулся и опять стал разъезжать вдоль книжных шкафов, проделывая это с достоинством и властной уверенность в себе - Я только хочу сказать, что следователи шантажировали обвиняемых, принуждали их давать нужные показания именем революции, партии и самого Сталина. Допускаю, за некоторыми арестованными действительно числились поступки предосудительные по тем временам и, схватившись за зацепки, НКВД пыталось склонить их к признанию в заговорщической деятельности. Тут даже не нужны допросы с пристрастием: в ход идут поистине дьявольские увещевания и побуждения в том, что признание вины и дача показаний о "врагах народа" отвечает интересам революции. На московских процессах присутствовали иностранные корреспонденты, и можно было бы, казалось, говорить открыто. То-то и оно, именно из опасения быть использованными прессой во вред Советской Власти многие обвиняемые и не хотели говорить правду.
      - То есть вы прослеживаете действительно неразрывную связь между "злодейством во благо народа" и методами ведения следствия. Так я понимаю, - заметил Алексей.
      - Абер натюрлих! Ну конечно! - подтвердил немец. - Начнем с того, допрос для следователя - это его отдушина, позволяющая ему испытывать наслаждение от полной власти над обвиняемым. Сама же технология допросов и дознания стара как мир. Достаточно оформленные черты дьявольские проделки такого рода приобретают в Западной Европе именно в средние века, где признание становится важнейшим ритуалом в установлении истины, наряду с поручительством, свидетельским показанием, исповедью и покаянием. Признаются в любви и преступлении, тайных желаниях и планах на будущее, грехах и болезнях - публично и в частном порядке, себе и другим, добровольно и под пыткой. Полученное же силой признание считается главным свидетельством, достаточным для вынесения приговора. Ненасытное вымогательство признания в крамоле, ереси и прелюбодеянии переплетается с ожесточенной борьбой против любого несогласия с пастырями мирскими и духовными.
      - В свое время тамплиеры тоже считались несгибаемыми, - сказал Алексей. - Однако когда по приказу французского короля Филиппа Красивого проводят их повальные аресты, то прошедшие суровые испытания на поле боя монахи-крестоносцы тоже признаются во всех самых гнусных грехах и пороках, вплоть до отречения от Христа, обожествление дьявола, содомии и святотатстве. Имеют место быть и самооговоры.
      - И то же двуличие следователей с их фальшивой готовностью простить тех, кто признает свою вину, - уточнил Штюбинг. - Ключ ко всему в методах допроса. Что важно для следователей? Заставить арестованного глубоко проникнуться его униженностью и безнадежностью положения для него. Чем они пользуются? Непоследовательностью в мыслях, чувствах и делах людских. Стремятся получить желаемое признание, если правильно затронуть тонкие струны души и совести обвиняемого, воздействовать на его родственные привязанности, замучить голодом и лишением сна, вымотать морально и физически.
      - Братья-доминиканцы из Святейшей Инквизиции тоже убеждены в праведности своего использования хитроумных уловок, дабы загнать лису в ловушку, - уточнил на сей раз Алексей. - Чтобы изолировать заболевших овец от стада, они приговаривают к смерти безотносительно, приносит подозреваемый покаяние или нет. За поношение святынь и участие в "заговоре с дьяволом" прощения не предусматривается, но признание крайне необходимо для суда. Они могут даже огласиться с обвиняемым, что тот действовал из благих побуждений, и просят подтвердить это искренним сотрудничеством со следствием.
      - Знают ведь сукины дети, что человека со сломанной волей легко довести до невроза, при котором самоистязание приносит ему удовлетворение, - возмутился Штюбинг. - Когда-то я копался в архивах Святейшей Инквизиции среди стенографических записей допросов и показаний. Такое впечатление, свидетелям дают полный карт бланш говорить об арестованном все, что взбредет в голову, особенно когда те ссылаются на слухи, сплетни, народную молву. Инквизиторов не интересуют взгляды обвиняемого, они стараются дознаться относительно его вредных для церкви поступков. Вроде бы римское право отвергает показания соучастников, и это правило Ватикан принимает, считая даже недопустимым выставлять свидетелями обвинения еретиков, убийц, воров, колдунов, прелюбодеев и лжесвидетелей. Но на преследование ереси такое ограничение не распространяется, и свидетелями могут выступать все, вплоть до тех, кому по закону это запрещено, - ростовщики, проститутки, отлученные от церкви, клятвопреступники, жены и дети обвиняемых.
      - Мне как-то приходилось читать, будто муж и жена, зная, что один из них высказывает еретические мысли, должны донести в Инквизицию и, если этого не делают в течение года, становятся соучастниками в "заговоре с дьяволом".
      - Да, примерно так и было.
      - Более того, признание вины всегда считается правдой, а отречение от своих показаний уже на суде - клятвопреступлением или лживым свидетельством. Во время допроса могут перелистывать дело, будто с целью удостовериться, насколько искренне говорит обвиняемый, или взять чистый лист бумаги и сделать вид, что читают показание какого-то лица.
      - Или бесконечно откладывать разбор дела, продлевать срок предварительного заключения, уповая на нужное, хотя и медленное воздействие камеры-одиночки, - дополнил Штюбинг. - В сущности, я хочу сказать, что ведение следствия "в интересах веры" неизбежно приводит к полному беззаконию. Фанатическая вера точно так же калечит сознание людей, живущих в ХХ веке, когда места еретиков занимают "враги рейха" и "враги народа", а Сатану усматривают в коммунистах, евреях, арабах и прочих бесах в человеческом обличье. Под психологическим давлением с физическим пристрастием человек, обвиняемый в государственной измене, может признаться во всем, что от него требуют. В его голове невообразимо перемешиваются правда и вымысел, истина и ложь во спасение. Вспомним, кто из обвиняемых на московских процессах заявляет о своем раскаянии. Еще до ареста многие из них невольно уличают себя в разного рода уклонах от партийной линии и даже в связях с проклятыми троцкистами. В застенках их психику окончательно ломают, а самих убеждают в "революционной целесообразности" оказания помощи следствию, потому и звучит их раскаяние на суде стандартным ритуалом отмежевания от внутрипартийной оппозиции, отречения от себя и восхваления сталинской модели социализма. Вынужденные признать публичное покаяние своим гражданским долгом, они, как ими считается, приносят себя в жертву на алтарь революции. То есть продолжают надеяться на установленную ими власть, и такая их вера без оглядки оказывается сильнее чувства собственного достоинства в них. Длительное время лишенные нормального сна, затравленные, издерганные люди теряют контроль над собой и дают любое нужное следствию показание, лишь бы не померк последний шанс на выживание, если не их самих, то хотя бы ближайших родственников. Говорят, будто любую пытку или издевательство можно преодолеть постоянным видением в своем воображении виселицы, что ожидает в любом случае, признаешься или нет. Допускаю, в этом что-то есть.
      Закончив свой спич, Штюбинг подъехал к письменному столу, взял сотовый телефон, попросил его извинить и выехал из кабинета. Минут через пять он вернулся и поинтересовался, на чем они остановились.
      - Меня лично никто не пытал, - продолжил Алексей, сохраняя предмет разговора, - но я хорошо представляю себе, чем кадровые армейские командиры отличаются от функционеров партийно-государственного аппарата. Они не солдаты партии, они просто солдаты. Их мужество неординарно, партийная идеология и политическая целесообразность для них - терра инкогнита. У них одна идеология, одна логика и целесообразность - военные. Влияние среди них бывшего главнокомандующего Троцкого, хоть и чувствуется, но больше символически, хотя при нем, иногда при его содействии, начиналась их карьера.
      - И тем не менее, - мягко прервал Штюбинг извиняющимся жестом, ложные обвинения в шпионаже накладываются нередко на нечто, имеющее под собой фактическую основу. В свое время я опросил массу свидетелей, переворошил кучу документов военной контрразведки и гестапо. На основании обнаруженного могу предположить, что люди из окружения Тухачевского лишь собирают силы и сторонников, но ещё не вырабатывают окончательного плана переворота. В разговорах по душам они поносят не только своего бездарного, отставшего от военных реалий министра обороны, но и верховного главнокомандующего не жалеют. В сущности, заговора нет, однако до его конкретной подготовки остается сделать всего лишь несколько шагов. Заговора нет, и это я могу подтвердить на основании документов РСХА. Что есть, так это некоторая договоренность сместить министра обороны Ворошилова, как препятствие на пути модернизации Красной Армии. В умах же контрразведчиков из НКВД господствует логика сталинская - если этого нельзя исключать, то это возможно, потому нужно нанести превентивный удар по всем тайным и явным "согласникам" с целью припугнуть остальных.
      - Я вижу и другое гнусное в этом деле, - заметил Алексей, прервав собеседника извиняющимся жестом. - Признавшие вину "заговорщики" в письмах на имя вождя признают правоту решений суда, заверяют о своей преданности Сталину. На одном из таких писем покаяния он начертал: "Подлец и проститутка".
      - Кто знает, Сталин, возможно, прав? Как вы считаете?
      - Не знаю, но у меня лично эти командиры не вызывают симпатии, как и любые доносчики на своих же товарищей.
      - Гут, зер гут! - одобрительно отозвался Штюбинг. - Я тоже не люблю отвлекающих версий, этаких фикций мозговой субстанции. Типа того, что в департаменте царской полиции якобы обнаружены документальные свидетельства об агентурном сотрудничестве Сталина с охранкой против своих же членов партии. Кстати, у меня есть копии этих материалов. Если хотите, могу вложить их в подборку, которую для вас готовлю. Решайте сами, туфта или нет. На мой взгляд, сделано неплохо, но туфта.
      - Признателен вам, фон Штюбинг. И все же в вашем разборе, мне кажется, не достает одного элемента.
      - Любопытно, какого?
      - Того, что называется офицерской честью. Мне она представляется похожей чем-то на рыцарскую. Я имею в виду настолько особой, что может быть и не связанной напрямую с честностью. Для офицера мнение сослуживцев о нем многое значит, однако даже оскорбительное замечание в его адрес не очень трогает, если выражено с глазу на глаз. Вот когда это происходит публично, при людях, то нужно дать обидчику должный отпор и заставить принести извинение. Для подобных целей и придуман офицерский суд чести. Согласно рыцарскому кодексу поведения, за тяжким обвинением или в ответ на грубую шутку должна следовать апелляция к оружию. Тогда честь спасали дуэлью, и никто не говорил, отвечая на вызов: "Если вам надоела жизнь, идите и повесьтесь." Теперь можно представить себе оскорбленного в лучших чувствах, оболганного сослуживцами, обвиняемого в государственной измене и нарушении присяги офицера, против которого вершится инквизиционный суд. Он ведь прекрасно видит, что все вокруг лгут по какой-то дьявольской договоренности, ему уже не выбраться из клещей и публично не отстоять свою честь. Очень хорошо воображаю себе его морально-психологический слом. А что бы вы делали на его месте?
      - Лично я? Наверное, колебался бы вроде маятника - от самооправдания до признания вины. Что остается, когда тебе изменили твои же товарищи!
      - Вот видите.
      - Разве вы поступили бы иначе? Ладно, не надо мне говорить об этом. Мне сейчас хочется, Алексей, узнать у вас нечто другое.
      - Попробуйте, Отто, я не возражаю.
      - Почему у вас в России все вроде бы стремятся к свободе, но так легко терпят тиранов или сумасбродов во главе государства? Не оттого ли, что мысли у русских живут как бы соседями в большой квартире, между которыми сложились весьма натянутые отношения, а в результате...
      - А в результате такой междоусобицы мы склонны унижать себя перед царем, диктатором, генеральным секретарем, президентом? Это вы хотите сказать?
      - Я хочу сказать, те уходят в загробный мир, а вы, поизмывавшись над ними вдогонку, с завидным смирением и постоянством потихоньку готовите пьедестал для нового "великого реформатора". И свидетельствует это, по-моему, о веками складывавшемся лакейском менталитете. Вот, скажем, сейчас в России бытует убеждение, будто вакханалия сталинских репрессий заложена в природе социализма. Опять перепутаны все причины и следствия! Кому на Западе придет в голову идея отождествить репрессии Святейшей Инквизиции с природой христианства? В действительности, сталинская тирания опиралась на естественные желания миллионов людей увидеть наконец-то своего спасителя, если не Иисуса, то Иосифа. Зверства проистекали из природы не социализма, а сталинизма, построенного на обмане, травле, мести, доносительстве, культе вождю и партии.
      - Разве я спорю? - отозвался Алексей. - Одному Сталину не по силам было внушить народу веру в свое всемогущество. Первыми вдохновителями культа вождю выступили ближайшие его соратники по партии. Одни из лести, другие из желания укрепить авторитет все той же партии или погреться самим в лучах славы "вождя всех народов". Партийные комитеты повсюду неукоснительно следовали духу и букве кремлевских директив, безжалостно пресекали любые отклонения от генеральной линии. Возможны ли массовые репрессии без культа вождю? Вряд ли. Отсюда не могла и не появиться карающая десница, ибо какой спаситель без Страшного Суда. Только вот меч оказался в руках полуграмотных фанатиков или идиотов вроде монахов-доминиканцев. Лидер оппозиционеров Троцкий, тоже оправдывал высокой целью свои неблаговидные средства ведения подрывной работы на пару с РСХА. Так что, опять получается: чем грандиознее политическая интрига, тем больше отвлекающих версий заговора и антизаговора, в которых "фикция мозговой субстанции" перемешивается с истинным положением дел.
      - Меня уже цитируют, а это чертовски приятно. Но сразу же, Алексей, хочу вам признаться, что делю все членов рода Адамова на пастырей, паству, охранников и отбившихся от стада одиночек. Мне пришлось испытать на себе все ипостаси, даже охранника, чье дело - рыскать повсюду для пополнения стада новыми овечками и баранами, бугаями и дойными коровами. Сегодня я отбился от стада и нет у меня желания возвращаться. Когда-то я участвовал в излюбленной игре пастырей, тонко и незаметно обменивать цели на средства, когда уже не средства нужны для достижения высокой цели, а цель для использования аморальных средств.