По какому-то случаю это открылось и дошло до митрополита Сильвестра, и тот определил мичману такую епитимию: "в праздничный день стоять ему среди церкви во время литургии на коленях с возженною свечою, а когда время выходу из церкви народу приспеет, тогда положить его (мичмана) на праг в трапезе ниц и лежать (ему) потоле, пока через его весь народ из церкви пройдет, в которое время просить ему проходящих через него, да помолятся Господу Богу в отпущении грехов его; а по исполнении сего отослать в воинскую команду для наказания, чему достоин по воинским артикулам. А женку Екатерину, кроме такой же епитимии, на страх другим, наказать кошками" (Указ Тобольской духовной консистории от 3 сентября 1752 года).
      Другой случай: в Сибирь следовала из России по этапу женщина Ефросиния Михайлова, которая до высылки её была уже замужем за тремя мужьями. По дороге она имела несчастье понравиться отбывавшему вместе с нею путину ссыльному Захару Федорову, но Захар Федоров Ефросинье не понравился и она не хотела отвечать его любовным посягательствам. Да притом же Ефросиния была богобоязлива и уважала церковный брак, а "прелюбодеяния не хотела". Тогда ссыльный Захар обратился с своею незадачею к партионному сержанту Логвинову, и тот за небольшую мзду уладил дело. Он, во-первых, несколько раз "нещадно" бил Ефросинию Михайлову "батожьем", чтобы она была сговорчивее, и когда та, изнурясь от жестокого боя, стала подаваться и отпиралась только тем, что "боится блудного греха", то сержант сказал, что "за этим дело не станет", и, приведя партию в село Абалоцкое, близ Тобольска, обвенчал её "по принуждению четвертым браком".
      Нещадно избитая батожьем, Ефросинья покорилась "принуждению" и сделалась женою ненавистного ей поселенца Федорова, и пока шла в партии она под страхом батожья исполняла для его желания супружеские обязанности, но, придя на место поселения - в Колыоновскую волость Томского округа, подала жалобу в томское духовное правление, и в той жалобе разъясняла всю свою нестерпимую обиду и доводила, что "как брак её с поселенцем Федоровым есть насильственный и четвертый (для нее), а потому, стало быть, очевидно незаконный, то он по существу своему совсем не есть брак, а прелюбодейская связь, и она этого прелюбодеяния продолжать не допустит".
      Духовное правление разлучило временно этих супругов и донесло о событии тобольской духовной консистории, которая "с докладу его преосвященству определила: жену Ефросинию Михайлову оставить в замужестве при поселенце Захаре Федорове, впредь до рассмотрения, а о состоянии её взять от оного мужа её известие"... Как должна была чувствовать себя эта несчастная женщина, опять насильно отданная консисториею поселенцу на подержание, да ещё "с докладу его преосвященству"!.. И в чем от этого поселенца "о состоянии ее" требовалось "известие" - из дела этого не видно, но что Ефросинья была призвана исполнять супружеские обязанности и в четвертом браке, обвенчанном под батогами, это закреплено самым документальным образом. И эта женщина жила и терпела!
      Николай Лесков (1831-1895)
      писатель.
      Показание № 73
      Москва разнообразна, пестра и причудлива как сама природа: гнуть и теснить её столь же трудно, как и бесполезно. В ней выдуманы слова приволье, раздолье, разгулье, выражающие наклонности её жителей. Как в старину, так и нынче, никто почти из них не мечтал о политической свободе, зато всякий любил совершенную независимость как в общественной, так и в домашней жизни. Между ними и западными вольнодумцами та же разница, что между поэтом, составившим себе идеал совершенства, которого он всю жизнь проищет напрасно, и простым человеком, который скоро найдет любимую женщину, без великих затруднений женится на ней и преспокойно в любви и совете проведет с нею век. Только не касайся их вседневных привычек, их безвинных предрассудков, и москвичи предовольны. Но коль скоро самодержавие вздумает слишком распрямлять своевольную старушку, она закричит голосами тысячи вралей своих, тысячи своих болтуний, и правительство если без уважения, то не совсем, однако же, без внимания может оставить бессмысленный сей шум. Даже в царствование Павла удары его самовластия, которые так метко, так разительно на всех упадали в Петербурге и в целой России, смягчались над царственной Москвой... Голубушка-Москва любит маленький беспорядок; она почитает себя заключенною в монастыре, коль скоро видит вокруг себя порядок, слишком строго соблюдаемый. Хорошо ли это? Худо ли это? Бог знает! Бирон с Анной Ивановной бежали из нее, Елисавета Петровна проводила в ней половину жизни. Первые терзали Россию, при последней она блаженствовала.
      Филипп Вигель (1786-1856)
      тайный советник.
      Показание № 74
      В обычай вошло во многих российских пределах, а особливо по деревням, что малых ребят, к супружеской должности неспособных, женят на девках взрослых, и часто жена могла бы по летам быть матерью своего мужа. Сему, с натурою спорному поведению следуют худые обстоятельства: слезные приключения и рода человеческого приращению вредные душегубства. Первые после женитьбы лета проходят бесплодны, следовательно, такое супружество не супружество и сверх того вредно размножению народа... Мальчик, побуждаем будучи от задорной взрослой жены, усиливанием себя прежде времени портит и впредь в свою пору к детородию не будет довольно способен, а когда достигнет в мужской возраст, то жена скоро выйдет из тех лет, в кои к деторождению была способна...
      Бедственному младенческому началу жизни следуют приключения, нападающие на здравие человеческое в прочем оныя течении. И, во-первых, невоздержание и неосторожность с уставленными обыкновениями, особливо у нас в России вкоренившимися и имеющими вид некоторой святости. Паче других времен пожирают у нас масленица и св. неделя великое множество народа одним только переменным употреблением питья и пищи. Легко рассудить можно, что, готовясь к воздержанию великого поста, во всей России много людей так заговливаются, что и говеть времени не остается. Мертвые по кабакам, по улицам и по дорогам и частые похороны доказывают то ясно. Разговенье тому же подобно. Да и дивиться не для чего. Кроме невоздержания в заговенные дни питием и пищею, стараются многие на весь великий пост удовольствоваться плотским смешением законно и беззаконно и так себя до чистого понедельника изнуряют, что здоровья своего никоею мерою починить не могут, употребляя грубые постные пищи, которые и здоровому желудку тягостны... Христос воскресе! только в ушах и на языке, а в сердце какое ему место, где житейскими желаниями и самые малейшие скважины все наполнены. Как с привязу спущенные собаки, как накопленная вода с оторванной плотины, как из облака прорвавшиеся вихри, рвут, ломят, валят, опровергают, терзают. Там разбросаны разных мяс раздробленные части, разбитая посуда, текут пролитые напитки, там лежат без памяти отягченные объядением и пьянством, там валяются обнаженные и блудом утомленные недавние строгие постники. О, истинное христианское пощение и празднество! Не на таких ли бог негодует у пророка: "Праздников ваших ненавидит душа моя и кадило ваше мерзость есть предо мною!"... Неоспоримое есть дело, что неравное течение жизни и крутопеременное питание тела не токмо вредно человеку, но и смертоносно, так что вышеописанных строгих постников, притом усердных и ревностных праздниколюбцев, самоубийцами почесть можно.
      Михайло Ломоносов (1811-1765)
      ученый-энциклопедист.
      Показание № 75
      В своем сочинении "Путеводитель к истинному человеческому счастию, или опыт нравоучительных и отчасти философических рассуждений о благополучии человеческой жизни" Болотов подводит даже теологическое основание для необходимости наказывать "непокорных рабов": подобно тому как "Бог наказывает нас для нашего исправления", так и дворяне "облагают рабов кандалами, морят голодом" и т.п. "для блага самих рабов"...
      Некуда было идти дальше в оправдании помещичьего произвола, и в этой идеологии его собственно и заключается разгадка того, почему с такой голубиной наивностью, какую обнаружил Болотов, рассказывая о своем методе сеченья - с легким сердцем и без малейших угрызений совести нежестокосердые, уравновешенные люди совершали по отношению к крепостным выдающиеся жестокости... К этому вел самый крепостной порядок, при котором людьми торговали, как скотиной, продавая их оптом и в розницу отдельно от земли, разлучая мужей и жен, родителей и детей, - тот порядок, при котором и соединяли отдельные пары, как скотину для приплода, превращая "таинство" брака в недурное подспорье своему хозяйству; тот, наконец, порядок, при котором возводилось чуть ли не в догму всячески ежедневно оскорблять "рабов" и попирать в них элементарнейшие человеческие чувства. В обществе, жившем на крепостном труде, вся социальная атмосфера была насыщена опаснейшими микробами произвола, от болезнетворного действия коих не мог уйти никто из власть имеющих...
      В крестьянской атмосфере особенно тяжко было жить дворовым, из коих в XVII столетии составился целый многочисленный класс людей, оторванных от земли, удовлетворявших не только потребностям, но всем малейшим и часто психопатическим барским прихотям и капризам, людей, находившихся ежеминутно под ближайшим действием барского произвола, постоянно стоявших перед барскими очами и руками. Тяжела была, как видно из вышеприведенных примеров, барская, то и дело вспыхивающая немилость, но не легка была и барская милость, в высшей степени обязывающая и ревнивая, а потому очень часто ведшая лишь к вящим истязаниям. Наиболее же чувствительна была барская милость, разумеется, женской половине дворни: сколько было тут погублено девичьих жизней, сколько совершено насилий, растлений и даже кровосмешений, сколько тут было горя, терзаний, ужаса и сколько скоплялось негодования, презрения и ненависти! . .
      Да, в крестьянских "сердцах" было нечто неблагополучное для дворян. Тот же Болотов положительно свидетельствует, что в разгар пугачевщины "дворяне удостоверены были, что вся подлость и чернь, а особливо все хамство и наши слуги, когда не въявь, так втайне, сердцами своими были злодею сему преданы, и в сердцах своих вообще все бунтовали, и готовы были при малейшей возгоревшей искре произвести огонь и полымя"... Действительно, как это хорошо было понятно дворянам, наступило для них страшное время "прекровожаждущий на благородных рыск", по выражению поэта Державина, состоявшего и в числе усмирителей.
      Этот "рыск" был энергичнее и беспощаднее от уверенности в том, что истреблять помещиков приказано государем. Сам Пугачев, объявивший смертный приговор всему российскому дворянству, при каждом удобном случае подчеркивавший свою ненависть к "помещикам и боярам", с самого начала и до конца своей "императорской" карьеры показывал бесчисленные примеры того, как надо поступать с захваченными начальствующими лицами, офицерами, помещиками, их женами и детьми... Вешая и убивая "благородных" всяческими способами, Пугачев нередко прибегал к таким формам казни, какие только и можно объяснить именно той глубокой ненавистью его к господам, которая клокотала в его сердце и которую - он это знал - разделяет весь смотревший на него, как на царя-мстителя за прежние обиды "черни", весь простой народ. Горе было особенно тем "благородным", на которых их подчиненные или крестьяне доносили как на людей жестоких: таким не было ни малейшей пощады, их ждала страшная кара... Генерал Цыплятов, выданный своими собственными крепостными Пугачеву за жестокое обращение с ними, был казнен так: ему сначала отесали бока, а когда он упал, то в рот воткнули кол; с несчастным вместе погибло его семейство: детей и жену повесили. Повешенье было излюбленной "императором" формой казни...
      Это была месть народа своим насильникам и обидчикам; все теперь припомнилось, припомнилось немало помещичьих преступлений против женской чести. Радищев рассказывает, что однажды крестьяне, связав своего господина повели на казнь. "Какая тому была причина:" - спрашивает наш автор и отвечает: "Он был господин человеколюбивый, но муж не был безопасен в своей жене, отец в дочери: каждую ночь посланные его приводили к нему на жертву бесчестия ту, которую он того дня назначил. Известно же было в деревне, что он омерзил 60 девиц, лишив их непорочности". Этого "человеколюбивого господина", "гистория" которого была известна Екатерине, "выручила" подоспевшая команда, но другие многие подобные "женолюбивые" помещики не избежали своей лютой участи.
      Николай Фирсов (1864-1934)
      историк.
      Показание № 76
      Любопытная черта образованного человека екатерининской эпохи: в его голове необыкновенная масса общих идей, но он совсем не размышляет, и ум его переполнен готовыми понятиями, зачем же в таком случае и размышлять о них; не размышляя, он совсем не понимает того, что его окружает. Это любопытная патологическая черта, отличающая екатерининских людей... В екатерининском образованном человеке было два яруса: ярус идей и ярус поступков; наверху, в своем умственном бельэтаже, он был высокообразованным европейцем, а когда спускался в нижний этаж, он оправдывал острое слово одного француза: "поскоблите русского, и перед вами явится татарин". Черствость гражданского и нравственного чувства - печальное явление, с которым всюду встречается изучающий общественные нравы того времени.
      Почувствовав отвращение к родной действительности, русский образованный ум должен был почувствовать себя одиноким в мире: у него не было почвы... Есть и печальные образчики.
      В первом ряду надо поставить княгиню Дашкову. Это очень характерная представительница русского образованного общества того времени. Она ещё в детстве зачитывалась Вольтером, Бейлем и другими, зачитывалась до головокружения, до нервного расстройства. Потом, как известно, за свое знакомство с французской философией она даже было посажена на президентское кресло в Академии наук. Когда она разошлась с Екатериной и удалилась в частную жизнь, то стала нелюдимой и, поселившись в Москве, редко с кем виделась, ещё реже с кем разговаривала и ничем не интересовалась. Чтобы наполнить свой досуг, она - президент Академии наук - приручила к себе несколько домашних крыс, которые составляли все её общество. Смерть детей её трогала мало, но судьба её крыс делала тревожной на целые дни. Только высокообразованные люди екатерининского времени могли начать Вольтером и кончить ручными крысами.
      Гораздо печальнее другой представитель екатерининского вольнодумства. Это был богатый помещик Николай Еремеевич Струйский. Он был высокообразованный юрист и устроил у себя в деревне настоящий, правильно организованный по-европейски суд над крестьянами. Мужика ставили в кабинете барина, сам барин произносил обвинительные акты и защитительные речи по всем правилам западной юриспруденции, только эпилог этих судебных заседаний был в чисто русском вкусе: обвиненного крестьянина он пытал по древнерусскому, для чего имелся у него в подполье огромный арсенал орудий пытки.
      Василий Ключевский (1841-1911)
      историк.
      ОЧНАЯ СТАВКА С "КОСВЕННЫМИ УЛИКАМИ"
      (Из домашнего архива Пантелея Рубашкина)
      Казалось, русские должны были, под тяжестью кнута, отрекаться от многих, уже въевшихся в печенку обычаев, нравов, преданий и с покорностью двинуться по указанной Петром дороге к европейской цивилизации, в направлении и в духе соответствовавших государственным целям. Шатко-валко, все действительно к этому и пошло. На казенные деньги, то есть на содержание государства посадили попечение своих поэтов и писателей, скульпторов и живописцев, архитекторов и строителей, ученых и балетмейстеров, дабы потом они отдавали отчет правительству о своей полезной обществу деятельности. Наверное, воспитание ни одного общества в мире не обходилось столь дорого государственному бюджету, и учебные заведения так сильно не напоминали казарму, а учащиеся - солдатских рекрутов.
      Родители сыновей, посланных по царскому указу за границу для обучения полезным наукам и художествам, впадали во смертную тоску и печаль, роптали на Петра, что он-де отделяет их от православия, а жены отправленных в загранкомандировку надевали траур (синее платье). Князь Иван Львов, приставленный надзирать за учившейся за границей русской молодежью, убедительно просил царя не посылать его соотечественников в Англию, ибо они там занимаются только пьянкой и кулачным боем с англичанами. На то же жаловался и тогдашний посол России в Англии: ему пришлось утихомиривать англичанина, которому в драке один из русских парней выбил глаз.
      Для тех же, кто оставался у себя на родине, шумная пирушка продолжала служить единственным способом снять накапливаемые усталость и напряженность. Во всем этом традиционном обряде "пития непомерного", однако стали усваиваться и некоторые иноземные образцы: московское "варварство" смешивалось с европейским "политесом" в какой-то странный "коктейль" костюмов, нравов и поступков. Разгул прежнего барства, не ведавшего ни чувства приличия, ни человеческого достоинства, давал, как и прежде, волю животным инстинктам, но появились и некоторые сдерживающие "новации": упившегося до бессознания на пиршестве царь или кто-то из вельмож мог наградить кнутом - "за оскорбление мундира".
      Суровость и мучительность определяемых военным судом наказаний говорили сами за себя: за чародейство полагалось сожжение, за поругание икон - прожигание языка раскаленным железом и отрубание головы, за убийство назначалась смертная казнь, но за убийство отца, матери, малого дитяти или офицера - через колесование. Поругание матери приводило к отсечению сустава или к смертной казни, поджигательство влекло за собой сожжение преступника, равно как и фальшивомонетничество. За бранное слово, произнесенное пусть даже по неосторожности, в первый раз - тюремное заключение, во второй раз наказание шпицрутенами, в третий раз - расстрел, или отрубление уха и носа, или ссылка на каторгу. За злоумышление против генерала - четвертовали, за дерзость против генерала - смерть или телесное наказание, против другого начальства - шпицрутены. Ленивые и нерадивые офицеры разжаловывались в рядовые. Самовольно вступивших в контакт с неприятелем - четвертовали или рвали тело клещами. Под угрозой смертной казни запрещалось переписываться с кем-либо о военных делах, о состоянии войска или крепостей. Согласно "Инструкциям и артикулам военным Российскому флоту" разработанным лично Петром, "Ежели кто на корабле нож обнажит с сердца, хотя не уязвимого, и того рука к мачте ножем же прибита да будет потаместь, дондеже сам у себя оную прорежет".
      Система преследования и наказания за "непотребные" мысли путем повального шпионства и розыска с приходом Петра стала приобретать невиданные доселе масштабы. В избах Преображенского приказа вздернутого на дыбу вспаривали пылающим веником, и редко у кого хватало сил поддерживать в себе упорство и стройность первых показаний - разве только у тех, кто ведал, что троекратная пытка, сопровождающаяся прежними показаниями, освобождает от дальнейших мучений, а может и снять обвинение.
      Необычная для новой эпохи доля выпадала на служителей церкви сотрудничать с сыщиками Тайной канцелярии, вытягивать признания у особенно упрямых не пыткою, а "страхом будущего суда Божьего" и добытые таким путем показания немедленно направлять в письменном доносе суду.
      Сам донос становился своего рода оброком, который платил власти любой гражданин от мала до велика, превращался в ремесло и хобби, средство получения заработка, а одновременно, и вместе с наказанием, в средство охраны благочестия и правопорядка. Потому-то вместе с появлением фискалов, занимавшихся надзором за судебным разбирательством, сбором налогов и розыском по делам без челобитчика, донос стал государственным учреждением поистине свободным выполнять свои служебные обязанности без всякого риска. В сфере церкви аналогичными функциями занимались монахи во главе с иеромонахом Пафнутием. Право доносить было действительно единственным, которое предоставлялось всем сословиям без исключения - формально в форме "общественной" инициативы и средства контроля за деятельностью правительственного механизма.
      Явление это не было изобретением Петра: оно существовало и при Иване Грозном, и при Борисе Годунове, и при первых царях династии Романовых. Принцип доноса вытекал и из второй главы "Уложения", принятого при царе Алексее Михайловиче, которая так рекомендовала оберегать государеву честь: "всякий, кто сведал про злой умысел на царское величество, обязан доносить, а кто этого не сделает, повинен смерти." Любой, кто изучал следственные дела допетровской Руси, видел, как доносы лились нескончаемыми потоками и делались с такой обыденной непосредственностью, по столь маловажным поводам, что оставалось только гадать - откуда больше проистекает все это доносительство - из общественной или физиологической потребностей, которые делают человека бесчувственным не только к страданиям ближнего, но и к чувству собственного самосохранения, заставляя его вытягиваться по струнке перед государем в рабской готовности допросить любого "с пристрастием" или "розыскать накрепко"...
      При Екатерине II правду разыскивать было поручено главному распорядителю в делах тайной экспедиции, тайному советнику Степану Ивановичу Шешковскому, ещё с молодых лет виртуозу в сыскных делах. Радищев, написавший "Путешествие из Петербурга в Москву", когда узнал, что дело его поручено Шешковскому, упал в обморок. Этакий мозглявый сморчок в застегнутом на все пуговицы сером сюртучке не чинился ни с кем, кто "обвинялся во враках", и допрос с вынуждением признания начинал с внезапного удара своей толстой камышовкой под самый подбородок подозреваемого лица с такой силой, что зубы выскакивали. При этом инквизитор старался казаться богобоязненным, усердно посещал церкви. Та комната тайной экспедиции, где он снимал "пристрастные" допросы с истязаниями, вся обвешена была иконами. Вопросы к жертве он уснащал текстами священного писания, а когда раздавались стоны и мольбы о пощаде, "верный пес" начинал читать акафист Божией Матери или "Иисусу сладчайшему".
      * * *
      В своих записках Екатерина II назвала Москву "столицей безделья, чья чрезмерная величина всегда будет главной причиной этого". Императрица не скрывала своей неприязни к старому стольному граду где, по её словам, "на каждом шагу чудотворные иконы, церкви, попы, монастыри, богомольцы, нищие, воры, бесполезные слуги в домах, - какие дома, какая грязь в домах, площади которых огромны, а дворы грязные болота. Обыкновенно каждый дворянин имеет в городе не дом, а маленькое имение. И вот такой сброд разношерстной толпы, которая всегда готова сопротивляться доброму порядку и с незапамятных времен возмущается по малейшему поводу, страстно даже любит рассказы об этих возмущениях и питает ими свой ум".
      Московские дворы, действительно, до того были огромны, что вместо одного большого дома сооружали там несколько строений, которые подразделялись на жилые, служебные и кладовые. Иногда эти строения соединялись крытыми переходами. У простого люда были избы "черные" без труб: дым выходил в маленькое волоковое окно. К такой избе хозяйственные помещения примыкали вплотную и люди жили практически вместе со своими курами, свиньями, телками.
      Еще при Иване Грозном дома дворян и горожан обычно покрывались соломенной крышей, делились на клети-комнаты и по недостатку в стекле окна обтягивались говяжьими пузырями или пропитанной маслом холстиной. Высокие деревянные и каменные дома назывались хоромами, расположенные на верхнем ярусе комнаты - покоями. Стены расписывались изображениями из церковной истории, печи делались изразцами, часто с лежанками и печурками для подогрева кушаний. Изнутри каменные покои обшивались досками, а наиболее зажиточные хозяева покрывали стены голландской позолоченной кожей. К концу XVII века стали появляться вывезенные из Западной Европы картины, эстампы и портреты.
      Новоселье всегда сопровождалось обрядами: гости приносили хлеб и соль, символы благополучия, часетенько не забывали и о черной кошке или черном петухе. Пол устилался травой, и на главном, покрытом скатертью столе ставили дарственные приношения.
      Хотя песни петь очень любили, но вот с музыкой было труднее: кроме военной музыки, любая другая запрещалась духовенством на пирах (кроме свадеб) с исключением разве только для немецких колоний в Москве. Однажды патриарх даже распорядился все музыкальные инструменты в городе собрать и сжечь. Необходимость истолковывалась так, что в музыке, мол, кружится нечистая сила, завладевая душами веселящихся. К середине XVII века, с появлением завозимых из Европы музыкальных инструментов, об этом запрете уже мало кто вспоминал. Из наиболее сильных своих впечатлений о быте и нравах Москвы той эпохи итальянский авантюрист международного класса Джованни Казанова отметил для себя премилый обычай местных дам: стоило чужестранцу поцеловать у них ручку, как они тотчас же подставляли для поцелуя и ротик. Он даже пожелал, чтобы сей обычай был введен и в других странах. Одновременно в память врезалось и другое - круглосуточная стряпня на кухне, демонстрирующая радушие хозяев, которые "считают себя как бы обязанными лично потчевать своих гостей за каждой трапезой, что иногда следует без перерыва, вплоть до самой ночи".
      * * *
      Дарья Николаевна Салтыкова происходила из дворянской семьи с "генеалогическим древом", на ветвях которого можно было увидеть представителей знатных фамилий Строгановых, Толстых, Татищевых, Головиных, Мусиных-Пушкиных... Замуж вышла за лейб-гвардии ротмистра кавалерийского полка. Занималась воспитанием детей в Москве, летом выезжала в свое имение в Подольском уезде Московской губернии. В 26 лет овдовела, став полновластной распорядительницей вверенных ей телами и душами крепостных крестьян.
      Прославилась же она своими безжалостными методами наказания провинившихся. Отхлестать собственноручно плетью дворовых девок за плохо вымытый пол было ей как нечего делать. Или подпалить жертве волосы, терзать раскаленными щипцами, плеснуть в лицо кипятком, а потом отдать на поругание дворовым мужикам с приказом: "Бейте её до смерти! Я одна хозяйка в своих вотчинах. Никого не боюсь и сама за все в ответе! Никто мне тут не указчик!"
      Иногда жертвами могли оказаться и дворовые мужики, приставленные следить за качеством хозяйственных работ. Одного из них за недосмотр помещица заставила всю ночь провести на морозе, потом выливала ему на голову кипяток и прижигала щипцами нос. Не выдержав, он скончался и был сожжен в печи, дабы замести следы пыток. Походы крестьян с жалобами в Сыскной приказ заканчивались обычно новыми побоями под крики озверевшей барыни: "Ничего вы мне не сделаете! Там меня на вас, холопов, ни за что не променяют. Сколь бы вы ни доносили!"
      Однако только что взошедшая на престол Екатерина II решила все же дать ход доносам и отдала распоряжение юстиц-коллегии провести дознание. Вскоре последовало заключение: "Сия вдова весьма подозрительна в убийствах". По распоряжению Сената, надлежало "вытребовать у подозреваемой чистосердечное признание. Если такового не будет, то приписать к ней на месяц искусного и честного священника, который должен склонить её к раскаянию. Если такового все равно не будет, то показать подозреваемой жестокость розыска над другими преступниками, чтобы она видела, что ожидает её в случае упорства".
      Под надзором сыскных органов Салтычиха сразу остыла и бесчинств себе уже не позволяла, вместе с тем по-прежнему отрицала свою причастность. Не внимала она и увещеваниям приставленного к ней священника. После того, как императрица выразила недовольство затяжкой расследования, все родственные связи помещицы не срабатывали. Подозреваемую взяли под арест.
      В ходе следствия выяснилась и такая пикантная история. Став вдовой, барыня обзавелась любовником, помещиком, проживающим поблизости от её имения. После шести лет совместной жизни без законного брака тот её бросил и нашел себе другую невесту. В гневе Салтычиха натравила своих мужиков избить молодоженов дубинами на смерть и только по чистой случайности они избежали расправы.
      Тем временем Екатерина II, желая показать себя заступницей народа, пошла даже на то, чтобы устроить 18 октября 1768 года публичную казнь помещицы на Красной площади в Москве: Салтычиху поместили на эшафот для позорного стояния с надписью "душегубица" и отправили в монастырь на Кулишках, построенный ещё в XVI веке в честь Ивана Грозного. Вместе с ней на эшафот поместили священника, который помогал ей "заметать следы" и участвовал в погребении изувеченных женщин, а также для публичной порки её конюхов, что издевались над ними по приказу хозяйки.
      В общей сложности Салтычиха провела больше сорока лет в заточении монастырской тюрьмы. Умудрилась даже родить ребенка, зачатого от своего караульного. Из материалов по её делу явствует, что до последнего дня своей жизни она так и не сознавала, за какой смертный грех осуждена была.
      * * *
      Довольно пестрая картина тогдашних вольных нравов, равно как и строгих мер против оных, вырисовывается хотя бы из постановлений по этому предмету, вошедших в составленный Петром I воинский устав (артикулы) 1716 года. Вот лишь некоторые из них, взятые из полного свода законов Российской Империи:
      "Если смешается человек со скотом и безумною тварью и учинит скверность, оного жестоко на теле бить. Если кто отрока осквернит или муж с мужем мужеложствуют, оные, яко в прежнем артикуле помянуто, имеют быть наказаны. Ежели насильством то учинено, тогда смертию или вечно на галеру ссылкою наказать. Ежели кто женский пол, старую или молодую, замужнюю или холостую, в неприятельской или дружеской земле изнасилует, оному голову отсечь или вечно на галеру послать, по силе дела. Ежели двое из ближних свойственников смешаются, в восходящей или нисходящей линии, смертью казнены бывают...
      Кто женский пол изнасилует: за то оный живота лишен да будет или вечно на галеру послан, по силе дела. Ежели кто волею с женским полом прелюбодеяние учинит: оные оба наказаны да будут, по делу и вине смотря. Ежели холостой человек пребудет с девкою и она от него родит: то оный для содержания матери и младенца, по состоянию своему, плату имеет дать и сверх того тюрьмою и церковным покаянием имеет быть наказан, разве что он потом на ней женится и возьмет её за сущую жену, и в таком случае их не штрафовать".
      В воинском уставе отдельная глава отведена для законоположений "о содомском грехе, насилии и блуде". Как ни строги заложенные здесь наказания, на них сказалось влияние духа времени. Например, в толкованиях к статьям содержались такие оговорки и смягчения: "Ежели невинный супруг за прелюбодеющую супругу просить будет и с нею помирится или прелюбодеющая сторона может доказать, что в супружестве способу не может получить телесную охоту утолить, то можно наказание умалить".