Странно, что исчезновение трупа неизмеримо сильнее подействовало на деда Колю, чем сама смерть сына. Он зашатался, как пьяный, обнюхивал углы и даже вывел из своего обычного состояния девочку Милу. С широко раскрытыми глазами, расставив руки, точно принимая видимый мир за невидимый, она лазила по кустам в поисках трупа. Во всяком случае дед Коля ни в какую дверь не мог достучаться и только сонный Игорек нечеловечил где-то по углам.
      Между тем официальная, земная часть смерти вступила в свои права. У ворот толкались какие-то полупьяные субъекты, какие-то официальные представители топтались на улице, пора уже была выносить гроб - и нести вперед, к яме. Дед Коля так и вскрикнул при мысли о том, что будут хоронить пустой гроб. Именно пустота почему-то раздражала его. Если бы вместо Петеньки в гробу лежало бы гниющее, смрадно-выпяченное чудовище, то и то он мог бы стерпеть - но пустоту ни за что! Подбежав, он, оскалившись и нагнувшись, стал как бы кусать пустоту, лязгая зубами, как будто пустота была чем-то реальным. Подвернувшаяся соседка старушка Мавка пыталась было наложить в гроб лохмотьев и принесла даже кирпич, но дед Коля ее оттолкнул.
      Между тем ждать дальше было нельзя: с улицы уже раздавались пыльно-возбужденные голоса да и могильщики могли уйти, не дождавшись срока. В ворота уже стучало какое-то пузатое, толстое начальство. Ошалев, дед Коля подхватил гроб, словно перышко.
      - Откуда прыть, откуда прыть-то, Коля, - прошамкала старушка Мавка и пристроилась спереди.
      Похоронная процессия с пустым гробом тронулась с места; дед Коля выпучил глаза, но ноги плохо слушались его, заворачивая в сторону. С грехом пополам спустились во двор. За воротами шумели люди. Девочка Мила, осматриваясь, была при гробе.
      Надо было идти вперед, к людям. Но дед Коля от страху рванулся в сторону; у него возникло желание тут же выбросить гроб на помойку, а самому убежать Бог знает куда, - далеко, далеко.
      Но старушка Мавка так цепко впилась в гроб, а ногами уцепилась в землю, что дед Коля не мог ее оторвать. Тогда у него возникло желание самому впрыгнуть в гроб, и чтоб Мила и старушка Мавка его несли, дальше, вперед, к могиле. А он бы размахивал руками и кричал в небо... Кувырнувшись, дед Коля, как пловец, нырнул в гроб. Гроб перевернулся, старушка Мавка упала, дед Коля встал чуть не вниз головой, а Мила все еще осматривалась. Они были все втроем, одинокие, на лужайке; около кувыркающегося гроба. Тем временем ворота понемногу поддавались напору нетерпеливых любителей смерти... И вдруг взгляд деда Коли приковал куро-труп, выскочивший из своего сарая. Он криво бежал, кудахтая, к одинокому, бревенчатому строеньицу вроде деревенской баньки, которое приютилось в стороне за кустами и принадлежало Клаве.
      В крике куро-трупа было нечто мертво-любопытствующее, и дед Коля, почувствовав разрешение, как юркий идол, запрыгал за ним...
      А дело было вот в чем. Этой ночью, после двенадцати, Падов проснулся и что-то заставило его заглянуть в окно. Во дворе - при свете луны - увидел такую картину. Клавуша, выпятив брюхо, везла что-то на тачке. Это "что-то" был - вне всякого сомнения - труп себяеда Петеньки. Худая рука выдавалась как острие шпаги. Падов вспомнил, что - по Анниным рассказам на половину Фомичевых ведет тайный ход. Значит Клавуша несомненно им воспользовалась, чтобы уволочь Петю.
      "Но зачем ей труп и куда она его тащит?!", - подумал он. Увидев, что Клавуша с трудом подвезла труп к бревенчатой баньке, Толя тихо спустился вниз.
      Ни Клавуши, ни трупа уже не было видно, - только тачка стояла у входа, в стороне. Падов долго не решался подойти. Наконец, плюнув, он подобрался к двери и, толкнув ее, заглянул. Он ожидал все что угодно - слезливого труположества, минета с мертвым членом, чудовищных ласк, но не этого.
      Клавуша мирно сидела - задницей в ногах трупа, при свечах - и аппетитно поедала шоколадно-пирожные торты, которые она один за другим уставила на мертвеце. Падов завопил, но Клавуша, обернув к нему свое добродушно-зажравшееся, в белом креме на губах, лицо, проговорила:
      - Заходите, заходите, Толюшка, сейчас вместе покушаем.
      - Но почему на трупе?!! - вскричал Падов.
      - Да Петенька сам шоколадный. Он у меня и есть самый главный торт. Самый вкусный, - убежденно проговорила Клавуша, облизываясь, и оглядывая Падова своими обычными пьяно-убежденными глазками.
      Падов вошел.
      Банька была темна, но свечи хорошо вырывали из тьмы труп с шоколадными тортами.
      - Лакомтесь, лакомтесь! - утробно пробурчала Клавуша. Падов присел. Клавуша обмакнула пальцы в рот, прошлась по трупу и потом стала их облизывать. На Падова она не обращала никакого внимания. Почему-то вдруг Толя понял, что она действительно принимает труп за шоколадный торт.
      - Но почему она не ест Петеньку буквально? - подумал тогда он.
      Очевидно, Клава отличала "сущность" от эмпирического значения вещи и инстинктивно не путала их. Таким образом, принимая в душе и реально Петеньку за торт, по видимости она ела все-таки обычные торты, хотя в сознании кушала трупо-торт. Интуитивно Падов понял это, когда он, сжавшись и мысленно подхихикивая, целые полчаса вглядывался в поведение Клавуши. Понял и возликовал.
      Клавуша между тем, беззаботно пощекотав труп за нос, уселась прямо на живот, очевидно желая утонуть в пирожном.
      В дверь баньки тихо постучали. Падов вздрогнул. "Свои", - послышался шепот. В щели бесшумно появились Ремин и Анна. Оказывается, Падов разбудил Аннулю и произошла цепная реакция. После объяснений, напоминающих бормотание в стене, все уселись вокруг трупа. Ремин вынул неизменную бутылку.
      - Водицы достали, Гена, - промолвила Клавуша. - Ну, балуйтесь, балуйтесь, - и сняла носки...
      Такими их и застал наутро дед Коля. Хрякнув, он понимающе улыбнулся. Куро-трупа оказывается привлекла тачка и он метался вокруг нее. Все остальное произошло так, как будто ничего особенного не случилось. С помощью Гены и Падова труп выволокли наружу. Но здесь-то ворота и поддались напору обывателей и их взору предстала такая картина: гроб валялся в стороне, вокруг него кудахтала старушка Мавка, а труп волокли за волосы к гробу.
      Обыватели онемели, но толстое, сельское начальство сообразило.
      - Небось жирок на мыло или еще для какой надобности выжимали, протрубило оно, полушутя.
      Обыватели вдруг рассмеялись и дело было как-то сразу улажено.
      - Мы от организации тут венки принесли, - пробасило начальство - чтоб был порядок.
      Все приняло стройный вид; Петенька в гробу и все остальные двинулись. Дед Коля помахал Клавуше кепкой.
      X
      Вернулся с кладбища дед Коля совсем расстроенный. И все время его куда-то тянуло: то вверх забраться на дерево, то вперед - в пространство... Вынес кой-какие вещички из дома на двор и связал узелочком. Точно куда-то собирался. И действительно, тоска заела его. Присел на бревнышко покурить и "поговорить" с куро-трупом. Куро-труп сидел нахохлившись, как высеченная из дерева курица.
      Сплевывая махорку, дед Коля говорил:
      - Уеду я отсюда, уеду... Сил моих нет на таком месте жить.
      - Ко-ко-ко, - деревянно отвечал куро-труп.
      Но желание деда неожиданно наткнулось на сопротивление единственно оставшейся в живых дитяти - девочки Милы.
      Пока в Сонновско-Фомичевском доме Петенька пожирал себя, приближаясь к смерти, еще одна тихая, почтенная история разыгралась в углу: девочка Мила влюбилась в старичка Михея.
      Как это могло случиться? Ведь девочка видя ничего не видела. Но зато ей многое было дано. Зародилось это, когда Михей сидел на бревнышке и по своему обыкновению, обнажив пустое место, смотрел как поганая кошка лижет его. Михею очень хотелось, чтобы им гнушались даже помоечные коты, но пока он еще был далек от этого. В этот момент у Милы в глазах что-то дрогнуло. Сначала она, как обычно, ясно видела формальную сторону действительности, но так что у нее не было внутреннего ощущения, что она ее видит. И вдруг в точке, где ей виделся Михей, которого она в то же время виденеощущала, ей почудилось пение и пред внутренним взором своим она увидела черное пятно, которое вызвало у нее представление о розе. Улыбнувшись, она захлопала в ладоши и как козочка подбежала к Михею. Оттолкнув ногой поганую кошку, она упала на колени и стала лизать пустое место. Михей насторожился. Его ушки полуотсутствующего старичка задвигались и нос покраснел. Он никак не мог связать этот факт со своим умом и только кокетливо поводил нижней частью туловища. Игорек, один видевший эту сценку, зааплодировал.
      С тех пор началось.
      И все в тайных уголках, по невиданным закуткам, за бревнышками. Затерянный взгляд Милы стал проникать в туманные миры, которые прочно соотносились у нее с Михеем, точнее с его пустым местом. Иногда она видела черное пятно и давешнее пение. Временами из черного пятна доносился вой. Порой, только заметив Михея, она чувствовала далекое движение чего-то иного, прекрасного и смрадного, и оно отпечатывалось в ее глазах легкой блесткой переходящей в сознание. Но это движение, эта искра трансцендентного вызывала у нее явный сексуальный интерес. В уме ее тогда сгибались розы, внизу дрожали колени и она шла навстречу Михею.
      Михей так и не смог связать ее появление с чем-нибудь определенным и только щерился от непонятности.
      То ему хотелось, чтоб им гнушались, то, напротив, он блаженно связывал ее - Милу
      - с какой-то своей загадкой. Поэтому поначалу он, как волкодав среди цветов, сторонился ее, поворачиваясь к ней боком. Только иногда рычал, отыскивая глазами щель в небе. Но в конце концов сдавался. Вялым движением, оглядывая пространство единым взглядом, обнажал пустое место. Милочка опускалась на колени и все ее лицо было точно усеяно небесными каплями. Иногда впрочем появлялись черные, провальные пятна. Особенно чернел язык... Эти минеты с отсутствующим членом Михея совсем придавали ей детски-обморочный вид. "Далеко, далеко пойдет дочка",
      - бормотал Михей. В таком-то состоянии и находились они, когда дед Коля задумал бежать из Лебединого. Но Милу было не так-то просто оторвать от Михея. Дед Коля стучал кастрюлями, швырялся бельем, пел песни. Милочка же своими тоненькими изощренно-пустыми пальчиками словно держалась за неприсутствующее тело Михея.
      Разрядил обстановку Федор - он мельком, краем существа, заметил полный уход от себя своего "друга".
      "Не тем, не тем занялся дедушка", - в тайне промычал Федор на Михея.
      Вскоре Михей целиком исчез из его поля сознания, "дружба" сама собой кончилась, а "человечины" Федор - хоть и мимоходом - не мог выносить. Поэтому когда он один раз просто так погрозил Михею поленом, Михей вдруг струсил. Дело в том, что теперь, после лизаний пустым местом с Милочкой, у него неожиданно появился интерес к жизни, и желание продлить свое существование. Он стал пугливей, озабоченней, хотя все это присутствовало как бы само по себе, совершенно независимо от сохраняющейся прежней "потусторонности". Возможно, интерес вызывался чудовищной формой общения... За один час Михей прытко уговорил Милу бежать из Лебединого, при условии, что он поедет вместе с ней.
      Основные вещи вывезли с вечера, а рано утром три нездешне-уродливые фигуры, нагруженные узелками, выходили из ворот Сонновского дома: одна деда Коли - несмотря на тяжесть, радостно подпрыгивающая; другая - Милы нелепо-отсутствующая; третья - Михея - важно-сосредоточенная, как будто он шел в церковь...
      Елейно-жуткое лицо Клавуши улыбалось им из окна...
      XI
      Между тем Падов погряз в интересе к Клавуше. Одновременно собственная тоска мучила его. Теперь на него нашло странное состояние, которое для начала можно охарактеризовать как комплекс неполноценности пред Высшими Иерархиями. Иногда он подразумевал под этими Иерархиями сознание Ангелов, иногда у него были собственные догадки относительно существования неведомых доселе Высших Нечеловеческих Духов.
      Бывало присядет Толя где-нибудь на завалинке и поглаживая животик, задумается. О Высшем. И пытается проникнуть в "неизвестное сознание".
      И когда Толя занимался подобными операциями, настроение у него было порой взвизго-приподнятое, так как углубляясь в этот молниеносный гнозис, он вызывал к себе искры неведомой, зачеловеческой духовности... И это ласкало его гордость.
      Но теперь тупая придавленность овладела им.
      В уме все время мелькало, что настоящее высшее - то, о чем нельзя задать даже вопроса, а все о чем можно было поставить вопрос хотя бы путем усилий, хотя бы мимолетно - все рядом и не так уж высоко. И все равно как бы он ни изощрялся, он останется ничтожным пред непостижимо-высшим, по крайней мере в данный момент.
      Конечно, высшие иерархии не предстояли непосредственно, даже сам факт их существования отнюдь не был ясным, но воображение точно срывалось с цепи и рисовало картину одну пикантнее другой...
      "Здесь мы страдаем от насилия со стороны низших существ, - завыл он однажды в уме, опустившись на травку, - зато мы сознаем свое глубокое превосходство над всеми, "здесь" мы - соль земли и неба; а "там", "там", хоть наше превосходство над низшими станет объективизированным, явным, зато мы увидим, что мы вовсе не соль мира и в глаза нам с холодным любопытством глянут Высшие Существа... ...Как перенести, как перенести этот надлом... И неизвестно еще что лучше: так или эдак... Вот и дергайся от одной крайности к другой".
      Неожиданно Толя ощутил себя котлеткой, дрожащей и как бы подкипяченной, мысли отошли от высокого и стали как мухи, рвущиеся из сетки; он даже хлопнул себя по лбу, порываясь раздавить этих мух... Мысли вились, неопределенные и бессмысленные, сплетаясь с чепухой, и словно уже не принадлежали его собственному великому "я", которое сузилось и стало как недотыкомка.
      Падов сплюнул. Поганая кошка застыла, глядя на его рот.
      - Грустите, Анатолий Юрьевич? - раздался влажный голос Клавуши. Толя хихикнул.
      - Обожаю я вас, Анатолий Юрьевич, - продолжала Клавуша. - Так бы на вас сковородку и надела. Люблю, когда в пеньке имеется разум.
      - Вот мы меня за пенек принимаете, Клавдия Ивановна, - радостно улыбнулся Падов,
      - а я ведь грущу, оттого что я всего-навсего - человек и заброшен в этот, по известному выражению, грязный подвал вселенной.
      - Да нешто это подвал? - Клавуша широко расплылась. - Вот уж не ожидала от вас этого, Толюша... Какой же это подвал? Это твердь поднебесная! Рай! Поглядите на птичек - какие у них вострые головки; это просто кровавые, летающие подушки или лопухи; ну чем не прелесть; а пес, - Падов посмотрел на огромного, с красной пастью, бульдога, тупо наблюдавшего за ними из-за соседского забора, - это же ангел полупоявившийся и зубки у него словно разговаривают; а земля, - Клавуша топнула ножкой, - где еще такую блядь найдешь?!
      - Ну, а душа? - играючи вспомнил Падов раны детства. - Бессмертна?! - и он подмигнул ей.
      - Ну что вы кипятитесь?! "Бессмертна, бессмертна", - расхохоталась Клавуша. - Она и так вечна. Сама. И нечего об этом спрашивать. Нашли об чем волноваться.
      - Какая вы уверенная, Клавуша, - полушутя обиделся Падов, - с вашим бы настроением в аду жить. И там не пропадешь.
      Но он все больше и больше интересовался ее миром, в котором все было выверчено и имело иное наименование и смысл.
      Вечерком прижались друг к дружке. Только Федор залез куда-то на крышу. Собрались во дворе, в уголку, на опустевшей Фомичевской половине. За столиком сидели Клавуша, Падов, Анна, Ремин и Извицкий. Где-то рядом на травушке резвился Игорек.
      Клавуша пила чай, словно дышала воздухом. И одеяло, в которое она почему-то завернулась, как-то судорожно и не-похорошему сжимала. Падову почудилось, что Клавенька принимает одеяло за продолжение собственной кожи. Груди Клавуши свесились, и она смотрела в них, точно в зеркало. Анна курила, вспоминая уничтожение.
      - Тебе подарок, тебе, - произнесла Клава и поставила пред каждым перевернутый стакан. - А тебе грибки с головы, - прокричала она на крышу Федору, словно отрешившись от особого к нему отношения.
      Руки опускала в кастрюлю, как в бездну. Волосы ее уже многим казались тиною.
      - За истуканов всех принимаете, Клавенька, - умилился Извицкий.
      - Ну что вы, Женичка, - слабо улыбнулась Клавуша, - кого за бумагу, кого за гуся...
      И Игорек действительно словно бумажный, пробежал мимо всех. Тьма нарастала.
      Глаза Клавы будто ушли в незнаемое. И в небо она смотрела, как в дыру. И вдруг окинула всех нелепо-обнимающим взглядом:
      - А ну-ка спляшем все... Лихия...
      Все понемногу входили в ее бредовую и в то же время реальную устойчивость.
      "Идея" была подхвачена. Даже Федор проснулся на крыше.
      Сначала танцевали еще напоминая прежних метафизических тварей. Танцующий Падов был вообще жуток, как танцующая мефистофельская мысль. Волосы напоминали загробную диссертацию. Казалось плясали - на горизонте, при луне - сами сущности.
      Но потом на всех точно накатился мир Клавуши. "Сама", трясясь, таращила глаза на пляшущих, но в ее сознании отражались не они, а крутящиеся на их месте нелепые бревна, сковородки, голые, словно с них содрали десять шкур, призраки. Клавуша пусто хотела вскочить на Ремина, как на прыгающее полено. Пощекотала, как кота, сидящего и бренькающего на гитаре Игорька. Пугала казавшегося приведением Падова. А к Аннуле, вдруг прервав дикий танец, отнеслась как к себе, накинув на нее свое платье.
      Веселый пляс между тем продолжался.
      - Интересно живете, Клавенька, - умилился ей в ухо Извицкий.
      - Идите, идите сюда, Игорь, - вдруг остановилась Клава, очертив круг.
      Пляс кончился. Из угла Федор пристально всматривался в "метафизических"*, все понимая по-своему.
      Ночь прошла в смятении.
      Падов входил в мир Клавуши; и немного завидовал ей: "ее мир иррационален, нелеп,
      - думал Падов, - но в то же время защищен и самодавлеющ, устойчив именно своей нелепостью, в которую она замкнула реальность; никакие чуждые ветры не врываются в него; мой мир - моя крепость".
      Одновременно он видел, что это не безумие, а состояние, в котором "я" сохранено, практическая ориентировка не нарушена, но зато изменилось трансцендентное восприятие мира и разрушилась прежняя иррациональная подоплека вещей и их значимость. И что Клавуша может теперь иначе, нелепо и мракорадостно, воспринимать мир.
      "Хохочу, хохочу, хохочу!" - так и хотелось взвизгнуть Падову. Но он почему-то боялся ответного смеха "метафизических". И вообще соучастия других миров.
      Наутро все были совершенно поглощены собой...
      Клавуша говорила о своих внутренностях, что-де хорошо бы их раскидать по воздуху, а чай пила прямо из чайника, перемигиваясь с ним, как с мертвым ухом.
      Говорила и о мире в целом, как о хорошей-де, летящей вверх тормашками избенке, прочно охваченной ее крепким и всеобъемлющим разумом. И сурово грозила кулаком вдаль. Извицкий мракосексуальничал, чертя рукой, как членом, в котором помещен разум, какие-то фигурки. Ремин был занят своими запутанными отношениями с религией "я"; Анна лелеяла в себе интеллектуализованную ведьму; а Падова опять стали раздражать намеки на существовавшие Высших Существ.
      Толю злила огражденность Клавеньки: "хорошо бы пробить брешь в ее мире". Клавуша сидела, оголив плечи, и мирно их поглаживала, словно ее плечи были божеством.
      Завязался какой-то разорванный разговор, во время которого Женичка бренчал на гитаре, а Ремин хлестал водку.
      - Не вмещаем мы чего-то, но уже чувствуем... На острие... - верещал Падов. - И чтоб выжить в загробном существовании, прыть надо иметь, совмещать в себе сатанинскую гордыню с чувством мышки!
      И Толя вдруг плюнул в свою кружку с пивом.
      - Сатаною надо быть и мышкою! - залился он, подняв глазки к небу. Мышкою, чтоб попривыкнуть к неполноценности и защититься таким путем от Высшего, а Гордынею, застилающей свет, чтоб не погибнуть от тоски, от ущемления "я".
      - Вот-вот! - и он выпил пиво.
      Эта сцена вызвала истерический хохот у окружающих; однако Клавуша довольно добродушно посмотрела на Падова.
      - Все мы вмещаем, Толенька, - смердяще вздохнула она. - По мне так другого мира и не надо... И етот хорош, особенно когда есть в нем смертушка... И етих высших... Фу... Плюньте вы на них... Нету их и все... Нету.
      И она вдруг остановившимися, напоенными дальней мутью, глазами посмотрела на Падова.
      Падов замер, а Ремин, не обращая ни на кого внимания, заверещал:
      - Не вместим, не вместим и Сатану и мышку единовременно... С ума сойдем от противоречия.
      А вечером Толя загорелся вдруг произвести атаку на Клавушу: "идеи мои вне ее, но может чувство, чувство, - хихикал он. - И самому интересно".
      Толя решился обольстить Клавушу; остальные легли рано и в вечернем дуновении ветерка Падов стал пробираться. Втайне его терзало желание сразу именно сразу
      - подойти и поцеловать Клавеньку в щеку, как в огромное, мировое болото. Но ему было чуть жутковато целовать такой странный мир. Клавенька еще не уходила и стояла во дворе, у окна, наклонившись над корытом с бельем. Стирала. Но разве белье в ее руках было бельем? Ее огромная фигура пухлела в закатных лучах, прорывающих листья.
      Падов в душе сексуализировал ее фигуру, пытаясь мысленно вдавить ее дух в ее плоть. Резко схватил сзади и впился поцелуем в жирную, мягкую шею. Когда очухался, Клава стояла перед ним с радостно-изумленным лицом и с сачком в руках.
      - Комарик, комарик, - пропищала она самодовольно и вымороченно. И вдруг накинула на голову Падова сачок. - Попался.
      Падов захохотал. Весь мир Клавуши встал перед его глазами. Секс пропал, был только замороченный взгляд Клавеньки.
      Не то радуясь, не то увертываясь, не то хохоча, Падов, сбросив сачок, скакал из стороны в сторону от оживленно-брызжущей Клавуши, норовившей опять накрыть его сачком, как комарика. Кусты трещали от нелепо-прыгающих тел. "Скок-скок, не уйдешь", - кричала Клавуша каким-то потусторонне-радостным голоском. Мир принимал явный реально-бессмысленный вид. Вдруг завопив, Падов скрылся во тьму...
      XII
      Наутро все, казалось, улеглось в мягкие провалы мышления. Не тяготели в душе ни прыжки с сачком, ни последняя безобразно-философическая сцена по поводу Сатаны и мышки. Только Падов угрюмо думал: "Ну и огромен же секс и его сдвиг у этой бабы... К ней с обычными мерками не подойдешь".
      Но какой-то внутренний подземный гул нарастал. В душе Клавуши точно взбесились, встали на дыбы и со страшной силой завертелись ее клавенько-сонновские силы. Это было видно по движениям и особому пьяно-мутному, обнимающему взгляду.
      Козу она уже принимала за волшебницу, дерево - за идола, грибы - за мысли, а небо - за клетку. Повсюду стояли истуканы ее нелепости. Однажды, когда пошел дождь, который она приняла за Господние слезы, вынесла огромное корыто, чтобы собрать слезинки. Но внутри ее что-то пело. Может быть, этим пением сопровождался распад старого мира. Суть состояла в том, что прежняя сущность вещей упала на дно и сами они были онелепены голой волей и силой сознания. От этого весь мир погрузился в хаос и квазиуничтожение, но душа Клавеньки за счет этого приобрела устойчивость.
      Беспокойство (для других) внушало лишь явное, видимое ускорение процесса в последние дни.
      Между тем и все остальные были в своем давешнем верчении. Дух их был объят прежним, родным, но манеры - благодаря взвинченности общей обстановки - все больше напоминали манеры обитателей сумасшедшего дома. Нелепая непосредственность внешнего поведения сочеталась с тайнами в душе.
      Дня через два Клавуша, совершенно расслабившись от особой духовной теплоты, свойственной только нелепости, вышла во двор с совершенно замороченными глазами.
      Даже ее движения ускорились, словно она ловила невидимых мух. Подбросила гуся на дерево. И вдруг, словно ее кто-то стал подгонять, начала вычищать мусор на улицу. Выпускала и живность. Понимающе-удивленный Падов хохотал около нее.
      Но она и его ринулась прогонять, чуть не тряпкой, на улицу.
      Толя хотел было объясниться, но, очевидно, она его принимала за предмет. В доме уже творилось черт знает что. Передвигались стулья, зачем-то связывались узлы.
      Клавуша работала не покладая рук.
      - Что это?! - спрашивала Анна.
      Но Клава добродушно-опустошенно выгоняла всех из дома, как метафизических колобков. Только свое пальто повесила почему-то высоко у самого потолка. Даже Федор не сопротивлялся ей.
      Не было и особой озлобленности (только Извицкий чего-то урчал), так как выпровождение было каким-то слишком потусторонним и не от мира сего. Да и сама Клавуша обмолвилась, что уезжает со всеми и запирает Сонновский дом.
      "Вперед, вперед!" - только указывал рукой в пространство белокурый Игорек.
      Опять захлопали окна, зашевелился Федор. Поганая кошка искала деда Михея.
      "Метафизические", сгрудившись во дворе, на травке, наблюдали, как Клавуша с помощью Федора заколачивает окна.
      - Куда теперь-то, куда теперь! - нетерпеливо восклицал Игорек.
      Клавуша повесила несколько странных плащей на деревья.
      Все двинулись. "Темен, темен жир-то у Клавеньки", - шептал Падов, вдумываясь в ее плоть. Выйдя за ворота, они, оглянувшись, увидели опустошенное гнездо:
      большой, деревянный дом с несколькими забитыми окнами.
      Казалось, каждое его бревнышко пропиталось людским мракобесием. Но теперь дом грустил, словно спрятав все тайное.
      Клавушенька оказалась такая сама по себе, что даже Федор не знал, куда она едет.
      И в молчании они прошли почти до самой станции. Очевидно, нужно было расставаться.
      XIII
      В опустелом Сонновском доме, словно глаз, остался один куро-труп*. Иногда он выглядывал наружу из-за забора, точно высматривая несуществующее. Глаза его обледенели, волосы с "головы" свисали непонятным барахлом, и сам он уже своим внешним обликом напоминал не мертвую курицу, а куб. Иногда соседке старушке Мавке слышался по вечерам его деревянный лай, вернее, лай, точно исходящий из дерева.
      Странно однако ж, что по утрам куро-труп умывался. Вернее гладил неподходящие части мокрой рукой. Он, конечно, совершенно не заметил отсутствия всех обитателей. Только крысы одни, наверное, знали, как он ел. Но и они часто не видели его "головы", которую он вбирая в себя, словно прятал куда-то в угол.
      Крысы, наблюдая за ним, щерились, но почему-то не могли подобраться близко, словно Андрей Никитич не был даже трупом. Целый день "куб" прислушивался к своим стукам. Однажды, когда появилась луна, он ткнул в ее направлении пальцем. Но очевидно внешний мир для него уже давно умер, и начисто исчез из души.
      Но в деревянном лице между тем проглядывало странное, вытянутое величие. Словно в его "личности", как в подставленной, кто-то невидимый молился еще более Невидимому, но потом отходил в сторону. А в долгих промежутках между этими " молитвами" внутреннее "куба" было заполнено голым воем мыслей без значения. Это был тихий, полумертвый вой. Мысли, не наполненные никаким содержанием, даже бессмысленным, тихо вращались, точно ожидая своего "наполнения". Но оно не приходило.
      Ничто не связывало этот холостой ход мыслей с другими мирами. Но может быть тот, искомый затаенный мир был рядом.
      "Куб" ощупывал пространство острием своих углов, точно играя с пустотой в прятки.
      Единственное, что приносило ему запредельное напоминание - это молитвы через него, как некоей фигуры, того Неведомого. Но это же и убивало его, хотя подобное убийство было последним, что напоминало в нем жизнь. Однако, с течением времени, молитв становилось все меньше и меньше. Куро-труп полностью оставался наедине с самим собою.
      И его большие обледеневшие глаза уже ни о чем не спрашивали.
      Один, не очень странный мужичок, пробирающийся Сонновским двором на улицу, вдруг остановился и поцеловал его. Но "куб" не обратил на мужичка никакого внимания, даже не заметив этого поцелуя.
      XIV
      У станции произошло расставание. На прощание Падов прошептал Федору: "И часто такие взрывы бывают у Клавеньки?.. Обычно ведь она не такая..." Федор что-то промычал в ответ.
      Клавенька уехала на электричке в одну сторону, Падов, Ремин и Игорек - в другую.
      Федор пошел куда-то пешком. Анна инстинктивно осталась с Извицким. К этому привели изгибы ее отношений с Падовым. Его холод и его замороченность своими состояниями. А если Анна не была с Падовым, чаще всего она тянулась к Извицкому.
      Она даже почувствовала облегчение, когда все рассыпались и они оказались вдвоем.
      И дрожаще-таинственное личико Извицкого выглядело неотчужденным.
      Аннуля подмигнула Извицкому; выпив по кружке пива в честь сонновского мракобесия, они тронулись в Москву на автобусе.
      Понемногу огромный, внешне безобразный, точно составленный из лоскутьев, город охватывал их. Они видели родную грязь, бездонную пыль, нелепые переулочки без единого деревца, как будто стиснутые бракованным железом. Изредка в таких переулочках попадались похожие на деревянные клозеты пивные ларьки, окруженные скопищем обмякших людишек. Иногда вырывались зеленые садики, поганя сердце напоминанием о жизни. И наконец люди - огромное их скопление, поток; и среди них вдруг - странные, радующие глаз, игриво-потусторонние. Аннуля улыбалась, видя таких.
      "Шалуны-то видно у нас опять нарождаются, в Рассеи", - понял ее Извицкий.
      Решили завернуть куда-нибудь к своим, к "метафизическим", как говорил Федор.
      Имелись следующие возможности. Во-первых, в дома к отдельным индивидуумам для личного, сугубо тайного, субъективного контакта. В таких домах обычно не происходило сборищ. Зато сами "индивидуумы" были великолепны, не уступающие - как говорила Анна - Падову и другим крайностям, хотя и в своем роде. Личности эти для непосвященных были глубоко запрятаны, можно даже сказать заколочены.
      Во-вторых, имелись дома, где происходили "сборища", правда более открытых, но все же весьма кошмарных личностей. Наконец, по крайней мере летом, отмечались места, обычно грязные, заброшенные пивные, тяготеющие к кладбищам, где временами собиралась всякая экзистенциальная публика.
      Конечно, можно было пойти в некоторые "левые", достаточно светские, но в то же время просвещенные салоны, где Падовскую компанию относительно неплохо знали, но Анну и Извицкого влекло сейчас только в глухое подполье. И даже промежуточные, тихие обители, вроде той "сонной", где Падов отдыхал с Реминым, не устраивали их. Повинуясь желанию, они поехали в пивнушечку, расположенную недалеко от Богородского кладбища, рассчитывая там встретить кого-нибудь из своих.