Юрий Мамлеев

Блуждающее время

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Шептун наклонился к полутрупу. Тот посмотрел на него отрешенно и нежно. Тогда Шептун, в миру его иногда называли Славой, что-то забормотал над уходящим. Но полутруп вовсе не собирался совсем умирать: он ласково погладил себя за ушком и улыбнулся, перевернувшись вдруг на своем ложе как-то по-кошачьи сладостно, а вовсе не как покойник. Но Слава шептал твердо и уверенно. И они вдвоем рядышком были совершенно сами по себе: вроде бы умирающий Роман Любуев и что-то советующий ему человек по прозвищу «Шептун»: ибо он обычно нашептывал нечто малопонятное окружающим.

Правда, окружение его было совершенно дикое. Дело происходило в конце второго тысячелетия, в Москве, в подвале, или, точнее, в брошенном «подземном укрытии» странноватого дома в районе, раскинувшемся вдали и от центра, и от окраин города. Однако окружающие дома здесь производили впечатление именно окраины, только неизвестно чего: города, страны, а может быть, и самой Вселенной. Некий жилец с последнего этажа небольшого дома так и кричал, бывало: «Мы, ребята, живем на окраине всего мироздания!! Да, да!!» Многие обитатели, особенно пыльные старушки, вполне соглашались с этим.

В «подвале» (точнее, в «подземном царстве») жили бомжи, а если еще точнее, бывшие видные ученые, врачи, эксперты, инженеры, но и бывших рабочих тоже хватало. Никакого социального расслоения там уже не было.

Полутруп расположился в углу, на кровати из хлама, где не было даже лоскутного одеяла, зато на воле стояло жаркое лето. Шептун шептал ему о том, чего нет.

– Да не полутруп он вовсе, не полутруп! – завизжал вдруг диковатый, как сорвавшийся с цепи, старичок из дальнего угла.

– Он уже сколько раз умирает, и все ничего! Сема у нас гораздо больше на полутруп похожий, если вглядеться как следует, особенно со стороны души! Правда ведь, Семен? – и старичок обратился к угрюмо бродящему в помещении среднего роста мужчине. Тот кивнул головой и промолчал.

В стороне кто-то выл:

– Все погибло, все погибло!

На него никто не обращал внимания.

Шептун Слава отпал. Это потому, что Роман-полутруп изумил его своей лаской. Он опять повернулся, причем на бок, и положил свою ручку под щечку, даже чуть-чуть замурлыкал себе под нос – правда, духовно Шептун, который уводил людей перед их смертью в фантастический разум, не понимал этого. Не понимал он и того, почему Роман все время умирает, но не до конца. Уже который раз Слава шептал ему, шептал и шептал, о каких-то черных норах, о золотых горах после смерти, а Роман всегда возвращался. Возвращала его к жизни тихая нежность к себе. Один ученый, из заслуженных бомжей, так и сказал про него: «Нарцисс в гробу».

С тех пор это прозвище как бы закрепилось за Романом Любуевым, хотя называли его часто весьма разными именами. Известно, что бродяги и бомжи народ бестолковый.

И, когда Роман положил себе ручку под щечку, он еще имел смелость потянуться на своей измученной кровати, словно изнеженный императорский кот.

– Ну, этот будет жить, – определил молодой очкастый блондин из бывших экспертов.

– Жизнь сошла с ума, – заключил некто в стороне.

Да Роман и не был так уж болен и стар в свои тридцать шесть лет, чтобы запросто уйти из этого мира. Шептун и тот был чуть постарше.

– Семен, а ты о чем думаешь? – спросил постоянно воющий о гибели человек. Он перестал внезапно выть, точно остановленный какой-то мыслью и вопросительно посмотрел на того самого, мерно шагающего взад и вперед мужчину по имени Семен, о котором было сказано, что он больше похож на труп, чем Роман.

Семен, кстати, молодой и мощноватый человечище, остановился и так посмотрел на вопрошавшего, что тот опять завыл. Потом Семен как-то пристально добавил:

– Мне, Николай, думать и не надо. У меня взамен дум тоска есть.

Семен Кружалов этот наводил ужас на окружающих его, выбитых из ординарной жизни людей, хотя сам по себе он обычно был тихий и даже застенчивый. Ужас наводили его глаза, голос, и иногда – поведение, в котором обозначалась порой страшная затаенная угроза, причем угроза совершенно неведомого рода: не убийство, не душегубство, а нечто пострашнее, а что именно – определить и понять было нельзя, потому что она никогда не переходила в действие. Но такой угрозы, скрытой и таинственной, было вполне достаточно, чтобы всякое сопротивление ему мгновенно увядало. Но особенно мучили его глаза: появлялось в них одно выражение, от которого просто отшатывались.

– Труп живой в меня вселился, вот что, – раскрылся как-то Семен Кружалов. – Вот в чем разгадка. Я уже не только Семен Кружалов, мудрый человек, но и поживший труп при этом. Потому и смотреть на меня жутко. Ведь это он, труп, часто сквозь мои глаза проглядывает. Он, а не кто-нибудь, – и Семен поднял указательный палец вверх. – Мне самому взглянуть бывает на себя страшно. Хорошо, что в нашем подвале нет зеркал.

В подвал, правда, заходил милиционер, но глянув в глаза Семену, застрелился, выйдя оттуда. К счастью, событие списали за счет психики служивого, а на подвал махнули рукой. Семен по скромности редко рассказывал об этом. Но ясно было всем, что Роман Любуев, или Нарцисс в гробу, в смысле трупности был на десять очков ниже, чем Семен, тем более, Роман слишком уж любовался своим отсутствием и безжизненностью, и даже жил этим любованием, особенно когда действительно был при смерти. Нарцисс в гробу – потому так и звали его. И, конечно, Семена он не оспаривал, он даже побаивался его. И Шептун тоже к Семе подластивался: чего, мол, шептать такому, живой труп в нем почище всяких шалопутов может этакое нашептать, что… Лучше не подходить.

Плакали в подвале очень часто, кроме Семена, конечно, но не очень глубоко, просто оттого, что, дескать, жизнь стала какая-то непредсказуемая. Но с другой стороны, и хохотали при этом много – причем от всей души.

Впрочем, шла нормальная жизнь. А хлеб повседневный каждый добывал по-своему, порой с фантазией.

У Кружалова, у единственного, была даже собственная комната, точнее, угол в этом подвале, но решительно отделенный от другого пространства, напоминающего скорее подземное общежитие или брошенное бомбоубежище, чем простой подвал. Вероятно, когда-то, лет шестьдесят назад, здесь действительно было бомбоубежище. Эта догадка веселила всех, но не больше.

– Какие бомбы на нас, бедолаг, сейчас могут падать? – тихо шептал Слава Роману Любуеву. – Невидимые, невидимые бомбы… Которые душу убивають…

Роман отнекивался и не верил, что душу можно убить.

Иногда точно свет какой-то возникал в этом подземелье: это приходил ночевать художник-бомж, приносивший сюда картины странного художника Самохеева, который дарил ему некоторые свои полотна. Бомжи считали, что эти картины вообще ничего не стоят, и именно этим хороши.

– Кому, кроме нас, нужны такие пейзажи, – утверждал воющий по дням и ночам бомж Коля. – Одни гробы, из гробов нечеловеческие руки высовываются, бабы, небо хмурое и земля больная… Правда, здорово написано. Пусть и висят у нас тут, под землею. Во-первых, видно плохо, во-вторых, красиво.

В подземелье приносили свечи, и некоторые внимательно по ночам рассматривали эти «загробные пейзажи».

Друг странного Самохеева бомжом скорее был по душе, чем по обстоятельствам, но часто, выпив стакан водки, плакал перед этими картинами…

– Мне так не нарисовать, – жаловался он.

Потом он уносил эти картины куда-то, и стены бомбоубежища долго тогда пустовали.

– От бомб жизни мы здесь спасаемся, бомжи, – нередко кряхтел старичок, указавший пальцем на Семена: дескать, какой Роман труп по сравнению с Кружаловым, хоть и нарцисс при этом. Роман всего-навсего обычный умирающий, а вот Семен – это да…

Кружалов выделял этого старичка и никогда не пугал его своим взглядом. Старичок очень гордился этим.

Кроме себя самого, с живым трупом внутри, Семен отличался еще одной особенностью: к нему в подземелье приходила женщина, причем красивая, молодая и очень образованная. Это поражало всех.

Глава 2

Марина Воронцова была не только образованная, но и загадочная, даже необычная молодая женщина. Было ей всего около тридцати лет, уже успела развестись и жила она свободно, как хотела, преподавала в разных университетах историю мировой культуры…

Однокомнатная ее квартира, довольно просторная, не без антиквариата, но не дорогого, располагалась в доме, отдаленном от «бомбоубежища» всего на расстоянии двух коротких автобусных остановок.

Несмотря на свою красоту, Марина, чуть не с ранней юности, ненавидела свои зеркальные отражения.

Как только ее взгляд падал на себя в зеркале, в ее глазах вспыхивал злой огонь, который говорил: это не я. «Это не я, – шептала самой себе Марина. – Пусть красива. Ну и что? Я больше и значительней, чем это существо, которое вижу в зеркале. К тому же – почему «существо»? Если существо, то значит я кем-то создана, а я не хочу быть кем-то созданной, даже Первоначалом».

Иногда это доходило до бешенства. «Глаза, нос, уши – зачем мне все это? – бормотала Марина, одиноко расхаживая по своей квартире. – Я бесконечна, я не это маленькое существо с распущенными волосами… Повешу-ка я на свои зеркала черную материю, как делают, когда покойник, как будто я умерла».

И решила она занавесить свои зеркала черным полотном. Даже близкие друзья испугались такого действа. Пришла тогда ее лучшая подруга, Таня Самарова, в некотором отношении даже противоположная ей по внутренним тайнам души, и сразу заявила, хотя и со смешком, что, дескать, не стоит. Не стоит, мол, играть со смертью в кошки-мышки, хотя смерть, конечно, в целом – пустяки, всего лишь смена декораций.

Они сидели за журнальным столиком. Марина смеялась и пила вино, глядя на занавешенное большое зеркало, расположенное в центре, у стены, как будто это была картина гениального художника. Смех редко был ее качеством, но именно со своей Таней она могла поддаваться некоторому веселию.

– Ты спроси у своего Главного, у Буранова, стоит ли ненавидеть свои отражения, – шутила Марина.

– Нет, лучше ты спроси у своего Главного, – ответила Таня.

– Кого это ты имеешь в виду? – осторожно спросила Марина.

– Конечно, того, кого никто не знает. Фамилия правда есть: Орлов, – обронила Таня.

– Ну, это уж слишком, – вырвалось у Марины. – Во-первых, ведь я сама по себе. Во-вторых, это единственный, так сказать, человек, который для меня невероятен, и никто не знает, кто он на самом деле… Твой Учитель, конечно, велик, но этот…

Она махнула рукой.

– Но, все-таки, они знакомы друг с другом, если вообще о них можно употреблять слова, взятые из обычного оборота жизни, – вставила Таня и хлебнула винца.

– Нет, нет «обычного не надо», – процитировала Марина. – Лучше пойду в свое подземелье, к бомжам… Пойдем со мной?

Таня отказалась: мол, это не мое. Марина странно улыбнулась, и подруги расстались…

Марина приходила к Семену раза два-три в неделю – хотя, понятно, никакой близости между ними не было. Ее просто тянуло к Семену как к некоторой (пусть не такой уж и чудовищной) загадке: Марина ценила по-настоящему людей.

Семен относился к ее приходам снисходительно, хотя во многом удивлялся ей. Поползновений не делал, а просто тупел от загадочности. Марина приносила ему не раз полевые цветочки.

Семен нюхал, причем именно в этот момент в нем появлялся труп. Понюхав, Сема-труп ставил цветочки в бутылочку из-под водки, а потом – в угол, где иногда появлялись крысы.

Марина ничего не боялась: она уже давно разучилась чего-либо страшиться, относясь к этому миру, и ко всему что происходит, как к бреду, в котором, однако, есть интересные дыры… только вот куда они вели, эти провалы…

Семен, впрочем, даже оберегал ее от пугливо-любопытствующих взглядов своих бродяг. Те вообще ничего не понимали в этой истории.

Кружалов обычно приглашал Марину сесть на свой помоечный табурет, другой табурет ставил перед ней, на нем, конечно, появлялись полбутылки водки, а сам садился на пол, скорее на землю: определить, что это – пол, земля или небо – действительно было трудно.

И на этот раз, после обсуждения с Таней «черных зеркал», Марина пришла и уселась на этот неустойчивый табурет.

После первой же рюмки Семен стал жаловаться на то, что он – труп.

– Ничего страшного. В каждом из нас гнездится труп, – утешила его Марина, – потому что все мы умрем, как выражаются люди. Да и весь этот мир – огромный труп, ведь все в нем погибнет, так что ж тут необычного, Семен, если ты считаешь себя трупом? – заключила она.

– Хитришь, Марина, хитришь. Зачем? – угрюмо ответил Кружалов. – Сама ведь знаешь, что во мне не простой труп, а живой. А это жутко. Я, Марина, в ад хочу.

– Как будто мы на этой планете уже не в аду, – усмехнулась Марина. – Сиди уж тут, на табуретке.

– Все-таки ответь: почему ты ко мне приходишь? Разве я человек?

Семой овладело какое-то бесконечное спокойствие. Это бывало, когда труп в нем совершенно обнажался. Марина знала эти моменты. И любила их. Дело в том, что в глазах Семена она улавливала при этом бытие смерти, если можно так парадоксально выразиться. И Семен тогда просто не находил себе место в этом мире, ибо он, мир этот, целиком не соответствовал тому, что было у него внутри. Поэтому Семен угрюмо высказывал в этом случае свое желание сбежать в ад, рассчитывая, что он найдет там себя, свое местоположение. Марина разубеждала его в этом, не советуя стремиться сломя голову туда, объясняя Семену, что ад – это не его место, и что, вообще говоря, во всей Вселенной, видимой и невидимой, еще нет места для таких, как он, Семен.

Взгляд Семена при таких беседах становился до того парадоксальным, что у Марины захватывало дух, и она благодарила Себя за то, что видит такое.

Под словом «Себя» она имела в виду, естественно, нечто бесконечное. И ей иногда хотелось сломить свою «вечность», чтобы познать то, что не входит ни в какие рамки. Мрачная была девочка, одним словом, хотя выглядела она порой весело.

Семен втайне был согласен с ней. Так и сидели они одни, в подземелье, при свечах и крысах, за бутылкой водки, при шорохах – ибо любопытствующие бомжи ползали около угла своего Семена в надежде что-либо понять.

Семен знал об этой их слабости, только повторял про себя: «где уж им…»

Прошло некоторое время.

Тени на стенах все время видоизменялись, точно откуда-то возникали и исчезали допотопные существа. Марина внимательно посмотрела на Кружалова.

– Жуток ты сегодня чересчур, Семен, – улыбнулась она. – Что ты видишь?

– Смерть, смерть вижу, – прорычал неожиданно Семен. – Все вокруг меняется, черты уже другие, что-то рушится… И ты уже не та, и картина не та за твоей спиной.

Вдали, за камнями, завыли.

«Это опять наш Коля», – подумала Марина.

– Все формы, все уже другие и пространство тоже, – тихо рычал Семен. – Смерть, смерть везде вижу. Когда смертию умирают, это конец, и все, а я ее вижу, она живая, я живу смертию, а не умираю… Да, да, Марина…

– Может, помочь тебе? – участливо спросила Марина.

Семен посмотрел на нее дико-потусторонним взглядом.

– Это пройдет, Сема, пройдет, это еще не самое страшное, – шепнула Марина, наклонившись к нему. – Ничего не бойся, наблюдай – и все…

Из какой-то норы выползло существо, похожее на человека.

– Где тут выжить? – прохрипело оно и исчезло в норе.

Марина погладила неподвижное лицо Семена. Он молчал, как будто душа его превратилась в гору льда.

– Этот наш, наш, – проскрипел за спиной Марины чей-то почти нечеловеческий голос.

Она вздрогнула и обернулась.

– А, это ты, Никита! – успокоенно сказала она. – Садись, будешь гостем…

Но садиться было не на что.

Никита, так звали это существо, появлялся в «укрытии» очень редко, и вызывал у всех полное недоумение. И не потому только, что обычно не произносил лишних слов, а говорил если, то так странно, что его, как правило, никто не понимал.

Было в нем что-то совсем иное, не похожее на всех без исключения, но бомжи отказывались даже думать об этом. «Мы здесь не на том свете, чтоб думать», – сказал один бомж, бывший преподаватель древней истории.

Марина видела Никиту всего раза четыре, но он как-то врезался ей в ум.

Никита на приглашение не среагировал, но, посмотрев на ноги Марины, вдруг испугался, и отшатнулся к стене.

– Что ты там увидел, Никита? – обрадовалась Марина. – У меня ноги правильные, человечьи, что ты так задрожал-то, милок?

Никита не смог ничего ответить, но с любовью посмотрел на лицо Марины. Возникло молчание.

– Мне бежать! – вдруг воскликнул Никита и побежал.

Семен как сидел неподвижно, так и оставался. Марина взглянула на картину. На нее смотрели глаза бабочки, хотя, как известно, у бабочек нет глаз в нашем понимании. И рук у них нет тоже. Но у этой была рука.

Довольная, Марина обернулась к Семену, помахала ему, неподвижному, рукой и выпорхнула из подземелья. Бомжи ее боялись, потому что за ее спиной стоял Семен. А с ним шутить было нельзя.

– Какая она красивая, – вздохнул ей вслед кто-то на полу. – Если б у нас была воля к жизни, мы бы ее съели.

А Марина опять оказалась в своей квартире. Ей слегка взгрустнулось, что Таня ушла. Но это быстро прошло. Подойдя к зеркалу, она быстрым рывком, одним движением руки сорвала черное покрытие и увидела себя – родную, страшную, ибо эта фигура была она, а все, что касается себя, в глубине всегда страшно.

Она по-жуткому усмехнулась.

– И это все, – с ненавистью сказала она своему отражению. – Ни за что. Никогда. Это не Я.

И взяв каменную фигурку Будды со стола, стремительно бросила ее в зеркало. Зеркало раскололось, упало, разбилось.

– Так-то вот, – с пеной у рта сказала она. – Никаких отражений, никаких образов, никаких форм. Я люблю только черную точку в своей душе, черную пропасть там…

Глава 3

Как чудесна и глубинна бывает Москва в своей непостижимости! Этой непостижимости не мешает даже нежная красота, которая очевидна, когда идешь, например, по Тверскому бульвару, и видны по бокам маленькие дворянские особняки с умильными окошечками. Вот-вот – и выглянет оттуда необыкновенная дворянская девушка XIX столетия, с томиком Пушкина в руке (а то, глядишь, и Достоевского).

Павел Далинин, молодой человек нашего времени, чему-то беспричинно радуясь, и, в то же время тоскуя, прогуливался по Тверскому бульвару мимо памятника Есенину, поэзию которого он, конечно, очень ценил.

Постепенно, однако, грусть в нем вытеснила радужные чувства. Но это была, как говорится, светлая грусть. И он в конце концов очутился на скамейке, но уже вдали от памятника Есенину, в садике, где находится «сидячий» Гоголь – монумент всем известный, около Арбата.

Скамейка была пуста, вокруг тихо, но Далинин, взглянув, помрачнел из-за своего соседства с этим, несколько депрессивным творением, в чем-то даже пугающим его: Гоголь здесь был явно подавлен, а его герои, наоборот, как живые…

Но его размышления прервало появление старичка, плюхнувшегося около него на свободное место. Старичок был толстенький, с розовыми щечками, он немного подозрительно, но как-то славно сиял. Глазки его выражали крайне беспричинную доброту.

Павел с сожалением посмотрел на него.

– А правда, этот памятник как живой, – дружелюбно заметил старичок, обращаясь к Далинину. – Вот-вот встанет наш Гоголь и чего-нибудь закричит. А то и напроказит как-то…

– Бросьте свои штучки, – угрюмо ответил Далинин.

– А что? Ведь он был человеком, а раз человеком, значит и набезобразить может…

Тут Далинин даже улыбнулся.

– Не грустите, молодой человек, – поправил его старичок. – Пора нам расставаться со всякой грустью… Кстати, а что вы сегодня вечером делаете?

– Ничего, – коротко ответил Павел.

– Вот видите. Занять себя даже не можете. Хотите я вас займу?

Павел выпучил на старичка глаза.

– Не бойтесь, все будет шито-крыто, и место очень приличное, не какое-нибудь развратное. Будет достойная компания, иных знаменитых вы, может быть, узнаете… Артисты, художники и деятели, очень активные в своей сфере. Познакомитесь.

Павел, которому действительно сегодня было как-то невмоготу, удивился, однако ж, тому, что его даже обрадовало внезапное приглашение, да еще незнакомого старичка, пусть и пухленького, аккуратного такого…

– А значит, люди там будут солидные, староватые для меня, – вдруг выпалил он, не ожидая от себя такого быстрого течения к согласию…

– Да что вы, там молодежь тоже будет. И девушки, образованные, умные такие.

– Да как же я, незнакомый им человек – и вдруг приду…

– Бросьте. Наверняка, вы встретите там хорошо известных вам лиц. Развлечетесь, в конце концов, винцо дорогое будет, чего горевать-то зря…

– А вы там будете? – глупо спросил Павел.

– А как же, а как же! Я вас и представлю. Звать-то вас как?

– Далинин Павел.

– Вот и ладушки. Приходите сегодня к восьми часам. Тут я вам черкну адрес, – и старичок написал что-то на бумажке. – Очень просто. Если что не так, меня сразу не найдете, или если я не успею, не смогу прийти, скажите, что от Безлунного Тимофея Игнатьевича. Вас сразу пустят.

Павел взглянул на бумажонку: это в центре, недалеко, действительно просто: «Может, гульнуть? – подумал он. – А то настроение что-то быстро меняется не в ту степь, надо поправиться. Чего думать-то? Все мы люди свои, и старичок весьма доброжелательный, хоть бы не помер, пожил бы еще подольше, лет сто–двести. Я ведь людей люблю, – оживился Павел про себя, – хотя и скрываю это…»

Он не заметил, как старичок уже отплыл в сторону. Издалека он помахал Павлу женственной ручкой: дескать, скоро увидимся…

– Да, надо отвлечься, – окончательно решил Павел. – А то все разговоры о потустороннем, о жизни, о ее подтексте, Достоевский, Ницше, Блок, Платонов, Лотреамон, Мейринк… И так до бесконечности. Можно и отдохнуть, в конце концов, на халяву. И он почему-то погрозил пальцем сидячему Гоголю…

…В восемь вечера Павел подходил к дому, указанному в записке толстенького и веселенького старичка.

Дом этот был заброшенный, но в общем, нормальный, в духе начала века: высокие потолки, широкая парадная дверь, но почему-то относительно узкая, темная и неопрятная лестница. Лифт не работал, но подниматься надо было всего лишь на четвертый этаж. Он подошел к высокой и обшарпанной двери указанной квартиры. Набрался вдруг лихости и настойчиво позвонил.

Изнутри раздался хрипловатый и какой-то пропитой женский голос:

– Кого еще черти несут?

Но дверь распахнулась, и перед Павлом оказалась весьма милая дама лет тридцати пяти.

Павел глянул внутрь: было темновато, но полно народу, кричащего, шумноватого, но старичка своего он не увидел.

– Я от Безлунного, – выпалил Павел, почему-то покраснев.

– Бог с вами, – миролюбиво наклонила голову дама. – Проходите не спеша.

Квартира показалась Павлу довольно просторной, но обычной, хотя одновременно он почувствовал в ней какую-то странность, но в чем дело, он так и не мог понять, настолько все было повседневно. У стола в гостиной толпились люди, не всем было место сидеть, некоторые ходили сами по себе по коридору и по комнатам, покуривая и беседуя. Павел, было, смутился от обилия вина и людей и потому решил сразу же выпить – и внезапно повеселел. Захотелось обнимать всех и знакомиться.

Сразу на него двинулся молодой человек, видимо, его возраста, даже чуть помоложе, но как-то не по-современному постриженный, и раскрыл руки для объятий. Павел от неожиданности отстранился в сторону и взглянул на благодушного. «Где-то я его встречал, – мучительно подумал Павел. – Помню это лицо… Но где? Где?»

Что-то до боли знакомое, даже родное, почудилось Павлу в этой физиономии. «Недаром старичок предупреждал», – мелькнуло в уме. Но воспоминания заглушили очередная порция водочки и объятья, а затем хитрые, лисьи, быстрые, даже нагловатые поцелуи странного молодого человека. Он даже хлопнул Павла по заднице – может, в знак дружеского расположения.

Закусь показалась Павлу неважной, простоватой слишком. Но люди были весьма спокойные, в меру довольные собой, уверенные, и чаще всего болтали о бабах.

«И это в наше-то время, – озлился вдруг Павел. – Когда страна вот-вот взорвется. Когда у всех нервы на пределе. Хамы стопроцентные, эгоисты, жрут, пьют, и, знай себе, одно бабье на уме… А Россия…»

Впрочем, баб было не поровну.

«А одеты, кстати, плохо, – заметил про себя Павел. – А где же старичок все-таки, пухленький мой…»

И он пошел искать старичка. Но его не было. Спросил: «А Безлунный-то где?» – но от него отшатнулись. «Опять что-то не то, – заскулил про себя Павел. – Но что «не то»: кругом так обыденно, даже скучновато. А еще соблазнял чем-то необычайным, старикашка поганенький… Где оно, необычайное, здесь? Да его тут с огнем не сыщешь. Если б не водка, совсем тут скиснуть можно», – подумал Павел.

– Хочу необычного, черт побери! – внезапно крикнул он на весь коридор.

– Какой же вы нервный, – улыбаясь, к нему подошла прелестная девушка лет двадцати. – Вера Малинина, – представилась она, – дочь хозяина этой квартиры, Малинина Петра Никитича, как вам известно.

«Ничего мне неизвестно», – подумал он. Вера вопросительно посмотрела на него.

– Мы же справляем такой день! Отец получил большую награду, повышение и орден. Кругом друзья, родственники, коллеги. Но мы и незнакомым сейчас рады, кто пришел косвенно, от друзей…

Павел слегка кивнул головой, не отводя взгляда от девушки, от ее нежных голубых жилочек, от глаз, полных власти жизни, от сияния неведомого света в них…

– Я и есть такой, – смущенно буркнул он.

Девушка тихо рассмеялась.

– Я поняла это. Смотрите – там мой дядя Валерий Никитич, а за ним моя мама Анна Кузьминична – видите, какая красавица, с бокалом вина… А вы от кого?

– От Безлунного…

– Не знаю такого. Но неважно. Наверно, какой-нибудь папин сослуживец.

Девушка до глубин каких-то все больше и больше нравилась Павлу. Мелькнул опять благодушный паренек, опять почему-то хлопнул Павла по заднице и озорно подмигнул ему.

– Чего он хочет от меня? – подумал Павел. – Педераст, что ли? Нет, не похож. Просто шутник какой-то.

И он тут же забылся: уже вовсю действовало добротное, обжигающее вино. Водку он больше не пил, и вообще Далинин был крепок в отношении алкоголя, устойчив на ногах и не при таких дозах. Потому и решительно обнимался с кем попало, чего-то восклицал, кого-то обозвал лучшим другом, другого – родным братом, но при этом у него возникло и не покидало более, то затаенно-, то явственно-непонятное чувство тревоги, беспокойства и вообще какой-то серой мути, провала, хотя, вроде бы, все было ясно. Было трудно с этим чувством обращаться к кому ни есть с ласковыми словами, но помогал, как всегда, алкоголь.

Наконец в сердце явно вселилась совершенно уже неожиданная влюбленность в эту Веру. Уж очень она была чистая, как ребенок, таких он давно не видел, и чем-то задела она забытые им, скрытые уголочки его сна и сознания.

Вера часто возникала рядом с ним.

– Вы какой-то странный, Павел, – вдруг сказала она ему.

Павел искренне удивился.

– Это еще что? Почему?

– Я так чувствую. Но определить не могу. Что-то в вас есть чуть-чуть не то.

– Да это вы тут все чуть-чуть не то, – слегка возмутился Павел, – а вовсе не я. Я тоже это чувствую.

– Какие глупости! Что в нас странного?

– Все равно, – вдруг выпалил Павел, – все равно, ведь я в вас уже чуточку влюблен…

Вера мило и неожиданно покраснела.

«Ну и ну, еще находятся девушки, которые лет в восемнадцать-двадцать краснеют, – подумал Далинин. – И это в наше время! Какое очарование!»

…Вскоре он потерял Веру. Закрутил вихрь из нелепых слов, речей, в чем-то даже непонятных Павлу, лиц, дружеских улыбок, неожиданных ссор, мелких недоразумений. Он не заметил, как пролетело часа два, голова мутнела, все смешалось, позабылось, и вдруг где-то в сторонке, на кухне, удаленной коридорчиком от комнат, он, захотев найти что-то вкусное, столкнулся один на один с молодой женщиной по имени Алина. Еще минут десять назад он положил на нее глаз, где-то в гостиной, – телесно она была как раз в его вкусе, толстенькая, сладкая, с белой обнаженной шеей и нежными пухлыми руками. И здесь, наедине с ней в кухне, дикое, непреодолимое желание овладело им. Он готов был разорвать, съесть эту родную плоть, по имени Алина, выпить, вылизать ее пышненькие подушечки-груди, измять… Пьяная Алина была ошарашена, чуть-чуть сопротивлялась, но быстро поддалась. Он овладел ею в большом стенном шкафу, «чтоб было не видно», как он глупо пробормотал. Их мгновенный сладострастный вопль никто к тому же и не слышал за общим шумом…

Но после наступил срыв. Алина расплакалась еще в стенном шкафу. Паша вышел из стенного шкафа тоже сконфуженный, и, несмотря на довольство, чем-то пришибленный и немного протрезвевший. Такой дикости с ним еще не случалось; вдали стучали ложками, вилками, слышался смех, опять произносили тост… К тому же, к его стыду, в голову полезла мысль о Вере, такой чистой, чарующей, и в которую он был к тому же чуточку влюблен…

– Вот те на, – ошарашенно бормотнул Паша и съел бутерброд.

Алина ускользнула в ванную.

Паша пошел к людям, уши были красные, как флаги. Он ничего не понимал. К тому же, восклицания, слова, которые здесь раздавались, стали раздражать своей неадекватностью. Чтоб заглушить все, выпил подвернувшиеся на столе грамм сто: чего – непонятно.

«Питье-то какое-то архаичное, – подумал он. – Но как же Вера, Вера… Что за кошмар я совершил… Чтоб мне провалиться… Где Вера? Где она?»

Пьяная мысль осенила его:

«Надо извиниться перед Верой. Стать на колени и попросить прощения».

Но потом утих.

«Такая чистая русская девушка, – бормотал он. – Что же мне теперь делать?» Вера была где-то в стороне. Изредка мелькала Алина, бросая на него злые, растерянные взгляды: к тому же она все время прикладывалась к водке. Павел и ее жалел, но все это было несовместимо с Верой. «Первый раз в жизни осрамился, – горевал он. – Что делать, что делать?»

Вдруг с ним что-то произошло. Сначала мелькнул парень-шутник, что хлопал его по заду, оказывается, его звали Костя. Потом он открыл дверь, и в квартиру вошла молодая женщина.

В этот момент в сознание Павла мгновенно вошел странный туман, даже нечто похожее на взрыв изнутри, и он невольно пошатнулся. Но что случилось – он не понял. Да, ему плохо, но совсем не так, когда внезапно заболеваешь, он даже не мог определить, что этот удар и туманное безумие заключают в себе. Впрочем, такое состояние показалось ему почти невыразимым, и, пожалуй, безумие – было не тем словом. Скорее, он стал не самим собой – это было жуткое чувство, что он уже не он, что он, Павел, стал посторонним для самого себя существом, каким бывает прохожий на улице. Это было сильнее безумия, он как будто лишился чувства «я»… Но потом на мгновение возникло – как бы над его головой – иное Сознание, а сам он был внизу, маленький и смешной.

Внезапно он разглядел, что эта женщина, видимо, беременна, и что он ее знает, и знает давно и хорошо, но кто она? Несуразность такого знания, этой «информации» тоже ошеломила его. «Зачем это мне, почему, в чем дело?» – эти слова промелькнули, как молния. Он еле стоял на ногах, не понимая, что происходит. В передней был полумрак, от этого он неясно видел лицо женщины… Кто она?

– Лена, проходи, – быстро сказал ей этот парень, Костя – очевидно, они были близкими людьми…

«Какая-то Лена, – тупо подумал, понемногу приходя в себя, Павел, – была ли у меня какая-то Лена?.. Кажется, была… Лен много…» Состояние, пронесшееся как вихрь, ушло, оставляя следы. Лена прошла вперед, не заметив Павла. А Костя задержался и опять хлопнул Павла по заду. Этот хлопок, наряду с нелепым ощущением, что Костя ему где-то, но неизвестно где, знаком, вывел Павла из себя.

– Еще раз хлопнешь, морду набью, – прошипел он.

Костя захохотал и хлопнул еще раз. Павел тут же нанес сильный удар в лицо – Костя пошатнулся, постоял на ногах секунду и рухнул. Раздался женский визг.

Павел, вне ума своего, схватил с вешалки чей-то плащ, стукнулся лбом об стену и, матерясь, выбежал из квартиры. Спустился вниз он стремительно, как будто превратился в рысь. Выбежал на темную улицу. Странно, совсем рядом оказался захудалый залапанный ларек, где толстуха торговала пивом, – Павел в жизни не видел такого обшарпанного ларька, ведь дело-то было в центре Москвы. Двое угрюмо-веселых мужиков смотрели, как добродушная жирная продавщица разливает им пиво в стеклянные пол-литровые кружки. Вдруг Павла захватило, стало затягивать что-то, туда, к ларьку… «Господи! Как запах этого гнилого пива туманит меня. Почему?» – подумал Павел, но у него хватило воли оторваться и побежать дальше. Через минут пять-шесть он оказался на одной из известных арбатских улиц, здесь, несмотря на глубокий вечер, вовсю горели огни, кругом вывески на английском языке, свет в ночных ресторанах. «Опять этот бред, – подумал Павел, – эти притоны, вся эта мразь, ворованные деньги, но, слава Богу, за мной никто не гонится». Он ошалело дошел до метро и поехал домой.

Глава 4

Очнулся Павел утром в своей однокомнатной квартирке, где жил один. Лежал он на полу, около дивана. Украденный ни с того ни с сего плащ валялся на стуле. Голова трещала, во рту все высохло, штаны мокрые.

«Ну и ну, – подумал он. – Никогда так не напивался. Хорошо еще, что жив».

Он встал и медленно поплелся на кухню, выпить соку, холодной воды в конце концов. Руки тряслись. Соображение почти не возвращалось.

«Что я там натворил? – вертелось в уме. – Избил человека моложе меня. И все старичок пухленький виноват. Зачем он меня туда привел?»

Дрожащей рукой налил соку, выпил.

«И назвал-то он, старичок, себя как-то странно: Безлунный, – продолжал Павел про себя. – Что это за фамилия такая? А в самом собрании ничего странного не было, обычная пьянка. Наговорил старичок с три короба… Кто же там был?»

Но голова отказывалась думать. Тянуло опохмелиться. Но тогда надо было идти на улицу, выходить в свет. Для этого, по крайней мере, нужна воля. А воля и ум были еще в похмельном расстройстве.

Поэтому Павел задумчиво бродил по квартире. Перелистывал разбросанные на столе книги. Мучительно вспоминал, кто же были эти вчерашние люди. Вдруг наткнулся на потрепанный семейный альбом фотографий. Стал листать его, тупо разглядывая хорошо знакомые и полузнакомые лица… Лица как лица, родственнички… Потом машинально открыл в середине, глянул на фотографию, и мгновенно животный непередаваемый ужас овладел им. Но, что хуже, этот ужас сразу перешел в нечто невообразимое, в за-ужас, непереносимый для его сознания. Павел опустился на стул и дико, непонятным совершенно голосом завыл. В глазах исчез обычный внутренний свет, и весь он превратился только в одно: в сумасшедший, раздирающий пространство вой, вой не от какого-то безумного горя, а от ощущения полной катастрофы всего и вся, и своей жизни, и Вселенной. Он стал исчезать как человек. Дергалось одно неуправляемое тело.

В старой фотографии своего отца – он был снят, когда был еще совсем юным, – Павел узнал вчерашнего Костю. Сомнений не было, все детали, нюансы, в одну секунду обжигающим ударом ворвались в его сознание. Костя был его отец, Константин Дмитриевич, умерший в восьмидесятые годы.

Это продолжалось некоторое время, потом логичность вдруг выплыла на поверхность: нельзя принимать за реальность то, что невозможно.

Павел как-то резво, истерично подскочил и побежал к плащу. Раскрыл его, осмотрел: безусловно, плащ был тридцати– или сорокалетней давности, такие сейчас не носят…

Тогда Павел запел. Пел он известную в богемно-интеллектуальных кругах Москвы старую песню:

Соберутся мертвецы, мертвецы
Матом меня ругать.
И с улыбкой на них со стены
Будет глядеть моя мать.

Опять дико закричал: «А ведь та, вчерашняя, Лена, это же его собственная, умершая от тяжелой болезни, мать, Елена Сергеевна, похороненная на Ваганьковском кладбище, в тиши берез». И вдруг убийственная мысль ужаснулась самой себе в его сдвинувшемся уме: «А кем же она, та Лена, была беременна, кто гнездился вчера в ее животе?»

– А-а-а-а! – заорал Павел в ту же минуту, как нашел ответ, и орал так минут пять–восемь, подпрыгивая. Потом вскочил и, дико озираясь на самого себя в зеркала, словно он стал чудовищем, выбежал на улицу, наскоро накинув что-то на тело. «Все понял, все понял!» – бормотал он с пеной у рта. Бежал он, чтобы добраться до вчерашней квартиры, по известному адресу, который дал ему пухленький старичок Безлунный.

По дороге, углубляясь с каждой минутой в происшедшее, он думал, что сходит с ума все в большей и большей степени, и от этого неспокойно орал. Никто, однако, не обращал на него внимания.

«Беременна? Конечно, им же самим, а кем же еще? Все сходится, и время, и то, что мама как-то говорила ему, что у нее была единственная беременность, именно им самим, Павлом.

Что же тогда получается?»

Павел остановился и взвизгнул: «Не верю, не верю, потому что не может быть!.. Надо скорей бежать туда, на квартиру, и все уяснить… Да здравствует солнце, да здравствует разум! Это ошибка, совпадение, галлюцинация наконец! Этого не может быть, потому что иначе я сойду с ума… Не хочу… Не хочу-у-у!»

Павел заставил себя чуть-чуть успокоиться и присесть на скамейку.

«Конечно, это недоразумение, – по-бабьи хрюкнул он внутрь себя. – Это несчастный случай, и поэтому я не сойду с ума, нет причины для этого… Ну а если, а если?! Ну, тогда я больше чем сойду с ума. Больше, больше, больше…»

– Мама, мама, – услышал свой собственный голос Павел.

На этот раз прохожие шарахнулись, а милиционер, оказавшийся рядом, почему-то вдруг улыбнулся, как будто уже что-то знал.

Прошли еще мучительные полчаса, и Павел подошел ко вчерашнему дому…

Отсутствие пивного ларька рядом, того самого, у которого ему захотелось выпить пивка, насторожило Павла. «Наверное, за ночь снесли», – подумал он. Зато дом стоял на месте. Дом как дом. Павел юркнул в подъезд. Вот и знакомая дверь, только обшарпанная, точно ее вчера облевали. Павел вздрогнул, потому что кто-то тронул его за ногу. Оказался кот. «Котик, – успокоительно заключил Павел, – это хороший знак». И, собравшись с духом, нажал на кнопку…

– Кто там? – вякнули за дверью.

– Это вчерашний посетитель, – ответил Павел.

Отворила ему скуластая нервная женщина. За ее спиной – угрюмый, усатый мужик средних лет.

– Так вы не тот, не сантехник, – удивился хозяин.

Павел обомлел, но решил действовать напролом.

– Вчерась я у Петра Никитича нахамил немного, – начал он. – Ну вот и пришел извиниться.

Хозяин вылупил глаза.

– Ну вот и идите, туда, откуда пришли.

– Как? Разве он не здесь?

– Не тут.

– Так ведь вчера же у вас пьянка была, народу полно, Петр Никитич орден получил, праздновал от этого вообще…

– Так, так, молодой человек, – разъярилась немного хозяйка. – Так вы говорите, тут пьянка была?! Так что же это такое? В лицо врете! Мы с мужем в рот не то что водку, мы и воду водопроводную мало пьем.

Павел посерел, помрачнел, словно туча накрыла его сознание. Взглянул внутрь квартиры – боже мой, вроде та самая, но все как-то иначе.

– Что случилось? – угрюмо-серьезно спросил хозяин. – Вы ведь интеллигентный малый, не бандит, сразу видно, а в состоянии диком. Что натворили, кого ищете?

– Малининых, – побледнев, ответил Павел.

– Таких здесь нет.

– А в доме?

– И в доме таких нет. У нас фамилии все в подъезде, на табличке. Я тут, слава Богу, давно живу…

– Малинин Петр Никитич и его супруга Анна Кузьминична. Орденоносец. И дочка Верочка, – почти прошептал Павел.

К их разговору с интересом прислушивался совсем седенький, но уверенный в жизни старичок, вышедший откуда-то из глубин квартиры.

– Откель вы, дорогой? – вроде бы ласково спросил он у Павла.

– Не понял.

– Малинин Петр Никитич действительно жил в этой квартире, – сухо сказал старичок.

– Ну так вот и я говорил, – пробормотал Павел.

– Но он умер двадцать пять лет назад. Жена его вскоре тоже. Малинины здесь давно не живут. И потому пьянку здесь вчера они не могли устроить, при всем желании. Вот я и спрашиваю: откуда вы? Кто вы?

И старичок проницательно посмотрел из-за спины хозяина. Павел оцепенел, застыв в каком-то отупении.

– Родственник их, – пробормотал машинально.

– Ах, родственничек. Это бывает, – по-медовому пропел старичок. – А вчера, небось, были у покойника, соскучились, выпивали с ним? Даже нахамили ему, оскорбили беднягу? Нехорошо, нехорошо. Мертвых не надо забижать. Только извиняться надо на кладбище… Ну так, ладушки. Уходите себе по-хорошему, драгоценный.

Павел по-прежнему не мог выйти из леденящего оцепенения.

– А кстати, один человечек в доме остался, Катерина Павловна Малова, старушка восьмидесятилетняя, которая знала Малининых. Вот к ней и идите, дорогой, второй подъезд, квартира сорок. А что касается этой квартеры, то она стоит пуста, и вчера была пуста, а мы живем напротив, но внучок мой купил ее, и потому она будет всего нашего семейства, а не мертвецов ваших.

Павел наконец опомнился, взвизгнул (правда, вполне по-мужски) и с криком: «Все кончено, но понятно!» вылетел из подъезда. Вбежал во двор и сел на скамейку.

«Не умру», – подумал он. Внезапно вполне холодные мысли овладели им. Совершенно очевидно, что он попал в прошлое. Значит, такое возможно. Влип, но не насовсем. Хорошо еще, что ноги унес и остался жив. Хотя ведь там было неплохо. Но он-то не оттуда, а отсюда. В общем, можно считать, что все обошлось. Спокойней надо, спокойней. Он вспомнил тут же своего неразлучного друга Егора Корнеева, вместе они крутились вокруг самых таинственных метафизических центров в Москве. «Егорушка-то поумнее меня, более продвинутый (хоть немного моложе), – воскликнул Павел. – Но главное: к метафизикам надо, к метафизикам! Рассказать все, облегчить душу». В голове молнией восстановились чьи-то четкие слова, которые он слышал в одном центре: «Если с вами произойдет что-то явно сверхъестественное, не паникуйте, а главное, не пытайтесь понять, объяснить, это бесполезно, вне возможностей вашего ума. Примите случившееся как данное, и все».

Павел даже обрадовался, чуть не подскочил на скамейке. Именно, как данное. Не суетиться умом, понять такие вещи все равно невозможно. «Вспомни, Паша, Шекспира, – подсказал он самому себе. – В конце концов я жив, а это главное».

Павел, однако, задумался. «Нет, все-таки надо забежать к старушке, пусть и восьмидесятилетней. Что-нибудь да скажет». И Павел упрямо пошел вперед.

Старушка была совсем разваливающаяся, но разумом бодрая. Ничего не боялась, потому что считала, что скоро сама умрет, потому и открыла без расспросов. Усадила Павла чай пить – не смирялась она с одиночеством.

– Так Малининых родственничек, стало быть, – остро взглянув на Павла, сказала она. – Помню, помню, хотя сколько годов прошло. Все померли давно, а Анна Кузьминична меня очень любила. За что – сама не знаю, – старушка развела руками.

– Но как же все померли, – раздраженно сказал Павел. – А Верочка, дочка, она ведь молодая…

Старушка вдруг оживилась, расцвела, и в глазах ее вспыхнул синеватый свет.

– Ангел был, а не человек, – сказала она.

Какое-то щемящее, неостановимое чувство овладело Павлом, все в нем опять сюрреально сместилось…

– Петр Никитич какой-то орден высокого ранга получил и, мне рассказывали, отпраздновал широко… – невпопад бормотнул он, путая в уме время, место, людей…

– А потом, конечно, помню хорошо етот вечер. Я тоже там была. Плясала вовсю, – старушка облизнулась. – Только скандалом страшным все кончилось. Жуть одна, хотя время было спокойное.

– А что такое? – Павел насторожился.

– А гостью одну, Алину, на етом празднике изнасиловали. Прям в клозете.

Павел опять оцепенел. Жар поднялся изнутри.

– И что? И кто?

– «И кто», – передразнила дружелюбно старушка. – Да парень один очумевший. Дикий. Его никто не звал – откуда он взялся… А я с ним плясала, хоть старше его, но бойкая была. Но его мутно помню, из-за пьяни. На тебя немного похожий. Но тебя тогда еще на свете-то не было, – вздохнула старушка. – Тебе на вид лет двадцать пять дашь. А праздновали, почитай, гораздо боле четверти века назад.

Павел чувствовал, что он опять все углубленнее и углубленнее шалеет. Старушка заметила это.

– Какой вы жалостливый, однако… Парня этого потом, с ног сбились, по всей Москве искали. Но пропал, подлец, как ветром его сдуло. Убежал, а куда – кто его знает… Мир-то велик, – опять развела руками старушка. – А убегая, еще морду кому-то набил. Совсем обнаглел, как вот теперешние, такой же наглый.

– Дело замяли? – тупо спросил Павел. – Все-таки на празднике это произошло, хоть и в клозете.

– Какое! Мне Анна Кузьминична, Царствие ей Небесное, про все рассказывала, когда чай с вареньем приходила ко мне пить, душа ее ко мне тянулась! Подлеца долго искали, дело даже почему-то засекретили. Но никого и ничего не нашли. Хотя приметы были.

– Какие приметы? – насторожился Павел.

– Да, впервой он, когда пришел, сказал, что от Лунного какого-то. Но кто открыл ему, был уж совсем пьяненький, наверное, думал, что есть такой, раз парень идет. А никакого Лунного на свете не оказалось. Но главное это то, что он оставил записную книжку, телефонную…

Павел дернулся и полез в карман пиджака. Записной книжки не было. Старушка испуганно на него посмотрела, но потом пришла в себя.

– Ну так вот, – добродушилась она за крепким чаем, – звонили, конечно, по всем этим телефонам, но все они оказались не те. Тех лиц, что в его книжке, там не было. И их вообще нигде не было. Правда, было несколько младенцев под этими именами. Вот так. Дело прошлое, сейчас время другое, но по той причине, что в записной книжке никого не оказалось, окромя несуществующих людей, эти самые органы тогда заинтересовались, одним словом, этим.

«Какой я идиот, – с тоской шепнул самому себе Павел. – Телефоны будущего оставил, хорошо, что их там мало было…» Побелев, опять спросил:

– И что?

– «И што», – опять передразнила старушка. – А то, что Алина отказалась аборт делать. Взяла и родила, от ентого непонятного. Сыночка ему подарила.

Павел отпал.

– Да что с вами?! – взвизгнула старушка. – Кто вы такой, что так переживаете?

– И что сыночек?!!

– Да умерли все давно, умерли! И Малинины, а Алина вскоре померла. Сыночек жив был, его пристроили, что чичас с ним – не знаю.

– Да почему же все померли, почему? А Верочка-то, Верочка, дочка ихняя, молодая такая?!! – взвыл Павел.

Старушка хотела заорать, но воспоминание о Верочке вдруг сверхъестественно успокоило ее. В глазах вспыхнул свет.

– Не человек, а ангел была Верочка. Такие, как она, долго не живут на этом свете, тем более, свет-то к концу идет. Такая верующая, православная была, и не просто так, а такой чистой души, доброты небесной, что как вспомню, так плакать хочется.

Ее, бывало, увидишь – и веришь, что Царствие Небесное есть… Ну, она долго не задержалась, давно померла…

– Опять померла! – вскрикнул и вскочил с места Павел. – Да я любил ее, вы понимаете, я любил и люблю ее сейчас, – закричал он, размахивая руками.

Старушка дико завизжала.

– Я люблю и любил ее! – выкрикнул он и с яростью выбежал из квартиры, оставив бабулю в недоумении и испуге.

Опять оказался во дворе. Две истины – Верочка и сыночек – перепутались в его уме. Но о сыночке было страшно думать.

Между тем в голове назойливо вертелись слова сюрреальной песенки:

Голубой и рогатый сыночек
Тут как тут появился на свет…

Отгоняя от себя ужас, Павел вспомнил о пивном ларьке. Пугая собачонок, он ринулся к тому месту. Оно пустовало, поросшее травкой, – он отметил это еще когда подходил к дому. Но сейчас вдруг заорал:

– Где пивной ларек?! Я пивка хочу, пивка! Куда делся пивной ларек?!

Вдруг из кустов выглянула поседевшая женская голова, зубов не было:

– Пивной ларек тута стоял еще двадцать пять лет назад. Я любила тогда у его баловаться. Пивком.

Павел побежал прочь. «Все кончено, – думал он. – Мир не такой, как мы думаем. Мы видим только малую часть реальности. Очевидно, что я попал в прошлое. Или мне все приснилось? Но, может быть, именно сейчас мне снится, а тогда было все по-настоящему? Ведь я пил обжигающее вино, целовал Алину, а главное – Верочка, Верочка… Неужто и любовь снится?»

Над Москвой грозно сгущались тучи, пахло небывалой жарой, в воздухе плыли тени грядущего.

Глава 5

«Итак, подведем итоги, – проснувшись следующим утречком, лежа в постели, решил Павел. – Отца своего, молодого, я избил, мать свою увидел наяву, еще до того, как сам родился, в это же время соблазнил или изнасиловал, как угодно, Алину, получил от нее сыночка, который, может быть, старше меня самого, влюбился и люблю Веру, покойницу. Да, правильно учили нас с Егором Корнеевым господа-метафизики: главное – не пытаться понять».

– Где, где Верочка?! – вдруг вскрикнул он и соскочил с кровати. – Где Безлунный?

Нужно было что-то предпринимать. Но телефонная книжка осталась в прошлом. «Не звонить же в ФСБ, чтоб они порылись в архивах. Надо найти старую, но она где-то в шкафах. Главное, позвонить Егору, а его-то телефон я знаю наизусть».

Павел задумался: такая рань, но какие безумно-светоносные зори над Москвой! Не хватает только звона колоколов. Впрочем, Егора вызвать можно.

Павел встретился с Егором Корнеевым только в два часа дня, в тихом кафе внутри Домжура на Арбате.

– Ты понял? – спросил Павел, когда закончил свой рассказ.

– Я все понял, Паша, – ответил Егор, допивая индийский крепкий чай и откусывая бутерброд. – И не суй ты мне под нос этот пыльный плащ чуть не сталинских времен. Тоже мне, доказательство. Я и так тебе верю.

– Правда? – засомневался Павел.

– Да я уже понял в чем дело, когда ты мне позвонил. Ты, наверное, забыл, что ты все время проговаривался по телефону, кричал, даже взвизгивал, бормотал о каких-то мертвецах, которые ожили, вернее, которые пили… О своем сыночке, постарше тебя…

– Так что делать нам? Что делать?!

– Спокойней надо, спокойней… После твоего звонка я звякнул сразу Марине Воронцовой. И поразительно – она знает, что с тобой случилось.

– Как? Ты что?! – обомлел Павел. – Она знает?!! Боже мой!!

– Она сказала, чтоб мы срочно приехали к ней к четырем часам сегодня.

Павел поник.

– Знаешь, Егор, после всего, что было, я устал чему-либо удивляться. Если я встречу у Марины своего покойного отца, которого я избил вчера, – я тоже не удивлюсь…

– Вот и ладушки…

Павла передернуло.

– А от нее, – продолжал Егор, – мы, может быть, поедем даже к Буранову или самому Орлову.

– Да брось ты. Это невозможно!

– Через Марину возможно…

– Но ты понял?

– Что я понял? Я понял то, что ты попал в прошлое. Где-то я читал и слышал, что такое внезапно бывает: перелом времени, пространственная временная дыра…

– Да я не об этом. Как это в целом понять, как это возможно, каков же тогда мир, какой подтекст… Какие последствия?!.

– Да не волнуйся ты так. Не психуй. Даже бутерброд в руке дрожит. Ну, допустим, на обычном человеческом уровне это нельзя понять, тем более, полностью объяснить. Ну и что? Представь себе кошку, она смотрит в телевизор. Передача о Пушкине или о полете на Марс. Что она может понять в том, что происходит на экране? Она помоет лапкой мордочку смирно-уравновешенно, и примет это по-своему, как есть, на ее уровне, и не будет психовать, как ты. Главное, что она существует, а мало ли там, чего не узнать. Она ничего не понимает, но, слава Богу, живет. Будь, как кошка.

– Ну, знаешь, твой юмор, Егор, не к месту…

– Это не юмор, а психотерапия… Но на самом деле, все серьезней, гораздо серьезней, чем ты думаешь.. Допивай чай, никакой водки, и – к Марине…

Марина в этот день встала рано утром. Обе ее комнаты были не очень прибраны: валялись осколки разбитого зеркала. Механически убрала, погруженная в свое сознание. Иногда вспоминала Семена, трупа. «Надо бы его пригласить сюда из подвала, пусть отдохнет часок в хорошей квартире. И я бы на него поглядела в новой обстановке, – вздохнула Марина, – если весь мир – огромный труп, то почему бы его часть не посидит у меня здесь в кресле? Попили бы чайку, непременно индийского».

В это время звякнул телефон.

В трубке раздался странно знакомый, весело-надтреснутый голосок Безлунного.

Безлунного Марина встречала всего раза три, но наслышана была о нем, по тайным источникам, достаточно. Впрочем, о нем знали только сугубо немногие, тем более, Безлунный обладал способностью куда-то исчезать. Никто, по существу, и не ведал, откуда он и где живет.

– Что, натворили опять что-нибудь, Тимофей Игнатьич? – спросила Марина. – Давненько о вас не было слышно. И беспокоите в такую рань…

– Да как сказать, как сказать, Мариночка, – заверещали в трубке. – Тут, правда, одного из вашего окружения направил в шестидесятые годы, на бал, можно сказать…

– Так и знала. Кто это?

– Павел Далинин.

– Ох, он же еще совсем дитя. За что вы его так?

– Ни за что, конечно… Просто так, побаловался. Старички же любят баловаться, лакомство для них такое, хи-хи-хи, – хихикнуло в трубке. – Да вы не беспокойтесь. По моим данным, он вернулся…

– Хватит ваших шуточек, Тимофей Игнатьич. А если б застрял? С его нервами. Он бы там всех переполошил. По тамошним временам сумасшедший дом ему был бы обеспечен.

– Ну, не говорите… И тогда были специалисты. Они бы разобрались, и его приютили бы в какое-нибудь секретное заведение.

– Зачем вам все это?

– Обижаете, Марина. Я ведь не шутник, я всегда по делу. Это вы в эмпиреях витаете… А я практик. Вот если на практике: мордой – и в какой-нибудь будущий сороковой век, к Антихристу… Хи-хи… Что, съели? Накося, выкуси! Это вам не Рене Генона по ночам читать! – заорали в трубке. – Или наоборот, в прошлое, но к людоедам. Туда, сюда. То в прошлое, то в будущее. Чтоб на своей шкуре познали, что такое этот бредовый мир! А не по книжкам только!

– Послушайте, вы, дорогой Тимофей Игнатьич… У нас практика совсем другая, не связанная с вашей акробатикой. Но к моей практике надо подготовить. Что же вы нашего молодого человека ни с того ни с сего спровоцировали… Направили в жилое место, где провал во времени…

– Чтоб щенок научился плавать, надо его швырнуть в воду. И вас, уважаемая Марина Дмитриевна, при всей вашей легендарности, я бы зашвырнул, да не могу: вы защищены… Зашвырнул бы я вас в такое времечко, в далекое будущее, конечно, когда демоны воплощались бы на Земле и творили бы свои дела… Вот тогда бы вы почувствовали своей нежной русской кожей аромат вечной смерти.

– Да вы, прям, поэт, Безлунный. Оставьте в покое наших людей, учтите, мы примем свои, специфические меры…

– Меня не поймаете. Но больше не буду.

И Безлунный повесил трубку.

Марина вздохнула. Выпила чайку. А потом позвонил Егор Корнеев, тоже из своих, но поинтуитивней Далинина, – и все точки над «и» расставил, хотя говорил языком, малодоступным для посторонних, намеками. «Бедный Павлуша, вот влип, так влип, – подумала Марина, уплетая пирог, – самое интересное в этой истории – это, несомненно, сыночек. Хорош тип, наверное. Поди, сейчас где-нибудь бродит. Но надо тут крепко подумать и посоветоваться. А ребятам надо кое-что пояснить, иначе еще сдвинутся, без метафизики здесь не обойдешься. И к Орлову, и к Буранову их надо сводить, чтоб в себя пришли, на ноги встали».

Глава 6

«Еще раз кто-нибудь при мне скажет «ладушки» – убью», – истерично подумал Павел, подходя с Егором к дому, где жила Марина. Было уже два часа дня.

Между тем поджидавшая своих мальчиков Марина решила созвать некий форум. Для начала она пригласила Трупа, сама не зная почему. Наверное, потому, что выйдя за конфетами к чаю, она вдруг встретила Семена, он был по-прежнему с таким же жутким отрешенным лицом, но в чистом костюме. «Кто приодел-то?» – спросила Марина. «Друг», – коротко ответил Семен. «С кладбища, что-ли», – усмехнулась про себя Марина, но раз встретились, то одно к одному: надо пригласить, чтоб видели мальчики… Семен ничему-то не удивился и спустя час, точно как ему и сказала Марина, пришел и молча сел в кресло. Немного раньше пришел и Артем Глубоковский, свой человек, лет тридцати пяти, сподвижник Марины по эзотерическим кругам, которого она и посвятила в историю с Павлом.

– Жалко и опасно, – проговорил Артем, – ты разбирайся с ним, а я послушаю и помолчу. Потом решим…

Появление трупа (именно такое Семен и производил впечатление) ничуть не удивило Глубоковского: он знал привычки Марины. Вспомнил, что даже Орлов иногда чуть-чуть покачивал головой как бы в легком удивлении, но и в одобрении полном, глядя на Марину в момент ее «взлетов». Семен же во всей этой ситуации почему-то попросил у Марины закурить, имея в виду обыкновенные сигареты.

Наконец в дверь позвонили, и ввалились мальчики.

Павел сразу бросился обо всем рассказывать, начиная с появления на скамейке Безлунного, точно стараясь освободить себя.

Они сидели в креслах вокруг журнального столика. Глубоковский только расположился чуть в стороне. Когда наконец Павел выговорился, Труп, не обращая на него никакого внимания, спросил Марину:

– Почему твой приятель так психует?

Такой подход совершенно ошарашил мальчиков, и они замерли, не зная, что и сказать.

Но Марина скоординировала, жалея Павла:

– Господа, Семен у нас человек особый…

Егор и Павел, как близкие к эзотерическим кругам, знали, конечно, Глубоковского, но присутствие Семена было для них совершенно непонятно. «Впрочем, Марине видней», – решил Егор.

Внутренне утихомирив всех, Марина взяла процесс в свои руки и, заявив, что сострадает Павлу, отметила все-таки, что она удивлена таким нервным его срывом.

– Павел, – довольно резко обратилась она к нему, – ведь вы готовились войти в наш круг, готовились принять и понять совершенно необычайные вещи, фантастические, с точки зрения обычного человека. А провал во времени – это только начало. Есть из-за чего впасть в истерику! Что же будет дальше?

Павел растерялся и даже покраснел, как школьник.

– Разве вы не знали, что время – иллюзия, что с высшей точки зрения нет ни прошлого, ни будущего, что на уровне, приближающемся к вечности, с этого уровня, все происходит одновременно? И что на этом уровне прошлое, следовательно, так же существует, как и, так называемое, настоящее, так же как и будущее, что это единая панорама, и что прошлое исчезает только на уровне нашего восприятия? Вы что, не знали эту азбуку?

– Понятно, конечно, понятно! – вдруг взвился Корнеев. – Речь ведь идет не об отражениях в тонком мире того, что происходило в нашем, а о действительном сохранении прошлого, но уже по ту сторону нашего восприятия. Но в отдельных случаях, в самой жизни вдруг происходит слом, и человек попадает в эту дыру и оказывается в прошлом или в будущем. Так ведь?

– На человеческом уровне такое объяснение годится, – подтвердила Марина, отпивая чаек. – Таких случаев, кстати, зафиксировано немало, особенно за последнее время. И за бугром, особенно в Великобритании, и я уверена, у нас. Есть и в прессе сообщения, так сказать. Такие сведения не то что засекречивают, но, во всяком случае, не стремились раньше обнародовать, чтоб у обывателя крыша не поехала, да и в плане естественнонаучного мировоззрения все может заколебаться… хе-хе… Хотя на него наплевать…

– Давно пора, – вставил Егор.

– Просто за последнее время щели в иные просторы начинают расширяться – вот и все. В сущности, Павел, с вами произошло самое банальное событие.

Тут уж Далинин взорвался.

– Самое банальное событие! Хотел бы я вас, Марина, видеть там, особенно если вы встретите самую себя, ну, скажем, в утробе своей матери, или на ночном горшке! Хотел бы я посмотреть на такую банальность, особенно на ваш вид при этом!!!

Марина расхохоталась. Труп поглядел в потолок.

– Это другое, Павел! Относительно себя самого нужны более сложные и весьма неожиданные для человечков объяснения…

Глубоковский вдруг пошевелился в своем кресле и что-то пробормотал, стараясь увести эту беседу в сторону.

Марина тут же догадалась, о чем Артем беспокоится, и высказалась в другом направлении:

– Не думайте, Павел, что я такая отпетая стерва, что вам не сочувствую. Угодить ногой или головой под колесо автобуса – тоже простая штука, чего уж проще, и вполне банально – но от этого не легче… В конце концов я хочу вывести вас из вашего состояния, и чтоб вы не задумывались…

– Вот ваш немного странный приятель почти то же самое говорит, что, мол, нечего психовать… – угрюмо перебил ее Корнеев.

– Он утверждает так по другой причине, – Марина бросила пристальный взгляд на Семена. Он был закован в неподвижность. – Семен у нас труп. И с его точки зрения, весь мир – мертв. Какая же тогда разница, где и когда находиться – при Цезаре, при Сталине или сейчас… Так ведь, Семушка? – и Марина встала и поднесла ему в бокале хорошего французского вина. – Давай выпьем, дорогой, раз все мертво!

Семен очнулся и пробормотал:

– Ты права, ты во всем права, Марина. Но мне нисколько не страшно. Боюсь, что миру страшно, а не мне.

Марина чокнулась с ним, выпила и, весело сияя, обратилась к Павлу:

– Павлуша, держись, дорогой! То ли еще будет! А тут что особенного: тайна времени! Известно же, что в конце голоса ангелов прогремят: «Времени больше не будет». Какая же это тайна, если ее не будет?!

Труп одобрительно кивнул головой и выпил.

– А кто такой этот Безлунный?! – выпалил Корнеев.

– Да, старичок один…

– Морду ему надо набить, – угрюмо проговорил Павел.

– Ну зачем же так бесчеловечно?! – ухмыльнулась Марина. – Специалист он у нас по темным местам и переломам во времени. Все об этом знает. Путешественник. Даже в Южной Америке побывал, там есть в этом духе кое-что. Но Тимофей Игнатьич, кстати, очень независим и действует сам по себе. Но все-таки приструнить его, думаю, есть возможность, если это понадобится.

– Так что же мне делать?!! – тоскливо вскрикнул Павел.

– Вы опять за свое… Что делать?! А мой вам совет, Павел, наоборот: вам именно надо ничего не делать! Избави вас Бог что-либо делать! – заключила Марина. – Соблюдайте диету, но при этом хорошо питайтесь, особенно чай полезен, даже крепкий, алкоголь исключен, кошек лучше не видеть, а главное, почитайте некоторые манускрипты о соотношении между вечностью и временем, я вам дам, это вас успокоит, это не то, что своему родному отцу зубы выбить, да еще учитывая, что он при этом в могиле…

Глубоковский зашевелился:

– Хватит, хватит, Марина. Ни-ни!

И он погрозил ей пальчиком.

Но Павел так был подавлен происшедшим, и авторитет Марины был так велик, что он не обиделся, а только краснел. В сущности, ему уже было стыдно за то, что он влип в такую историю. Провинился, одним словом.

Марина подошла к нему и нежно похлопала его по плечу:

– Вас будем беречь, но не вопреки судьбе или высшей силе. Но и вы, Павел, следите за собой. Если Тимофей Игнатьич появится и будет приглашать вас в лес по грибы или на рыбалку – ни в коем случае не соглашайтесь. Гоните его прочь…

– Лучше уж я сам приглашу этих мальчиков на рыбалку, – вдруг мрачно сказал из своего угла труп. – Им со мной будет веселее.

Все на минуту замолчали.

– Видишь, Павел, наш гость тоже вне времени, но не сверху, с Неба, где богоносная вечность, а снизу, из-под мира, это другая – мертвая Вечность, но Вечность, – тихо сказала Марина.

Глубоковский опять зашевелился.

На Семена все что случалось в этом мире, не производило никакого впечатления. Иногда уходящий в высшую трупность взгляд его останавливался на Марине – и тогда в его глазах зажигался маленький огонек недоумения, интереса и уважительности.

– Все это необыкновенно серьезно, – вставил вдруг Егор.

Павел все же не до конца обнажился, один момент по-прежнему мучил его, и он к тому же под впечатлением мертвого взгляда Семена, вдруг направленного на него, почти закричал:

– А все же, Марина Дмитриевна, я никак не пойму: когда я увидел свою мать, она была уже беременна мной или нет? Был я там у нее в животе или нет, когда стоял и смотрел на нее? Помните, я же говорил, со мной что-то случилось тогда, неописуемо-невероятное, душа как будто ушла из меня, и я на секунды потерял сознание…

По лицу Марины прошла сардоническая, как показалось Павлу, улыбка, и она расхохоталась.

– Да, тут могло бы произойти нечто, – добавила она и замолчала.

Глубоковский незаметно дал ей знак выйти на кухню, и она вышла, якобы чтоб принести домашний пирог.

– Марина, умоляю тебя – не надо! – прошептал он ей почти в ухо. – Я знаю: ты скажешь наоборот: «обычного не надо». А я тебе скажу сейчас: «необычного не надо». Мальчики и так на грани. Знаешь, одно дело теории, другое – лицом к лицу. Нельзя их пугать. Я чувствую, что ты хочешь открыть им… Это твое… Не надо. Объясни им как можно проще, без переломов…

– Ну ладно, ладно, – Марина поправила волосы, – Бог с ними. Тише едешь – дальше будешь.

И они вернулись в гостиную, все-таки с пирогом. Труп зевнул и ушел.

– Ты меня прости, Марина, – сказал он ей в дверях, – мне пора в подвал. У меня там свое. Приходи ты ко мне почаще.

– Приду, обязательно приду, Семен, – чуть-чуть надрывным шепотом пробормотала Марина. – Ты у меня единственный такой.

И она закрыла за ним дверь.

– Ну, мальчики, – сказала Марина, вернувшись, – давайте сделаем первое, предварительное заключение. А потом план таков: по поводу ваших бед нас ждет, пусть встреча и будет недолгой, Юрий Николаевич Буранов. А потом – видно будет, – она непонятно, непостижимо почти, улыбнулась.

Мальчики замерли.

– Итак, – продолжила Марина, усаживаясь в кресло, – на самом деле все и серьезно, и не поддается полному объяснению, и крайне опасно. Чайку еще налить, Паша? – не удержалась она. И налила. – Ну так вот. Я имею в виду, конечно, не само прошлое, а встречи с самим собой в прошлом. У вас, Павлуша, не фантастическое тело, как у Кришны, чтоб так вот, запросто быть одновременно в разных пространствах и сознавать это. Вы человек смирный. Потому при такой встрече с самим собой могла произойти большая странность: трансфигурация реальности, онтологический взрыв, так сказать, по причине несовместимости явлений, с такими последствиями для вас, что боюсь даже сказать, что произошло бы в конечном итоге, в кого бы вы превратились… (В этот момент Корнеев хихикнул, и Павел ошарашенно на него взглянул, точно Егор его предал). Успокою вас: к счастью, такие случаи, провалы, встречи с самим собой маловероятны, да и последствия могут быть неожиданно позитивны, но вы были, видимо, на грани или что-то в этом роде. Поэтому еще раз повторю: избегайте Безлунного.

Корнеев истерически захохотал. Марина продолжала:

– Вы попали в другую плоскость реальности, но ваше восприятие осталось прежним. Это весьма печально и опасно. Вы столкнулись с той очевидностью, что и прошлое, и настоящее, и будущее существуют одновременно, но, конечно, это так, не для вашего обычного восприятия, а для более высшего, другого, приближенного к вечному. Вечность и есть одновременность. В общем, влипли вы в историю, ничего не скажешь. К тому же, Павел, учтите, все это учение о времени – только одна из доктрин, объясняющая ваш случай. На самом деле, таких доктрин может быть несколько. Есть, наверное, и очень тонкие, поразительные. Пожалуй, именно их сочетание, сочетание парадоксов дает наибольшее приближение к реальности. И, к тому же, здесь явно есть элементы, неуловимые для нашего разума. И это естественно, и с этим надо смириться.

Марина заметила вдруг нервное состояние Егора. В то время как Паша оцепенел во время этой речи, Егор как-то встрепенулся, покраснел и что-то порывался сказать.

– Вот Егор упомянул о воплощении отражений того, что происходило в нашем мире. Тени прошлого тогда наливаются кровью и таинственно возвращаются на Землю из тонкого мира. – Она подмигнула Егору. – Наконец, не забудем об анормальных, чудовищных видениях, но совершенно необычных, которые имеют прямую связь с дневной реальностью, с ее вариантами, с прошлым и будущим…

Вдруг Корнеев вскочил и закричал, бредово и бессвязно:

– Хорошо, что ушел этот труп!.. А то мне было страшно… Но нет, нет, это не мой труп, не мой прошлый труп… Марина Дмитриевна, не пугайте нас! Я и так пуганый и ничего не боюсь! В детстве, когда мне было десять лет, учительница визжала мне: не смей верить в Бога, никакой бессмертной души нет, ты сгниешь, ты сгниешь, как и все… Потом, когда мне было шестнадцать лет, мне попался тип, который учил меня верить в то, что я – вошь. Дескать, это освобождает от вечных проклятых вопросов, от достоевщины. И было время, когда я твердо верил, что я – разумная вошь, и наслаждался этим.

Его слушали не перебивая, а он бегал по комнате, все больше вокруг Марины.

– Вы, и ваш круг, общение с ним, открыли нам с Пашей невиданный мир, мы не просто поверили, а познали, что внутри нас бессмертное ядро, а этот мир – ничтожная часть неописуемой, невероятной реальности… Но бесконечность имеет и другую сторону: она ужасна, ужасна для нас, потому что мы привыкли к уюту… Но я ничего не боюсь… Я хочу знать свое будущее, я хочу встретить себя, будущего, может быть, какой я буду, пройдя невиданные космические циклы, и поцеловать себя, будущего! Мне на прошлое наплевать, я не хочу туда, куда попал Павел, я хочу видеть себя в будущем и будущее вообще, хотя бы человечества… Я не трупы хочу видеть, а богов!

Марина под конец так рассмеялась, что даже погладила себя по коленке.

– Экий вы неугомонный, право, Егорушка, – сказала она сквозь смех. – Смотрите, как Паша-то присмирел после путешествия в прошлое. Ну идите сюда, детишки мои, ко мне поближе, я вам кое-что нарисую. Такой простой рисунок, как в первом классе…

Павел и Егор подвинулись к ней.

– Ну вот, видите круг – на нем может быть неопределенное количество точек. Но для упрощения отметим три-четыре точки. Этот круг с центром – ваша душа, ваше истинное высшее Я, скрытое от людей в их обычном опыте. Точки – их может быть сколько угодно – частичные воплощения этой души, причем в совершенно разных условиях, в разных мирах; надеюсь, из наших теоретических занятий, – она кивнула головой в сторону Глубоковского, – вы поняли, что никаких повторений, бесконечных воплощений в одном и том же мире нет, реинкарнация в этом смысле – ошибка, популяризация, народный миф… Но речь сейчас не об этом. Для вашего высшего Я, для центра – никакого времени нет и никакого воплощения нет, эти трансвоплощения касаются только индивидуальной души, они могут быть последовательны, но с точки зрения высшего Я – они одновременны. Теперь подумайте, зачем одна точка будет искать другую точку, другое трансвоплощение, в иных условиях пространства и времени?.. Это невозможно, одна точка не найдет другую. Чтобы увидеть все точки, все свои бедствия и воплощения, надо вернуться в свой вечный центр, познать его, познать Себя метафизически, познать свое тождество с высшим, скрытым Я… Тогда для вас станет действительно очевидным ваше бессмертие, и если уж останется любопытство, то можно и узреть все свои бедовые и лихие путешествия по мирам. Иначе – абсурд…

Корнеев, затаившись, пробормотал:

– Этот центр, в таком случае, весьма смахивает на Бога.

Марина посмотрела на него и заметила чуть иронически:

– На Бога… Неважно, как называть вечность: Брахман, Абсолют, Бог, высшее Я – важно, что это и есть ваше собственное вечное Я… Сначала познайте себя, а потом называйте хоть вошью или Абсолютом – все равно. Истинная Реальность – выше человеского определения.

– Похоже на адвайту-веданту, – вставил Павел.

– Ни на что это не похоже, а только на Самое Себя, – ответила Марина.

Корнеев между тем опять и совершенно неожиданно вспылил:

– Все это хорошо, но мне никогда не познать этот центр, не войти в него, пусть это и мое собственное высшее Я, – он опять забегал по комнате, как разумная собачонка. – Я пока еще не высшее Я, а просто Егор, – вдруг как-то истерично взвизгнул он и даже подпрыгнул. – И я хочу, чтобы Егор, Егор, «я» пусть и с маленькой буквы, увидел своих будущих Егоров, пусть это будут совсем другие существа, или человеки других космических циклов. Я понимаю: повторений нет, эта жизнь – уникальна… А потом, а потом, – Егор остановился посреди комнаты, посмотрел вокруг, как на волшебство и закричал: – Наконец, я хочу видеть свои прошлые трупы, встретиться с тем собой, который умер!.. Увидеть и поговорить с собой – мертвецом!!!

– Да успокойтесь, Егорушка, успокойтесь, – бросилась к нему Марина, подавая стопочку водки. – Что вы, право, так… Вот они – русские мальчики… Так и не терпится последние тайны разгадать… Да я и сама такая.

Егорушка посмотрел на стопочку и чуть не расплакался. А потом проговорил:

– Господи, когда кончится этот сон, когда я умру?

– Терпение, Егорушка, терпение, – ободрила его Марина. – Не все сразу. Не все коту масленица. Сначала поживите подольше… Вот так, – и она подала ему порцию водки прямо в руки. – Выпейте. Тут немного.

Егорушка выпил и повеселел.

– Ну, а теперь к Юрию Николаевичу, к Самому, – скомандовала Марина, – поймаем машину, и вперед! Нас ждут там!

Глава 7

Буранов был в центре небольшого круга людей, цель которых было изучение адвайты-веданты (адвайта-веданта, как и Веданта в целом – это не религия, это путь древнейшего традиционного метафизического знания, а не веры, это практическая и теоретическая метафизика. Ее конечная практическая цель – осуществление человеком реализации Абсолюта, реализации своего высшего Я или Освобождения) и практика на ее основе.

Надо сказать, что в Москве в 90-е годы было достаточно эзотерических кружков традиционного толка, включая и этот. Имя Рене Генона (великий метафизик XX века, показавший, что в основе всех мировых духовных традиций лежит единая Премудрость, раскрытая, однако, в разных религиях под разным углом зрения) становилось довольно популярным в Москве. Создавались также и некоторые обобщенные теоретические курсы, где изучался, например, Майстер Экхарт, апофатические христианские богословия, св. Палама, суфизм, буддийские и ведантийские традиционные учения. Но все преломлялось творчески и на основе своего личного опыта.

Глубоковский как раз читал один из таких курсов. Но многие шли в свои собственные невероятные измерения. Метафизика не просто изучалась, но и раскрывалась дальше, в своих еще невиданных доселе гранях. Не было полной фиксации на «старом». Традиция соблюдалась, но и была сильная тенденция к ее естественному продолжению, к иному раскрытию…

В квартире Буранова гостей поджидала Таня Самарова, небезызвестная подруга Марины. Она попросила у Юрия Николаевича разрешения представить ему попавшего в беду молодого человека, по имени Павел, который все-таки имел отношение к изучению метафизики. В общетуманных чертах Таня знала о ситуации, ибо Марина нашептала ей кое-что по телефону. Таню и ее мужа, художника Сергея, Юрий Николаевич хорошо знал по своему кружку.

По дороге Глубоковский сторонкой высказал некоторые свои тихие соображения Марине, по поводу того, как она себя вела с мальчиками. Марина возразила в ответ, что она все-таки включила в свои «объяснения» некоторые «успокаивающие таблетки», причем «нормальные», без всякой тенденции к иллюзорному умиротворению.

Глубоковский вдруг попросился домой, и его туда подбросили… Оставшиеся подъехали к цели и оказались около самой заурядной двухкомнатной квартиры недалеко от центра Москвы. Обставлена она была необычайно просто. Буранов не жил здесь, но нередко принимал приходящих к нему…

Дверь открыла Таня. Она была отрешенна и на мальчиков смотрела с некоторым сожалением.

Непонятно было, жалела ли она «прошлое», или Павла, попавшего в «прошлое».

Здесь все было иначе, чем у Марины. Таня провела гостей в комнату и усадила на жесткий диван. Марина села на стул рядом с мальчиками. Таня же оказалась чуть-чуть в стороне.

В комнату вошел человек – и в присутствии его мальчики замерли. Поразительны были его глаза, ни Егор, ни Павел никогда не видели таких глаз: их взгляд был направлен внутрь себя, как будто этот человек постоянно наблюдал что-то необычайное внутри себя, внутри своей души, и не мог или не хотел оторвать от этого созерцания своего взгляда. Впрочем, во внешнем мире он совершенно нормально ориентировался, но, видимо, этот мир был для Буранова всего лишь тенью. Центр находился в его сознании.

Человек прошел к столу, сел и взглянул на вошедших. В отличие от мальчиков, Марина, конечно, знала и встречала Буранова в разных кругах, но ее порадовало, кроме присутствия этого внутреннего взгляда, выражение бесконечного, совершенно уже вышечеловеческого милосердия в глазах, милосердия, которое распространялось абсолютно на всех. Несмотря на то, что мир для Буранова был как тень, милосердие все равно присутствовало парадоксальным образом. Но это не было эмоциональное или чувственное милосердие, выражение глаз при этом продолжало оставаться отрешенным и глубоким.

Обыкновенный, но тонкий человек, если бы вглядывался в эти глаза, мог бы получить срыв, хотя ничего зловещего в этом взгляде не было, как раз наоборот. Срыв мог произойти потому, что явно виделось наличие в нем иного сознания, чем просто человеческое. Оно всегда присутствовало в нем, без всяких усилий, как его естественное состояние.

– Павел, расскажите вы, что с вами произошло, – сказала Марина.

Павел, обретя вдруг какое-то нервное спокойствие, стал рассказывать. Иногда Марина перебивала его.

Лицо Буранова оставалось неизменным – все то же выражение бездонного внутреннего созерцания.

«Что этот человек может видеть такое в себе?» – подумал Егор.

Когда Павел закончил свою историю, воцарилось молчание, но ненадолго. Но оно действовало не менее, а более, чем слова: глядя на лицо Буранова, Корнеев вдруг стал забывать, зачем он сюда пришел.

– Ваша ошибка в том, что вы принимаете мир за реальность. Но реально только то, что неизменно и вечно, а не то, что меняется и разрушается. Реальность – это вы сами, точнее, ваше вечное бессмертное Я внутри вас, чистое Сознание и Бытие, по ту сторону всяких мыслей и объектов. Когда вы найдете в себе это, отождествите себя с этим Я, вы познаете, что вы бессмертны. Потому что на самом деле вы – и есть это вечное Я, а не тело, психика, ум и эго, мелкое, временное Я, с кем обычно человек себя отождествляет. Вы на самом деле не Павел или Егор, или Джон – а это чистое Я, вечно сознающее себя, самосветящееся. Какое тогда вам будет дело до прошлого, настоящего и будущего? Все это вторично, это ваши одежды, все это проходит, поток событий, пусть и принимающий иногда фантастические формы, чем это так уж отличается от потока сновидений? Вы пытаетесь понять вторичное, третьестепенное, которое имеет для вас самодовлеющее значение, между тем как оно – ничтожно. Вы мучаетесь, потому что пошли не в том направлении. Познайте исходное состояние, самого себя. Что для вас дороже – какое-то прошлое, или вы сами, ваше вечное Я? Чем это прошлое отличается от настоящего, которое также становится прошлым? Или вы не в состоянии выйти из этой игры? Но выйти можно, это дано человеку.

– Но ведь трудно осуществить эту реализацию вечного Я, – вдруг пробормотал, возражая, Егор.

Буранов посмотрел на него, и Егор увидел в самой субстанции его взгляда, в его свете, ответ: это возможно.

Опять возникло молчание, большее, чем слова.

– Почему вас взволновал такой пустяк, как попадание в прошлое? – сказал Буранов, обращаясь к Павлу. – Я не говорю сейчас о характере и механизме того, что с вами случилось. Что произошло с вами в так называемой «действительности» – не имеет никакого значения. Вселенная причудлива, и здесь могут быть разные варианты. Вы ищете не там, где надо, надо – внутри себя, в центре, вокруг которого все эти тела, зародыши, оболочки, одежды, так сказать, события и так далее вращаются. На самом деле и пространство и время – все это состояния вашего Сознания, но необходимо выйти на такой уровень высшего Сознания, при котором это очевидно. Тогда станет понятно, что все, что происходит – по существу, внутри вас. Ищите свой Центр, свое вечное Я, тогда все остальные проблемы отпадут сами собой… Время и смерть станут тогда бессильны.

Паша тяжело вздохнул после этого.

Марина рассмеялась.

– Видите, Юрий Николаевич, – сказала она, – он все понял, остается только одно маленькое «но»: как осуществить это именно Павлу, а не человеку вообще.

Егора снова и снова поражало постоянное присутствие непостижимого внутреннего созерцания, которое он видел в глазах Буранова, даже когда тот говорил, обращался к ним.

– Начните с того, – тихо сказал Буранов, – что откажитесь от отождествления себя со своим телом, эго и умом, который вечно болтает… Теоретически вы знаете об этом, но я имею в виду осуществление… Постарайтесь хотя бы освобождаться от деспотизма мыслей, остановите их поток, чтобы проявилось, хотя бы на мгновение, Чистое Сознание, этот первый всплеск высшего Я, Чистое Сознание, которое осознает только Себя. Это уже будет первый важный шаг. Пусть даже на мгновение. Если зафиксируете на этом внимание – эти мгновения будут повторяться. Ваше бессмертное чистое Я дано вам, и оно вас тогда не покинет. Наконец, у нас ведь есть группа адвайта-ведантистов, вот та же Танечка, она вам раскажет.

Таня, сидящая в стороне, согласно кивнула головкой.

– Есть книги, на русском, например, – продолжал Буранов, – Рамана Махариши, величайшего индуса нашего века, там все очень ясно изложено, причем таким образом, что если вы будете понимать этот текст по-настоящему, он неизбежно будет раскрываться практически. В адвайте-веданте, в Веданте вообще, теория неотделима от практики. Конечно, нужно иметь данные, кто спорит, ведь, чтобы стать, например, поэтом, тоже нужно иметь данные. А если есть данные, некая изначальная основа, то, следовательно, будет и понимание, а дальше все зависит от воли к запредельному, которое на самом деле близко. От усилий и способности к концентрации. Без этого даже в человеческой практике ничего не получается… Только потом, если вечное Я раскроется полностью, это состояние станет естественным. Ведь речь идет о реальном состоянии сознания, которое в Индии называют Турией, четвертым состоянием, которое в обычной жизни человеку неизвестно. Это переход на другой уровень бытия, со всеми последствиями… Вселенная – ничто по сравнению с высшим Я, с Абсолютом, а это и есть ваше истинное Я.

Опять воцарилось молчание. Взгляд Буранова выражал не только отрешенность, но и необычайную внутреннюю духовную энергию, которая возникала как бы из пустоты, из «ничто» внутри него самого…

– Юрий Николаевич, – прервал молчание Егор, – фактически реализовать такое, означает быть Богом, или стать с ним единым, неотличимым от него, скажем помягче, или почти неотличимым…

– Бог, Абсолют, Брахма, в конце концов это только идеи в вас самих. Это только намеки. Реальность выше слов и идей. Когда вы погрузитесь в вечную непостижимую Реальность, все станет иным, какое значение имеет то, как люди, которые пока внизу, это называют? Все равно они имеют дело с тенью, с отблеском, а не с Абсолютной Реальностью. Важно то, что вы окажетесь на другом берегу, где Вечность, где Покой и движение, за пределами всех Вселенных, видимых и невидимых…

– Это так, – грустно заключил Павел. – Но чувствую, что ко мне это на сегодняшний день не имеет отношения. Кто, действительно, такое может осуществить за свой век, реализовать полное Освобождение при жизни?.. В наше время случай с Раманом Махариши – скорее исключение… Конечно, исключений бывает несколько…

– Это неправильный подход, – спокойно ответил Буранов. – И малое пребывание в своем центре, в Атмане, даже мгновение, или не постоянное, прерываемое на большое время, – даже это имеет реальное значение для судьбы человека. Такое неизбежно, пусть не за эту жизнь, пусть после смерти, приведет его рано или поздно к полному Освобождению. Притяжение своего высшего Я, своей истинной природы станет неодолимым. Само собой понятно, что такой опыт уникален, ничто с ним не может сравниться. Ищите не рай, не сотворенное, и тем более не оккультные силы, а то, что абсолютно вечно в Самом Себе. К счастью, это и есть ваше подлинное Я, ваша подлинная природа. Но такое надо реализовать, а не просто грезить о бессмертии души.

– А как же дьявол? – вдруг истерично выпалил Павел.

– Ну, это действительно вопрос вопросов, – улыбнулся Буранов. – Забудьте об этом гротескном персонаже раз и навсегда. Это не значит, что его нет, он есть, и на каком-то уровне от него надо уметь защищаться, и церковь это прекрасно делает, но, к сожалению, он все-таки почти стал полным хозяином здесь по причине отпавшего современного мира. Хотя я не исключаю, что и его тошнит от этого хозяйства, – рассмеялся Буранов. – Но как только вы входите в трансцендентную, чисто духовную сферу – там его нет и не может быть по определению, эта сфера – не место для падших духов, им закрыт туда доступ. И вам не от кого там будет защищаться. Перед одним атомом Чистого Сознания, перед бесконечной сферой высшего духовного Я, Атмана, все оккультные силы вместе взятые – как писк бессмысленной крысы. Там некого и нечего бояться. Может быть, вы боитесь Самого Себя? Своей бесконечности?

Танечка вдруг заликовала и осмелилась прервать, воспользовавшись паузой.

– Вот когда бесконечное входит в конечное и имеет руки и ноги, как мы, грешные, – тогда начинается испуг, приключения разные, полеты в прошлое, могилки, смешение всего и вся, истерики – все, что нас окружает, – хихикнула она.

– Таня, Таня, не шали, – заметила ей Марина, улыбаясь.

Впрочем, Павлу и Егору было не до Тани. Слова Буранова вошли в них, однако до какой степени? Что будет дальше?

Но мелькнувшее ранее замечание о «причудливости» Вселенной совсем умилило Павла. Если у Вселенной есть склонность к причудам, то тогда его, Павла, внезапное появление в прошлом как-то становится на свое место. Еще, слава Богу, что не влип в какую-нибудь иную «причуду», более кошмарную.

Легко отделался, одним словом.

Павел даже взбодрился и повеселел.

Буранов взглянул на него:

– Не мешает вам и сходить в православную церковь, есть ведь очень понимающие, тонкие и образованные батюшки… Только не вздумайте идти в секты.

– Ну что вы, Юрий Николаевич, – смутился Павел, – до такого ни я, ни Егор никогда бы не докатились, даже в пьяном виде. Мы все-таки традиционалисты.

– Ну, ну, – улыбнулся Буранов. – Я пошутил.

Встреча закончилась.

– Это – нормальность, – заявила Марина на улице, – что может быть более естественным, чем реализация бессмертия.

– Тут и возразить нечего, – вздохнула Таня.

– Он сам где-то похож на Рамана Махариши, только очень русский… И, видимо, все осуществил, или почти все, – добавил Егор.

Но Марина уже оповестила:

– А завтра утром – последний рывок: не к кому-нибудь, а к Орлову. За город. Надо расставить точки над «и», в том числе, имея в виду и ваше путешествие, Павел.

После этого они разъехались по домам.

Глава 8

Рано утром Таню разбудил звонок мужа из Сибири, куда он уехал подработать: волновался, как жизнь, как здоровье…

Спать после уже не захотелось, и она прикатила к Марине. У нее, Тани, вообще было какое-то внутреннее ощущение, что Марина всегда готова к встрече с ней.

– Не совершим ли мы безумие, если отвезем наших мальчиков к Орлову? – с ходу спросила она, войдя. – Павел ведь благодаря Буранову только-только пришел в себя…

– Ничего, пусть теперь придет в себя с другой стороны, – усмехнувшись, заметила Марина. – Ему сейчас полезны метафизические встряски, авось забудет о своей встрече почти что с самим собой или с собственным зародышем…

– Не надо так, Мариночка, – уютно сказала Таня, усаживаясь на диван. – Не пугай демонов. И согласись, как велик мой Учитель.

– Не он велик, а высшее Я. Между ними нет разницы, имею смелость так утверждать. Но я-то сама, я-то хороша…

– А в чем дело, Танюша? – спросила Марина, разливая кофе и указывая на тарелку с плюшками.

– А в том, что сама-то я плохая адвайто-ведантистка. Да, я переживала это состояние, это было мне дано, с юности…

– Ну еще бы, как же без высшего Я-то жить, – прихлебывая кофе, жалостливо добавила Марина…

– Ох, уж ты – пальчиком тебе надо погрозить, вот что… Разве можно шутить над Божественным, а, Марина?.. Что за век сейчас, беспредел даже в юморе…

– Ничего, ничего… Бог дышит где хочет… И юмор его не покоробит, – засмеялась Марина.

– Ладно, хватит. Так вот, я всегда теряла это состояние, не могла его долго удержать…

– Ну, знаешь, если б ты могла это постоянно удерживать, в вашей Индии, в Индии духа, в твою честь строили бы храмы как Шанкаре… Многого ты хочешь.

– Ой, Марина, ты замучила меня своей иронией… Я не Шанкара… И не об этом я говорю…

– А о чем же?

– А о том, что помимо этих прорывов, я подло люблю свое «эго», временное Я, воплощение, свое тело в конце концов, ведь в нем тоже присутствует отраженная энергия высшего Я…

– Да знаю, знаю я тебя… Ты лучше своему мужу открой душу… Кому ты все это говоришь?.. Слишком, слишком ты нежной родилась, Танечка. Опасно это, конечно. Но я и люблю тебя поэтому. Потому что ты – мое прошлое.

– Правда, Марина?!. Значит, ты – мое будущее?!

– Ну, не обязательно. Может быть, Бог тебя милует. Пока ты – мое прошлое, и потому единственная настоящая подруга. Ничего, ничего, все будет хорошо здесь, если Россия продолжится…

Марина посмотрела на время:

– Через час нам идти. Они будут ждать нас на вокзале.

– Идти к Орлову? Знаешь, Марина, надежда у меня только на то, что он просто не заметит мальчиков.

…О том упомянутом Орлове Григории Дмитриевиче по тайне говорили разное и в разных кругах.

«Орлов наводит на меня непостижимый ужас», – сказал как-то Марине ее приятель, претендующий на духовидение.

«За всю свою жизнь не видел более доброго человека», – утверждал родной брат первого, тоже духовидец.