Олег Маловичко

Тиски

Welcome to my muthafuckin world.

Snoop Dogg

Жизнь – это музыка, в которой нет функции Rewind. Ее нельзя перекрутить назад.

Дэн

В мире слишком много хорошего, чтобы умирать.

Пуля

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

IN DA HOOD

ПУЛЯ

Как он задолбал уже.

Я стою посреди белой комнаты офиса, стараясь смотреть в окно, а Гимор вот уже десять минут орет на меня, брызгая слюной. Иногда мне удается поймать осколок взгляда кого-нибудь из офисных. Я заметил, что они всегда смотрят осколками. Глаза вверх, схватить картинку – и снова упереться в монитор или бумажку. Как крысы.

Я никогда не вслушиваюсь в ахинею Гимора. Видимо, он чувствует это нутром, иначе бы не переспрашивал каждую минуту: ты меня понял? В глаза смотри!

Чего я там не видел, интересно? Ладно, в глаза так в глаза.

Гимор носит на груди табличку с именем. В жизни бы не согласился такую надеть. Это как номерок в концлагере или клеймо у коровы. Но Гимору нравится быть менеджером. Я смотрю на него, отмечая темную полосу от пота на воротнике рубашки, майонезное пятнышко на галстуке и застрявшую между зубов полоску зеленого лука – чтобы «отодрать» меня, Гимор прервал обед, или «бизнес-ланч», в его определении. Он спецом обедает вечером, а днем, когда офисные всем стадом сидят в столовой, Гимор носится по коридорам с кипой бумажек и прижатой к уху телефонной трубкой, с усталым превосходством глядя на остальных. Вот, мол, как я загружен, даже пообедать не успеваю.

Еще три месяца назад Гимор был обычным водилой, как я и мои напарники – шестнадцать разного возраста мужиков в оранжевых спецовках службы эвакуации. С нами он почти не общался – отбывал смену, сдавал машину и все свободное время крутился в офисе, наводя языком блеск на начальственные зад­ницы. Мы были уверены, что он стучит. Кто опоздал на смену, кто тырит колхозный бензин, кто приходит на работу пьяным или с батога. Историй таких хватало, а Гимор, с его вечной страстью корчить из себя умника, наверняка рассказывал главным, как, по его мнению, можно искоренить разгильдяйство и сделать работу эвакуационного бюро эффективнее и прибыльнее. Вскоре его старания окупились. Гимор сменил спецовку на костюм с галстуком и стал старшим менеджером диспетчерской. Не рискуя пока цеплять взрослых мужиков с большим стажем и тяжелыми кулаками, он стал срываться на мне, самом молодом. Мне достается за всё – невымытую после смены машину (чего ее мыть, если за всю ночь – один вызов), пятиминутное опоздание или, как сегодня, за просто так, для профилактики. Он выбрал меня мишенью, чтобы застолбить свое место у кормушки.

На меня накатывает почти непреодолимое желание прервать речевую диарею Гимора парочкой ударов. Это не будут сильные, сокрушительные и продуманные панчи – противник не тот. Для начала я бы легонько стукнул его в бок, так, чтобы он подавился фразой, крякнул и пару секунд хлопал глазами, пока его мозг определяет изменившиеся параметры реальности. Потом – посильнее, в солнечное сплетение, чтобы он сложился пополам и стал хватать ртом воздух.

В офисе сразу поднимется вой. На помощь Гимору рванет охрана, справиться с которой не составит труда – за спокойствие офисных отвечают два рассыпающихся от времени пенсионера, победить которых можно без кулаков, суровым взглядом.

Я с трудом удерживаюсь, хотя моя правая рука уже зудит в предвкушении удара, а пальцы непроизвольно сжимаются в кулак. Поставив Гимора на место (о чем втайне мечтает половина сотрудников и открыто говорят остальные), я потеряю эту работу. Черт с ними, с деньгами, платят все равно копейки, но тогда мне придется ночевать дома.

И я вытыкаюсь. Продолжая мелко кивать и вставлять «угу» в речевой поток Гимора, я стараюсь думать о чем-то хорошем. Например, о том, что завтра возвращается Дэн. Блин, всего три дня его не было, а я соскучился.

Я немного парюсь по поводу его поездки. Вроде бы одна московская фирма клюнула на его записи, и Денис вполне может поменять пульт диджея в «Орбите» на вертушку в каком-нибудь московском клубе. Нет, я, конечно, был бы рад за товарища. Я всегда знал, что Дэн далеко пойдет, но с чем я тогда останусь? У меня друзей-то – Дэн да Крот, а если Дэн уедет, мы с Кротом вряд ли будем тусить вместе, слишком разные. Дэн нас цементирует, он всегда в нашей тройке был за главного. И я ловлю себя на мысли, что в первый раз в жизни желаю своему лучшему другу неудачи.

Хотя, если по чесноку, Дэн и так отдаляется от нас. Сначала он стал встречаться с этой богатой телкой, Машей, потом они вместе сняли в центре чердак (студию, его словами), и Дэн уехал с пятаков. Реже видеться мы пока не стали: то он на пятаки приедет, то мы с Кротом к нему в клуб заглянем, но у нас все чаще случаются эти противофазы в разговоре, когда говорим вроде об одном и том же, но оцениваем по-разному. И эта Маша его… Нет, она нормальная девка, но видно, что мы с Кротом ей не нравимся. Когда встречаемся все вместе, она так улыбается снисходительно, всем своим видом демонстрируя – я с вами общаюсь, потому что вы – друзья Дениса. Пока еще. Слава богу, ее отец от Дэна не в восторге, так что будущее Дэна с Машей под большим вопросом.

Тишина режет ухо. Подняв глаза на Гимора, я понимаю, что слишком сильно вытыкнулся. Офисные смотрят на меня, хлопая удивленно глазами, кто-то даже давит смешок.

– Ты спишь, что ли, с открытыми глазами? Ты вообще понял хоть слово? – юродствует Гимор.

– Да, Виталий Анатольевич. Я осознал. Я не буду больше.

– Не будешь – что? А, бесполезно. – Гимор машет рукой, разворачивается и идет в свой блок, огороженный от остального офиса дээспэшными стенками. – ­Дебилов понабрали…

– Вы так не говорите, ладно? – не могу удержаться я.

– Что??? – Гимор оборачивается, и на его лице появляется маска комического удивления. Он прижимает ладонь к уху, словно не расслышал, и переспрашивает: – Ты сказал что-то, мальчик?

– За языком следите, Виталий Анатольевич!

Я выхожу из офиса, а вслед мне летят ругань Гимора и возбужденные перешептывания офисных. Мне удалось взбаламутить это болото, хоть я и дал себе слово держаться.

До начала моей смены еще почти час. Парни с ­работы собираются домой и не настроены общаться, а мне это и не нужно. Я уже предвкушаю, как залезу в кабину своего Боливара – модели автоэвакуатора на базе ГАЗ-66 с удлиненным шасси, как он именуется в паспорте, – и вернусь к чтению. «История как проблема логики», охренеть. Я врубаюсь хорошо если в половину написанного и иногда ловлю себя на том, что, продолжая читать и перелистывать страницы, давно утратил нить повествования. Мне приходится возвращаться назад, искать момент, на котором я еще более-менее догонял, и читать снова. Тем не менее за прошлую неделю я одолел половину книжки и твердо намерен добить ее в ближайшие дни.

Планы мои рушатся в тот момент, когда я подхожу к машине и вижу за стеклом вихрастую башку Крота.

– Крот, ну ты совсем, что ли, угорел? – спрашиваю я, открывая дверь, из которой в мою сторону тянет горьким запахом травы. – Мне на ней работать, вообще-то, всю ночь.

– Я тебя тоже рад видеть, – смеется Крот, протягивая мне длинную штакетину с уже залеченным с одного бока концом, – трава вообще реальная, у Армена брал.

Мы сидим в кабине и долбим, передавая друг другу косяк и мелко покашливая, когда уже нет сил держать дым в легких. Крот не обманул – трава действительно угарная, и уже после третьего напаса я чувствую легкий холодок в затылке и мелкие, приятные укольчики невидимых иголок в шею. Начинается дождь, и я зачем-то включаю дворники. Жизнь по ту сторону стекла превращается в грустный мультик – в первое мгновение после скрипа дворников мы видим четкую картинку, а потом она теряет очертания и размывается.

– Реальная психоделика, – делится ощущениями Крот.

Гимор выбегает из офиса, прикрыв голову папкой. Штанины его брюк подвернуты до середины голени, и из-под них видна полоска белой плоти над носками. Огибая в мгновение образовавшиеся лужи, он бежит к старенькому «Гольфу» и долго возится с ключами.

– Продолжает тебя долбить? – Я без слов киваю. – Слы, ну давай поговорим с ним. Прямо сейчас пойдем и на место поставим. Или у дома перестренем, а?

– Толку? Я ему сам могу дыню начистить, но тогда с работы выгонят.

– Проблем не вижу. Чего ты здесь потерял? Столько возможностей кругом, надо чего-то вместе мутить, а здесь ты не высидишь ничего. Будешь тачки ломаные возить и херню всякую читать в перерывах.

Я вырываю книгу из рук Крота и бросаю ее назад, за сиденье.

– Меня устраивает.

– Ну смотри, как знаешь. – Когда Крота накрывает, он становится спокойным и расслабленным. В обычном состоянии разговор бы не закончился так легко. – Пуля, бабками не выручишь?

Вот оно. Я еще удивился, зачем Крот приперся ко мне на работу. Не его стиль.

– Нет, – я пожимаю плечами, – если бы через неделю, когда зарплата…

– Вообще голяк? – не унимается приятель. – Подкинь тачанку хотя бы до завтра, чисто на сига­реты.

До завтра, как же. Крот никогда не возвращает долги. Тем не менее я лезу в карман за бумажником и, пошелестев редкими банкнотами, вручаю Кроту сторублевку.

Крот расслабляется и оживает. Какое-то время он продолжает разговор, но я вижу, что ему уже не терпится сорваться по своим делам. Вот такой он, Крот. Для него усидеть на месте более пяти минут – пытка. Он похож на зайца из рекламы батареек, без устали и сомнений молотящего в барабан.

– Подгребай к «Орбите» вечером, – говорит Крот, заранее зная, что я отвечу отказом. – Подснимем кого-нибудь. Неделю бабы не было, болт по подбородку лупит. По улицам ходить не могу, перед людьми стыдно. Давай, а?

– Не могу, Крот. Смена.

– Смена, смена! – Крот берется за ручку двери, считая разговор законченным. – Всю жизнь так и просидишь на этой работе своей.

Последнюю реплику Крот произносит, прощаясь. Мы давно выработали свой ритуал – сначала встречаются руки, потом мы сплетаем их в «краба», бьемся плечами и, разлепив ладони, смачно стукаемся костяшками кулаков.

– Давай, брат! – кричит Крот, отчаливая.

– Давай! – отвечаю я и, проводив взглядом щуплую фигурку теряющегося в дожде Крота, открываю книгу.

Я не могу читать. Трава ли тому виной, разговор ли с Кротом, но буквы расплываются у меня перед глазами, пляшут, и к концу предложения я забываю, с чего оно начиналось.

Я вгоняю диск в магнитолу, и через мгновение салон заполняется хриплым речитативом Джа Рула. Сомкнув глаза, пытаюсь вогнать себя в дрему, но роящиеся в голове мысли не дают вздремнуть.

Правда, чего я так держусь за эту сраную работу? Ни бабок, ни перспективы, вообще ни хрена. Я могу признаться только себе: единственная причина, по которой я стремлюсь сохранить это место, – мой батя. Вернее, то, как он орет.

Батя орет ночью. Каждый раз, когда набухается. Услышав его в первый раз, любой может испугаться, но не я. Под этот батин рев я вырос. Я даже не могу его толком описать. Батя, надо отдать ему должное, использует ночью все богатые возможности своих связок: то рычит, то воет, как раненая дворовая собака, то просто начинает орать, словно от невыносимой боли. Успокоить его невозможно, он пьян до такой степени, что не реагирует ни на какие попытки его разбудить.

Один раз мать водила его кодировать, но батя просто не может перестать пить. Он держался две недели, а потом его увезла «скорая», и усталый врач с брезгливостью в голосе объяснил, что выбор у нас простой – или мы удаляем зашитую в батю «балду», или он в следующий раз отбрасывает копыта. Вот так. Мы выбрали первое.

Батя работает во вторник, четверг и субботу, бухает тоже в эти дни, чтоб успеть оклематься к следующей смене. Трудовая сознательность.

Нет, так он тихий. Не дизелит, руки не распускает, ничего такого. Но если начал пить, остановиться не может.

Я уже эти схемы назубок знаю. Приходит в десять вечера, чуть поддатый, с напарником вмазали, с «бортовым». Это у них классификация такая, на мусорке – ­рулевой, он же водила, и бортовой, который баки загружает. Главный по помоям.

Так вот, батя приходит – и сразу мыться. От него не воняет, но, видимо, чисто психологически. Выходит, надевает чистую рубашку, штаны со стрелками: «Мамка, я до магазина». И все понятно. Все мое детство прошло под это «до магазина». Я знаю, что батя купит две бутылки, ноль двадцать пять и поллитровку. Первую выпьет по пути, вторую дома. Хватит ему до полуночи. Если на этом вырубится – бывает и такое, – то хорошо, нам остается только раздеть его и перетащить в спальню. Мать тогда или у меня спит, в детской, или на кухне на диване.

Но так бывает редко. Обычно батя, уже мало чего соображая, встает и идет к двери, с трудом попадая в рукава пиджака. И каждый раз один и тот же разговор:

– Витя, ты бы не ходил, хватит уже.

– Мамка, ну ладно, я ж с работы… Я ж не шу-млю…

– Опять орать будешь.

Батя не слушает. Он пытается обнять мать, лезет к ней со слюнявым поцелуем, а она отталкивает его. Тогда батя машет рукой и вываливается на лестничную клетку. Идет к армянам, в «кругосветку», единственный в блоке ночной магазин. Полчасика тусуется там с такой же пьяной шелупонью. Если проходит час и бати нет – мы с матушкой идем его вытаскивать.

Один раз я не пустил его. Полгода назад. Перехватил в коридоре, прислонил к стене и сказал:

– Так, батя, никуда ты отсюда не выйдешь. Сейчас пойдешь и ляжешь спать, хорошо?

Он отодвинул мою руку, легко толкнул в грудь (откуда у него силы, у пьяного?) и пошел к двери. Уже когда он брался за ручку, я схватил его за шиворот и дернул обратно. Меня порядком вывели его пьяные фокусы, и я хотел положить им конец. Батя попытался вырваться, но я держал крепко. Мы стали бороться. Мне не доставило бы труда заломать его, но батя схитрил – схватил меня за большой палец и выкрутил. Отклоняясь назад, я наугад сунул бате кулаком в лицо, а как только он отпустил меня, вскрикнув, добавил короткий по печени.

Батя резко сломался пополам, сдавленно выдохнул и сполз по стене вниз. На побагровевшее лицо свесилась прядь седых волос. Батя часто и мелко задышал, стараясь восстановить дыхание.

Мать подошла к нему и помогла подняться, но он отстранил ее и, опираясь рукой о стену, двинулся в сторону кухни.

Он никуда не пошел в тот вечер. Закрылся на кухне и сидел там один.

Я не мог уснуть. Нет, я считал, что правильно поступил – пора ему начать соображать и не позориться на старости лет. И не так уж сильно я его стукнул. Но как ни успокаивал я себя этими мыслями, в горле почему-то першило, и было стыдно, как если бы я ударил ребенка. Кивнув матушке, я пошел на кухню. Открыл дверь.

Батя сидел на стуле и плакал.

По-детски, сморщив лицо и прижав сжатые в кулаки ладони к глазам. Он не видел меня.

А я стоял и вспоминал, как давно, тысячу лет назад, за какой-то детский проступок батя решил наказать меня, пятилетнего, заперся со мной на этой же кухне и, неловко перебросив меня через колено, хлопнул по заду, не рассчитав силы. И как я заревел, а батя побледнел и стал обнимать меня и просить прощения, и как мне, несмышленышу, пришлось успокаивать тогда своего сорокалетнего отца, с трудом сдерживающего слезы.

Я подошел к бате, опустился перед ним на колени, обнял и заплакал вместе с ним.

– Я люблю тебя, батя, – только и мог сказать я. – Я люблю тебя. Ты у меня молоток, батя, ты самый лучший.

Так мы и ревели вдвоем на кухне, как тогда, семнадцать лет назад, и я снова успокаивал своего отца. Обнимая его худые узкие плечи, я понимал, какой он хрупкий и слабый.

На следующий день, едва придя на работу, я попросил перевести меня в ночную. Так было лучше для всех.

* * *

Никто не любит работать ночью. Вызовов мало, а платят по вызовам. Ночь – самое поганое время. Если днем девяносто процентов твоей работы – выручать блондинок, то ночью через два случая на третий натыкаешься на жмура. Гоняют в основном пьяные, а ты приезжаешь на место и издалека видишь «скорые» и ментовские машины; менты с кислым выражением лица составляют протоколы и делают замеры, рядом визжат какие-то родственники, а тебе приходится подцеплять машину, заляпанную кровью, из магнитолы которой по-прежнему орет дурацкое диско. Ты тащишь ее на ментовскую стоянку и будишь ментов, запершихся в сторожке, а они только что не матерят тебя, сонно хмурясь на бумажную «сопроводиловку».

Если нет жмуров, приходится работать с пьяными. Врезался, сломал машину, загнал в кювет или со столбом поцеловался. Они ругаются и скандалят, продолжают пить, поторапливают тебя, и, естественно, никаких чаевых. Это работа ночью. Ни чаевых, ни знакомств.

Но у тебя всегда есть дорога и тишина. И, кроме тусы с Дэном и Кротом, ночная дорога – лучшее, что есть в моей жизни.

Я никогда не разгоняю машину. Едва выставив на третью, ухожу на крайнюю правую и медленно еду по пустым городским улицам, безлюдность которых нарушают лишь стайки шлюх на «пятаках», редкие алкаши да возвращающиеся под утро из клубов группки молодняка. Мягкий ход машины, ровный асфальт, мелькающая прерывистая нить разметки – вот мой ночной кайф. Я даже не включаю музыку. Я еду по ночному городу, представляя себя супергероем, всесильным и анонимным, единственная задача которого – охранять с помощью своих уникальных способностей спокой­ствие жителей. Пару раз чуть не впечатался в столб под такие мечты.

Иногда, если позволяет время, я останавливаю машину, выхожу, делаю небольшую пробежку и разминаюсь, боксируя с тенью. Вокруг никого нет, моя фигура отбрасывает длинную тень в свете фонаря, а кроссовки еле слышно шуршат по асфальту. Удар, отскок, серия, отскок. В эти минуты я по-настоящему счастлив.

КРОТ

Ну кто так делает? Пута мадре, кто так делает?

Я про Пулю. Здоровенный кабан вымахал, кулак – лошадь свалит с ходу, боксер опять же. Я ему прямо говорю – брат, твое место на улице, а не в эвакуаторе этом долбаном. Я за мозги буду, ты все равно не потянешь, но это не страшно. Будешь меня прикрывать, мы с тобой вместе реальных дел намутим. И Дениса подтянем, это он сейчас такой чистенький, а когда увидит, как мы поднимаемся, придет, никуда не денется. Но у Пули есть одна черта, которая все портит. Он дрочер по жизни.

Дрочеры ни хрена не хотят. Приткнутся на одном месте, лишь бы зарплату платили, и сидят, мечтают, что вот-вот в жизни случится что-то хорошее, но чтоб самим при этом, не дай бог, не рисковать и не дергаться. Типа, прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и скажет: «Здравствуй, Пуля. Ты только что выиграл в лотерею миллион баксов. Будь счастлив, братэлло». Но так не бывает. Надо мозгами шевелить, а само к тебе в руки ничего не приплывет.

Предки мои ровно из такого теста. Тоже дрочеры. Пашут инженерами уже по двадцать лет, и ни хрена им не надо, лишь бы отработать да свалить раз в году на реку со своими байдарками. Природа этого их кайфа мне вообще непонятна. Холодно, яйца мокрые, мошкара жалит, ни помыться, ни пожрать, ни поспать по-человечески.

Нет, как повод побухать – еще туда-сюда. Типа, мы не дома, как работяги-алкаши, мы интеллигенция, на природе отрываемся. Так нет же, не пьют. Я недавно подумал: может, они не случайно в Сибирь рвутся? Может, это для понта все – костер, романтика, а на самом деле они туда рулят под урожай псилобицинов? Они же хиппи бывшие, юность в семидесятых, Вудсток там, свободная любовь. Тогда все становится на свои места – заплыли подальше, бросили байдарки, собрали урожай – и вперед, кого как плющит. Меня аж ржать пробило, когда я представил, как этих пятидесятилетних инженеров и бухгалтеров, друзей моих предаков, начинает колбасить по приходу – один медитирует, на второго напал стояк, и он яростно охаживает какую-нибудь Элю из отдела статистики прямо у костра, кого-то накрывает дикая измена, и он прячется от нее в спальном мешке. Такая история больше походила на правду, и я даже как-то с батей поговорил на эту тему.

Я его слегка вводными расспросами пробил, но он, по ходу, вообще не вкурил, о чем речь. Только интуитивно почувствовал, что сын хочет за жизнь потереть, и давай ко мне на гнилой козе подъезжать: типа, сынок, тебе уже двадцать три, мы с мамой на тебя не давим, но пора бы определиться, что ты хочешь делать в жизни. Не нравится учиться – о’кей, ноу проблем, давай мы тебя на работу пристроим, у нас как раз на заводе…

Да фак ваш завод, сказал я бате, мягко так. Фак вашу работу с восьми до пяти, ваши перерывы на обед с захваченным из дома в баночке куриным супом. Я не хочу разменивать свою жизнь на мелкие бумажки, которыми в тебя раз в месяц плюется заводская касса.

Так чего же ты хочешь? – батя начинал закипать.

И я сказал. Объяснил ему, чего хочу.

Подъехать к «Орбите» в открытом белом «Мустанге» и чтоб из колонок ревел гангста, а на заднем сиденье сидели две жгучие bitches в платьях-облегашках, с холодным и чуть презрительным взглядом. Одна азиатка, вторая секси-блонди с силиконовыми губами. И чтобы в бардачке лежал пакет кокса – не для драгс, а так, соответствовать заявленному имиджу.

Я хочу пройти через охрану, не замечая, как халдей угодливо отбросит ленточку, преграждающую вход, и проследовать внутрь, ощущая затылком холодящее облако восторженного и завистливого внимания толпы.

Войдя в клуб, я едва заметно кивну старшим пацанам в закрытом чилл-ауте, с кем-то переброшусь парой коротких фраз. И пойду к себе, в отдельный кабинет, где меня уже ждут мои соски и бутыль «Хеннесси».

Жизнь в стиле VIP, вот чего я хочу.

Я все дальше и дальше загонялся в свою мечту, а батя стоял, ржал и протирал очки. Нет, он, конечно, замечал, что его сын смотрит слишком много «этих глупых американских видеофильмов», но он не знал, что «ты, Женя, такой инфантильный». Это он спецом, знает же, что мне не нравится, когда меня называют Женей.

В общем, чего у нас с предаками нет, так это взаимопонимания.

Слава богу, сейчас они с матушкой как раз отча­лили на свой байдарочный сэйшн, оставив в мое распоряжение пустую двушку и битком набитый холо­дильник. С бабками обломали, выделив ровно на хлеб и автобус.

И вот я сижу на баре в «Орбите» и медленно-медленно тяну свою «Маргариту», купленную на Пулину сотку. Медленно, потому что денег на второй коктейль у меня нет, а сидеть на баре без выпивки все равно что прийти на пляж в шубе. Пуля постоянно ржет, типа, «Маргарита» – бабский коктейль и я с бокалом в руке смотрюсь по-пидорски. Ни хрена он не понимает, Пуля. Пролетарий сраный. Год всего работает на своем эвакуаторе, а мыслит уже как работяга. Не удивлюсь, если он еще через год бухать начнет, а потом повторит путь своего бати. Женится на первой давшей ему телке, наплодит сопливых нищебродов и будет жить вместе с родителями в двухкомнатной каморке с клопами.

Я сижу и тяну «Маргариту», попутно изучая телок. Дэн в Москве, а это значит – нет клиентов. Народ сюда на него ходит. Амиго, «помогала» Дениса в диджейской рубке, получил пульт в полное распоряжение и часами гоняет подряд какую-то монотонную фигню, которая никому, кроме него самого, не вставляет. На танцполе пусто, народ забился в углы и тоскливо бухает.

Я рассматриваю телок, и настроение мое портится, а на душе поселяется холодное предчувствие облома. Десяток малолеток, намазавшихся сверх всякой меры, – ночью увидишь, обосрешься; несколько районных блядей, скучающе, как и я, оглядывающих зал в тщетных поисках подвыпивших загулявших папиков, – вот и весь женский контингент. На какое-то мгновение я пересекаюсь взглядом с одной из блядей, и она смеется и подмигивает мне, не заигрывая, как коллега – типа, ну что, Крот, голяк сегодня? Я пожимаю плечами – голяк и допиваю остатки «Маргариты».

А когда опускаю бокал на стойку, рядом на стул приземляется изящная кобылка лет восемнадцати, в узких джинсах, чудом удерживающихся на бедрах, и откровенном топе, который скрывает разве что соски. Не шалава, точно, я таких сразу просекаю. Она садится и смотрит на меня порочным таким взглядом, который дает понять, что она готова, и все, что нам осталось, – это разыграть стандартную партию знакомства и светского разговора, когда не важно, о чем говоришь, важно лишь направление, в котором следуешь.

Я открываю рот, чтобы сразить ее одной из миллиона отработанных заготовок, и тут бармен, эта шваль, спрашивает меня:

– «Маргариту» повторить? – Знает же, гондон, что у меня с собой ни копейки.

– Нет, – говорю я и направляю на него из глаз два смертоносных луча. Другой бы замертво упал, а этот сучонок ухмыляется так мелко и продолжает:

– А девушке вашей?

– Мне «Маргариту», – тянет хриплым голоском кобылка и улыбается. И в этот момент мне уже пофиг, чем я буду платить за коктейли, как буду выкручиваться, потому что этой улыбкой телка сводит меня с ума.

Ее зовут Лена. Сама не отсюда, приехала из Питера, на сборы какие-то или что-то в этом роде. Три дня в городе, а уже со скуки с ума сходит. Слушая ее и вставляя какие-то реплики для порядка, я только что челюстью по столу не колочу – идеальный вариант, идеальный! В моем воображении рисуются десять дней жесткой эротики, переходящей в оголтелую порнуху – и все это без взаимных обязательств, телефонных звонков в будущем и прочих напрягов, которыми приходится платить за первый дозняк любви.

Я шучу, и она смеется, запрокидывая голову. Для пробы я кладу руку на ее голую спину – между краем топа и джинсов, а она только придвигается ближе. И в тот момент, когда я открываю рот, чтобы предложить ей прогуляться, она придвигает свои губы к моему уху и просит достать.

– Чего достать? – спрашиваю я, включая дурака, и она торопливым шепотом объясняет: ну, чего-нибудь, не травы, а посерьезней, типа марок или кислоты. Она не одна приехала, их тут пять человек питерских, не знают, куда сунуться, вот и подрядили ее как самую ­языкастую нарыть стаффа в местном клубе. Она зашла и сразу выпасла меня: сидит один, не бухает, по сторонам постоянно зыркает.

– Ты же торгуешь? – спрашивает она меня. – У тебя же есть?

Я уже собираюсь в грубой форме ее послать, когда она оттопыривает кармашек джинсов, и я на мгновение вижу край котлеты – серьезной такой, из тысячерублевок. Сделай это, говорит она, и я тебя персонально отблагодарю – и целует меня в мочку уха, прикусывая ее так, что по моему телу бежит сладкая дрожь и я поеживаюсь.

Не понимая сам, что несу, я забиваю ей стрелу на завтра, на девять вечера, и она уходит, заплатив за нас обоих.

Что ж, похоже, вечер сложился неплохо. Мне засветил шанс вдуть классной телке, при этом не тратиться на коктейли-шмоктейли, а еще и самому нажить.

Я выхожу на улицу, поеживаюсь от ветра и иду к своей «королеве», элегантной «бэхе»-трешке. Классическая модель, роскошь без излишеств. Единственный ее минус – возраст. Она на три года старше меня. Я купил ее год назад за триста баксов, в долг, за который еще не рассчитался.

Я сажусь за руль, некоторое время говорю с «королевой», стараясь убедить ее завестись без геморроя, и старушка слушается меня, и вот я выезжаю со стоянки у «Орбиты», а в голове моей пульсирует только один вопрос – где взять стафф.

Естественно, когда мы договаривались с Леной о сделке века в баре и я пожимал ей руку с клятвой, что все будет «чики-чики», я и понятия не имел, где возьму таблетки. Краем уха слышал, что банчит ими вроде Армен из дома за универсамом.

С Арменом нас связывает боевое прошлое. Лет десять назад, еще по малолетке, мы ездили летом работать на мопедах. Я блатовал своих, Дэна и Пулю, но с ними в таких делах каши не сваришь. А Армен тогда, выслушав мой план, сразу загорелся. Мы сперли мопед у чувака из «негритянских», и поехали в Анапу бомбить туристов. Делалось это так: Армен дежурил на перекрестке, на заведенном мопеде, а я выпасал телку-туристку. Критерии – без чувака, постарше, лошица, но при бабках. Эти параметры выработались не сами собой, а на практике – молодые кобылы на курортах таскают в сумочках только зубную щетку, помаду и пачку гондонов.

Я присекал подходящую бабу, вел ее почти до самого мопеда, догонял сзади, срывал с плеча сумочку, и через мгновение мопед с ревом срывался с места, увозя нас с добычей в безопасное место.

Главным было подготовить отход, поэтому мы выбирали улочки, с которых легко можно было свернуть в узкие закоулки между частными домами. Разожравшихся анапских ментов мы не боялись. Они занимались проститутками и окучивали пьяных приезжих лохов, не до нас им было.

Подъемы по тем временам были шикарные. Мы уже подумывали купить новый мопед, мощнее, когда нас поймали и отметелили местные пацаны. Нам выписали штраф и заставили отрабатывать. У меня была мысль свинтить, но Армен зассал. Мы срывали сумки еще месяц и вернулись домой без копейки. Тогда я усвоил урок: работай только со своими, не суйся в чужой район, а если сунулся – не светись.

Теперь я собирался найти Армена и выйти через него на крупного барыгу. Так делаются все дела. Самые большие состояния в мире нажиты посредничеством и торговлей. Кем был Онассис? Правильно, грамотным барыгой. Ничего не производя, вовремя умел подсуетиться и переправить товар от того, кто его производил, тому, кто готов был его купить.

Армен гудит в «Мулен Руже». Меня всегда удивляло стремление хозяев самых левых и занюханных заведений давать им громкие и пафосные имена. Например, рядом с Пулиной работой есть чебуречная «Версаль», где вечерами оттопыривается вся районная ал­кашня.

Армен долго юлит, стараясь сам пристроиться к сделке, но, когда я включаю братана и говорю о съеденном вместе пуде соли, напоминаю анапскую историю и обещаю взять его партнером в следующей акции, он сдается и, поозиравшись для вида, дает телефон Мишки Арарата. Уже через три минуты «королева» ревет движком, и я несусь на забитую с Мишкой стрелу.

Мы встречаемся на старой пожарке. Когда-то здесь реально сидели пожарные, но лет семь назад их перевели в новое пафосное здание в центре, а бывшую их обитель облюбовали торчки и дилеры. Арарат приезжает минут через пять после назначенного времени, держит понт. Здороваясь, не перестает озираться по сторонам, видимо опасаясь, что я приволок для веселья роту ОБНОНа.

Арарату с его фейсом сам бог велел работать на телевидении, в магазине на диване. Рекламировать клинику пластической хирургии, знаете, когда сначала показывают фотки: таким я был до, таким стал после. Арарат из серии «до». Со своим рубильником он стал бы главной звездой раздела. Так и вижу, как его лицо вплывает в кадр и все пространство экрана занимает флагман его внешности – огромный, неестественно белый, словно вылепленный бестолковым скульптором нос. Бестолковым потому, что нос Арарата под кожей бугрится какими-то маленькими горбинками, и я с трудом превозмогаю в себе желание схватиться за него пальцами и резким нажатием выровнять, придав надлежащую гладкость.

Нужны колеса, Мишка, говорю я. Штук двадцать, но бабки не сразу. Ты меня знаешь, я отдам.

Выслушав меня, Арарат включает делового. Для кого я беру, собираюсь ли брать дальше, в каких количествах и с какой периодичностью. Мне светят деньги Лены из кармана, поэтому я легко и красиво вру, распаляясь от собственных слов. Мой анонимный клиент (я предпочитаю не светить Лену) обретает масштабы планетарного босса психоделической наркоты, неизвестным капризом судьбы занесенного в нашу дыру. О да, он готов брать и дальше, и самые смелые прогнозы насчет количества легко могут оправдаться. Нет, я не назову его имя и все сделки будут проходить через меня. Первая двадцатка – так, разминка, чтобы проверить качество.

Десять баксов, говорит Мишка. Моя предполагаемая прибыль падает вдвое, и я не успеваю проконтролировать мимику, потому что Мишка говорит сразу: восемь.

Мы бьем по рукам, и Мишка просит подождать пять минут, пока он принесет стафф.

Когда он уходит, я поднимаюсь на один пролет вверх, туда, где сияет в луче солнца кривой осколок оконного стекла, чудом удерживающийся в древней ссохшейся замазке. Я вижу, как Арарат возится с панелью дверной обшивки своей «Ауди», снимает ее и извлекает из тайника пакет. Мадре Диос, а в нем таблеток двести.

Когда Арарат возвращается, я беру у него стафф, вымучиваю в качестве бонуса еще коробан травы, жму руку и с трудом сдерживаюсь, чтобы не заржать. Бедный носатик, тебе и невдомек, что дядя Крот уже разработал мегаплан, в котором фигурируют Пуля, его эвакуатор, Денис, сам Крот и ты, Мишка Арарат, в качестве лоха.

Когда я сажусь в машину, звонит мобильник. Это Дэн. По ходу обломался он в Москве со своими записями, завтра приезжает.

ДЕНИС

В студии почти полная тьма. Мы лежим в разных концах кровати, и легкий ветерок нарочно устроенного сквозняка сушит любовный пот на наших голых телах. Дурачась, я хватаю Машу, смыкая пальцы на тонкой лодыжке, но Маша отдергивает ногу. Верный признак того, что предстоит разговор. Маша закуривает две сигареты, и я вижу, как в темноте один светлячок отделяется от другого и плывет в мою сторону. Еще один признак.

– Ты надутый.

– Нет, с чего ты взяла?

– Я же вижу. Давай, Ди, рассказывай.

Стоит первый по-настоящему жаркий апрельский день, отопление еще не отключили, поэтому окна приоткрыты, и бэкграундом разговора ложится дворовый футбол – удары по мячу, крики детворы.

Оттягивая время, я делаю глубокую затяжку, а взгляд мой скользит по комнате. Мы сняли этот чердак полгода назад, когда из брошенной случайно, повисшей в воздухе и осмеянной вначале фразы родилось желание жить вместе. В пятьдесят квадратов мы умудрились впихнуть два рабочих угла – мой (пульт, вертушка, лэптоп, колонки, плеер, усилок), Машин (треножник, снова лэптоп, фотоаппарат) и двухъярусную кровать – когда ссоримся, а происходит это часто, первую половину «ночи» мы спим раздельно.

Ночь для меня – понятие условное. До утра я работаю в клубе, а днем отсыпаюсь, поэтому на небольших окнах сомкнуты одна с другой тяжелые черные шторы – даже в самый яркий день в нашей студии царит мрак. День в режиме ночи. Если я халтурю и сдвигаю шторы неплотно, то через щелку, как сейчас, прорывается луч солнца. Он разрезает комнату пополам, и я люблю, проснувшись, наблюдать за затейливым и прихотливым танцем пылинок в узком солнечном луче.

– Ты расстроен, – продолжает подбираться к теме Маша.

Я пожимаю плечами. Мы уже хорошо изучили друг друга, чтобы чувствовать настроение без слов.

– Ты из-за квартиры? Ди, только дослушай меня до конца, ладно?.. Я ведь тоже тут живу, значит, я тоже должна платить, так? Давай я у отца денег возьму…

– Маша…

– Взаймы! Что такого? Потом отдадим.

Он не заметит момента, когда мы отдадим, Маша. А день, когда я возьму его деньги, станет знаковым. Он, конечно, даст. С радостью. Чтобы потом, в те дни, когда ты приезжаешь домой, напоминать тебе – Машенька, дочка, я на тебя не давлю, но, может, хватит уже… с этим? Вокруг столько молодых людей из приличных семей, а ты нашла непонятно кого, нищего парня с пятаков, изображающего из себя великого музыканта.

Все это я произношу про себя, вслух ограничиваясь короткими репликами:

– Не возьму я его денег. Ни взаймы, никак. Закрыли тему.

– Хорошо, Ди. Ты такой гордый, такой независимый… Тогда давай вещи паковать. Хозяйка каждый день звонит. Через пару дней она просто наши вещи на улицу выкинет, ты этого хочешь?

– Я найду деньги, не проблема.

– Где? – почти кричит Маша мне вслед.

Я ухожу на кухню. Открываю холодильник, долго вожусь с пакетом кефира. Я приучил себя гасить Машу именно таким способом – когда я чувствую, что ее вот-вот сорвет, как крышку с кастрюли с кипящим ­супом, просто обрываю разговор под благовидным пред­логом.

– Успокоилась? – спрашиваю минутой позже.

Теперь молчит Маша. Закончив с первой сигаретой, закуривает вторую. Нет, она не успокоилась.

– Ди, я не могу понять, что с тобой. Ты вернулся… каким-то другим.

– Ма-а-аша… – Выставив руки вперед, я неверной походкой иду к кровати, копируя Джексона в «Триллере». – Я не такой, как другие ребята…

Снова фальстарт. Маша отбивает мои руки.

– Да что такое, Маша? Что случилось?

– Это с тобой что случилось? Ди, я тебя знаю как облупленного, ты третий день ходишь с этой фальшивой улыбочкой, типа, все нормально, но я же вижу, что тебя что-то грызет!

– Чего ты выдумываешь…

– Ты из-за Москвы, да? Ну, ладно, не получилось, наплюй. Подумаешь, на одного идиота нарвался…

– Видела бы ты его рожу.

– И ты что, вот так сразу сдался, да?

От возмущения я даже задерживаю дыхание. Меня потрясает это умение Маши выворачивать все ситуации так, чтобы я оказался виноватым. С другой стороны, это всякий раз доказывает, что она действительно меня любит.

– Бросил попытки, прыгнул в вагончик и уехал ­обратно, да? Конечно, здесь проще…

– Маша…

– Здесь тебя все любят, все знают, так, конечно, спокойнее… Но ты должен двигать себя! – распаляется Маша. – Ты гений! У тебя просто нет права так наплевательски относиться к своему таланту! Нужно реализоваться!

– А я реализуюсь, – отвечаю я, предчувствуя скандал и наивно пытаясь его избежать.

– Диджеинг в крохотном клубе маленького города – это не реализация, – гнет свою линию Маша. – Капитуляция – более подходящее слово. Тебе просто удобно и спокойно жить, окружив себя поклонением кучки малолеток. Тебе уже двадцать три, – продолжает моя девушка. – Посмотри на своих. – Она обводит рукой стену, с которой на нас смотрят Боуи и Корнелл, Плант и Пейдж, Снуп, Дре и Биг Бой. – Что они успели к двадцати трем? Они уже стали кем-то!

Я пытаюсь закрыть ее рот поцелуем, но она вырывается и отталкивает меня.

– А ты тусуешься с этими двумя неудачниками, хотя понимаешь, что выше их на голову! До каких пор ты будешь прятаться за своим пультом?! – Она уже ­кричит.

И тогда я тоже взрываюсь.

– Да, мне нравится работать в «Орбите»! – ору я. – Такой вот я урод! Мне нравятся эти люди! И я доволен своей жизнью. Мы с тобой по-разному смотрим на музыку, Маша. Для тебя она – способ утвердиться в мире, а я ею живу. Музыка течет в моих жилах вместо крови. Я играю не для известности и не чтобы пролезть в телевизор – я просто не могу по-другому. Это мой способ жить.

– Пять лет, – холодно цедит Маша. – Через пять лет у тебя пройдет этот мальчишеский восторг. Тебе надоест «Орбита», твои поклонники вырастут, и их место займут другие, и ты будешь развлекать их, подстраиваясь под их вкусы и желания. А потом устанешь. И превратишься в не сумевшего реализовать себя тридцатилетнего старика, желчного и ядовитого. Пульт, вертушка и колонки станут твоим разбитым корытом. Если, как ты говоришь, креатив бьет из тебя – выплесни его в мир, а не в сотню провинциальных гопников. Вырвись из этого болота!

– Ты тоже здесь живешь, – пытаюсь я ее осадить.

– Да. Но, в отличие от тебя, не собираюсь оставаться в этой помойке.

– Помойка? Получается, я с помойки, друзья мои с помойки?

– Денис, извини, я не то хотела…

– Но сказала именно это. Мама моя с помойки, да? – В глубине души я понимаю, что цепляюсь за фразу, чтобы перевести принявший нежелательный оборот разговор в другое русло. Я ведь знаю, что Маша права. – …Но я родился здесь, в этой помойке, я здесь живу!

Повисает пауза.

Мы надуваемся. Замолкаем и расходимся в разные углы студии, каждый в свой.

Маша садится к компьютеру и работает со своими снимками, но по скорости, с какой один снимок сменяет другой, я заключаю, что она просто делает вид, что занята, а в уме продолжает этот бесконечный и безрезультатный спор.

Я влезаю в наушники и провожу пальцами по ребрам компакт-дисков в правой стойке. Здесь я расположил классику, в то время как левая пестрит новьем. Палец скачет с «U-2» на Боуи, с «Soundgarden» на «Outkast», с «Pink Floyd» на Принса. Вот. Послушаем «Парад».

Через три минуты я снимаю наушники и выключаю музыку.

Эти ссоры меня изматывают, даже не сами ссоры, когда в запальчивости вываливаешь все, даже о чем и не думал никогда, с единственной целью – ущипнуть побольнее близкого человека, а наступающая следом холодная война, когда диалог продолжается в мертвой тишине, и это в тысячу раз гаже.

– Машка… – тяну я примирительно, – Маш… Ну, хорошо, богатая девочка. You win. Я попробую еще раз. Перелопачу альбом, и… пошлю куда-нибудь.

– Не пошлешь. Ты поедешь сам.

И я поддаюсь ей, как поддавался сто раз до этого.

– Хорошо, богатая девочка. Поеду сам.

Я не могу говорить с ней, когда она рядом. Мне всегда проще оборвать разговор на самой высокой ноте, уйти в себя или, наоборот, помириться любой ценой, как сейчас. И только потом, успокоившись, я говорю с Машей в своем воображении. В этих разговорах всегда побеждаю я.

Кто-то, кажется Боуи, спел, что любовь и тайна не уживаются вместе. Как только появляются секреты, любовь отходит на второй план, а потом исчезает вовсе. До сегодняшнего дня у меня не было секретов от Маши, а сейчас я сижу в своем углу и радуюсь, что в комнате темно и Маша не может видеть моего лица.

Я соврал ей. Не было никакого московского продюсера и никакого разговора, все это я выдумал в поезде по дороге обратно.

Правда состоит в том, что я так и не осмелился.

В течение месяца перед поездкой я сводил свои лучшие треки в альбом, пока Маша отшивала заглянувших в гости Пулю и Крота, отвечала на телефонные звонки и всячески оберегала мой покой. Я вылизывал и вычищал записи, доводя их до идеала, волна креатива накрывала меня с головой, я курил по три пачки в день, пока в конце пятой недели плеер не выплюнул диск, на котором я тут же вывел маркером – «DJ Dan. Ночные хроники». Сделав десять копий, я поехал покорять Москву.

Идиот.

В первых двух студиях мне не удалось пройти дальше ворот охраны. В третьей скучающая девочка-секретарь покивала головой, гася зевок, сунула диск в ящик стола и предложила вечером сходить куда-нибудь. Я отказался. Легкие победы и секс на одну ночь надоели мне еще со времен, когда я стоял в «Орбите» за барной стойкой и только мечтал о диджейском пульте.

Меня приняли в четвертой компании.

– Подождите у кабинета, он сейчас вернется с ­записи, – проворковала секретарь, не вынимая жвачку изо рта.

Я сел на низкий диванчик, неприятно скрипнувший подо мной, и приготовился было ждать. Но через десять минут, перебросив рюкзак через плечо, покинул студию, так и не дождавшись продюсера, и отправился на вокзал брать билеты.

Я испугался. Сам не знаю чего.

Может, мне просто стало страшно менять свою жизнь.

Но я не мог возвращаться проигравшим. И я соврал. Маше, Кроту, Пуле, всем. Да, мои записи понравились. Да, во мне разглядели талант. Но продюсер пытался ограничить мою свободу творчества, загнав в тиски попсы. И я его послал. Гордый художник Дэн.

Откатав ложь на Пуле и Кроте, я отполировал ее до блеска, чтобы позже, вечером – преподнести Маше.

Я знаю, что будет дальше. Посидев с полчаса в разных углах комнаты и обменявшись бессмысленными репликами, мы снова переместимся на кровать и будем любить друг друга, и наши тела продолжат разговор, который мы не в силах завершить словами. Потом Маша уедет по своим умным делам – институт, фотосессия, кафе с подругами, а я буду разрезать тишину пятаков ревом мотоцикла, мотаясь по знакомым в поисках денег.

Так и выходит. Остаток дня я разъезжаю по клубам, пытаясь нарыть халтуру. До зарплаты в «Орбите» еще две недели, а занять негде. Друзья сами без копейки, а единственный обеспеченный знакомый – отец Маши – пожертвует скорее в фонд Бен Ладена, чем одолжит пятьсот баксов нелюбимому парню любимой дочери.

С Машей мы познакомились два года назад, на майские. Я не очень люблю праздники. В эти дни, вернее, ночи в клубе всегда много левого народа, все пьяны более обычного, а под занавес случается коллективная драка. Не в этот день. Тогда я впервые сбежал с работы, перепоручив руководство пультом Амиго, моему помощнику. Потому что в этот вечер в клубе появилась Маша.

В десятом классе, когда Пуля еще всерьез занимался боксом, мы как-то, шутки ради, поспарринговались. В течение примерно восьми секунд мне удавалось сдерживать натиск друга и даже пару раз несильно стукнуть его. А на девятой Пуля, не рассчитав силы, пробил мою хилую защиту мощным правым прямым, и я растянулся на матах, раскинув руки в стороны. Я отключился на пару секунд, а когда пришел в себя, с трудом сфокусировался на испуганных рожах склонившихся ко мне Пули и Крота. Это был первый нокаут в моей жизни, а Маша отправила меня во второй.

Когда она вошла, мир вокруг поблек. Если бы я был кинорежиссером, я снял бы ее появление в рапиде. Светлые волосы, забранные в пучок. Ямочка, появляющаяся на правой щеке, когда смеется. Надменная пластика медленных движений. Она была не из этого мира. Увидев ее впервые, я поверил в Бога.

Она пришла в компании таких же, как она, мажоров – дорогие шмотки, гладкие лица с хорошо отрепетированной печатью скуки и пресыщенности. Позже она рассказала, что они устроили «экстрим-серфинг» по отдаленным клубам города, решив провести одну ночь в злачных заведениях спальных районов вместо привычных пафосных клубов центра.

На окружившие их враждебность и отчуждение они реагировали натужным весельем. Усевшись за столиком в центре, компания с ходу опустила официанта, размазав его по полу вопросами и шутками по поводу коктейлей. Они принялись хихикать, поднимать брови, рассматривая обстановку «Орбиты» и людей вокруг, словно перед ними были экспонаты зверинца. А потом взялись за музыку. Маша встала из-за стола и через весь зал направилась к моей рубке.

Я не мог отвести от нее взгляда. Она шла, освещая собой все вокруг, и была прекрасна, как Кайли Миноуг в Confide in me, и желанна, как Лиз Энтони в депешмодовском I feel you.

– Привет, ди.

Я не сразу въехал, что «ди» – сокращение от ­«диджей». Она с тех пор так и называла меня – Ди. Денис – когда злилась, Орлов – когда прикалывалась, но чаще всего – Ди, почти все время.

– У тебя есть Фаррел? Ну, последняя его вещичка. – Маша нахмурила брови, словно вспоминая.

Терпеть не могу, когда треки называют вещич­ками.

– Beautyfull? Со Снупом?

Она удивилась ответу. По ее разумению, в клубах типа «Орбиты» могут слушать только «Блестящих» и «Виагру».

– Да. Поставь-ка ее.

– Я не ставлю на заказ.

– А я тебе заплачу. Я богатая девочка.

Я готов был сделать все, что она попросит. Прыгнуть в небо и откусить кусок луны. Пройтись голым в час пик по центру города. Но вдруг разозлился. Она появилась, принеся с собой дыхание другой жизни, чтобы подразнить меня, потянуть за собой, а через час – исчезнуть навсегда, оставшись в памяти дымкой нереализованной мечты.

– Нет, богатая девочка. Иди к себе в «Черч» или где вы там сидите и там командуй, ладно?

– Хам, – отрезала Маша и, смерив меня фирменным, как я понял позже, «опускающим» взглядом, вернулась к своему столику. Несколько коротких фраз, сумочка в руках, взгляды компании в мою сторону – и вот они поднимаются, а Маша бросает на стол несколько купюр за только что принесенные коктейли, к которым никто из них даже не прикоснуля.

Гнев – лучшее топливо для креатива. Я ощутил приход по легкому дрожанию пальцев и, глядя в спину Маше, потянулся к пульту.

И уже на выходе на их компанию обрушился разом из всех колонок тяжеленный рифф – за основу трека я взял сэмпл из Whole Lotta Love, древней вещицы великих Led Zeppelin. Клуб вздрогнул. А когда я дал бит, от которого у всех присутствующих заложило уши и захотелось сглотнуть, словно при наборе высоты в самолете, Маша повернулась. Я не мог разглядеть ее лица, но чувствовал, что она смотрит на меня.

В этот вечер я дал мастер-класс. От моих скретчей кожа на руках танцующих покрывалась пупырышками. Дробь драм-машины меняла ритм их сердец. Я творил невозможное, смешивая, подобно средневековому алхимику, в одной колбе наивность шестидесятых, гениальность семидесятых, аляповатость восьмидесятых, цинизм девяностых и прагматизм нового тысячелетия. Я загонял их до двенадцатого пота, не позволяя уйти с танцпола. Они были под моей музыкой, как под самым сильным видом драгс.

А потом мы оказались вдвоем. Мы шли из клуба, и Маша смеялась охрипшим голосом – она охрипла от крика, когда я, войдя в раж, стал устраивать синг-а-лонги.

Ты – гений, говорила она мне, сама удивляясь. Как ты этого не понимаешь? Это как прикосновение чего-то неземного, как искра. Ты отмечен.

Нет, смеялся я, вторя ей. Гениями были люди раньше – absolute beginners. Они изобретали, а я лишь пользуюсь. В музыке нет ничего нового. Все придумано до нас, а то, что мы слушаем и делаем, – лишь ремиксы на ремиксы, упакованный в звуковой глянец секонд-хенд. Мне не повезло родиться в то время, когда настоящая музыка кончилась. К разбору музыкальных идей я опоздал, прибежав на рынок к пустым прилавкам, и теперь все, что мне остается, – это паковать старые идеи в новую блестящую обертку.

Но у меня это получается, говорю я Маше.

И мы любим друг друга – в это же утро, у меня дома, после того как мама уходит в школу. Маша звонит родителям, я – в клуб, мы отпрашиваемся, потому что не можем в этот момент оторваться друг от друга. И все время говорим. Телами, взглядами, музыкой. Надев наушники на смеющуюся Машу, я заставляю ее слушать Outkast и Дэвида Боуи, Led Zeppelin и Марвина Гея (Какого Марвина? – ржет Маша), The Police и «Блонди», я вливаю в нее эссенцию своей любимой музыки, сделавшей меня тем, кто я есть, словно надеясь, что, напитавшись ею, Маша станет мне еще ближе.

С тех пор проходит два года.

Мы можем ругаться и часами не разговаривать друг с другом, нагнетая атмосферу в студии до сумасшествия. Мы можем хлопать дверьми и орать какие-то страшные фразы вроде «Все! Ухожу!». Мы можем даже подраться. Но у нас всегда есть музыка и любовь. По мне, так это синонимы.

Обломавшись с деньгами, я еду в клуб и немного опаздываю – нарочно, чтобы чуть завести толпу. Амиго, заметив меня с порога, моментально включает «тему входа» – и я, задрав руки вверх, машу ими в такт Party Up, старой темы DMX-а.

Плевать на Москву. Я снова в своем мире, где я контролирую приливы и отливы, восходы и закаты. Здесь моя маленькая сумасшедшая вселенная. Меня хлопают по плечам, мне улыбаются, и какой-то паренек, имени которого я не знаю, помогает мне забраться в рубку, подставив замок из рук трамплином для моего прыжка. Со своего места я вижу Машу за столиком в углу, Крота на танцполе и Пулю у бара.

И я вкручиваюсь в этот безумный ритм, а воспрявший духом Амиго орет в микрофон:

– Неу, club people, it’s party time! После короткого перерыва в клубе «Орбита» – мастер звука, король пульта, lord of fucking dancefloor. – Амиго держит паузу, чтобы через несколько мгновений вкрутить ее в басовую истерику и закончить тоном Майкла Баффера: – Ди-и-и-и-дже-е-е-й Дэ-э-э-н!!!

Это – мой мир. Узкая рубка диджейской, пульт, вертушка, стойки с винилом и компактами сзади, и – Маша, Крот, Пуля, все ожидающие моей музыки люди на танцполе – впереди.

ПУЛЯ

На любой дискотеке, если смотреть не на толпу танцующих, а отвести взгляд вбок, к стенке, всегда можно заметить тех, кто, засунув руки в карманы или сложив их на груди, наблюдает за танцполом. Некоторые кивают в такт музыке, другие даже подпевают, открывая рот вслед за песней, вознаграждая себя таким образом за «не танцы». Я как раз из таких. Я шевелю губами, мелко трясу головой, отчаянно стараясь показать, как мне весело. Вся моя жизнь – это туса у стены, с другими неудачниками, пока нормальные люди танцуют.

Некондиционные «пристенные» девки щупают меня глазами, и в их взглядах я читаю оценку – так ли уж я отвратителен и безнадежен или подойду как рак на безрыбье. Когда одна из них начинает стрелять в меня глазками, я ухожу от контакта и направляюсь к бару.

Если я нахожусь в клубе достаточно долго, я напиваюсь. Просто чтобы занять себя. Я завидую Кроту и Денису. Они сразу растворяются в компании и чувствуют себя среди людей как рыбы в воде. Первый может молоть языком без устали, а Денису не нужно даже этого. Достаточно улыбочки, и все девки в клубе – его. Я не такой, но меня это не парит, за исключением тех случаев, когда я сижу вот так, у бара, пока Денис заводит толпу музыкой, а Крот оттопыривается среди танцующих.

– Пулян! – орет он через весь клуб. – Пулян, сюда рули!

Крот обнимает за талии двух девиц и подмигивает – давай к нам. Приподняв бокал, я салютую Кроту с усталой такой улыбкой, типа, вы веселитесь, а я сам. Пожав плечами, Крот снова ныряет в толпу, сразу забыв о моем существовании.

И тут я вижу ее. Симку.

Она тоже танцует, но как бы сама по себе – медленно, не в ритм. Чуть расставив ноги и опустив голову, отчего длинные черные волосы целиком завешивают ее лицо, Симка двигает оголенными худыми плечами в такт слышной только ей мелодии. Положив руки на бедра, она медленно водит ими вверх-вниз – это движение казалось бы пошлым, если бы Симке не было плевать на окружающих. Я не могу рассмотреть ее лица, но я уверен, что глаза ее сейчас сомкнуты, а губы, наоборот, полуоткрыты и слегка шевелятся. Она тихо, почти неслышно напевает что-то свое. Танцпол для нее – только предлог потанцевать под звучащую внутри мелодию. Откуда я знаю? Она сама мне сказала.

Мы танцевали с ней на выпускном. Я тогда прилично выпил и, набравшись смелости, пошел приглашать на танец первую красавицу нашего класса. Не успел – пока я собирался с силами, включили музыку, и я идиотом застыл в середине спортзала, на выпускную ночь превратившегося в танцевальную площадку. Я стоял и хлопал глазами, как придурок, а кружащиеся в темпе зомби пары (мальчики – в костюмах, девочки – в газовых платьях) задевали меня плечами. И тут на меня выплыла Симка, танцевавшая как сейчас – опущенная голова, волосы на лице, шепчущие губы. Прежде чем я понял, что делаю, я обхватил рукой ее талию и прижал к себе. Мы танцевали и разговаривали.

Ее брат учился в нашем классе, звали его Макс. Он децл заикался и все время смешно твердил (ему не нравилось, что его называют Макс): «М…м…меня зовут М…Мак…сэсэсэ…с-сим». Так его и прозвали Симом. А сестру – Симкой соответственно.

Симка высокая, под метр восемьдесят. Когда она говорила со мной, мне приходилось чуть ли не голову задирать.

С тех пор мы не общались, но каждый раз, заметив ее в клубе, я потихоньку, издали, любовался ею.

Она всегда одевается в темные платья – никаких джинсов, хакисов, топиков. Часто в перерывах между вызовами, когда читать уже не хочется, я представляю Симку, вспоминая ее голос, походку, манеру убирать волосы за ухо, и на меня накатывает тоска, не давящая тоска депрессии, а светлое чувство грусти, сродни той, которая бывает в сухие дни позднего октября, когда деревья почти лысы и ветер гонит пожелтевшие листья по сухому, словно вымытому асфальту, а сердце сжимается от неясной тоски по прошедшему.

Трек заканчивается. Крот что-то кричит покидающим его девицам, и их ответ ему не очень нравится, иначе не объяснить сложившуюся в «фак» ладонь моего приятеля. Найдя меня глазами, он маячит в сторону подсобки: есть разговор. Я иду к Кроту, пробиваясь через тех, кто коротает паузу между треками на самой площадке, но вдруг кто-то хватает меня за руку. Я оборачиваюсь и вижу Симку.

– Пуля, почему ты со мной не здороваешься? Тебе не надоело делать вид, что меня не существует?

Я чувствую, как предательская краска заливает щеки. Я стою и хлопаю глазами, а сердце начинает биться в груди со скоростью драм-машины.

– Вон столик свободный, – бросает Симка и увлекает меня за собой.

Я отмахиваюсь от Крота и иду за ней, спотыкаясь от волнения. Я чувствую, как в горле сворачивается тугой комок, к щекам приливает кровь, а сердце ухает вниз, будто кто-то протер мои внутренности большим куском льда.

У нее неправильное лицо – острые скулы и разные глаза. Один – карий, второй – голубой. Так бывает, говорит она. Редко, но бывает. Еще она говорит, что все это время видела, как я на нее смотрю. Что в последние недели она и для танцев выбирала такое место, чтобы быть прямо передо мной.

– Я знаю, мы сейчас должны говорить о совершенно других вещах, но я сама не понимаю, что несу, и мне страшно, Пуля. – Она смеется, и я вижу, что она волнуется не меньше моего: – Но надо же когда-то решиться…

И тогда мой страх проходит. Я вдруг, сам не знаю почему, начинаю рассказывать ей все, даже то, что не говорил раньше никогда и никому. Я рассказываю ей про батю и про Гимора, про ринг, про то, как думал о ней во время долгих ночных поездок. И Симка говорит что-то мне, и мы перебиваем друг друга, и продолжаем по-идиотски краснеть, пересекаясь взглядами.

А Крот так и накручивает круги у нашего столика, дырявя меня глазами. Я снова отмахиваюсь от него, но Симка сама решает проблему:

– Если нужно, иди. Я пока могу потанцевать.

– Знаешь, – говорю я, – мне скоро на смену. Могу подбросить домой, если ты не против.

– Буду у твоей машины.

Крот хватает меня за локоть и тянет к подсобкам. По тому, как он оглядывается, по блуждающей на его губах шальной улыбке я понимаю, что у Крота родилась ИДЕЯ.

– Крот, нет, – говорю я сразу, – пока ты не начал – обломайся!

– Тема, Пуля! Тема!

Шуганув малолеток, забившихся в угол коридора с тощей папиросой плана, Крот придвигается ко мне и начинает сбивчиво и торопливо гнать пургу про Мишку Арарата, его «Ауди», таблетки…

– Стоп, стоп, Крот. Это же криминал!

– Антикриминал! Нам памятник поставят!

Когда до меня доходит суть замысла Крота, я не могу удержаться от смеха. В чем ему не откажешь, так это в ловкости мысли. Крот поддерживает мой смех:

– Прикинь, он же в ментуру не пойдет никогда! Он не подаст заяву на тачку, потому что вдруг как найдут? Он же не дурак, иначе сам себя сдаст!

– А продать есть куда? – спрашиваю я. – Сами начнем пулять, до Мишки сразу дойдет.

– Не ссы, Капустин, – снисходительно тянет Крот, – все учтено могучим ураганом. Появляется третий участ­ник нашего шоу, повелитель танцпола диджей Дэн! Врубаешься? Он всех, кто по теме, знает! Он их в клубе видит постоянно!

– Он не согласится никогда.

– Это моя задача – его уговорить. Ты как?

– Если все получится, то…

– Пятьсот баксов на рыло, Пуля. Минимум.

Он как мысли читает. Пятьсот баксов – ровно та сумма, в которой я сейчас отчаянно нуждаюсь.

Я пробираюсь к Денису в будку и под недовольным взглядом Маши забиваюсь с ним на встречу завтра, в спортзале. Моя часть задачи выполнена.

* * *

Слава богу, Симка живет на портах. Это самый дальний район города, дальше даже «негритянских» домов, а я еще нарочно выбираю длинный путь и еду так медленно, что стоит мне сбросить скорость еще хоть чуть-чуть – и мы покатимся обратно.

Симка не против. Мы разговариваем. И я с удивлением обнаруживаю, что снова рассказываю ей все, без малейшей утайки, и ей интересно – как мы подружились, почему я стал заниматься боксом.

– Боксом? Из-за бати. Вернее, из-за его работы. Но это долгая история.

Мне интересно, подстегивает Симка, и я начинаю.

Когда мне было девять, нашу старую школу прикрыли и меня перевели в восьмую, где мы с тобой и познакомились. Четвертый «Б». И училка, злобная такая тварь, устроила мне реальный допрос перед классом. Я стоял у доски, на меня пялились тридцать пар глаз, а сам я смотрел в пол, мыча на ее вопросы что-то невнятное.

– А кем работают твои папа и мама, Сережа?

«Ебет тебя?» – думал я, но вслух отвечал:

– Ну… мама нигде не работает. Пока. Она со старой уволилась, а с новой пока никак.

– А папа?

– Водителем.

Но эта крыса уже выпасла по залившей мои щеки краске, что здесь есть где покопаться. Она даже выпрямилась, приосанилась, развернулась ко мне впол­оборота и вежливо так, нараспев, продолжила:

– Каким водителем? Что он у тебя водит?

– Машину.

Пацан с третьей парты, симпатичный такой, как с картинки, аж всхрапнул от смеха. И училка тут же преобразилась, как спецэффект в кино – только что она была доброй и радушной, как бабушка деревенская, а тут из ее глаз вылетели два убийственных фиолетовых луча, а из пасти вылезли стальные зубы:

– Так, Орлов! Денис, я, кажется, с тобой разговариваю! Я маму твою на перемене в учительской увижу, мне что-то передать?.. Извини, Сережа, – это уже мне, одновременно трансформируясь обратно и пряча стальные клыки за нормальной челюстью. – Все водители водят машины, это я знаю. Но машины бывают разные. Легковые, грузовые, общественного транспорта. Дети, кто какие машины знает?

Минута передышки, пока жополизы и тупицы, соревнуясь, бомбят училку своими «Нивами» и БелАЗами в обмен на кивок и похвалу.

– Так на какой машине работает твой папа, Сережа?

Чему быть, того не миновать.

– На мусорке.

И этот момент, на две-три секунды – оглушительная тишина. Я стою у доски красный, готовый провалиться со стыда сквозь землю, глотаю комок в горле и собираю все силы, чтобы сдержать скапливающиеся в уголках глаз слезы, а класс, после короткого одиночного смешка, взрывается хохотом, и эта старая овца сначала наслаждается моим позором, а потом стучит указкой по столу, призывая детей к порядку, но не слишком усердствуя. Когда смех наконец-то стихает – и не от страха перед учительницей, а потому, что нет мочи больше, – она все равно не сажает меня за парту. Я стою все десять минут, пока она зарабатывает на мне все что можно, читая лекцию о значимости всех профессий, и говорит в конце, что работы есть разные, но кто-то же должен заниматься и мусором, как папа вашего нового товарища. И когда класс начинает ржать во второй раз, она ставит крест на остатках моей мечты о спокойном будущем – выбрав двух самых активных весельчаков, заставляет их при всех извиниться передо мной. А дальше, чтобы продемонстрировать свое величие, училка разрешает мне самому выбрать место, где я хотел бы сидеть.

Я иду между парт и вижу, как кто-то корчит мне рожу, а кто-то показывает кулак. Никто не хочет видеть меня своим соседом. Я дохожу до последней парты и не знаю, что делать дальше, и я готов уже бросить ранец на пол и с ревом выбежать из класса, когда вдруг слышу:

– Сюда садись, – и симпатичный, как с картинки, парень с третьей парты двигает учебники и тетрадку.

Когда я сажусь к нему, он протягивает мне руку и говорит:

– Денис.

– Сергей, – отвечаю я.

Мать Дениса работала в этой же школе, училкой музыки. На переменке Денис познакомил меня со своим другом из параллельного класса – щупленьким хитроватым пацанчиком, Женькой Кротовым.

Я был толстым парнем. Я и сейчас не трость, колеблемая ветром, но тогда я был реальным Винни-Пухом. По логике, я должен был стать таким классным добряком, который, типа, не замечает того, что он толстый, и единственная задача в его жизни – развеселить товарищей удачной шуткой. Нет, в принципе я был не против играть эту роль, она далеко не самая худшая. Но хрен у меня прокатило. Меня побили в первый же вечер. Тот самый пацан, который извинялся в классе. Он и его друзья гнали меня через стадион дальше, к пятакам. Скорость моего бега, в силу габаритов, была далека от крейсерской, тяжелый ранец и болтающаяся в руке сумка со сменкой тоже темпа не прибавляли, и тем не менее мне долго удавалось держать дистанцию между собой и обидчиками. Суть их коварного замысла дошла до меня позже, когда из небольшого парка, населенного мамашами с колясками и собачниками, я вылетел прямо на гаражи, в ста метрах от которых выстроились в ряд шесть наполненных доверху ржавых мусорных контейнеров.

Со временем это стало традицией, приобретшей очертания ритуала. Сначала меня гнали – и я всякий раз бежал, в тщетной попытке уйти, а после, догнав, устраивали пятый угол, перепасовываясь моей тушкой по кругу, и только потом, финальным аккордом, забрасывали в контейнер.

Я до сих пор помню этот запах.

Когда мне надоело чистить школьную курточку от приставшей к ней грязи и слизи, а приходя домой – запираться в своей комнате и тихо реветь там, не открывая на стук матери и просьбы отца, я записался на бокс.

Первый месяц тренер не выпускал в ринг малышей. Мы отжимались от пола, бегали вокруг зала, подтягивались на перекладине, качали пресс и до одури лупили грушу, обучаясь пока не столько удару, сколько правильному дыханию и грамотной работе ног, бросая взгляды в центр зала, где за канатами шел настоящий бокс. Там, в этом взрослом движении, раздавались смачные хлопки перчатки о лапу, о защитный шлем, о корпус спарринг-партнера, а до нас долетали капли пота и выскочившие изо рта боксеров капы.

Ты становишься боксером не в тот момент, когда оплачиваешь занятия. И даже не тогда, когда тебя впервые после шестинедельной муштры выпускают в ринг против такого же несмышленыша. Главным знаком того, что бокс пустил в тебе корни, становится момент, когда ты приходишь в спортзал, переодеваешься, выходишь из раздевалки и тебе нравится этот запах, в котором сплелись пот и лежалые маты, резина и сталь, и ты начинаешь чувствовать себя дома.

Не стоит ожидать истории о том, как в один из вечеров я перестал убегать и отметелил своих обидчиков. Не все так просто. Меня по-прежнему гоняли, играли мною в пятый угол и зашвыривали в мусорный бак. Но теперь я стал драться. Сначала я жалел об этом – разозленные отпором, они били меня вдвое крепче, и к ссадинам и синякам теперь прибавились разбитые губы и расквашенный нос, благо для матери я мог списывать все на последствия тренировок.

Но постепенно мои удары набирали мощь, и противникам становилось все труднее справиться со мной. Их набеги сократились, и я возвращался домой спокойнее.

Я мог бы подкараулить их по одному и отомстить за свои обиды каждому. Но это не принесло бы толку – на следующий день, объединившись, они снова заставили бы меня почувствовать запах помоев.

Поэтому я затеял драку в школе, на перемене. Я нарочно выбрал самого сильного из их компании, шестиклассника, которому я, встав на цыпочки, с трудом достал бы до подбородка. Звонок прервал нашу потасовку, но здесь школьные правила работали на меня – любой неоконченный спор разрешался в драке один на один после уроков, за трансформаторной будкой.

Никакой бокс не научит тебя уличной драке. Ты ­можешь провести сколько угодно часов за тренировками, качая мышцы и колотя грушу, но все твои знания будут бесполезны без интуитивного понимания уличного единоборства.

Меня побили в этот вечер. Как и в два последующих. Но я учился. Я по крупице усваивал законы движения противников. Каждый пропущенный удар указывал на мою ошибку и давал знание, как избежать следу­ющего.

Самая дорогая в жизни вещь дается нам бесплатно – это опыт. Так сказал кто-то из великих, не помню, кажется, Мухаммед Али.

К концу шестого класса я обрел репутацию первого школьного драчуна. Мои противники, купавшие меня в мусорных баках, давно были повержены и забыты, но я попал в другой круг. Теперь на мне пытались утвердиться все выскочки, желавшие доказать свою крутость. И я дрался и дрался на школьном дворе, позади трансформаторной будки.

Я понял, что бокс и драка – разные вещи. Как спорт и жизнь.

– А твои друзья? – спрашивает Симка. – Денис и Крот? Почему они тебе сразу не помогли?

– Я сам просил их не вмешиваться. Это ведь мой батя работает на мусорке. Они хотели, но я не разрешил. Это было моим делом.

– О чем ты мечтаешь? – спрашивает она, чтобы перевести тему.

Мне легко с Симкой, и я рассказываю ей то, что держал в тайне даже от своих лучших друзей, опасаясь, что Крот засмеет.

– Хочу поступить. В Москве есть заочный гуманитарный университет, – рассказываю я. – Смотри: поступить и за первый семестр – пятьсот баков, дальше, если экзамен сдашь нормально, – по триста баков за семестр.

– А ты сдашь? – интересуется она.

– Конечно. Они высылали тест, я набрал восемьсот два из тысячи возможных.

– И кем ты станешь, когда закончишь?

– Учителем, – отвечаю я и смеюсь. Она сказала «когда» вместо «если». И в эту секунду я понял, что поступлю и получу диплом. Просто потому, что рассказал ей. – Знаешь, с учителями какая-то теория заговора кругом. В книжках они – чуть ли не боги, наставники, туда-сюда, а в школе у нас были только затюканные неудачники. А учить – это интересно. Я хочу учить детей.

Мы прощаемся с Симкой у ее дома. Она обнимает меня, и я нахожу губами ее губы.

Я возвращаюсь к машине, чтобы успеть ответить на вызов рации. Так и знал, авария на Комсомольской. На вопрос о жмурах диспетчер неуверенно тянет – вроде бы есть.

Я еду по опустевшей ночной улице и, несмотря на то, что впереди меня ждет противная и грязная работа, улыбаюсь. День выдался не таким уж плохим. Я провел вечер с Симкой, а Крот подогнал вариант, который поможет мне оплатить учебу, и тогда, возможно, я вырвусь из этого болота.

* * *

На следующий день, ближе к вечеру, мы втроем идем в спортзал. Я завязал с серьезными тренировками полгода назад, когда устроился на работу. Теперь я нахожу время только для двух силовых тренировок в неделю, да время от времени спаррингуюсь с молодыми пацанами, чтобы совсем не утратить навыки боя.

Когда качаюсь, я чувствую себя чистым. Я заканчиваю четвертый подход на бицепсы, и мои мышцы наливаются приятной тяжестью. Стараясь не терять времени, я сажусь на скамью, вытягиваю руки вперед и хватаю гриф. Сорок килограммов, четыре подхода по двенадцать раз, поехали! В зеркало мне видны вздувающиеся на моей шее жилы, и дурачащийся со штангой Крот. Он делает упражнение или, вернее, делает вид, что делает упражнение на грудь, отжимая штангу. Когда он начинает выпрямлять руки вверх, к скамье подходит Денис и, схватившись за гриф, прижимает его к горлу Крота.

– Бабки давай, Крот, – слышу я его слова, – бабки давай или удавлю.

– Отпусти, придурок, – вьется Крот, которому гриф передавил горло, – отпусти!

Чтобы не засмеяться, я снова смотрю на свои мускулы и поднимаю, поднимаю, поднимаю штангу. Не двигать локтями, возврат контролируемый. Возвратившись к друзьям, я захватываю конец их разговора.

– Я сам сейчас по нолям, но есть одна тема, – говорит Крот, понизив голос и стреляя глазами по сторонам. – Справимся за пять минут, по пятьсот баксов на рыло. Вечером сегодня. Ты как?

Вот такой он, Крот. Человек с планом. Нет, понятно, что, скажи он Дэну открытым текстом о том, что мы задумали, – Дэн нас пошлет не моргнув глазом. И будет прав, на фиг ему это надо, такому красавцу.

Но Дэн соглашается.

КРОТ

Ленка – просто ураган. Баб у меня было много, но такую я встретил впервые. Она отличается от всех этих тупых малолеток. Мы расстались уже часа два как, но я по-прежнему ощущаю ее запах на своих руках и губах. Иногда, чтобы не видели Дэн и Пуля, я даже подношу пальцы к лицу, зажмуриваю глаза и заново прокручиваю сегодняшний вечер с Ленкой.

Вся кабина Пулиного эвакуатора увешана фотками Роя Джонса-младшего. Когда я открываю глаза, вместо Ленки моему взору предстает улыбающаяся физиономия Роя и его перекачанный торс, увешанный блестящими чемпионскими цацками. Пуля, способный сказать подряд больше трех слов только по теме бокса, как раз тараторит:

– Это не бой был, а конец эпохи. Причем он же его не на технике сделал и не на классе. Один удар! И величайший боксер современности – на полу! Я, бля, решил – с зарплаты татуху набью. На плече. Рой – и пояс чемпионский. А Тарвера на жопе выбью.

Дэн смеется, подмигивая мне. Но я сейчас не в настроении ржать над Пулей.

– Дэн, поставь медляк какой-нибудь, – прошу я.

– Да не вопрос. Чего это тебя на лирику потянуло? – спрашивает Дэн, роясь в недрах Пулиного бардачка.

Не дождавшись ответа, он вставляет диск в прорезь магнитолы, и салон заполняется красивой тягучей темой. Мужик в песне рвет жилы, и его хриплый фальцет штопором вкручивается в мозг.

– Кто это? – Мне нравится тема, и про себя я уже окрестил ее «темой Ленки».

– Крис Корнелл, Sunshower. – И, типа, этого достаточно. Ненавижу Дениса, когда он так делает. Уловив мой взгляд, Денис улыбается и расшифровывает: – Это гранжевый чувак, из Сиэтла. Диск мой, я Пуле дал погонять. Долго нам еще?

Денис говорит спокойно, но я вижу, что он мен­жуется.

– Почти приехали. – И я наклоняюсь вперед, к Пуле. – Направо сворачивай, где дворы.

Машина замедляет ход. Мы оказались у крайнего дома пятаков, где живет Мишка Арарат. По одну сторону – шоссе и лес за ним, по другую – серые кубы пятаков, похожие на спичечные коробки, оброненные богом.

Мы заезжаем на импровизированную стоянку в ста метрах от дома. Пуля останавливает эвакуатор и включает прожектор. В свете его луча видна древняя «Ауди», на крыльях которой пылают нарисованные языки желтого огня.

– Стоп, так это Мишки Арарата, – удивленно тянет Дэн.

– Денис, ты догадливый – караул. – Меня пробивает смех, ему вторит Пуля.

– Тут, Дэн, такая история… – Подпустив в голос елея, я прислоняюсь почти к самому уху Дениса. – Это тебе сейчас кажется, что она – Мишки Арарата. И ему так кажется. Но на самом деле – это наши полторы тонны баксов. Цепляем, тащим на пустырь, а там нас покупатель ждет. Пять минут стыда, обеспеченная старость, ну?

Денис смотрит на меня открытыми чуть шире обычного глазами, и я облегченно ему улыбаюсь – вроде бы прокатило.

– Вы вообще идиоты?.. Тачки угонять?.. – От былой нервозности моего товарища не осталось и следа. Он смотрит на меня так, словно перед ним какое-то противное ископаемое, мелкий жучок. – Вам сколько лет, чего как пацаны-то?

– Дэн…

– Чего – Дэн? Чего – Дэн, я понять не могу? Пуля, разворачивай машину. Разворачивай, поехали отсюда. Пуля!

Я как-то и забыл про Пулю, а теперь все зависит от него. Пуля сидит не шелохнувшись, упершись взглядом в стекло перед собой, и только сильнее сжимает руль.

– Пуля, ну, у Крота, понятно, башня с пробоиной, но ты-то? Как ты повелся на эту туфту?.. Ты что, правда хочешь…

– А у меня нет телки богатой, как у тебя, Дэн. – Пуля по-прежнему не смотрит на Дэна, и мне кажется, взгляд его вот-вот оплавит лобовое стекло. – И я не собираюсь, как батя, всю жизнь на мусорке…

– Дэн, мы эту тачилу все равно возьмем, – подключаюсь к терке я, – с тобой, без тебя. Не хочешь третьим – нам больше достанется. Решай.

– Идиоты.

Дэн открывает машину, а я пытаюсь ухватить его за рукав, но, поймав его холодный взгляд, разжимаю пальцы. Чтобы оставить последнее слово за собой, я кричу вслед его удаляющейся фигуре:

– Ты сейчас неправильно делаешь, Дэн!.. Дэн?.. Ну, и адиос!

В ответ Дэн, не оборачиваясь, показывает фак.

– Что теперь? – спрашивает Пуля.

Ну да, все правильно, Дэна нет – роль лидера достается по наследству мне.

– Чего, чего… Сами справимся. – А в зеркало я смотрю, как Денис уходит от стоянки через дом, к дороге, где узкая улочка пересекается с шоссе и светится желтым бойница ночного киоска.

Я не лезу, пока Пуля занимается своими захватами и рычагами. Лучшее, что вы можете сделать, чтобы помочь профессионалу, – не мешать ему. После того как Дэн свинтил из акции, существенно осложняется вопрос со сбытом. Хорошо, треть я еще могу впихнуть Ленкиным друзьям, хотя брать у нее бабки перед трахом или после – ниже моего достоинства, я тогда себя буду сутером чувствовать. Сливать таблетки в «Орбите» тоже не годится – там постоянно трутся друзья Арарата, и им не составит труда сложить два и два и запалить начинающих дилеров. Чтобы активизировать мозжечки или, по другому пути, чтобы отодвинуть неудобную мысль на задворки сознания, я забиваю косяк. Ухмыляюсь иронии ситуации – мы угоняем Мишкину тачку под его же траву.

Когда я вбираю в себя первый напас, втягивая дым под завязку, к стоянке подруливает «девятка» с фирменной ментовской символикой. Микроскопическая надежда, что менты просто едут малой скоростью и вот-вот исчезнут с глаз, растворяется, когда машина останавливается.

Все, на что меня хватило, – это нагнуться над Мишкиной машиной и только тогда выпустить из легких дым.

Я реально пересрал. Все, думаю, пипец, приплыли. Нет, понятно, можно будет откупиться, но все равно ведь покуражатся ребятки, примут, помурыжат, еще и поупрашивать себя заставят, чтобы бабок взяли. Которых нет, кстати.

В голове это за секунду пролетело, таким клиповым монтажом – задержание, обезьянник, пиздюлины. А сам над машиной склонился, типа, что-то мне там надо.

А Пуля конкретно залип. Стоит, глазами хлопает, рот открыл. На лбу как табло мигает: «Настоящим даю признательные показания…»

Можно в принципе сквозануть. Рвануть к переулку между домами, со скоростью молнии прошмыгнуть мимо детской площадки к магазину – и за гаражи. Я неплохо знаю этот район и уверен, что смогу ото­рваться. Я слегка приседаю, готовый броситься наутек, и вдруг слышу голос:

– Вы чего делаете? – Я поворачиваюсь и вижу Дэна. Он идет к нам со стороны подъезда, прижав к уху мобильный, и я не сразу понимаю, что он задумал, а когда понимаю – моментально включаюсь в игру.

– Да чего ты кипятишься, шеф? – работаю под ­туповатого пролетария, а-ля Пуля.

– Вы как цепляете? – орет Дэн. – Я хоть царапину найду на бочине, вы мне и грунтовку, и покраску оплатите!

– Э-э-э… – мычит Пуля.

– Чего ты экаешь тут? Э-э-э, – дразнит Пулю Денис, и я вижу, что ему самому страшно, но он превозмогает страх куражом, ввинчивая нервы в истерику: – Как мне шефу вашему позвонить, а? Номер давай, чего вылупился!

Пуля наконец приходит в себя и торопливо идет в кабину. Он уже успел примандячить Мишкину «Ауди» к Боливару, и, по большому счету, нас здесь ничего не держит. Кроме ментов.

А Денис поворачивается к ним спиной как ни в чем не бывало и продолжает «разговор» по мобильному:

– Нет, я сейчас никак не могу, тачкой занимаюсь… Да прислали тут двух уродов рукожопых… Про тебя, про тебя, работай давай. – Это уже мне. – Второй час ковыряются.

Денис приподнимает брови – ну что? Из-за его спины мне видно, что менты, утратив интерес к происходящему, уезжать, однако, не собираются. Выставив на крышу салона термос и пакет с бутербродами, они ужинают. А фигли: окраина города, лес рядом, чистый воздух.

Минуты тянутся медленно. Мне кажется, кто-то по ту сторону экрана пустил пленку с нашей жизнью с замедленной скоростью.

Пуля, и так товарищ не реактивный, сейчас работает вдвое медленнее, так что ментам достаточно подойти на пару шагов ближе, чтобы срисовать все по белой Пулиной физиономии. Я с деловым видом хожу кругом, держа в руках какой-то левый ключ, как священник крест, которым можно отогнать дьяволов, и только Денис не теряет присутствия духа.

– Спокойно, Пуля, – шепчет он, повернувшись к ментам спиной, – все нормально будет.

И Пуля успокаивается.

Под равнодушными взглядами ментов мы садимся в кабину и отчаливаем. Ехать до поворота далеко, но, гад буду – никто из нас даже не вздохнул, пока ментовская «девятина» была видна в зеркале заднего вида.

Мы молчим, пока Пуля ведет машину мимо ставка, автовокзала, дальше к портам. Молчим, когда он сворачивает с главной на извилистую грунтовку. Молчим, когда нас трясет на выбоинах, усеявших путь к город­ской свалке. И только когда Пуля останавливает машину на пустыре за свалкой и мы выбираемся наружу, мы начинаем ржать.

– Ну, где покупатель ваш? – бросает Денис, когда мы успокаиваемся.

Я как-то по ходу и забыл, что у нас еще третий акт не сыгран.

Я хватаю из-под сиденья заранее заныканную кувалду и с дурашливым смехом бегу к машине.

– Крот! Крот, ты чего делаешь? – Голос Дениса за спиной.

Размахнувшись, я бью кувалдой по передней двери, и тишина пустыря нарушается противным визгом сигнализации. Следующий удар забивает очередной вопль недовольного Дениса, пытающегося понять, в чем дело. Когда дверь отлетает, Пуля забирается в ­салон, колдует с электрикой, и вой сигналки обрывается на полуноте.

Еще удар, и обшивка из пластика разлетается на куски. Я поднимаю с земли пакет с таблетками и, отбросив ненужную кувалду, поворачиваюсь к Денису.

– Колеса, Дэн! Я присек, как Мишка ныкает. Здесь по полкосаря на рыло, минимум.

– Вы меня обманули, что ли? Вы сразу знали…

Давить! Если сейчас дать Денису паузу, дать ему подумать – он стопудово зассыт, как зассал в машине часом раньше, поэтому я снова начинаю шоу.

– Все уже случилось, Денис. Ты можешь опять уйти, в позу встать, давай, но что это тебе даст? Чего ты хочешь, я не пойму? Ну, хорошо, давай тачку на место поставим, перед Мишкой извинимся, он парень не злой, отходчивый, поймет. Чего ты ссышь, Дэн?

Пуля, не ввязываясь в разговор, обливает Мишкину тачку бензином, вспрыгнув на крышу салона. Дэн обхватывает голову руками.

– Не надо было этого делать. Связался с вами…

– Потом ныть будем, ладно? Тебе бабки нужны были – вот они! Протяни руку и возьми! Enjoy, епта!

Я вкладываю пакет в руки Дэна и зажимаю ладонью его ладонь.

– Почувствуй! – ору я. – Почувствуй бабки!

Вот он, момент истины. Мы молчим. По дрогнувшей руке Дэна я понимаю, что выиграл.

– Только не трепать никому, – тихо произносит Дэн. – Продаем все. Сразу в одни руки.

Я обнимаю Дэна. И делаю то, о чем мечтал всю жизнь. Бросаю окурок на политую бензином землю, а внутри все сжимается от дикого и сладкого восторга, как перед прыжком с вышки в воду, когда бензин на мгновение выдыхает – «пфы!» – а потом воспламеняется и легко, но угрожающе стелется к машине.

Пфы! – и Мишкина «Ауди» объята огнем. На фоне настоящих языков, таких живых и сумасшедших, яростно накинувшихся на Мишкину машину, блекнут псевдушные аэрограффити, намалеванные на боках дешевой краской.

– Искусство и жизнь, – мрачно комментирует Дэн.

До взрыва бензобака мы успеваем отбежать от машины метров на двадцать. Поддавшись безотчетному импульсу, я хватаю Пулю и Дэна за плечи, прижимая к себе. Машина взрывается, и яростно-желтый клуб пламени растет в ночном небе над свалкой.

В жизни не видел ничего красивее.

ДЕНИС

Задний двор «Орбиты» напоминает подворотни, какими их рисуют в компьютерных играх вроде Street Justice или Troubleshooter. Мусорные баки вдоль стен, сетчатая решетка ограды, круг света одинокого чахлого фонаря.

Пуля стоит у выхода, оглядывая улицу в двух направлениях, пока Спиди катает на ладони пару таблеток. Мне не нравится Спиди. Я вообще не доверяю людям, придающим такое значение своей внешности, делая исключение лишь для Крота. На Спиди зеленый камуфлированный пиджак с огромным количеством ненужных накладных карманов и искусственной бахромой по обшлагам, тонкая вязаная шапочка с логотипом D&G; щеки украшены фигурно выстриженной бородкой. Я представляю, как Спиди каждое утро полчаса возится в ванной, добиваясь идеальной симметрии и равной длины волос в бороде, как он продувает и чистит лезвие триммера, или бритвы, или чем он там бреется, и мне становится противно.

Спиди не нравится, что все считают его пушером. Он хочет казаться таким модным продвинутым перцем, со всеми по корешам, одевается и ведет себя, как золотая молодежь, но все равно для всех он пушер. Поэтому он никогда не продаст тебе стафф просто так – он заведет разговор, пройдется по общим знакомым, в общем, всячески даст понять, что таблетки, или трава, или гаш – вовсе не главный повод вашей встречи. Вот и сейчас он поднимает глаза, улыбается мне, растягивая паузу и мстя за то время, пока я, модный и авторитетный диджей, не замечал Спиди и ему подобных, ограничиваясь кивком в их сторону, да и то в лучшем случае. Чаще всего я просто их игнорировал, считая пустым местом, чем они и были на самом деле. Я слышу, что говорит Спиди, но понимаю, что в виду он имеет совсем другое.

– Сам пробовал? (Ты торгуешь, Дэн.)

Хочется дать ему в морду.

– Нет, ты же знаешь, я не по этим делам.

– Да ладно, все не по этим. (Ты такой же, как и я, диджей. Вэлкам индахаус.)

– Ты брать будешь, нет? – Я стараюсь перевести беседу «в конъюнктурное», как сказал бы Крот, русло: – Я могу с другими поговорить.

– Ладно, чего ты кипятишься сразу. Где взяли?

– Нашли.

– Еще поищете?

– Есть партия. Триста штук. Только брать все сразу, тогда за полцены отдам.

– Замазали.

– За гаражи завтра подгребай, часам к шести.

– За гаражами, значит, россыпи?

Спиди протягивает мне руку, но я медлю. Он улавливает мое секундное замешательство. Сейчас не та ситуация, чтобы быть гордым. Я вкладываю свою ладонь в его, а Спиди, эта сука, от которой не ускользнула гримаса отвращения на моем лице, хватает меня за плечо, привлекает к себе и обнимает, хлопая по спине.

– Договорились, брат. И знаешь… мы тут пати устраиваем, ничего особенного, так, свой круг. Приходи, когда будет время, можешь козу свою захватить.

Спиди садится в свою убитую «Тигру», и через секунду воздух заполняется ревом двигателя, визгом шин и речитативом Полубакса. Любит он понты, этот Спиди.

– Гондон, – озвучивает Пуля наши общие мысли, а Крот, ничего не говоря, сплевывает Спиди вслед.

* * *

Маша ждет меня у ресторана. Я был против этой встречи, но Маша все еще одержима утопической идеей – примирить меня с ее отцом. Место выбирал папа: об этом можно заключить по столбообразному седому швейцару в цирково-милитаристском прикиде, мраморным львам в лобби и трем вышколенным халдеям у входа, одетым в костюмы втрое дороже моего. Выбирая места одно помпезнее другого, Машин отец старается деликатно опустить меня, показав мое место в жизни и мне самому, и Маше.

Он называет меня «нашим юным композитором». Если бы не Маша, я по-другому бы с ним пообщался. Нет, бить бы не стал, не мой стиль. Просто высказал бы все, что думаю о нем и таких, как он. Нарыв лет десять назад денег, он и ему подобные решили вдруг, что это поднимает их неизмеримо выше остальной толпы. Я признаю его деловые качества, и он заслужил и свои деньги, и, как пел Меркьюри, everything that go with it. Но это ни хрена не делает его отпрыском древнего княжеского рода, а меня – плебеем. Какого фака я должен сидеть и выслушивать прописные истины и нотации, которые он изрекает с видом английской королевы? Но – Маша, Маша…

Нацепив на шею галстук, а на лицо – наивную и всепрощающую улыбку, я беру Машу под руку и захожу внутрь. Машка молодец, кстати, хотя бы тем, что приходит в ресторан со мной, а не с ним, четко выстраивая приоритеты.

Беседа похожа на минное поле, по которому мы с Виктором (его зовут Виктором, победителя хренова) осторожно кружимся, стараясь не наступить ни на одну опасную тему. А поскольку все темы вокруг так или иначе сопряжены с опасностью, мы большей частью молчим или перестреливаемся ничего не значащими фразами вперемешку с междометиями. Со стороны наш разговор напоминает аудиокурс русского языка для иностранцев.

– Денис, как дела?

– Спасибо, хорошо.

– Закажи рыбу, она здесь хорошая.

– Спасибо, обязательно.

Облегчение в разговоре наступает, когда приносят еду. Некоторое время тишина нарушается лишь звоном ножей и вилок о тарелки, скупыми комментариями по поводу еды да просьбами передать салфетки. Дожидаясь кофе, Виктор не удерживается:

– Денис, я понимаю, все это здорово, клуб, музыка, девчонки постоянно рядом крутятся, – эта реплика уже на Машу, он знает, что она ревнива, и не упускает случая стукнуть дочку по больному, – но ты вроде большой уже парень. Что дальше делать думаешь?

– Не знаю, не думал пока.

– Ну, пойми меня правильно. Я беспокоюсь, вдруг семья там, дети? Ты их сможешь элементарно накормить? – Вот оно. Все шоу – ради Машки. Чтобы показать ей мою ненадежность. И дорогой ресторан – за этим. – Прости, Денис, но ты ведь даже счет этот оплатить не сможешь. Как дальше жить будешь?

– Как вы, наверное. Постригусь. Влезу в костюм. Научусь не улыбаться. Но пока-то можно?

И, улыбнувшись самой широкой из всех возможных улыбкой, я с ангельским выражением лица прошу Виктора передать мне зубочистки.

Когда Маша уходит в туалет, Виктор некоторое время молчит. Потом наклоняется ко мне через стол и, вперив в меня поросячьи глазки, шипит:

– Денис, я тебе не мальчик и не сосед твой по бараку, чтоб ты мне яйца крутил. – С Виктора как волной смывает всю мнимую аристократичность, и я впервые вижу его настоящего – хабалистого дель­ца, сумевшего благодаря нахрапистости и наглости вытолкнуть себя наверх, взобравшись по спинам оставшихся внизу соседей. – И я себе на голову срать не позволю…

– Я и не хотел…

– Слушай меня! У нее сейчас период такой – себя ищет, сомневается, переоценка ценностей и прочий девичий бред. Для этого и поебушки с тобой. Она мне что-то пытается доказать, понимаешь? Типа, художница. Но я тебе обещаю – продлится у вас это дело полгода. Максимум, понял меня? Чем хочешь отвечаю.

В этот момент возвращается Маша. По нашим каменным лицам, по тому, как мы смотрим в стороны, старательно пытаясь делать вид, что ничего не случилось, она понимает, что бомба, мерно тикавшая под столом до ее ухода, сработала.

– Пойдем отсюда, Денис, – спокойно говорит она. – Пап, я тебя как человека просила…

Часом позже мы, закутавшись в пледы, сидим на крыше нашего дома. Я перетащил сюда пару шезлонгов, невесть каким чудом оказавшихся в Пулином спортзале. Между нами – бутылка дешевого чилийского вина. До начала работы в клубе еще целых два часа, и мы проводим их вместе – на крыше, за вином и музыкой. С нашего чердака я перебросил сюда провода и спрятал в слуховых окнах пару старых колонок. Играет Kanye West, которого мы оба любим за мелодичность и стеб.

– Если придется выбирать, я выберу тебя, – говорит Маша.

ПУЛЯ

Мы ждем Спиди в гараже Крота. Время тянется медленно. Спиди опаздывает, и я почти уверен, что не успею посмотреть повтор старого боя Леннокс Льюис – Хасим Рахман, который начнется по ТВ через каких-то полчаса.

– Что будешь делать с бабками? – спрашивает Денис.

– Бате дрель куплю.

– Чего-о-о? – тянет Крот, подаваясь вперед, и на губах его играет ничего хорошего не предвещающая улыбка. Я знаю, что сейчас на меня обрушится ураган подколок, но Денис останавливает его взглядом.

– Дрель. Бате, – продолжаю я, – у нас хозяй­ственный рядом, она в витрине. Я… знаешь, он, когда с работы возвращается, каждый раз, даже когда поддатый, стоит и смотрит на нее. Минуты три.

– А чего ему сверлить-то?

– Да нечего, наверное. Просто когда он так стоит, он как пацан становится. Детям ведь тоже игрушки не для чего-то там нужны, а потому что яркие. Так ведь скучно жить, если иметь только то, что надо. Прикинь, завтра он идет с работы, останавливается – опа, а там нет ничего! Она одна в магазине, самая дорогая, ее не берет никто. И он расстроится. Не потому, что купить хотел, просто они уже с ней как друзья…

– Пуля, ну ты гонишь… – смеется Крот и хлопает себя по ляжкам.

– Продолжай, Пуля. – Денис тоже смеется.

– Приходит домой, а она там лежит. Я не хочу шоу устраивать, дарить ему, нет. Я даже выйду и мать куда-нибудь ушлю. Просто он заходит, а она на столе на кухне. Вот… ради этого момента все. Ради этой минуты, понимаешь. Хрен с ним, пусть не сверлит потом.

– Пропьет батя дрель твою, – спокойно сообщает Крот и смотрит на дорогу. – Что-то не пойму, он, нет?

Он. Спиди выходит в свет фонаря, и мы видим кровоподтеки на его лице.

– Ноги! – кричит Денис, мы подрываемся, но уже поздно – словно из ниоткуда за спиной Спиди и перед гаражами материализуются армяне. Их четверо, и они пришли не с пустыми руками.

Мы легко бы справились с ними, если бы они не прихватили Рустэма. Он даже не армянин, а осетин или дагестанец, что-то в этом роде. Раньше был спортсменом, пер по кикбоксингу и кекушинкай, пока не перешел на драгсы. Но сила и умение у него остались, и я знаю, что разные пацаны подпрягали его под себя – за пару дозняков он готов сломать челюсть кому угодно.

А Крот, этот мудила, из-за которого все началось, вместо того чтобы впрячься в драку, сквозит за гаражи, оттолкнув с пути одного из армян, и его фигура теряется в зарослях бурьяна.

От такой подлости я на секунду торможу, а когда прихожу в себя, Рустэм в прыжке бьет меня ногой в грудь, и, хотя я успеваю поставить блок, получаю удар такой силы, что меня отбрасывает к железной стене гаража.

Справа я получаю удар арматуриной по ноге, подламываюсь, Рустэм бьет ногой мне в лицо, я падаю, успев только свернуться зародышем, пока на голову не обрушилась очередь пинков и ударов.

Я слышу, как рядом орет Мишка Арарат:

– Вы что, щенки, совсем угорели? Где тачка? Колеса где?

Время застывает, я словно вращаюсь в бетономешалке с десятком крупных камней – с такой частотой меня лупят ногами по бокам.

А потом звучит гром, и я не сразу понимаю, что произошло, а подняв голову, вижу зависших от страха армян с поднятыми руками и Крота с пистолетом в руке.

– Руки! – орет Крот, переводя ствол с Арарата на Рустэма. – Руки, бля, я сказал!

Я хватаю попавшийся под руку осколок кирпича, вскакиваю и бью Рустэма в голову. Не знаю, что на меня находит, но я забываю все годами вбивавшиеся в меня советы тренера и дерусь как в детстве за трансформаторной будкой, на психе. Мне уже пофиг, кого, куда и за что, и я прихожу в себя, только когда Денис обхватывает меня сзади, оттаскивает от скрючившегося на щебенке Арарата и кричит:

– Пуля, хорош! Успокоился, быстро!

Денис подталкивает меня к гаражу, я утираю лицо ладонью. Мне почему-то тяжело дышится, и только тут я понимаю, что плакал.

– Ты чего пришел сюда, ара? – спрашивает Денис, опустившись перед Араратом на колено и схватив в кулак его волосы. – Что ты забыл здесь?

– Дэн… – шепелявит Арарат, хлопая разбитыми губами. – Я по-хорошему хотел. У тебя проблемы будут. Колеса не мои, Вернера…

– Какой Вернер, что ты лепишь здесь? – вопит Крот, приставляет пистолет к виску Арарата и вкручивает его, а Арарат жмурится и пытается спрятать голову.

– Валите отсюда. Быстро, – спокойно бросает Денис, и армяне тихо, хромая и охая, растворяются в вечерней темноте.

И тут я замечаю Спиди. С самого начала драки он вжался в угол между гаражами да так и сидит там теперь, зажав голову руками и мелко дрожа. А Кроту хочется шоу. Он подходит к Спиди и снова поднимает пистолет, но спокойно, без истерики. Он улыбается, когда Спиди закрывает глаза и тихонечко воет, пустив нитку слюны на подбородок.

– А че ты глаза-то закрываешь? Эй, я с тобой говорю, сюда смотри! – И Крот бьет Спиди ногой в бок, не сильно, а чтобы унизить. – Ты в курсе, что с тебя штраф теперь? За кидняк, за наводку? Бабки есть с собой?

Спиди, продолжая выть, кивает, лезет в карман, но пальцы не слушаются его, поэтому Крот сам выдергивает из кармана Спиди бумажник и котлету в лоховском блестящем зажиме для денег.

– Свободен! – орет Крот в ухо Спиди, а когда тот пытается подняться – стреляет в стену над самым ухом парня, тот с воем падает, обхватив руками голову, и я вижу, как сквозь пальцы из его уха льется кровь.

КРОТ

Блин, помахались, как дома побывал. Эти таблетки, они, в натуре, как неразменный рубль. Ну, из сказки, в которой чувак надыбал рубль, и выяснилось, что он неразменный, ты его тратишь, тратишь, а он все равно твой остается. Или еще была сказка, где осел золотом срал. Мы еще и десяти штук не продали, а уже полкосаря баков подняли. Если так и дальше пойдет, мы весь район под себя поставим. Тема!

Адреналин бурлит в крови, хочется продолжения, я не все выплеснул из себя, и мне приходится колотить по груше и плясать вокруг нее, чтобы дать хоть какой-то выход энергии, пока Пуля развешивает застиранную майку на канатах ринга, а Денис моет лицо над раковиной.