А может, так оно и было? Ее жалкая доля работы выразилась в том, что она передала накладную какому-то человеку. Этого человека сердито разыскала та же женщина-шофер. Через лабиринт переездов и платформ она уверенно привела машину к нужному пакгаузу. Рабочие по ее команде покатили по доскам многопудовые рулоны. Ольга, оттесненная, стояла в сторонке, пудрилась и зябла. "Готово?" - после погрузки скорее приказала, чем спросила, женщина. И Ольга в краешке пренебрежительного взгляда ее увидела себя, изнеженную и изукрашенную свою никчемность, укутанную красиво в мех. "Поедемте", - сказала она и отчего-то гневно вспыхнула... Дома, полистав телефонную книжку, она позвонила по нужному номеру: "Когда откроются автомобильные курсы и кого туда принимают?" - "Приходи через месяц, приноси документы, посмотрим", - ответили ей.
      И тотчас же, словно не в силах остановиться с разбегу, позвонила Соустину. Она сегодня вечером ждет его, - нет, не в счастливом переулке, а около аптеки на Пречистенке.
      Шел уже декабрь. Но погода выпала необычная, не декабрьская, как будто нарочно для того, чтобы этот странный, неутешный вечер впился в память надолго... Оттепельный туман, желтая слепота улиц, из которой еще просвечивают фонари и окна и внезапно вымахивают трамваи. Жидкий снег, не стекая, кашицей лежит по тротуарам; ноги прохожих по щиколотку дрызгают в нем, зацепляя обжигающую грязь в калоши, в туфли, за чулки... А где-то есть теплое море, - оно ведь не приснилось, - и вечнозеленые парки, сбегающие в самый прибой!.. Желанная фигура показалась из мглы раньше, чем ожидал Соустин. Он, не здороваясь, взял Ольгу под руку, сердце билось, как у застигнутого врасплох.
      - Почему, почему ты так долго избегала видеться? Только говори правду...
      - Я и сегодня пришла только потому, что решила, Коля, поговорить с тобой серьезно, очень серьезно. Может быть, в последний раз.
      Конечно, охлаждающему вступлению этому Соустин не поверил. Она пришла, она опять сливалась с ним своей теплотой, и он знал, что в такие минуты ее слабость, ее повиновение становились беспредельными... И глубже, как властелин, забрал ее руку. Пальцы его упирались в мех на ее груди. Ольга не противилась, но уступчивость ее, какая-то разумная, матерински-спокойная, встревожила Соустина больше, чем слова. Он увлекал ее, подругу, в путаные, отемненные мглой арбатские переулки; он вел ее ближайшей к его дому дорогой, вел в невыносимом предвкушении... Чувствовала ли она, какая смотрела на нее сбоку голодная, скрипящая зубами нежность? Ольга послушно переступала за Соустиным на своих каблучках, но в опущенных веках ее, в напряжении тонких бровей крылась своя упрямая, отчужденная мысль.
      Ольга сказала:
      - Ты хочешь моей тоски, ты недоволен? Что ж, я люблю тебя. Но уезжай. Я тебя понимаю... Мы оба ищем настоящей судьбы. Это - когда слушаешь музыку: есть что-то обязательное, возвышенное, единственное в жизни... Какая-то вечная мелодия. Где же она в наших поступках, в наших делах? И приходит пора, какое-то требование изнутри... Иначе не можешь жить! Хотя бы надо было ломать все, начинать по-другому... - В волнении Ольга то опережала Соустина, то замедляла шаг, пытаясь вырваться из его полуобъятий.- Я сегодня скверно говорю, перескакиваю... Я все время одна. Самое мучительное для меня, Коля, - это... неслитность. Как бы тебе объяснить? Знаешь, я пробовала даже служить.
      Соустин слушал хмуро.
      - А ты не говорила об этом... с ним?
      - Зачем? Он бы мне, наверно, посоветовал ну взять какую-нибудь культработу на заводе, учить рабочих. Чему? Когда мне самой надо во всем переучиваться, и умом, и чувствами... Да не в этом дело.
      Она обвела глазами унылый переулок. Низенькие домишки хирели и зябли, уже не кичась своей облезлой дворянской стариной. На углу несъедобные железные замки продмага, спозаранку за ненужностью запертого... Казалось, всюду в окошках тусклели ночнички...
      - Скажи, Коля... будет когда-нибудь радость?
      - Радость? - Он подумал. - Раньше, лет двенадцать назад, я сказал бы, что ее надо завоевать.
      - А теперь?
      Внезапное раздражение всколыхнулось в нем.
      - А теперь, как думают некоторые, можем потерять и то, что имеем.
      Впереди, в мглистом разрыве зданий, промчался трамвай, как разнузданный конь. Приблизилось возбуждающее многолюдье большой улицы. Соустин замедлив шаг, сказал каким-то нарочито беззаботным голосом:
      - Ну, вот и дошли. Арбат. Зайдем ко мне?
      Ольга подняла ясное, доброе лицо.
      - Нет, Коля.
      Он гладил меховые ее плечи, заглядывал снизу в убегающие ее глаза.
      - Но мы будем там одни, одни... А здесь мерзость, слякоть, люди толкаются, даже поговорить по-настоящему нельзя!
      - Нет, Коля, не надо. Я хочу сказать тебе, зачем я пришла. Слушай. Она приостановилась, расстегнула перчатку и рывком застегнула опять, словно поставила, вонзила точку. - Коля, я с двоими жить не могу. Хотя с Тоней я вообще сейчас не живу, мы в разных комнатах. Я не могу. Если хочешь, я завтра же перееду к тебе. Совсем. Вот.
      Он слушал, чуть отшатнувшись.
      - Мне кажется, тогда не будет вымученного дурмана, все станет спокойнее, яснее... Освободятся силы для другого, это необходимо сейчас.
      Они помолчали.
      - Я не ждал, Ольга... Я еще не думал об этом. (Слова ее упали как непоправимое, внезапное несчастье. Вероятно, он терял ее, всем существом, навсегда терял.) Нет, я, конечно, думал. В конце концов мы должны быть вместе, это ясно, иначе не может быть!
      Он горячился, но рассудочно горячился; сердце его ныло. Не кажется ли ей, что, наоборот, именно сейчас всякая ломка некстати усложнит жизнь? Он человек без почвы, человек случайной профессии... Нужно же, наконец, собрать до исступления все свои силы, все напряжение, - она знает, для чего! И у него нет даже комнаты... Но все это, Ольга, родная, будет, будет!
      И Соустин клятвенно сжал ей руки. А у самого в глазах прошла Катюша, жена, и светилась, и казнила его своей преданной, приветливой улыбкой...
      - Что ж, хорошо, - безразлично сказала Ольга.
      Еще несколько шагов сделали, потупленные, в молчании.
      - А все-таки, Коля, ты не тот человек, которому можно довериться, чтобы спокойно перейти улицу.
      Вот о чем было ее раздумье... Она ударила по самому больному, не щадя. И несправедливо. Мнительность и ожесточение обуяли его. Подожди, еще подожди!
      - Ты, Ольга, как самая близкая, должна бы знать меня получше, чем другие.
      Укор его прозвучал сдержанно. Но Соустин тут же круто повернул назад: пора было кончать эту тягостную прогулку. И виделись-то не больше часа. В комнате у Соустина напрасно дожидались цветы... Переулки опять раскрывали перед обоими туманные, печальные устья. Ветер охлестывал их в последний раз, на память, противной мокретью. О, похоронный вечер, рыданием застрявший в горле! Впрочем, ни Соустин, ни Ольга по видимости не переживали ничего особенного, разговаривали о пустяках и, пожалуй, даже дружески. Вот и Остоженка, но Ольга на этот раз забыла воскликнуть, как обыкновенно: "Я уже дома!"
      На горбе, во всю ширину улицы, возникло качающееся, лучисто-туманное зарево. И огненные фары прорвались, наплывали... Чьи-то чужие жизни пронеслись из тумана в туман.
      Почти под ногами у Соустина, рядом с тротуаром, в полуподвале, со звоном осыпалось дверное стекло. Раздался матерный гик. Из-под земли вываливался пьяный рослый парень в кепке. Сзади пытался его ухватить пожилой, большеголовый, в одном пиджачке. Пожилой вопил. Он догнал парня на улице, на трамвайной линии. Парень ударил его в грудь кулаком, потом, на лету, еще ногой. Пожилой упал на колени. И тот, в кепке, зверем закружил по мостовой, выбрасывая яростно кулаки, проклиная, отыскивая еще кого-нибудь.
      - Ты куда? - с тревогой спросила Ольга, чувствуя, что Соустин тянет ее с тротуара.
      Она трепетала, встречая хулиганов, у нее были случаи в жизни...
      - Мы перейдем здесь, - сказал он злобно.
      И почти насильно повлек ее за собой. Парень на середине улицы удивленно и зловеще сбычился. Пара шла прямо на него. Впрочем, Соустин оттолкнул Ольгу немного в сторону.
      - Здрасте! - заорал парень, срывая с себя кепку, но, посмотрев Соустину в глаза, осоловело отступил.
      Ольга усмехнулась чуть-чуть.
      Соустин, конечно, проводил ее до самого парадного. Уже взявшись за ручку, Ольга завороженно засмотрелась куда-то, должно быть на сияние Крымского моста.
      - Что ты увидела? - спросил Соустин.
      - Мне как-то показалось однажды, когда ты меня провожал, что оттуда, из-за угла, вышел Тоня. И вдруг повернул назад: наверно, потому, что узнал меня и не хотел смущать. Он тогда вернулся домой через час!
      Но Зыбин был безразличен сейчас Соустину. В Ольгиных глазах отражались глубокие-глубокие мерцания; это походило на какую-то ночь в Партените, и он боялся вспомнить ее до конца, боялся опять пропасть. Навстречу губам его Ольга подставила щеку, и они скользнули по ней... Оставшись один, шагая к себе домой, он испытывал почти радостное равнодушие.
      И в тот же вечер решил, что уедет, не увидевшись с нею. И решил не звонить больше. И он в самом деле не звонил.
      Но накануне самого отъезда, уже начав укладываться, в сумерках, он вспомнил о ней и ужаснулся. Наскоро одевшись, выбежал напротив, на телефонную станцию. Он разговаривал, до боли в ладони стиснув трубку, зажав глаза рукой. Он разговаривал с нею так, что она должна была тоже без памяти, бурно выбежать сейчас из дома, навстречу ему... И, бросив трубку раньше, чем Ольга успела ответить, поспешил к Крымскому мосту.
      В половине седьмого в квартире у Ольги раздался второй телефонный звонок. Говорил из редакции Зыбин. Есть два билета в Художественный, на "Бронепоезд". Может быть, Олюша захочет пойти вместе на прощанье? Тогда он будет ждать ее в подъезде театра...
      К окнам, которые Ольга позабыла занавесить, подступала долгая, неодолимая ночь. Задыхающиеся слова того, другого, еще стояли в ушах. Последняя ночь... И было еще не поздно.
      Ольга коротко ответила Зыбину:
      - Да, я буду.
      Она написала записку для подшефных: "Зыбиных нет дома", но несколько мгновений боялась выглянуть на лестницу. Тот, сумасшедший, желанный, мог стоять за дверью. Нет, никого не было, и душевное сопротивление ее распалось разочарованно и тоскливо: едва нашла воли в себе, чтобы сесть за зеркало. Изнутри празднично освещенная, уютная, теплая коробка театра ждала ее в ночи, как убежище. И ждал успокоительный, большой, всегда ровный Тоня. Ольга старалась думать только об этом. Первое сближение их с Тоней началось именно с театра. Он звонил ей, своей соседке, из редакции. Среди мельтешенья ее подшефных, крикливых, суматошливо-высокопарных и каких-то бескорыстных, он проходил отчетливой походкой человека, делающего совсем иное, трезвое, нешуточное. Он тревожил, притягивал Ольгино любопытство... Зыбин звонил ей из редакции, что есть билеты, и она, сама себе улыбаясь, садилась, искусница, за зеркало.
      Она чуть тронула веки голубою тушью. После раздумья выбрала голубые бусы. Длинное синее платье обтянуло ей живот и бедра, спустилось шлейфом. Положив кончики пальцев на грудь, Ольга повертывалась перед зеркалом, туго, изгибно обтянутая чувственность, дремлющие синие глаза... Она давно не наряжалась так. Ее самое возбуждало бальное излученье, исходящее от нее.
      Она спускалась по лестнице крадучись, как предательница, красивая, раздушенная, с легкомысленно мятущимся шлейфом... В тот год впервые начинали носить длинные платья. Пальто донашивались по нужде прежние, короткие, и платья выбивались из-под них цветными хвостами. В подъезде МХАТ, сквозь легкую, сияющую от фонарей метелицу, спешили женщины, развевая цветные хвосты, бальную нарядность. Одиночки-мужчины ожидали возлюбленных, заложив руки за спины, рыская глазами. Так ожидал иногда и Соустин... Но Зыбин задержался в проходе, в самой толкучке: он и тут улучил минутку потолковать с кем-то о делах. Раздеваясь, Ольга заметила - и это тронуло ее, - что он во всем новом, даже галстук надет, что с Зыбиным случалось редко. Ей стало понятно, что о билетах он знал с утра, только из деликатности не хотел говорить ей, приневоливать заранее. И дикая боль пронеслась в ней, боль за него.
      - Сколько мы с тобой, Олюша, не были в театре? Года полтора? А помнишь, до свадьбы?..
      Того, что называется "свадьба", у них вовсе и не было, он шутил. Он шутил с нею всегда немного опасливо, боясь, что не очень тонко у него выходит. И какой-то моложавостью опахнуло обоих; они опустились в кресла, словно стеснительно-полузнакомые, только начинающие игру. И вот раздвинулся занавес, со сцены заволшебствовал выдуманный, озаренный ночными огнями день... Ольге стало легче. Минута проходила за минутой, и каждая из них была Ольгиной победой. И каждая минута все непоправимее, все невозвратнее отдаляла Ольгу от того, кто, может быть, уже ненавидел ее где-то в этой ночи. Освобождение, спокойствие... Зыбин чуть-чуть наклонился к Ольге плечом, она сама отдала ему послушную, тоскующую руку.
      В антрактах они, муж и жена, гуляли под руку; душистая теснота выносила их наверх, в буфет, где продавались черствые коржички, соевые пирожные и стаканы чаю с одним кусочком сахару. В следующем действии Баталов запевал партизанскую. Кумачовая, разодранная до тела рубаха развевалась на нем исступленно вместе с песней. Над залом бушевала веселая, кровавая, безоглядная удаль. И все это действительно когда-то было, было! Зыбин потихоньку отстранился от Ольги. Он сидел сейчас неприкосновенный, способный оттолкнуть, с остановившимся взглядом, с забывчиво открытым ртом... Он остался дико доволен песней, он нажег себе до боли ладони, аплодируя.
      Ольга спросила его в антракте:
      - Тоня, ты ведь тоже воевал на бронепоезде?
      - Нет, я на броневике, это немного другое. - Плечи его возбужденно ходили, он то и дело наталкивался на людей. - У нас вот один разок было, в двадцатом, когда Врангель прорвался на Донбасс... Решили броневичками ударить ему в тыл, чтобы обеспечить, как говорится, отход. Ну, созвали всех нас, ребят, и прямо, по-честному сказали: "Возврата вам, конечно, нет".
      Ольга грудью повернулась - не то слушала, не то искала в нем чего-то.
      - Ребята были черноморские братишки. Ну, и что же! Выпили тогда мы крепко и пошли. - Зыбин вдруг словно смутился, заметив вперенный ее, пытливый взгляд. - И пошли... Ну, и все в порядке. Вернулись... суток через трое. Видишь, даже в театр ходим!
      Он по-добряцки рассмеялся. И все это для Ольги было не то, не то. И спектакль кончался тревожно рано. Еще огромный кусок непрожитой ночи оставался. Какие демоны еще могли из нее вырваться, какие сумасшедшие звонки!.. Она боялась идти домой.
      Но Зыбин, такой необычно взвинченный сегодня, такой дурашливый, праздничный, предупредил ее:
      - Олюша, а как насчет того, чтоб нам кутнуть напоследок, а? Хотишь в "Метрополь"?
      Конечно, Ольга сияюще согласилась. Только зачем это "хотишь", опять нарочитая, привычная его шутка, зачем он продолжает прятаться, играть с ней, как с ребенком? О, как хотела бы она хоть однажды увидеть его плачущим или бесноватым! А Зыбин, как ни в чем не бывало, тащил ее под руку по морозным голубым площадям, насильно заставлял разбегаться, чтобы проскользить по накатанному асфальту, как на коньках, потом так завертел около себя, что фонари хохочуще слились перед Ольгой в один звездный круг... Если б он знал, какими сладкими шагами ходила она недавно вдвоем по этим местам, какую и сейчас невнятную и глухо-желанную песню они ей пели о преступных полночах...
      Зеркальные, отсвечивающие соблазнами двери ресторана закружились, разверзлись.
      Усевшись вслед за Ольгой за столик, Зыбин огляделся с мешковатым любопытством новичка.
      В пустынной купольной высоте ресторана опрокинуто сверкала люстра. Она давала тон торжественной изысканности зала. Блистающие приборы на столиках холмами уходили вдаль. Строгие официанты всем телом изъявляли бегучую готовность. Жизнь протекала здесь среди баловства и цветов. Поневоле вспоминались суровые, как во время войны, улицы,- они неподалеку, вот тут, за стеной, - в грубошерстных пальто, в кепках, продуктовые карточки. А здесь... Для какого-то сорта людей страна делала уступку, - может быть, брезгливую уступку? Зыбин тяжело повернулся в своем кресле. То была трудность, которая покрывалась только большим, беспощадно смелым и умным кругозором. Вот он и сам здесь с Ольгой... Впрочем, довольно пока об этом! Зыбин подозвал официанта, заказал еду, бутылку вина - "только крымского, правда, Ольга? Вспомним сейчас твой Крым. А я тоже поеду на курорт, только другого назначения!" Ольга вкось оперлась на руку, показывая ему лишь прямой, задумчивый пробор, линию носа, курчавые теплые завитки на шее. Она не видела, какой лелеющий взгляд устремлен на нее.
      Ресторанная полночь разгоралась. Зал наполнялся, разговаривал, курил. Ольга выпила бокал вина. Оно было розового цвета. "За удачу в твоей работе, Тоня!" Нет, есть ей не хотелось.
      Огромную эстраду не спеша занимали музыканты. По залу пролетела тишина. Полилось жеманное рыдание танго. То был танец, который считался в те годы полузапретным, таящим в себе яды иного социального строя... И танцующие пошли по паркету качающимся, лунатическим шагом, подбородок в подбородок, глаза в глаза.
      К Ольге приблизился какой-то напроборенный модник, с восточно-томными черными глазами; острые отвороты пиджака стояли на его груди, как крылья. "Иностранец?" - подумал про себя Зыбин и отвел глаза прихмуренно. Но тот попросил разрешения на чистом русском языке. И Ольга, готовно простирая руки, встала.
      И свет погас. В середине зала, над бассейном, укрытом в растениях, вспыхнули цветные лампы. Вокруг бассейна колыхалось радужное шествие танцующих. Зыбин обозревал его не без любопытства. То была волна с мутноватым осадком, в которой, если копнуться поглубже... Она двигалась, двигалась перед ним, и вот, совершив круг, опять наплывало одно теплое пятно, которого ждали, просили глаза. Ольга покачивалась, удлиненная, голубая... Зыбину почему-то смешливо пришло в голову, что вся эта раздражительная краса, надетая на ней, сделана на его газетные гонорары. Ночь путалась в противоречиях, и серьезных и пустяковых... Да, красивая у него жена! Но не из тех красивых и опасных, от которых во время нэпа сбились с толку кое-кто из друзей его, в былом - крепких, стойких ребят. Ольга была другая - душевная недотрога, и Зыбин до сих пор бережно уступал ей право на это. Он ничего не сказал Ольге даже тогда, когда, после ее приезда из Крыма, они стали жить в разных комнатах. Может быть, его занимали дела поважнее? Он поманил к себе официанта, шепнул ему что-то. Тот быстро принес стопку водки. Зыбин выпил ее резким движением. И мысли его отвлеклись к скорому отъезду, к просторам, в которые понесет его поезд, к могуче раскинутой там работе, накрывающей человека с головой, со всеми его мыслями и малодушными ущемленьями. Но, может быть, это тоже малодушие, что отъезд стал для него желанным, вроде как забытье?.. Нет, Зыбина просто мучило бездействие. И надо было домой: возможно, ночью еще позвонят из редакции. Вверху распахнулся свет; к столику, обмахиваясь платком, подскользнула Ольга.
      - Нравлюсь я тебе такая, Тоня?
      - Вот танцы ты нашла время выучить,- заметил Зыбин с насмешливым укором.
      - А для чего я не нашла времени?
      Он не ответил прямо.
      - Что же ты не расскажешь, как твоя служба?
      - Я ушла.
      Ее подивили яркие крупные румянцы на лице мужа. Словно он хотел и не решался выйти из берегов обычной сдержанности. И стало ясно, что именно сейчас может начаться тот страшный поворотный разговор, от которого всегда бежала и которого так жгуче желала ее душа. С Ольгой рядом сидел человек, целиком из того, главного мира, неслитность с которым, как она думала, отбрасывала ее в сторону от настоящей жизни. И этот человек был Тоня, ее муж. Какое-то одно безоглядное движение - и разрешится все, что ломало, уродливо теснило ее... Ольга опять прикоснулась губами к бокалу.
      - Тоня, у вас в редакции есть сотрудник, мой знакомый, Соустин... Как ты смотришь на него?
      - Соустин? Кажется, работящий парень, только... невыдержанный, с интеллигентщинкой. Захотел поехать на периферию. Посмотрим его на новой работе, она будет поответственней.
      - Но ты не знаешь, Тоня, журналистика ведь не его основное... Соустин не кончил университета, химик.- Ольга говорила, не поднимая от бокала голубых век.- Он хочет продолжать учиться, тут все его надежды, он хочет выявить всего себя на любимой научной работе...
      Не слишком ли горячо, забывчиво-тоскливо звенел ее голос?
      - Что ж,- сказал Зыбин,- ну и пусть учится. Такие люди нам сейчас особенно нужны,- ты сама понимаешь,- в связи с пятилеткой... У нас много специальных вузов, курсов, и будет еще больше. Пожалуйста, учись, работай!
      Ольга повела плечом.
      - Мне кажется, ты немного не о том...
      И она внезапно, ударом, устремила свой взгляд в глубь его глаз. Не показалось ли ей, что в них трепещет что-то бегучее, неверное, знающее?.. Выплыли десятки мелочей, незаметно вонзившиеся когда-то в память. Тот человек, похожий на него, который тогда ночью повернул, почти бежал от их парадного... Мимолетные, после посещений мужа, встречи с Соустиным в редакционном коридоре (проходя, Зыбин нечаянно был несколько раз их свидетелем); и есть ведь короткие, застигнутые взгляды, которые откровеннее, страшнее слов... Ольгу охватили и стыд, и гневная гордость, и ненависть к себе. И при помощи этого человека ей искать выход? Горько улыбнулась внутри самой себя.
      - Ну, неважно, Тоня,- уже лукавила она,- а почему ты сам едешь, а меня не приглашаешь с собой?
      - А на кого останутся твои чудачки? Впрочем,- голос Зыбина сейчас же стал серьезным.- Приеду туда, Олюша, осмотрюсь, потом напишу: может быть, тебе и полезно будет туда... хоть на время. Вообще, вместо этого кутежа... Ну, я виноват! Нам бы, пожалуй, напоследок поговорить, подумать, Олюша... и о тебе, и о нас обоих.
      Ольга, потемнев, выпрямилась.
      - Дай мне сделать это самой.
      - Ну, попробуй. Потом напиши...
      Он остался любезным и щедрым, ее Тоня, до конца и на обратную дорогу заказал такси. Он дурачился, разлегся на сиденье по-баловному, как заправский кутила, забавляя ее. И по дороге крепко обнял Ольгу верной, никуда не отпускающей ее рукой. Ольге было тесно и хорошо, и кружилась голова. Она пожелала тайком про себя: "Ну, поцелуй!.." И на повороте, в проносящихся, вращающихся огнях, как бы в ответ, к ней наклонилось лицо мужа, он искал ее, но, в силу какого-то радостного противоречия, Ольга увернулась, вырвалась из его тесных, настойчивых объятий к окну, как будто там проблеснуло что-то внезапно-интересное: то была игра.
      Но зато на лестнице она потребовала, чтобы Тоня опять взял ее за талию. Ольга поднималась и падала назад, лежа на его руке, и кричала: "Тоня! Я пьяная!" Он сделал притворно испуганное лицо, увещевал ее: "Ведь услышат же, скандал... Ольга!" - "Я пья-а-аная, Тоня!" - хохотала она и опять падала, чтобы Зыбин ее нес, почти волок на себе.
      В коридоре оба остановились, улыбнулись друг другу. Никому из них не осталось понятным, о чем они улыбались, и оба разошлись по своим комнатам раздеться.
      Еще не сняв пальто, Ольга поспешила к своему столу, схватила фотографию кудрявого самоубийцы, поднесла к глазам... Поэт глядел куда-то мимо, победительно, мечтающе. Ольга выдвинула ящик стола и спрятала портрет вглубь, жестко щелкнув замком. Потом достала из шкафа нужную книгу, перелистала ее и вынула оттуда ухороненную открытку... Пальто досаждало Ольге, но стоило освободить пуговицы, и оно сползло к ногам.
      Снимок на открытке был сделан утром, в Партените. Оба они, и Соустин и Ольга, лежали в море плечом к плечу, смеющиеся, полуголые, и каждый изогнут, как лук, потому что прибой сейчас накроет их сзади, он уже опушил их головы сверкающей зернистой пеной. А глазам лежащих виделись в это время горячие горы, виноградники, райская лазурь!.. Ольга медленно разорвала снимок вдоль,- на одной половине осталась ее голова и голая шея в ожерелье, в этом самом, голубом,- потом разорвала еще раз, как попало, потом на клочья, мельче и мельче. И в форточку выпорхнула целая пригоршня бумажных крошек.
      Ольга помедлила, подставив голову под полночный ветер, ледяной, не освежающий, полный глухонемых воспоминаний. Со стороны Крымской площади близился тяжелый, нарастающий грохот. На Ольгу знакомо пахнуло предчувствием безысходности... По мостовой побежали отблески зарева. Это двигалась каждоночная демонстрация ударников АМО. Машины выходили из тьмы бесконечным шествием, празднично-шумные, поющие, осыпающиеся искрами факелов и бликами знамен, машины плыли вслед друг другу, и люди, сделавшие, оживившие их своими руками, торжественно стояли на них. По городу двигался праздник мужчин в простоватых пальто и кепках, работниц в косынках и фетровых шляпах... Женское пение возносилось особенно неистово, в нем кипели и гордость и мстительное ликование, направленное, может быть, и против Ольги, в которой еще не стерся, бесновался и огнями и фокстротом "Метрополь". У нее сладостно заломило веки. Восторг, общий с этими недосягаемыми, отрицающими ее людьми, все равно поднимал и ее, закидывал ей голову, потому что нечем стало дышать, потому что она слышала опять ночную мелодию. Если бы и ей, и ей с ними!
      Вдруг показалось, что в коридоре хлопнула дверь. Замирая, Ольга соскочила на пол, на цыпочках подбежала к порогу. Да, по коридору приближались крадущиеся шаги. Его шаги. В окне еще грохотало, глаза у Ольги слиплись от слез. Она откинулась к стене, слабея, словно в обмороке; цветущая и счастливая, она ждала.
      Шаги миновали, в коридоре звякнула телефонная трубка,- наверно, у Зыбина приключилось что-нибудь с собственным телефоном. Приглушенный разговор... Шаги вернулись, и опять стукнула дверь. Она закрылась решительно, на всю ночь. Настала тишина, из форточки далеко-далеко доносилось пение, как ветер. Ольга метнулась, схватилась за ручку двери, стиснула ее и отпустила тотчас.
      И почувствовала, как гаснет вся внутри, гаснет кожа на лице, гаснут руки. Только голубое платье слишком ярко, некстати ярко красовалось на ней, кричало, как к несчастью. Попробовала присесть в кресле у стола. На столе под абажуром сиял сильный, шестидесятисвечовый свет, но неуловимый мрак, как слепота, пеленал комнату. Он зарождался в самой лампе, в нестерпимо раскаленных угольных волосках... Ольга сидела одна в своей изукрашенной комнате-гробу, среди воскуривающихся по стенам анемичных неземных цветов, среди бледнокрасочных утончений, кое-где засиженных мухами, кое-где постертых затылками гостей. Комнату пора было штукатурить сызнова.
      Сколько времени прожила она так, в бессвязной глухоте - час, два? Ей понадобился голубой стакан, стоявший на туалетном столике. Стакан из венецианского стекла был подарен ей в день рождения одним из подшефных поэтов. В шкафу отыскала флакон с розоватой водой. Сулема хранилась у Ольги давно - для разных косметических надобностей, ее трудно было достать, но Ольга, модница, достала. В стакане жидкость обрела тяжеловатый черный цвет. Из стакана пахло аптекой. Ольга понюхала и покривилась.
      А форточка еще оставалась открытой. Где-то внизу, на воле, проезжал пустой извозчик, копыта цокали не спеша, порой поскользаясь. Влетал мокрый снег, впивался в голую Ольгину шею пронзительными приятными мурашками. И в темноте, окутывающей этажи, неумирающими отзвуками еще жило все, что бурно пронеслось, просуществовало под этими окнами за день и за ночь. Совсем еще не оконченное, тревожно и неуемно распирающее грудь.
      И женщина, держащая стакан наготове, понимала, что то, что она собиралась сделать, она собиралась совсем несерьезно... Ольга поднялась к форточке и плеснула из стакана. Глаза залепило снегом. Извозчик внизу проезжал не спеша, согбенный от дремоты или от мудрости. Он влекся мимо спящих домов, мимо погасших фонарей, мимо каких-то выдуманных ночных теней, и Крымский мост открывал перед ним освещенный уменьшающимися, бесконечными огнями туннель, как бы предваряя сиянья и глубины раскинутого дальше, огромного, как жизнь, Города.
      Соустин проснулся где-то за Рязанью. На мягкой полке колыбельно покачивало. Лет десять не видывал он вокруг себя этих распахнутых, кружительных снегов. Проплывали путевые будки, полузанесенные сугробами кустики, деревенский овин под почернелой соломенной шапкой... Поезд был почтовый, часто останавливался,- только поздней ночью предстояло Соустину вылезти на нужном полустанке, а там еще проехать на лошадях двадцать километров. Он сходил почти на каждой остановке, читал полузабытые, возбуждающие в нем странный трепет названия станций. Даже в ветре чудились смутные песенные невозвратимые отголоски... И у вагонов топал совсем мшанский народ - в лаптях, в оранжевых нагольных полушубках, ушанах, и по-захолустному хрустел снег под ногами, и могучие осины с остекленевшими, звездистыми от инея ветвями возносились точь-в-точь как в детстве над церковноприходской школой; хлопающая с подвизгом станционная дверь напоминала об удушье дедовой лавки...
      Снегами, Мшанском все глуше заносило Москву.
      Да, через много лет он ехал на побывку домой, Колька Соустин, который, бывало, околачивался босиком у ларьков на базаре, получал тычки, побольше вырос - кулачил тесто у деда в пекарне. Как встретят его покривившиеся тусклоглазые избенки Лягушечьей слободы, убогий отчий быт, покинутый давно, говоривший уже на чужом для него языке? Попробовал взять книгу, начатую еще в Москве, но и сквозь строки романа пробивались те же мысли о близком свидании, и желанном и чем-то страшащем Соустина.
      И спать - не спалось. Стоило лишь закрыть глаза, как в них непрошено разгоралась опять Москва, позавчерашняя, незажившая, жгучая.
      Соустин до одиннадцати ночи проблуждал тогда поблизости Ольгина дома. Он и сам сознавал, что отчаяние, которому он дал волю в себе, унизительно... Хуже, чем унизительно, потому что время и люди вокруг него напрягались совсем другим, потому что беспощадные силы сшибались над его головой... Порой ему представлялось, что он бежит, уже гонимый ими, как тот, из "Медного всадника". Ночь трамваев, грузовиков, плохо освещенная, безвыходная, задыхающаяся...
      Оставалась еще замоскворецкая квартирка. Надо было зайти, проститься перед отъездом.