Лицо в тени

Она нерешительно постояла, вслушиваясь в тишину. Где-то далеко в лесу крикнула ночная птица, имени которой она не знала. Ей откликнулась другая – так же протяжно, тоскливо, будто сообщая о каком-то горе. Алина взглянула на часы – фосфоресцирующие точки позволяли ей определить время. Половина десятого. А все как будто вымерло.

«А она шла тут почти в полночь, – с каким-то сдавленным страхом подумала она. – И даже если кричала – никто не услышал. А если услышал, то не помог». Девушка огляделась. Кое-где за заборами виднелись светящиеся окна. Но большинство домов стояли пустыми, там было темно. Из подворотни на нее нерешительно залаяла собака и тут же смолкла, будто усомнившись: не совершила ли она ошибку? Алина двинулась дальше. Ей было страшно. Она уговаривала себя, что ничего случиться не может. На нее-то, во всяком случае, никто не нападет. Кому, когда она причинила зло? Кто мог ей завидовать, кто ее ненавидел? «Только я сама и ненавижу себя, да и то иногда! – подумала девушка, сворачивая в последний переулок. – Ненавижу за то, что я такая, за то, что я всегда одна. Ищу причины, почему мне не везет, и не нахожу… Чувствую себя последним уродом и смотрюсь в зеркало, чтобы убедиться, что это не так. И все равно ни в чем не уверена. Маринка говорила – я карьеристка. Чушь. Карьера ничему не мешает. Тут что-то другое. Что-то другое. Цыганка бы сказала – „тебя испортили“. Но кто мог меня испортить? Зачем? Порча – это не парочка булавок, которые кто-то втыкает в восковую куклу. И не чей-то дурной глаз. Порча – это что-то в тебе самом, только твое собственное творение и твоя вина…»

Она поравнялась с домом на углу. Остановилась, вглядываясь в темные окна. Судя по всему, там все уже легли спать или семья находилась в задних помещениях. Алина осмотрелась по сторонам.

«Вот тут на нее и напали. Удар по голове, потом удавка. Повалили на траву, вот тут. Она уронила сумки, конечно. Потом ей удалось перевернуться. Потом – закричать. Но эти сволочи утверждают, что ничего не слышали! Горели у них тогда окна или нет? Она говорила, что горели? Я не помню. Но они точно были дома – всегда тут живут, даже на зиму теперь не уезжают. Потому и достроили дом, чтобы жить тут круглый год».

И вдруг, почти неожиданно для себя, Алина крикнула. И сама испугалась своего голоса – так устрашающе громко он прозвучал на замершей, сонной улице. Немедленно залаяла соседская собака. Через пару секунд она увидела – на веранде зажегся огонь. Приподнявшись на цыпочках, она заметила сквозь стекла мелькнувшую внутри тень. Мужчина это был или женщина – Алина разобрать не сумела. Тень замерла, превратившись в бесформенный комок.

В ней поднялась жгучая злоба: «Так, значит, и тогда они слышали крик! Я ведь кричала негромко, а она, думаю, просто орала! Сволочи, сволочи! Ее же могли убить прямо у них перед воротами, а они даже не вышли посмотреть, что тут происходит!»

Она собрала всю свою волю в кулак. Не так-то просто кричать, если на то нет особой причины, но она сделала это еще раз. Теперь получился визг – достаточно отчаянный. Во всяком случае, Алина так посчитала – ведь собака забилась под воротами в настоящей истерике. И тут на крыльце открылась застекленная дверь, на дорожку упал косой прямоугольник света. И к воротам кто-то побежал.

Она замерла, не веря своим глазам. Послышались приближающиеся шаги. Потом они замерли. Сквозь неутихающий собачий лай донесся мужской голос. Сосед желал знать, что тут творится.

Она молчала. До тех самых пор, пока не услышала, как отпирают прорезанную в воротах калитку. На улицу выглянула смутная тень. Алина сощурилась и различила лицо соседа. Тот уставился на нее:

– Кто тут?

– Я, – ответила она.

– Кто? А, это…

– Я, – повторила девушка, не сводя с него взгляда.

– А что это вы кричите? Цыц! – рявкнул он на собаку, и та, издав еще несколько угрожающих утробных звуков, наконец угомонилась.

– Я… – Алина наконец собралась с мыслями и теперь могла придумать достоверную отговорку. – Мне показалось, кто-то за мной бежит…

– Да ну? Где?

Сосед вышел из калитки, остановился посреди переулка и обозрел его – насколько это позволяла темнота. Потом выругался. Он заявил, что в этом же году необходимо наконец разобраться с уличным освещением. Черт-те что! Тут люди живут круглый год, а наладить фонари никак не могут!

Алина слушала его молча. В ней боролись самые противоречивые чувства. «Он все-таки вышел. Как только я закричала в первый раз, там зажгли свет. А ведь они были в другой половине дома. А тогда, в ночь с пятницы на субботу… Маринка точно сказала, что у них окна горели по фасаду! Теперь я вспоминаю. И что же получается – тогда они даже не выглянули?!»

Сосед продолжал ругаться, пытаясь что-то разглядеть в сгустившейся тьме. Потом замолчал, постоял с минуту и наконец повернулся к Алине:

– Кто гнался-то?

– Я не разобрала, – робко ответила та.

– Мужик, что ли?

– Да, кажется…

– Черт… – Он прибавил еще несколько более крепких ругательств. – Скоро жить будет невозможно! Вот твоя сестра говорит – на нее кто-то напал! Теперь за тобой гнались! Что вы натворили-то, девицы-красавицы?! Почему за моей бабой никто не бегает?

Алина пожала плечами, но этот жест украла темнота. Сосед ничего не разобрал. Он постоял еще с минуту и наконец в сердцах сплюнул:

– А, мать вашу! Завтра же буду разбираться насчет фонарей! Тут нужно кабель заново тянуть! Придется деньги собирать, а с кого тут возьмешь? Одни бабки живут! Ты скажи своим, чтобы готовили деньги, им это не меньше моего нужно!

– Послушайте, – перебила его Алина. – Вы точно ничего не слышали, когда на Марину напали?

– Что там было слышать, ничего не было!

– Она же кричала!

– Ну, значит, тихо кричала!

«Тихо? – Алина зябко повела плечами. С реки тянуло холодом. – Уж во всяком случае, должна была кричать громче меня. Я только изображала, что на меня напали. А ее в самом деле чуть не убили! Хотя на горле была удавка и она вряд ли могла себя контролировать. Может, кричала почти неслышно. Но тогда почему тот маньяк испугался и бросил ее? Нет, она должна была орать во все горло!»

– Точно не слышали? – уже безнадежно повторила она.

Сосед махнул рукой, выудил из кармана пачку сигарет и, не говоря ни слова, исчез за калиткой. Брякнул тяжелый запор. Глухо брехнула и немедленно замолчала собака. И вскоре на веранде погас свет.

Алина постояла немного, прислушиваясь к установившейся в переулке тишине. И затем пошла к своему дому. Точнее, к дому, половина которого по завещанию принадлежала ей.

В той половине дома, которая принадлежала бабе Любе, горело два окна. Алина с детства знала, что это окна кухни. Собственно, других комнат на первом этаже и не было. Кухней считалось большое помещение, где находилась деревенская печь, газовая плита и стояла широкая, вечно разобранная кровать, на которой спала баба Люба. Кроме того, там хранился разнообразный хлам – в громоздких, грубо срубленных сундуках и древних, рассохшихся и почерневших шкафах. Мансарда никогда не ремонтировалась, крыша текла. Эта половина дома, собственно говоря, представляла собой развалину – половина сестер производила куда более отрадное впечатление.

Алина заколебалась. Она стояла у своей калитки и раздумывала, куда двинуться. В их доме было, естественно, темно. Все как она оставила, когда уезжала отсюда. Ей вовсе не хотелось туда идти, теперь Алина поняла это очень отчетливо.

«Загляну к старухе, – решила девушка, – Она все-таки принимала участие в Маринке той ночью. И даже если она почти выжила из ума – все-таки от нее можно что-нибудь узнать».

Она самостоятельно отперла калитку – щеколда легко поднималась, если просунуть руку между широко расставленными досками ограды. Пошла к дому. Собаки тут не было. У бабы Любы несколько лет назад жил какой-то рыжий барбос, но он околел, а старуха нового не заводила. Она всегда жила одна – сколько сестры себя помнили. Когда они были детьми, баба Люба вовсе не выглядела старухой. Но они уже тогда так называли эту женщину – деятельную, коренастую, когда-то, несомненно, весьма привлекательную. У бабы Любы был единственный сын – он давным-давно жил где-то на Урале. Больше никого. Она сама вела хозяйство, изредка, раз в месяц, ездила на электричке в церковь (своей в поселке не было) и целыми днями копалась в огороде. Алина привыкла к ней до того, что если бы однажды не обнаружила за забором этой скрюченной жалкой фигурки, то почувствовала бы себя обокраденной.

– Баб Люб? – вопросительно крикнула она, стукнув в окно. – Это я, Алина.

В ответ послышался пронзительный кошачий крик. Когда пес околел, соседка завела кота, и этот кот стоил нескольких собак. Если он был сыт, то вел себя вполне благодушно. Но если бывал чем-то недоволен – кормежкой или обращением, – то превращался в сущего дьявола. Баба Люба почему-то очень боялась, что этот ничем не примечательный, да к тому же скандальный зверь от нее сбежит, и на ночь не выпускала его из дому. Кот протестовал против такого ущемления своих прав, да так отчаянно, что будил ближайших соседей.

Открылась дверь, и Алина вошла. Кот молнией скользнул у нее под ногами и растворился в темноте огорода. Через секунду его пронзительный вопль раздавался уже на улице – он явно вызывал всех желающих на дуэль. Баба Люба выругалась:

– Да чтоб тебя! Упустила!

Алина поздоровалась и попросила разрешения войти.

– Это ты, Алечка? – Старуха, смягчившись, вгляделась в нее и побрела обратно к плите. – А я баклажаны делаю. Купила вот баклажаны. Будешь?

Но поздняя гостья от баклажанной отказалась.

– А то в банки закатаю, до зимы не попробуешь, – равнодушно предупредила та и стала у плиты, помешивая ложкой бурое неаппетитное варево.

Алина присела к столу. Тут все было так привычно, что на миг она ощутила себя ребенком. И вспомнила, как баба Люба просила ее спускаться в подпол, чтобы поставить туда заново закрученные банки с заготовками. Или достать оттуда старые банки. Кто ел эти консервы, зачем баба Люба их так упорно заготавливала – с августа по октябрь, – оставалось загадкой. Большая часть банок у нее вздувалась, а то, что оставалось нетронутым в остальных, было совершенно несъедобно. Алина каждый раз боялась, что старуха отравится, но бабе Любе ничего не делалось.

– Ты чего приехала? – спросила старуха, меланхолично помешивая варево. Казалось, она варит не баклажанную икру, а какую-то колдовскую мазь. – С ночевкой останешься?

– Да, – кивнула Алина. Хотя до этого момента так и не успела решить – будет ли ночевать на даче.

– А где твои? В Москве?

– Все в Москве.

– И что там хорошего? Одни проститутки, – сказала старуха как будто про себя.

Алина тихонько хмыкнула. Она знала, что баба Люба уже лет десять не выезжала в столицу, расположенную совсем неподалеку. Видимо, с тех пор, как она стремительно начала стареть и ее настигали разнообразные болезни, Москва казалась ей все дальше, пока не превратилась в какой-то иной, запредельный мир. И смотря единственный канал по своему допотопному телевизору – кстати, канал был какой-то дециметровый, который не ловился у Алины в Москве, – баба Люба вынесла твердое убеждение, что Москву населили сплошные бандиты и проститутки. Порядочным людям там просто опасно показываться.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.