Одиссей

Уже рассветает. Самое подходящее время, чтобы покинуть этот дом, так как все еще погружены в сон. Я уйду в своих старых, разбитых сандалиях и с переметной сумой. Старый Лаэрт меня узнает, пусть это устыдит недоверчивую Пенелопу. Потом уж я решу, что мне делать со своей жизнью.

Мир почти безграничен, а я отличный мореплаватель.

Пенелопа

Я не нашла Одиссея на его ложе. Исчезли и его рваный хитон, и разбитые сандалии. Я едва удержалась на ногах, у меня дрожали колени и перехватило дыхание. Я бросилась к старой Эвриклее, но она ничего не знала о нашем госте и была удивлена тем, что он ушел. Потом няня стала укорять меня за то, что я наперекор очевидному отказалась признать Одиссея.

— Сейчас не время укорять меня, прошу тебя, Эвриклея.

Мне не удалось сдержать рыданий, и старуха попыталась успокоить меня, пообещав послать Телемаха искать отца на дорогах Итаки.

— Но почему ты так убиваешься? — не без ехидства заметила она. — Ведь ты уверена, что он не Одиссей. К чему так страдать из-за ухода чужеземца, у которого, по-твоему, одно лишь достоинство — сила и мужество?

Я попросила не унижать меня и поскорее послать Телемаха на поиски Одиссея, а потом ушла в свои покои и так горько расплакалась, как не плакала никогда в жизни.

Одиссей

Телемах догнал меня, когда я в разбитых сандалиях и в рубище просил милостыню на дорогах Итаки, складывая куски хлеба и прочее подаяние в старую суму. Он взял меня за руку и попросил вернуться домой, потому что из-за моего ухода Пенелопа рвет на себе волосы.

— Что скажут жители Итаки, увидев, как ты побираешься на дорогах? Они хотят видеть и приветствовать своего царя, а не нищего!

— Для Пенелопы я нищий.

— Она со слезами молила меня привести тебя к ней. Это недостаточно тешит твою гордость?

Я ответил, что Пенелопа может подождать. Прежде всего я должен навестить своего старого отца Лаэрта, живущего за городом.

— Мне важно, чтобы он узнал меня и обнял, — сказал я Телемаху, — поскольку для Пенелопы я обманщик. Гнусность и злодеяния женихов искуплены кровью, но обиду, нанесенную мне Пенелопой, я смогу забыть, лишь бежав отсюда и возобновив свои скитания. После встречи с Лаэртом я сяду на первое же судно, отчаливающее от берега Итаки, пусть даже это будет корабль морских разбойников. И никто не сможет меня удержать.

Телемах был потрясен, услышав, что я намерен вновь пуститься в плавание, но воспротивился моему намерению не так решительно, как я ожидал. Похоже, он после убийства женихов занят только самим собой и забыл, как радовался встрече с вновь обретенным отцом.

Я и раньше подозревал, а теперь и вовсе уверен, что упорное нежелание Пенелопы узнать меня — не что иное, как притворство: она хочет наказать меня не знаю уж за какие грехи. Мое подозрение подтвердил Телемах, рассказав, в какое отчаяние она пришла, убедившись, что я действительно ушел. Не ушел даже, а бежал.

Если она хотела наказать меня за то, что я не раскрыл перед ней свой план мести женихам, это ей удалось вполне, так что теперь я в свою очередь обиделся на нее и решил, что и впрямь сяду на первое же судно, отплывающее с Итаки. В сущности, не на такую уж большую жертву я иду, поскольку по характеру своему я склонен к скитаниям, к приключениям, люблю узнавать новые земли и новых людей, а ветры и фортуна мне в этом помогают. И наконец-то я сброшу эти нищенские лохмотья и перестану притворяться. На берегу, где я высадился, под густыми зарослями диких олив спрятаны драгоценные дары царя феаков: мне хватит их, чтобы купить себе небольшое судно и нанять опытных моряков. На Закинфе есть верфь, где строят отличные суда из смолистого кедра, и, как говорят, строят быстро.

Я спросил у Телемаха, что, по его мнению, лучше — назваться моему старому отцу Лаэрту сразу или подождать, когда он узнает меня сам.

— Твоему старому отцу трудно будет без подготовки выдержать такое потрясение, так что лучше тебе ничего сразу не говорить: пусть он узнает тебя сам.

Ответ Телемаха навел меня на мысль, что он заразился сомнениями Пенелопы: он больше нс уверен, что я — это я, и теперь хочет посмотреть, узнает ли меня старый Лаэрт.

Пенелопа

Внезапный уход Одиссея заронил в мою душу ужасное сомнение. Неужели настоящий Одиссей мог бы отказаться от своей жены и от своего дома теперь, когда он избавился от сонмища женихов? Только чужой человек мог принять такое решение и вновь пуститься в скитания по морям и неизведанным землям. Возможно, мое продиктованное чувством мести нежелание признать его Одиссеем в действительности объясняется более глубоким подозрением, в котором я боюсь признаться даже себе самой.

Пока же единственное, что я чувствую, — это отчаяние, ибо настоящий он Одиссей или нет, но я признала его как Одиссея, и это для меня главное. Я поняла, что правда и притворство переплетаются и смешиваются, но в настоящий момент на Итаке есть один человек, которого я могу принять на своем ложе как Одиссея. Только бы он еще не взошел на отплывающий корабль!

Мое упорство грозит мне новым страшным одиночеством, к которому я не готова. Даже прожорливые женихи лучше одиночества. Может, я брежу? Я сама обрекла себя на гибель, лишившись человека, который из гордости готов теперь бросить все и вернуться к бродячей жизни. А может, он знает, куда лежит его путь? Может, его ждет другая женщина?

Одиссей

Я нашел отца своего Лаэрта в саду с мотыгой в руках: он окапывал ствол молодого фруктового деревца. Тело его прикрывала грязная залатанная туника, на ногах были сшитые куски кожи, спасавшие от колючек, а на руках — рукавицы, какие обычно носят крестьяне-огородники. На голове у отца была шапка из козьей шкуры, прикрывавшая лоб и спускавшаяся на уши.

Старый царь Итаки походил теперь больше на нищего огородника, и мне стало его очень жаль. Так захотелось сразу же обнять старика и признаться, что я ею сын, Одиссей, но надо было выполнить обещание, данное Телемаху.

— Сад твой хорошо обработан, — сказал я старому Лаэрту, — вижу, ты со знанием дела окапываешь ствол этого дерева, чтобы оно приносило хорошие плоды. Но сам ты так заброшен, одежда твоя, как и моя, похожа на нищенские отрепья, и мне даже трудно поверить, что ты — царь Лаэрт, как говорит юный Телемах. Я высадился на этом острове — кажется, он называется Итакой — в надежде найти здесь старого друга, с которым мы вместе сражались у стен Трои и которого я потерял из виду, когда окончилась война и каждый отправился к себе на родину. Когда я вернулся на родной Крит, то увидел, что дом, земли и стада захвачены подлыми людьми. Мне самому едва удалось спастись от них и вновь отправиться в странствия. Я господин Алибанта, сын Афиданта, — возможно, ты слышал это имя, — а зовут меня Эперитом. Вот я и брожу теперь по белому свету и прошу подаяния у добрых людей. Боюсь, что и ты попал в лапы жестоких захватчиков и теперь как раб трудишься на отнятых у тебя землях. Я обещал Одиссею — так звали моего друга, с которым мы познакомились у стен Трои, — что награжу его щедрыми дарами, если он по возвращении посетит мой дом на Крите. Но если он случайно окажется на моей несчастной родине, теперь не знаю, как его примут новые хозяева.

Старый Лаэрт приподнял свою шапку из козьей шкуры, и в глазах его вдруг загорелись искорки волнения.

— Это действительно Итака, злополучная земля, попившая в руки жестоких людей, сделавших супругу Одиссея пленницей в собственном доме. Но скажи, не слышал ли ты, что сталось с моим сыном Одиссеем, после того как вы покинули Трою? Могу ли я еще надеяться, что в один прекрасный день он тоже высадится здесь, на Итаке, или мне остается только оплакивать его как жертву злобного океана пли диких зверей в неведомых землях?

— Прошло пять лет, — ответил я, — с тех пор, как Одиссей пристал к острову Тринакрня и его люди нанесли оскорбление Аполлону, убив быков из священного стада бога Солнца. Об этом мне поведали рыбаки из тех мест, куда буря занесла и мое судно. Но последние известия об Одиссее я слышал на острове феаков, откуда он, судя по всему, направляется сюда, на Итаку.

Услышав это, старый Лаэрт оцепенел и не сказал больше ни слова. Из глаз его потекли слезы. Тут уж я не смог удержаться и крепко обнял своего старого отца.

— Это я, твой сын Одиссей, о котором ты плачешь и который возвратился на родину через двадцать лет после ухода на Троянскую войну. Теперь, отец, перестань плакать, потому что гнусные женихи, расположившиеся в нашем дворце, уже низринуты к теням Аида. Мы с Телемахом при помощи двоих наших пастухов расправились с ними.

Старый Лаэрт посмотрел на Телемаха, потом перевел растерянный взгляд на меня.

— Как можно поверить в такое? Как вы могли их убить? Я знаю, что женихов много, все они молоды и хорошо вооружены.

Я гордо ответил:

— Женихов больше нет, Телемах может тебе это подтвердить, но нам теперь надо опасаться мести их родных и друзей.

— С трудом верится в это. Неужели боги посылают мне такую радость, да так неожиданно, после стольких лет мучений? Прошу тебя, назови мне какую-нибудь примету, чтобы я признал в тебе своего любимого сына Одиссея. Глаза мои ослабели, и я не могу на них положиться, но прошу тебя, дай мне какой-нибудь особый знак или скажи что-нибудь такое, о чем можем знать только мы с тобой.

Тогда я показал ему ногу со шрамом.

— Помнишь, отец, глубокую рану, которую нанес мне кабан во время охоты на горе Геликон? Но если этого мало, могу сказать тебе, что незадолго до моего отплытия на Троянскую войну мы вместе с тобой посадили десять яблонь и сорок деревьев инжира, чтобы потом можно было сушить их плоды в печи и заготавливать на зиму.

— Вообще-то сорок яблонь и десять инжирных деревьев. Но цифры за столько лет можно и спутать. Теперь я признаю тебя своим сыном Одиссеем.

С этими словами старый Лаэрт обнял меня и осыпал поцелуями. Потом он приказал слугам приготовить богатую трапезу и много вина, чтобы отпраздновать возвращение сына. Но Телемах молчал и не разделял радости старика.

— Пусть он и стар, — сказал он мне, — но все же отец не сразу узнал сына, как жена не узнала мужа. Сколько бед натворили долгие годы отсутствия Одиссея!

По голосу Телемаха я чувствовал, что сомнение проникло в его душу, как яд. Почему он не хотел, чтобы я сразу же раскрылся перед старым Лаэртом? Конечно, потому, что ему надо было видеть, как тот меня сам узнает. А он меня не узнал. Потом я показал ему шрам, который Пенелопа не сочла доказательством, и сказал, сколько фруктовых деревьев мы посадили перед моим отъездом, но напутал в счете. Кстати, и об этих фруктовых деревьях Одиссей мог рассказывать друзьям в долгие ветреные ночи под стенами Трон. Подозрения Пенелопы передались теперь и Телемаху. Кому нужны объятия и слезы старого Лаэрта и мои сомнительные воспоминания, если сначала Пенелопа, а теперь и Телемах не признают меня Одиссеем? Какие еще приметы должны оправдать мое присутствие на Итаке -этой обители бесконечных слез?

Во время трапезы до нас донеслись с улицы разъяренные голоса, и мы быстро схватились за оружие. Даже старый Лаэрт взял в руки острый меч.

На улице глашатай Медонт и певец Терпиад пытались успокоить группу вооруженных людей, которые искали Телемаха, чтобы отомстить ему за смерть женихов. Но красноречивее слов двух наших подданных оказалось оружие, которым мы пригрозили смутьянам.

Я сбросил с себя нищенские лохмотья и заговорил твердо и уверенно:

— Нам удалось одержать победу над молодыми и сильными женихами, а уж вас-то мы наверняка потопим в крови. В доме есть еще вооруженные слуги. Если вы будете угрожать нам оружием, они придут к нам на помощь.

Смутьяны, не осмеливаясь приблизиться к нам, стали о чем-то переговариваться. Тогда я, стараясь склонить их к миру, снова заговорил:

— Мы не потребуем от вас расплаты за скот, забитый для пиров, и позволим забрать своих покойников. Можете похоронить их с почетом. Но любая попытка решить дело войной пробудит наш гнев, и новая кровь прольется на иссохшую землю Итаки. Думайте сами. Займитесь лучше мертвыми, сплетите для них миртовые венки и проводите с миром в последний путь, а потом без шума разойдитесь по домам. И знайте, что отныне не я, Одиссей, буду царем Итаки. Вашим господином будет мой юный сын Телемах, которому я уступаю и трои, и право управлять островом так, чтобы на нем господствовали мир и согласие.

Слова мои, похоже, утихомирили толпу, и она в молчании отхлынула от дома Лаэрта.

Телемах подошел ко мне, чтобы узнать, действительно ли я готов отказаться от властвования над Итакой, или это просто военная хитрость, рассчитанная на умиротворение горожан.

— Поскольку я решил покинуть остров и дом. где меня отвергает собственная супруга, царем будешь ты: ведь Итака не может остаться без правителя.

— Но Пенелопа в горе от твоего ухода. Ты не можешь причинить ей еще и эту боль.

— Она, по-твоему, в горе от ухода бродяги, для которого заказаны сандалии, чтобы он поскорее убрался отсюда? Мы избавили ее от женихов с огромной опасностью для собственной жизни, но не знаю, действительно ли в глубине души Пенелопа рада, что ее освободили. У тебя есть все основания быть довольным. Но Пенелопа? Ты не забыл, что сам согласился держать наш план в секрете, опасаясь, как бы она не проговорилась о нем Антиною, Эвримаху или кому-нибудь еще из женихов?

— Прошу, — сказал тогда Телемах, — возвратись во дворец, где плачущая Пенелопа ждет тебя. Пожалуйста, отец мой Одиссей.

Какая невинная хитрость — назвать меня отцом Одиссеем. Значит, несмотря на свои сомнения, Телемах готов принять меня в своем доме как отца, лишь бы не огорчить Пенелопу.

Мы оставили так и не выпускавшего из рук оружия старого Лаэрта со слугами в доме за городскими воротами и молча направились в сторону дворца.

Пенелопа

Телемах пришел ко мне в покои сказать, что Одиссей вернулся. Он признался также, что старик Лаэрт не узнал сына и теперь он сам опасается, как бы нам не оказаться в руках мошенника, который, наслушавшись рассказов Одиссея у стен Трои, теперь выдает себя за царя Итаки. Бедный Телемах, за несколько дней он и обрел и потерял отца.

Роли внезапно переменились. Я узнала Одиссея, но притворялась, будто он мне незнаком, а Телемах, сразу принявший его как отца, сейчас хочет заронить и в мою душу подозрение, что мы имеем дело с самозванцем. В общем, мое притворство оборачивается новыми подозрениями, обнаруживается какая-то новая правда, и голова моя идет кругом. Да, Лаэрт не сразу узнал сына, но меня это не удивляет, потому что уже давно память у него ненадежна, как ненадежно старое судно во время шторма.

Итак, я спущусь и обниму Одиссея, к которому всегда, если пе считать обид последних дней, относилась с любовью и безграничным восхищением. Я так устала, и сейчас мне нужно только немного покоя.

Хитроумный Одиссей уступил свой трон Телемаху, и это может породить новые сомнения. Но почему никто нс подумает обо мне? Зачем Телемах пробуждает в моей душе сомнения? Уж лучше бы он начал заниматься государственными делами — их накопилось великое множество. Неужели он не видит, какая разруха царит на острове? Дороги разбиты, земля иссушена ветрами, стада почти истреблены, запасы воды иссякают. Вот чем он должен заняться, если хочет добиться уважения подданных.

Я привела в порядок распухшее от слез лицо, быстро подкрасила щеки и губы, причесалась с помощью одной из служанок, надела свои лучшие одежды и ожерелье из лазурита тоже, чтобы еще раз доказать Одиссею, что досталось оно мне праведным путем и мне нечего от него скрывать. Потом я спустилась в большой зал, где уже сидел Одиссей.

Я бросилась к мужу, обняла его, нс сдерживая слез, — теперь это были слезы любви и радости. Мы долго молча стояли обнявшись на глазах у Телемаха, не пожелавшего разделить нашу радость.

Когда наконец мы, растроганные и смущенные, посмотрели друг другу в глаза, Одиссей произнес слова, подтвердившие то, что я поняла с самого начала и что никто уже не мог опровергнуть. В мире множество истин, но главная — лишь одна, та, которую тебе подсказали добрые духи и голос любви.

— Прорицатель Тиресий сказал мне однажды, что я возвращусь на родную Итаку, но потом вновь пущусь в странствия по разным странам вслед за солнцем, что страшная буря разобьет мой корабль и я вместе со своими матросами найду смерть в морской пучине.

Как знать, может, мрачное предсказание Тиресия оправдалось бы в том случае, если бы Одиссей покинул нас? Или оно относится к будущему? Одиссей понял, чем я напугана, и погладил меня по голове, чтобы успокоить.

— Уже был случай, — сказал он твердо, — когда боги приговорили меня к смерти, решив утопить в бурном море, но моя упорная воля переломила судьбу. Теперь я останусь на Итаке со своей супругой, пока не получу от нее сандалий, заказанных опытному мастеру, но надеюсь, что ее любовь замедлит их изготовление точно так же, как это было со смертным покровом для Лаэрта, который она ткала и распускала, стараясь избавиться от притязаний женихов.

Мне не нужно теперь этого предлога, чтобы не отпускать от себя Одиссея, но я оценила его слова, опровергающие страшное предсказание Тиресия.

Я хочу жить нормальной жизнью — чтобы любимый муж был рядом со мной и днем, и ночью, в супружеской постели. И так ли уж для меня важны чьи-то опасения, что это не настоящий Одиссей? Я признала его Одиссеем, едва увидев, — по голосу, по глазам, по хитрой улыбке и по тысяче мелких черточек, которые для меня убедительнее, чем шрам на ноге для Эвриклеи. Мои чувства говорят, что к нам возвратился Одиссей, и я не желаю ничего больше знать, потому что теперь мне не грозит ужасное одиночество, на которое я едва не обрекла себя вторично.

По решению Одиссея, островом станет править Телемах. Отец будет помогать ему своими советами, и я считаю, что это мудрое решение позволит мне после стольких перипетий снова наконец быть вместе с человеком, которого послал мне пли возвратил какой-то милосердный бог.

Одиссей

Я нагородил столько лжи, что теперь не могу выпутаться из клубка слов, которыми сам себя опутал. Я не устоял даже перед искушением лгать самому себе и доводил себя до слез, рассказывая всякие выдуманные истории с печальным конном. Поэты воспевают подвиги героев, но я не поэт и вряд ли герой, хотя и совершил подвиги, которые все считают выдающимися, но которым суждено забвение, как и всем делам людским, если не найдется поэт, способный о них поведать.

Где эти поэты? Не было поэтов ни под стенами Трои, пи на кораблях, на которых я бороздил моря. Если ты провел в сражениях хотя бы один день, ты сможешь рассказать о войне тысячу историй. Если ты любил хотя бы одну женщину, сможешь рассказать тысячу любовных историй. Но тот, кто прожил жизнь без любви и без страданий, не может придумать ничего, кроме слов, пустых и бесцветных, как зола.

Настоящие герои умирают молодыми — либо в сражениях, либо от руки предателей, завидующих их доблести. Я жив и должен заботиться о своей новой жизни с Пенелопой, вновь завоевать не только ее любовь, но и доверие, дать отдохновение своей душе и наслаждаться плодами своих многолетних трудов. Я не скажу больше ни единого слова об ожерелье из лазурита, хотя история о финикийском купце меня не убедила, несмотря на заверения Эвриклеи. Вряд ли бродячий купец торгует такими ценными и такими изящными украшениями. Но даже если Пенелопа мне солгала и получила ожерелье в дар от Антиноя, я уверен, что он от нее взамен не получил ничего. Каким бы дурным советчиком ни было одиночество, реши Пенелопа уступить одному из женихов, будь то Антиной или кто-то другой, она бы сделала это открыто н избавилась от всех остальных претендентов, заполонивших ее дом и пожиравших ее скот.

Уверен, что настанет день, когда это ожерелье, такое ценное, будет потеряно раз и навсегда.

Не раз Пенелопа жаловалась Телемаху и старой Эвриклее, сокрушаясь о том, сколько скота губят ее прожорливые женихи. Разве для такой бережливой женщины, как она, нежные чувства к одному из них не стали бы поводом положить конец разбою?

Спустившись в большой зал, Пенелопа обняла меня с такой пылкостью, что сразу же исчезло всякое недоверие, портившее наши отношения с тою самого момента, как я появился во дворце. От волнения она не могла говорить, а лишь осыпала меня поцелуями и заливала слезами, смешавшимися с моими.

Я решил что-нибудь сказать, чтобы прервать этот поток слез, и предложил ей затянуть изготовление сандалий так же, как она затянула свою работу над Лаэртовым покровом: пусть не сбудется предсказание Тиресия. Это было своего рода любовное заклинание, предложение игры, позволявшей предотвратить мой вторичный отъезд с острова.

Мне показалось, что во взгляде Телемаха еще проскальзывало недоверие, но он успокоился, когда я подтвердил свое решение передать ему власть над островом. Он лишь попросил поддерживать его советами, и я по достоинству оценил этот жест скромности и доверия, хотя и видел: в глубине души он сомневается, что я — Одиссей. Ему нужен был отец, вот он и решил признать меня. Такова его правда.

Конечно же, я еще займусь своей Итакой. Построю небольшой флот — не для войны, для торговли. Наши моряки будут плавать по морям Пелопоннеса и доставлять свои товары на самые отдаленные острова. В общем, землей займется Телемах, я же займусь морем.

Эвриклея взяла в свои руки домашнее хозяйство и с помощью прислуги наводит порядок и чистоту на кухнях и в кладовых, она позаботилась о запасах оливкового масла, оливок в рассоле и разных приправ, велела отмыть черные каменные жернова для помола зерна, приготовила сосуды для хранения меда и сушеных фруктов и еще промыла морской водой и окурила серой амфоры для молодого вина.

Телемах собрал людей, чтобы привести в порядок палестру, приказал починить дороги, выполоть сорняки и, где надо, перестелить мостовые и засыпать промоины. Все работают споро и весело и молят богов послать нам дождь, чтобы увлажнить землю. Молодежь, затянув пояса, отправилась в лес охотиться за роями диких пчел: громыхая медными тарелками их загонят на нашу пасеку. По ночам на горизонте виднеются праздничные огни, а с гор доносятся песни пастухов, которые, по слухам, пьянствовали три дня подряд.

После ужина, проходившего под звуки цитры и радостное пение Терпиада, мы с Пенелопой переглянулись и, стараясь не смущать Телемаха, поднялись из-за стола и направились в верхние покои. Певец, конечно, не упустил случая отметить это событие добрыми пожеланиями, от которых Пенелопа покраснела. Мы ускорили шаг и по лестнице поднимались уже бегом, спасаясь от неприличных намеков, которыми певцы обычно смущают молодоженов.

В сущности, разве это было не второе наше бракосочетание? Да, мы с Пенелопой стали другими. Приключения, кораблекрушения, страдания, одиночество, обман, а под конец ужасное кровопролитие оставили отпечатки в наших сердцах и на наших лицах, как ветры и ненастье оставляют отметины на камнях. После стольких недоразумений я старался убедить себя, что наконец Пенелопа — это Пенелопа, а Одиссей — Одиссей. Но не всегда простые вещи бывают доходчивы. Я чувствовал, что сомнения еще мучают Пенелопу, хотя она и пытается это скрыть.

Поднявшись наверх, мы задернули занавес, потом заперли на ключ дверь нашей комнаты, спрятавшись от внешнего мира.

Ложе, которое я описывал Пенелопе, стараясь доказать, что я — Одиссей, уже не соответствовало моим описаниям, его трудно было узнать под грудой шерстяных одеял и бараньих шкур. Время старит и людей и вещи, сказал я себе, но теперь мне надо поскорее найти способ забыть все горести, омрачившие мое возвращение на Итаку, и покончить наконец с этим невыносимым клубком лжи, который мне все еще не удалось распутать.

— Мы останемся в этой комнате безвыходно целую неделю, — сказал я Пенелопе, которая смеялась и плакала одновременно, пока я помогал ей распустить волосы и снять белоснежную льняную тунику. Наконец-то я увидел жену обнаженной, такой, какой я знал ее в те далекие годы на Итаке и какой представлял себе потом в воображении. После всех обманов и переодеваний мы, нагие, лежали на постели, и это была единственная правда, за которую я цеплялся, как человек, потерпевший кораблекрушение, цепляется за скалу. Да, была опасность, что я сорвусь и пойду ко дну у берегов своей Итаки, но теперь я спасен, хоть и весь изранен.

На лице Пенелопы было написано безмерное счастье, но из глаз ее все текли и текли слезы. Она продолжала плакать даже тогда, когда наши тела, отдаваясь друг другу, сплетались в позах, которые подсказывало нам наше желание и позволяли наши силы.

Наконец мы избавились от воспоминаний. Мы удовлетворяли все наши желания на ложе из ветвей оливы, которое скрипело под нами, как скрипит обшивка корабля в бушующем море. Одно желание порождало другое, а это другое — еще новое. Я входил в тело Пенелопы и выходил из него, и она без устали отвечала на каждый порыв сладострастия.

Мы не гасили в комнате огонь, чтобы видеть друг друга и взглядами усиливать радости любви. Пенелопа громко стонала от наслаждения, и эти стоны смешивались с криками чаек, которые радостно вились над дворцом, словно приветствуя наш новый союз и наши любовные игры.

— Хорошо, что крики чаек заглушают мой голос, — сказала Пенелопа, — потому что ты один должен слышать мои стоны любви, ты один, и никто больше.

Пенелопа

Я посоветовала Одиссею не пускать на ветер воспоминания о своих приключениях, начиная с Троянской войны и кончая его возвращением на Итаку и нашим примирением после расправы над женихами. Одиссей принял мой совет с восторгом, и теперь, когда восстановлением города и работами в сельском хозяйстве занимается Телемах, он проводит много времени с певцом Терпиадом. Вместе они сочиняют стихи для двух поэм. Первая будет посвящена Троянской войне и воспеванию славных подвигов героев, которых, сказать по правде, Одиссей не очень-то жалует, а вторая — приключениям, выпавшим на его долю во время возвращения на Итаку, вплоть до нашей встречи. Вот уж где он сможет наконец дать выход своей страсти к выдумкам.

А почему бы и мне не совершить какое-нибудь приятное путешествие? Когда они закончат первую поэму, я попрошу Одиссея свозить меня в Египет. Я наслышана о чудесах этой страны, к тому же с тех пор, как мы поженились, я ни разу не покидала Итаку, ставшую для меня чем-то вроде тюрьмы. Разве одни мужчины имеют право путешествовать?

— Как трудно сочинять поэмы, — сказал мне однажды Одиссей. — Ахилл, Гектор, Агамемнон, Аякс — это герои, но кровь у них пресная, а моя поэма должна быть соленой, как морские брызги. Надеюсь, все будет как с речной водой: в реках она пресная, а влившись в море, становится соленой.

— Главное — факты, — сказала я Одиссею, — а не их толкование. Почему море соленое, мы не знаем, с нас довольно того, что оно соленое, и все.

Одиссей, конечно же, со мной не согласился. Он сказал, что у каждого факта есть свое объяснение, что он всегда стремится все понять, а когда ему это не удается, придумывает что-нибудь правдоподобное. Правдоподобие — это одна из сторон истины, считает он. Я не стала вступать с ним в спор, ибо тогда мне пришлось бы сказать ему, что, судя по фактам, Пенелопы он так и не понял.

Наконец пошли дожди. Они освежили воздух и напоили иссохшую землю. Все этому радуются, Одиссея же занимают только мысли о Троянской войне. Время от времени он покидает Терпиада и приходит поговорить о своей поэме со мной.