Пенелопа

Чайки с громкими криками носятся так низко над дворцом, что мои глаза не поспевают за ними. Эти глупые морские птицы ныряют вниз, едва не задевая крышу, потом взмывают в небо, почти растворяясь в нем, и снова падают; по мере их приближения крики становятся все громче.

Нет ничего необычного в шумном кружении чаек над Итакой, но сегодня их голоса пронзительнее, чем обычно, словно они там, в небе, почуяли, что во дворце происходит что-то ужасное.

Наконец, чайки улетели. Лишь одна из них продолжает почти неподвижно парить в воздухе, издавая зловещие вопли, словно хочет мне что-то сообщить. Чувствуют ли чайки запах крови? То, что я увидела из-за занавеса над лестницей, привело меня в ужас. Какое страшное зрелище! Как жаль бедного гордого Антиноя! А ты, глупая чайка, убирайся подальше, не поднимай шума там, где умирают люди.

Мне всегда был невыносим вид крови скотины, которую забивали для пиров. Я готова всю жизнь не есть мяса, только бы не присутствовать при забое этих несчастных животных. И что же? Сегодня мне пришлось увидеть нечто еще более страшное и жестокое: шею молодого здорового Антиноя пронзила стрела, и изо рта несчастного хлынула кровь. Гордый и могучий мужчина за несколько мгновений превратился в жалкое бездыханное тело. Вот так приходит жестокая смерть.

Впервые в жизни я увидела, как убивают человека. В голове и в душе у меня пустота: никаких мыслей, никаких чувств. Мне хотелось заплакать, но глаза мои оставались сухими, как зола.

На протяжении долгих лет я выдерживала наглый напор женихов, а последние дни к тому же боялась за жизнь Телемаха. Я всеми силами старалась отказать женихам в праве распоряжаться достоянием Одиссея, а убедившись, что они как ни в чем не бывало продолжают свои мерзкие кутежи, стала всей душой презирать их. Но сейчас, когда они блеют, как обезумевшие козы, и падают наземь от смертоносных ударов Одиссея и Телемаха, мне их становится бесконечно жаль.

Привлеченная страшными криками в зале, я снова вернулась на свое место за занавесом.

Какое дикое зрелище! Кровь повсюду — на стенах, на полу и па остатках пищи, сброшенной со столов во время расправы. Весь пол усеяли пронзенные стрелами тела, словно трупы диких животных во время охоты. Я слышала крики Одиссея, носившегося из конца в конец зала и возбужденного видом всей этой крови.

Группа еще остававшихся в живых женихов, подбадриваемых Агелаем, пыталась предпринять последнюю атаку на Одиссея, Телемаха и двоих пастухов, которые ловко защищались и сами переходили в наступление. Да, мне было жаль убитых женихов, но теперь я опасалась за жизнь Одиссея и Телемаха, которые с трудом уклонялись от стрел разъяренных врагов и с остервенением наносили ответные удары нечеловеческой силы.

Я привыкла относиться к войнам как к чему-то героическому, все прославляют великие подвиги воинов, отличившихся своей смелостью, но как оскорбительно для человеческих чувств, как ужасно и противоестественно это кровавое побоище! Что такое героизм, как не торжество насилия? Однажды я видела, как сцепились в кровавой драке два пса. Меня поразила их ярость, но сегодня я поняла, что человек — самое безжалостное и жестокое из всех живых существ.

Я видела, как упали, обливаясь кровью, Демоптолем, Эвриад и Писандр. В пылу боя Телемах был ранен в руку, но Одиссей вместе с раненым сыном и двумя пастухами вновь ринулись в схватку, и от их смертельных ударов пали Эвридамонт, Амфимедонт, Полиб и надменный Ктесипп. К нему, уже умирающему, обратился Эвмей.

— Это, — сказал он, пнув его ногой в лицо, — тебе в отместку за бычье копыто, которым ты запустил в Одиссея, когда он просил у вас милостыню в зале.

Но Ктесипп уже не мог слышать этих слов, так как лежал на полу пронзенный стрелой и уже бездыханный.

Я знаю, что на войне мужчины жестоки, и, говоря о герое, который всем внушает страх и восхищение, мы понимаем, что это человек беспощадный, отнимающий жизнь у других людей и проливающий их кровь. Таковы герой. Чем же Одиссей отличается от прочих?

Я видела, как прорицатель Леод приблизился к нему и с мольбой припал к его коленям:

— Молю тебя, богоподобный Одиссей, пощади мою жизнь. Каждый скажет тебе, что я всегда сдерживал женихов и никогда не обижал даже твоих рабынь. Будет несправедливо, если я умру вместе с теми, кто совершил столько гнусностей.

А Одиссей спесиво отвечал:

— Если ты был прорицателем у женихов, то, наверно, возносил молитвы богам, чтобы я не вернулся домой и кончил свою жизнь в бурном море. Ты тоже хотел, чтобы моя жена оказалась в объятиях кого-нибудь из них, и потому тебе не избежать смерти.

С этими словами Одиссей поднял меч и одним ударом отрубил ему голову. Голова Леода катилась по полу, а губы его еще продолжали шевелиться, моля о пощаде. И этот герой занимал все мои мысли долгих двадцать лет?

Никогда не могла и подумать, что подобная резня произойдет в моем доме, у меня на глазах. Теперь я понимаю крики чаек, вьющихся в небе над дворцом. Даже эти глупые морские птицы возмущены таким кровопролитием. Вероятно, я должна радоваться, что Одиссей вернулся, чтобы отомстить за все зло, причиненное женихами, когда надежда на то, что он жив, была слабее паутинки. Но можно ли чему-то радоваться сегодня, среди этих потоков крови?

Вернувшись из Спарты, Телемах сообщил, что Одиссей направляется наконец на родину, что он уже в море, омывающем Итаку. Глупые женихи вместо того, чтобы повнимательнее вглядеться в горизонт, восприняли это известие как жалкую попытку припугнуть их и повели себя с удвоенной наглостью. И вот грянула неумолимая расплата, теперь их приканчивают одного за другим, как скот, приведенный на убой.

Я видела верного Ментора [6]. Он вскарабкался на настил и пристроился там, наверху, как курица на насесте, чтобы не вмешиваться в происходящее. Он и пальцем не пошевелил в защиту своего любимого Одиссея и столь же любимого Телемаха. Выходит, грубый свинопас Эвмей и волопас Филесий, которые, вооружившись стрелами и щитами, сражаются рядом с Одиссеем и Телемахом, лучше его со всей его мудростью?

Одиссей сохранил жизнь певцу Терпиаду, который бросился к его ногам, положив на пол золоченую цитру и слезно моля о снисхождении.

— Моя единственная вина, — сказал он, — в том, что я пел во время их пиршеств за скромную мзду, позволявшую мне есть один раз в день и покупать шерстяную одежду. Боги покровительствуют пению, и ты, Одиссей, сжалься над певцом, который всегда приносил богам жертвы и держал в памяти твое славное имя.

Тут вмешался Телемах и стал упрашивать отца не трогать Терпиада, так как пение— это не вина, а певец никак не мог ослушаться приказов женихов.

Увидев, что Одиссей сжалился над певцом, из уголка зала вышел и глашатай Медонт. Он приблизился к Телемаху и стал упрашивать того заступиться за него перед отцом. Таким образом эти двое бедняг уцелели.

По приказу Телемаха была открыта одна дверь, чтобы Терпиад и Медонт могли выйти и возблагодарить богов щедрым жертвоприношением. Дым и запах жареного мяса поднимается вверх и достигает Олимпа, щекочет ноздри богов и располагает их к благосклонности.

Я мечтаю, чтобы боги оказали снисхождение Одиссею, несмотря на всю пролитую им кровь, и побудили его подумать о том, какую жестокую обиду нанес он своим странным поведением супруге.

Одиссей

Когда старая Эвриклея, которую позвал Телемах, вошла в усеянный трупами зал и увидела меня, всего перемазанного кровью и похожего на зверя, растерзавшего другого зверя, она с радостным криком бросилась обнимать меня, не боясь испачкать свои белоснежные одежды.

— Уйми свои восторги, — сказал я ей, — ибо не подобает радоваться чужой смерти. С тех пор как я тайно появился на своем острове, слишком многое из того, что я увидел, доставило мне страдания, до сих пор наполняющие мое сердце болью, а глаза — горючими слезами. Пошли кого-нибудь на крышу: пусть снимут одну черепицу, чтобы души мертвых могли беспрепятственно отлететь из зала.

— Да тут столько мертвых тел, что одной черепицей не обойдешься, разве что всю крышу сломать, — ответила Эвриклея.

— А еще позови сюда, в зал, всех служанок, которые путались с женихами и неуважительно относились к Пенелопе и к ее дому. Слышал я, что из пятидесяти служанок лишь двенадцать запятнали себя позором. Прикажи им вынести трупы из зала, хорошенько выскоблить пол, стены и столы и все отмыть губками, чтобы нигде не осталось ни капли крови.

— Я велю вынести трупы женихов, — сказала Эвриклея, — под открытое небо, чтоб их злобные души отлетели поскорее.

Потом я позвал обоих пастухов.

— Когда служанки все здесь отмоют, — приказал я им, — выведите двенадцать изменниц во двор и острыми мечами быстро отправьте их всех в Аид: пусть они там, во тьме, соединятся со своими любовниками, ненасытными в еде и в распутстве.

Но тут в разговор вмешался Телемах и сказал, что ему кажется слишком легкой смерть от меча для мерзавок, оскорблявших и Пенелопу, и его самого и превративших дворец в грязный притон. Сказав так, он повелел протянуть толстый канат от одной из колонн к крюку, вбитому в стену, ограждающую двор. Упирающихся служанок повесили рядком на прикрепленных к канату конопляных веревках. Они перестали дышать и ушли из мира, жить в котором были недостойны. Последней — чтобы она видела смерть остальных — была повешена коварная Меланфо, шпионка женихов, ненавидевшая Пенелопу.

Но и этого было мало еще не насытившимся местью Эвмею и Филесию. Они схватили козопаса Меланфия, который еще дышал, подвешенный к потолочной балке, и отрубили ему, отчаянно кричавшему, сначала нос и уши, а потом оторвали член и бросили его на съедение собакам. Но собаки, понюхав этот окровавленный и уже покрытый мухами ошметок, отвернулись от него, как от какой-то отравы.

У обоих пастухов были с Меланфием особые счеты. Этот шпион, прислужник и любимчик женихов за скот, пригоняемый ко дворцу, получал от них дары, даже золотые украшения, которые женихи брали из приданого Пенелопы. Кроме того, Меланфий забирал все рога забитого скота и продавал их финикийским купцам.

Месть двух разъяренных пастухов, свершенная с нечеловеческой жестокостью, была расплатой и за собственные обиды, и за оскорбления, нанесенные их царю. Возмездием за такие глубокие обиды может быть только кровь, которая теперь и текла ручьями по гладким камням двора, куда были вытащены все убитые. Над их телами уже жужжали рои мух.

Я велел старой Эвриклее окурить серой пол, стены и колонны большого зала. Сбежавшихся отовсюду верных служанок я обнял и приласкал, и они, руководимые Эвриклеей, сразу же принялись приводить все в порядок. Так на моих глазах постепенно стал приобретать свою былую красу наш дворец.

Мои глаза опять наполнились слезами, и я поскорее вышел во двор, чтобы служанки не видели своего почтенного царя Одиссея плачущим.

Пенелопа

Пришла ко мне старая няня и, осторожно подбирая слова, сообщила наконец, что прибывший издалека бродяга, который учинил расправу над женихами, не кто иной, как мой муж Одиссей, явившийся в таком виде, чтобы проникнуть в дом и отомстить незваным гостям.

— Известие запоздалое, — сказала она, — потому что слова не нужны, когда дела говорят сами за себя.

— Не понимаю, Эвриклея, — ответила я, притворяясь рассерженной, — с чего это ты вздумала насмехаться над своей госпожой? Боги своенравны и могут лишить ума даже такую мудрую женщину, как ты, и заставить сыграть со мной злую шутку, когда сердце у меня разрывается от вида залившей дом крови. Я столько лет горевала о своем любимом Одиссее, но не ценой такой крови хотела я ответить за обиды, нанесенные мне женихами. Ты помнишь, как я проклинала Троянскую войну, отнявшую стольких мужчин у их семей, и как я даже просила тебя перебить Одиссею ногу рукояткой секиры, чтобы он не мог уехать. К сожалению, в тот раз ты меня не послушалась, а у меня не хватило смелости сделать это собственными руками. Многие погибли на той далекой войне, а многим уцелевшим выпала на долю тяжкая судьба. Я слышала, что возвратившийся на родину Агамемнон был убит неверной женой Клитемнестрой и ее любовником Эгистом. Кто-то, скитаясь по морям, погиб в бурных волнах. А ты приходишь и бередишь еще не зажившую рану. Только уважая твою старость и ценя верность, я не отсылаю тебя прочь с отповедью, которую получила бы от меня другая служанка.

Эвриклея от удивления широко открыла глаза.

— Я никогда не осмелилась бы насмехаться над тобой, моя любимая царица, попусту болтая о том, что так терзает твою душу. Неужели я пришла бы сыпать тебе соль на раны, если бы не была уверена в том, что говорю? Нищий бродяга, чей вид вызывал насмешки и оскорбления, сбросил маску, и стало ясно, что это Одиссей. Телемах и раньше все знал, они вместе придумали, как уничтожить твоих бешеных женихов. Они спрятали оружие, заперли двери большого зала и вооружили двух верных пастухов, без которых им наверняка не удалось бы справиться с толпой женихов. К тому же я одна из всех служанок поняла, кто передо мной, увидев на его ноге глубокий шрам, оставленный клыком дикого кабана во время охоты; да ты и сама его, должно быть, помнишь. Но он велел мне молчать, и я подчинилась воле своего господина. Только теперь я могу открыто говорить об этом.

Я ответила ей не повышая голоса, но очень твердо: — Если ты считаешь, что шрам на ноге — это доказательство, то я отвечу тебе, что множество кабанов нападали на многих охотников, после чего от нанесенных ими ран оставались глубокие рубцы. Ты говоришь, он был ранен в ногу, а куда еще, по-твоему, может ударить охотника разъяренный кабан? И как мне поверить твоим словам, дорогая простодушная Эвриклея, что после двадцатилетней разлуки, оказавшись лицом к лицу со своей супругой, Одиссей ни единым жестом не выдал своих чувств? Как поверить, что он подготовил трудный и опасный план мести, ни разу не обмолвившись о нем? Я твердо знаю, что Одиссей, такой, каким я его помню, рассказал бы мне все. И если он был намерен держать свой план в тайне, то кому, как не ему, известно, что Пенелопа сумела бы сохранить ее в своем сердце, как в глубоком колодце. Только чужеземец, а никак не Одиссей, мог отнестись ко мне с таким недоверием. На мгновение старая мудрая Эвриклея онемела. Она и сама не понимала, чем можно объяснить недоверие Одиссея ко мне, любимой жене.

— Ты знаешь, какой смертельной опасности подвергался Одиссей, вступая в схватку с разъяренной толпой женихов. Одно неосторожное слово могло сорвать его планы и поставить под угрозу его собственную жизнь и жизнь Телемаха. Уж не боишься ли ты принять Одиссея в свои объятия потому, что остерегаешься чьей-либо мести? Мне трудно понять твои мысли и подозрения, но и тут я могу тебя успокоить, потому что никто из женихов не ушел от меча Одиссея и Телемаха: все они лежат в лужах крови, а верные служанки окуривают дом серой, чтобы очистить большой зал для пиршеств. Одиссей сидит перед очагом и ждет, когда ты спустишься и обнимешь его теперь, когда месть свершена и ты свободна от осаждавших тебя женихов.

— Боги не терпят обид и злонамеренности, — ответила я Эвриклее, — потому они, наверно, водили рукой этого незнакомца. Чужеземец очень силен и хитер, но он сам сказал, что, победив в состязании, не станет домогаться моей руки. Мог бы нечто подобное сказать Одиссей?

После этих слов Эвриклея некоторое время помолчала, пораженная твердостью, с какой я отказывалась признать Одиссеем незнакомца, расправившегося с женихами.

— Речь идет об очень сильном и хитроумном человеке, дорогая моя Пенелопа, — промолвила наконец старая няня, — но кто на свете сильнее и хитроумнее Одиссея? Кто мог согнуть лук и пропустить стрелу через двенадцать колец, а потом покончить со всеми до единого молодыми и сильными женихами? Я вижу, мои слова тебя не убеждают, и не обижаюсь на тебя, хотя и сознаю свою правоту, но то, что я тебе рассказала и что ты сама видела, прячась за занавесом, должно было тебя убедить. Я понимаю, сердце твое за столько лет ожидания отвердело, как камень. Но теперь пора уже отбросить недоверие и положиться на милость судьбы: ведь высокомерно отвергать дар, который боги принесли тебе на золотом блюде, значит глубоко оскорбить их, пренебречь их волей и благорасположением к тебе.

Признаюсь, грустные слова Эвриклеи больно меня задели, но в ответ каждая моя фраза была по-прежнему продиктована уязвленной гордостью:

— Прежде чем спуститься в зал, я должна избавиться от множества нехороших мыслей, отвести взгляд от неба, сбивающего меня с толку всеми этими птицами, которые с пронзительными криками носятся вокруг дома. Твои слова не рассеяли моих подозрений относительно смелого и жестокого чужеземца, сумевшего не только согнуть лук Одиссея, но и схватиться вместе с Телемахом и двумя пастухами с многочисленными женихами, засевшими в моем доме, и убить их. Я могу, если тебе угодно, восхищаться его отвагой и, как было обещано, наградить его хитоном, туникой и хорошими прочными сандалиями, чтобы он мог продолжить свои странствия. Но не требуй от меня большего. Мне еще остается похвалить Телемаха за то, что он сумел найти такого могучего союзника, чтобы вновь завладеть тем, что у него отняли силой, но ты не можешь требовать, чтобы я признала этого бродягу-чужестранца своим мужем только потому, что он убил всех остальных претендентов. Может, по-твоему, я должна возражать ему, если он сам заявил, что не стремился к женитьбе? Я, живущая в одиночестве, жду не просто смелого человека, а своего Одиссея. На свете много сильных и смелых мужчин, были такие и среди женихов, но Одиссей — один, и я жду его, дорогая Эвриклея, хотя на ею возвращение у меня осталось совсем мало надежды. До тех пор, пока не станет точно известно, что Одиссея поглотила морская пучина или что он погиб от рук разбойников, я буду ждать его и не поддамся на наивные и пламенные речи моей старой няни. Я знаю, тебя огорчает, что я живу одна, и мне понятны твои добрые чувства, но я не ищу себе просто мужа. В противном случае я вышла бы замуж за кого-нибудь из женихов. Я знаю, что надежд на возвращение Одиссея мало, но я по-прежнему живу ими и никаких других способов избавиться от своего одиночества не ищу и не нуждаюсь в них.

Я понимала, что Эвриклея будет настаивать на своем.

— На протяжении стольких лет ты презирала женихов, засевших в твоем доме и испоганивших даже его камни, а теперь я слышу слова, отзывающиеся болью в моих ушах. Я пришла не для того, чтобы предлагать тебе вступить в брак с безвестным героем или с хвастуном. Я утверждаю, что гость, которого ввел в твой дом Телемах, — Одиссей. И эту правду ты отвергаешь под сотней предлогов. Мой возраст и опыт не обманывают меня, и когда ты сядешь рядом с ним перед очагом, где он ждет тебя, то сама узнаешь его, и не только по внешнему виду, но по взгляду, по голосу, по каждому жесту, по всему тому, что подскажет тебе любовь. Если только многолетняя разлука не отняла у тебя зрение и слух и не вытравила из памяти чувства, которые когда-то вас соединяли.

Я погладила Эвриклею по седым волосам, но решила не поддаваться ее уговорам.

— Твои горькие слова и долг гостеприимства вынуждают меня спуститься в пиршественный зал, но прежде чем я предстану перед иноземцем, проявившим такую храбрость и принадлежащим, как говорят, к знатному роду, мне надо одеться, как подобает царице.

Старая няня Эвриклея молча причесала меня и помогла закрепить волосы на затылке золотой заколкой. Потом она вынула из сундука самую красивую мою льняную тунику и разложила ее на постели вместе с хитоном, украшенным золотистой бахромой. Но когда я потянулась к ларцу за лазуритовым ожерельем, Эвриклея стала меня отговаривать:

— Зачем, о Пенелопа, ты хочешь надеть ожерелье, которое Одиссей не может узнать? Лучше бросить его на дно морское, чем заронить лишние подозрения в сердце своего супруга. Уж если ты хочешь сохранить ожерелье, прошу тебя, не показывай его именно сегодня.

— Нашему гостю уже знакомо это украшение, но если бы я верила, что меня ждет Одиссей, то никогда бы больше не надела эти камни. Ты же сама видишь, что лазурит очень идет к моей тунике цвета морской воды, а сверкающие в камнях золотые блестки подходят к золотистой бахроме хитона. Я очень редко принимаю иноземных гостей в своем доме и сегодня хочу одеться соответственно случаю. Даже в горе и печали каждая женщина хранит в душе толику тщеславия.

Эвриклея молча вышла из комнаты, даже не удосужившись помочь мне одеться. Пришлось позвать бессловесную Эвриному — еще одну няню, живущую во дворце со времен моего замужества. Она помогла мне облачиться в тунику и хитон и окончательно привести в порядок прическу.

Одиссей

Мне захотелось предстать перед Пенелопой все в том же нищенском рубище, в котором я вошел в свой дом и взял в руки орудие мести. Пенелопа спустилась по лестнице, величественно приветствовав меня легким кивком. Что же это, подумал я, Эвриклея ничего ей не сказала? Нет, не понять мне высокомерной повадки, ледяного взгляда царицы, словно расправа над женихами не принесла ей радости долгожданного освобождения, а лишь раздосадовала и даже оскорбила ее. Она села перед очагом напротив меня, не проронив ни слова.

На помощь мне из глубины зала пришел Телемах и обратился к матери со словами сурового упрека:

— О моя печальная мать с бесчувственным сердцем, почему ты не обнимешь отца, вернувшегося после стольких лет на родину и с великой опасностью для жизни сумевшего освободить наш дом, зачумленный женихами? Что тревожит твою душу? Почему ты молчишь? Тебе нечего сказать своему супругу? Почему ты нн о чем его не спрашиваешь? Он смиренно решил предстать перед тобой в отрепьях нищего и теперь вымаливает у тебя хоть улыбку, хоть одно ласковое слово. Ни слезинки не вижу я в твоих глазах, ни единое слово не сорвалось с твоих уст.

— Среди тысячи мужчин, — отвечала Пенелопа, — я узнала бы Одиссея даже через сто лет. Но этот незнакомец — нищий ли он, или отпрыск славного рода — всего лишь подобие Одиссея, притворщик, с помощью лжи проникший в наш дом. Он был тебе прекрасным союзником в борьбе с женихами, и теперь ты многим обязан ему, но не можешь же ты отдать ему в награду свою мать, как какой-то меновой товар. Отнесись с уважением к моим чувствам, Телемах, и позволь мне самой решать, кто это — самозванец или человек, с лица которого прошедшие годы стерли черты Одиссея до такой степени, что я больше не узнаю его. Но если война и долгие странствия на обратном пути так глубоко его изменили, тогда пусть будут прокляты и эта война, и эти странствия. Телемаха возмутили слова матери.

— Неужели, если ты не узнаешь его в лицо, тебе ничего не говорит твое сердце?

— Не забывай, Телемах, что ты был совсем маленьким, когда твой отец отправился на Троянскую войну, и потому ты с такой легкостью поддался обману, который замыслил этот незнакомец. Но я в день его отъезда была женщиной, а не девочкой, так что позволь уж мне решать, он это или не он, и постарайся не бросать мне столь бессмысленных упреков.

При этих словах Пенелопы я почувствовал, как леденеет мое сердце. Итак, Пенелопа не узнает меня и упрекает Телемаха в том, что он хочет превратить ее в меновой товар. А я, по ее мнению, самозванец. За что боги так ополчились против меня и изгнали из сердца Пенелопы? Должен сказать, что лишь в одном она права — когда проклинает войну и мой слишком затянувшийся обратный путь.

— Душа моя, — сказал я ей, — целых двадцать лет мечтал я об этом дне. О тебе я думал у стен Трои, когда на ахейское войско опускалась темнота; о тебе я всегда говорил с моими соратниками, о тебе я с любовью вспоминал всякий раз, отправляясь на опасную вылазку. К тебе устремлялись мои мысли, когда буря швыряла мое судно во враждебных водах или когда кровожадный Полифем заточил нас в своей пещере и сгубил моих лучших товарищей. А теперь, когда я освободил дом от всех женихов, ты смотришь на меня как на чужеземца, советуешь мне покинуть остров и родной дом. Многие годы я слушал твой голос в блестящей раковине, которую яростная волна вырвала у меня из рук во время кораблекрушения, так что же, вместе с раковиной я потерял и свою жену?

Когда я произносил эти слова, мне опять не удалось сдержать предательских слез, покатившихся по моим щекам.

— Вот доказательство того, что этот бродяга — не Одиссей, — воскликнула Пенелопа, обращаясь к Телемаху. — Одиссей был тверд сердцем, и я никогда не видела на его глазах слез, даже тогда, когда он прощался со мной, поднимаясь на корабль, чтобы плыть к Трое с другими ахейцами. Слезы не подобают Одиссею: за всю нашу совместную жизнь я не видела его плачущим ни от радости, ни от горя. Мужчина, бесстыдно проливающий слезы перед женщиной, не может быть Одиссеем. Пусть этот человек отправляется искать свою судьбу в других местах. Ты, Телемах, дай ему тунику и шерстяной хитон, а скоро будут готовы и его сандалии. И позаботься о том, чтобы его вознаградили за доблесть, которую он проявил, помогая тебе покончить с ненавистными женихами и отвоевать свое царство. Помни также, что вознаграждение должно быть щедрым. А если этот чужеземец захочет отдохнуть здесь как наш гость, прими его радушно, пусть он получит место за нашим столом и постель в нашем доме.

Так я и знал, что эти неожиданные и неуместные слезы обязательно опозорят и унизят меня. Слезы не подобают Одиссею, сказала Пенелопа, и разве она была не права? Эта предательская слабость преследует меня с тех пор, как я высадился на своем острове. И вот после того, как я уничтожил женихов, одолев все тяготы и опасности, мне самому нанесли поражение слезы.

— Возможно, эти пропитанные кровью нищенские отрепья искажают мой облик, — сказал я Пенелопе, — пора, видно, надеть мне тунику и хитон, которые ты мне великодушно подарила. Пусть старая няня Эвриклея омоет и умастит мое тело, чтобы я стал достойным твоего гостеприимства. Смею ли я сесть за твой стол в этих лохмотьях, которые помогли мне обмануть тех, кто силой захватил мой дом и отнял у меня власть, но которые, увы, обманули и мою супругу?

— Я приказала швеям сшить одежду, достойную нашего гостя, — сказала Пенелопа, обращаясь к Телемаху, — но нм еще понадобится некоторое время, чтобы закончить работу.

И тут вновь заговорил Телемах:

— Прошу тебя, о моя мать, предложить нашему гостю, которого я считаю своим отцом, одежды Одиссея, которые ты хранишь в глубоком сундуке в верхних покоях. Хоть ты и не признаешь в нашем госте своего мужа, позволь мне принять это решение, всю ответственность за которое я беру на себя. Моя воля такова: пусть наш гость наденет одежды Одиссея, которые тщательно хранились как память о нем в надежде на его возвращение. Я утверждаю, что мой отец Одиссей вернулся и с честью может носить платье, сохранившееся с давних времен.

— Подчиняюсь твоей воле, — ответила Пенелопа, — хотя мне тяжело прикасаться к одеждам Одиссея ради того, чтобы этот бродяга мог, как ты наивно полагаешь, принять облик царя Итаки. Я сама пойду и открою сундук ключом, который тщательно берегла все эти годы, но платье Одиссея не поможет убедить меня в том, что претензии этого человека обоснованны. А пока пусть гость приготовится, смоет со своего тела грязь и кровь, прежде чем надеть драгоценные одежды царя Итаки.

Старая няня Эвриклея отвела меня в один из уголков большого зала и, усадив на скамью, опытной рукой обмыла мое тело мягкой губкой, смоченной в горячей воде и огуречном настое, а под конец умастила меня прозрачнейшим оливковым маслом, старательно массируя руки и ноги, чтобы они стали блестящими и гладкими.