Одиссей

Я часто спрашивал себя, почему вода в море соленая, если реки, впадающие в него, — нет, и дождь, льющий с неба, тоже несоленый. Ответа я так и не нашел и вновь задаю себе этот вопрос сейчас, когда, разбуженный ветром от долгого сна, я сижу на каменистом берегу, который вроде должен быть берегом Итаки, хотя узнать его трудно.

Растерянно оглядываюсь вокруг, но не узнаю ни каменистого берега, ни этой иссушенной земли, на которой растут оголенные морскими ветрами деревья, ни очертаний гор, ни неба цвета морской воды. И еще я спрашиваю себя: откуда взялись эти принесенные дождями обломки красного пористого камня, скатывающиеся по склонам горы? С каждой грозой какой-то кусочек мира уносит в море вода, увлекающая за собой почву и камни, роющая рвы и обнажающая корни деревьев. Неужели настанет время, когда исчезнут острова и горы и насыщенное землей море превратится в большую равнину?

Много лет тому назад я исходил все холмы моей Итаки, охотясь на оленей и кабанов, но не помню, чтобы нога моя ступала по этим пористым камням, обломки которых валяются вокруг, обкатанные ветром и морскими волнами. Откуда берется в морской воде соль? Откуда взялись эти усеявшие морской берег красные пористые камни? Так где же я нахожусь? Куда высадили меня феакийские моряки — на берег Итаки или куда-то еще? Никогда не доверял морякам — самым лживым людям на свете.

Тяготы войны и долгого путешествия сделали меня подозрительным, вот я и думаю, что высадившие меня здесь феакийские моряки завладели щедрыми дарами, которые царь Алкиной погрузил для меня на судно, и оставили меня на берегу первого же попавшегося на пути пустынного острова, чтобы избавиться от обременительного пассажира. По беспокойному выражению их лиц я понял, что им не терпелось, помотавшись по морю, возвратиться к себе домой. Но, с другой стороны, если бы они хотели завладеть моими сокровищами, то могли бы бросить меня как-нибудь ночью в глубокое соленое море и не приставать к этому обрывистому берегу. А может, они просто решили похитить сокровища, но не предавать меня смерти собственными руками из жалости, свойственной порой даже самым жестокосердым людям?

Но вон что-то поблескивает под густыми ветвями оливкового дерева у входа в глубокую пещеру. Да это же те самые золотые и серебряные кубки и чаши, которыми царь феаков одарил меня перед моим отплытием. Сейчас я укрою их получше ветками и заложу камнями, чтобы они не попались на глаза какому-нибудь бродяге.

Так я и не знаю, эта земля — моя Итака, островок, затерявшийся в океане, или берег незнакомой страны? Не знаю, кто здесь живет — добрые люди или гиганты с единственным глазом во лбу. Я оглядываюсь и не могу понять, моя ли это родина, и спрашиваю себя, как может эта скудная и дикая земля быть тем краем, о котором я мечтал все долгих девять лет войны и еще десять лет опасных путешествий и разных приключений. Каждый знает, что воспоминания о родных местах обманчивы. Вдали от них, среди опасностей, мой каменистый остров представлялся мне зеленым цветущим садом, хотя на самом деле здесь могут найти себе прокорм лишь овцы и козы, глодающие жесткую траву на каменистой почве, да стада свиней, жиреющих на желудях в верхней, лесистой части острова. В конце концов я понял, что не следует путать мечты с действительностью.

Но, убеждая себя, что годы Троянской войны были очень долгими, я кривлю душой, потому что они-то как раз промелькнули в моей жизни особенно быстро. Мучительные и все же счастливые годы. Могу даже похвастать: мое участие сыграло решающую роль в победе ахейцев. Я говорю «победа», но не уверен, можно ли назвать этим словом уничтожение города и творившиеся у его стен жестокости, о которых я сам столько рассказывал на долгом обратном пути, представляя их славными подвигами.

Я уехал с Итаки как царь, а возвращаюсь в свой дом тайком, в отрепьях нищего, которые нашел в одной из пещер на берегу моря и которые позволят мне тайно узнать всю правду о том, что произошло здесь за время моего отсутствия. Верны ли дошедшие до меня слухи, что мой дом полон женихов, настойчиво домогающихся руки Пенелопы и жаждущих занять мое место во дворце и на супружеском ложе? Как ведет себя Пенелопа с этими претендентами? Каким стал Телемах, которого я оставил младенцем? Сохранились ли мои владения и чем занимались в мое отсутствие казначеи, слуги и служанки?

Неужели двадцать лет пущены по ветру? Двадцать лет забвения… Неужели никто не соберет воедино рассказы участников войны о подвигах Ахилла, троянца Гектора и микенца Агамемнона— воинов, сильных духом, но недалеких, — об их ярости и жестокости, а главное, о придуманном мною деревянном коне, позволившем нам захватить Трою и возвратить прекрасную Елену царю Спарты Менелаю.

Когда я вспоминаю о том, сколько тягот и мук пришлось перенести, сколько жизней загубить ради такой неверной женщины, как Елена, у меня голова идет кругом. Но если я и забуду, из-за чего началась эта самая нелепая война на свете, то мне хотелось бы, чтобы на скрижалях истории сохранились для грядущих поколений события, которым не суждено повториться, ибо они уже принадлежат древности.

Ни одной женщине на свете не дано больше родить таких героев, как Ахилл, Гектор и Агамемнон. Спарта Менелая и Микены Агамемнона возвеличились благодаря звону оружия. Жить им суждено столько же, сколько и камням, из которых они построены, и теперь они — крошечный кусочек истории. Но память обманчива, а история лжива, потому что люди хотят помнить и слушать сказки, а не суровую и простую правду.

Чего со мной только не случилось за эти двадцать лет, но кто скажет, сколько всего случилось на Итаке за время моего отсутствия? Если я не узнаю даже свою родную землю, остававшуюся такой в веках, то как же должна была измениться Пенелопа и смогу ли я теперь узнать своего сына Телемаха, тогда — младенца в колыбели, а ныне — мужчину? Какие чувства могут они испытывать ко мне, мужу и отцу, на столько лет покинувшему родину и семью?

В общем, надо действовать осмотрительно, вступить в свое царство неузнанным и со всеми предосторожностями, которые диктует мне опыт. Как знать, могу ли я рассчитывать на Телемаха и на верность Пенелопы, о которой я думал постоянно — и в грохоте сражений, и в реве морских бурь.

Дети остаются твоими детьми, даже если ты для них незнакомец, даже если в силу обстоятельств они настроены по отношению к тебе враждебно, но жена, предавшая тебя, становится чужой, потому что вас не связывают узы кровного родства. Все эти годы я не сомневался в Пенелопе, зато сомнения охватывают меня именно теперь, когда ноги мои ступают по иссохшей земле моей Итаки.

Когда грозные волны обрушивались на мой корабль, когда ветер ломал крепкие мачты, на которых держались паруса, мысли мои устремлялись к Пенелопе, дожидавшейся, как я надеялся, моего возвращения, это они давали мне силу выдерживать невзгоды, которыми боги, завидуя моим успехам, хотели затруднить мое возвращение. Так почему же я боюсь, что мое многотрудное возвращение окажется бесцельным? Почему как раз тогда, когда вера могла бы подкрепить мои иссякающие силы, боги вновь ополчились на меня и помутили мой разум всеми этими сомнениями? Многие годы в ушах у меня стояли радостные вопли богов после каждодневного пиршества на Олимпе; сейчас же они смолкли, а блестящая раковина, в которой я слышал голос Пенелопы, осталась на судне. Мне не хватает этой раковины больше, чем криков пьяных богов. Но стоит ли оплакивать раковину, если вскоре я смогу услышать голос самой Пенелопы?

Подняв глаза к небу, я вижу в вышине черных соколов с их квадратными крыльями и парящим полетом — так и кажется, что они неподвижно висят в густой небесной сини. Если память мне не изменяет, соколов нечасто можно было увидеть в небе Итаки. Неужели земли здесь больше не возделываются, отчего на них развелось множество гадов -добычи хищных птиц?

Пенелопа

Я сосчитала дни, месяцы и годы. Получившаяся цифра приводит меня в ужас. День за днем я устремляла свои мысли к любимому Одиссею. Ночь за ночью тысячу раз перебирала в памяти наши счастливые дни и часы любви. Когда-то я пыталась разделить и его тревоги и в конце концов скрепя сердце смирилась даже с его отъездом на войну, бывшую, возможно, справедливой для Спарты и Микен, но несправедливой к нашей супружеской жизни и, уж конечно, вредоносной для Итаки.

Троя была так далека от наших дум и от нашего счастливого острова, а война так чужда нашим интересам, что Одиссей охотнее остался бы дома, со своей семьей и обожавшими его подданными. Но как помешать ему уехать на войну, если к нему взывали все остальные народы Эллады? Я пыталась задержать мужа, но его старая няня Эвриклея отказалась помочь мне в этом. Достаточно было перебить ему руку или ногу рукояткой секиры. Разве это трагедия? Трагедией стал его отъезд.

Маленькую Итаку, счастливую и процветающую, омывали воды океана, наши стада паслись в горах, укрытые от глаз грабителей, женихи мирно управляли своими землями. Но когда отсутствие их царя Одиссея против ожидания слишком затянулось, они начали проявлять признаки беспокойства, а потом и вовсе вторглись в наш дворец, стали здесь пировать и требовать, чтобы я изменила своему супругу с одним из них и приготовилась к новой свадьбе. Проклятье богов пало на мой дом, превратившийся для меня в тюрьму, а для женихов — в пиршественный зал. Я никогда не смогу предать супружеское ложе, а если бы меня к этому и вынудили, между претендентами начались бы такие распри, что Итака и вовсе погибла бы.

Никогда еще я так сильно не нуждалась в мужской поддержке. Слишком затянулось твое отсутствие, мой любимый супруг, и я молю богов о том, чтобы любовь моя не обернулась горькой обидой, так неоправданно долго твое отсутствие. Троянская война завершилась уже много лет тому назад, а о твоем возвращении ходят противоречивые слухи, порой такие же неожиданные, как порывы борея. Я гоню от себя мысли о том, что ты стал жертвой бурь, бушевавших на море, но не знаю, можно ли верить тем, кто говорит, что ты жив, но находишься во власти сирен и колдуний, и даже тем, кто возвещает о твоем скором возвращении на Итаку.

А еще больше, чем чар сирен и колдуний, я боюсь мысли, что ты попал в сети одной из тех порочных женщин, которые по воле богов возникают на пути мужчин, и что именно в этом истинная причина твоего долгого отсутствия. Даже самые стойкие мужчины легко становятся жертвой подобных искушений. Много слухов достигло моих ушей, и я старалась не поддаваться им, опираясь на свою веру и любовь. Я слабая и одинокая женщина, но за эти годы сумела превратить свое ложе в неприступную крепость, тогда как ты бродишь невесть где по белу свету.

Мне удалось обмануть этих жадных и дерзких женихов сказкой о саване, который я тку днем (и распускаю по ночам), но чувствую, что их подозрения усиливаются, и мне не по себе, когда они перешептываются и противно ухмыляются.

Да, знаю, я не должна выдавать свои чувства, но эти долгие годы ожидания подорвали мое мужество. Слезы сами собой льются из глаз во сне, и когда я ночью просыпаюсь, чтобы распустить на станке полотнище, сотканное днем, подушка моя мокра от слез.

Одиcceй

Свинопас Эвмей — человек неотесанный, но благородной души, а главное, он сохранил верность своему царю Одиссею даже после двадцати лет моего отсутствия. Я предстал перед ним в обличье нищего, в рваном плаще и с нищенской сумой через плечо, согбенный и опирающийся на палку. Должно быть, я действительно очень сдал или так хорошо сыграл свою роль, что Эвмей не признал меня. Часто, когда мне доводилось охотиться в этих местах, он видел меня вблизи, у ограды, за которой паслись свиньи, да и во дворце, когда доставлял свинину к царскому столу. Он не узнал меня. Так-то и лучше.

Эвмей пригласил меня к себе в дом, где он живет вместе с молоденькой дочкой Галатеей, которая помогает ему пасти свиней, готовит еду и чинит одежду. Я переступил порог этого дома впервые: не подобает царю входить в жилище пастуха, и раньше, когда я хотел войти туда, меня удерживали люди из свиты. А теперь, в нищенских отрепьях, я был радушно принят под крышей, где не мог находиться в царских одеждах.

Его хижина с соломенной кровлей сложена из белых камней, скрепленных глиной, но в ней чисто и дым очага не закоптил стены единственной большой комнаты. Пол в хижине глинобитный, а лежанка, предложенная мне Эвмеем, — просто камень, покрытый овечьими шкурами. Утвари в домике мало, но достаточно, чтобы сварить бобовую или полбовую похлебку и поджарить пару кусков мяса. В большой глиняной посудине плавали в рассоле маслины, которыми мы и закусили перед ужином, выплевывая косточки в очаг.

Мне удалось убедить Эвмея, что сам я с Крита, отпрыск тамошнего царя, девять лет сражался под стенами Трои вместе с Одиссеем, а вернувшись на родину и снарядив небольшой флот, вновь пустился в плавание, чтобы достичь Египта и заключить там торговые сделки. Но, сказал я, мои спутники нарушили договор и ограбили меня, и жизнь мне удалось спасти лишь ^благодаря моей богине-покровительнице. Я сказал также, что из той далекой страны меня увезли на финикийском корабле, чтобы продать в рабство. Во время плавания к берегам Фессалии, когда мои надсмотрщики причалили к острову, чтобы поохотиться и запастись пресной водой, мне удалось бежать с корабля и спрятаться в густом кустарнике.

— И вот я здесь, перед тобой, в нищенском рубище, на незнакомой мне земле.

— Это Итака, родина Одиссея, — сказал Эвмей.

Я столько жара вложил в свой рассказ, что меня самого растрогала печальная участь обездоленного и превратившегося в нищего царского сына. Бедняга Эвмей отнесся ко мне очень участливо, и было заметно, что он и дальше слушал бы мое повествование как прекрасную сказку о приключениях, мо я сказал, что прорицатель из меня не получится и чем дело кончится, мне неизвестно.

Никто не умеет рассказывать сказки лучше меня, но даже сознавая, что моя история — чистая ложь, я, к стыду своему, сам горько расплакался. Впервые я лил столько слез после того, как в царстве феаков я слушал Демодока, красочно воспевающего историю с троянским конем.

Что могло внезапно исторгнуть такие потоки слез из глаз хитроумного и мужественного Одиссея, этого непревзойденного лгуна и ловкого сочинителя всяких историй? Я отнес эту поразительную слабость за счет трудностей, которые подточили не столько силу моего тела — оно-то еще крепко хоть куда, — сколько мой дух, который подобным образом реагирует на слова, слетающие с моих же уст. Я не собираюсь рвать из-за этого на себе волосы, но, не сумев сдержать слез, я не могу побороть и огорчения по этому поводу.

Старина Эвмей, судя по всему, поверил каждому моему слову, а когда я сказал, что был товарищем Одиссея под стенами Трои, он обнял меня, вновь предложил погостить в его доме и выразил свою печаль оттого, что царь его так долго отсутствует. Он так демонстрировал свою верность, что я заподозрил было, не узнал ли он меня и не продиктованы ли его слова расчетливой лестью. Но потом я понял, что бедный пастух тревожится о судьбах острова и царства, которое уже двадцать лет держится на хрупких плечах Пенелопы и которое, по его словам, вот-вот будет ввергнуто в хаос братоубийственной войной, поскольку женихи из окрестных земель засели во дворце и требуют, чтобы Пенелопа выбрала себе среди них преемника Одиссея.

Эвмей назвал это братоубийственной войной, но потом признался, что был бы не против, если бы женихи перерезали друг другу глотку, да только жаль Пенелопу. У пастуха свои соображения насчет того, как решить судьбу царства.

Я же предпочел бы проникнуть во дворец под видом нищего, посмотреть на соперничающих друг с другом женихов, а потом, воспользовавшись подходящим моментом, пустить в ход оружие. Ясно, что я не смогу действовать в одиночку и не знаю, сумею ли вести себя так, чтобы меня не узнала моя собственная жена. Но как Пенелопа, которая, по словам Эвмея, хранит верность Одиссею, справляется со столь многочисленными претендентами на ее руку? На какие уступки идет она, чтобы не давать полной воли этим захватчикам?

Я засыпал вопросами Эвмея, который часто гоняет свиней на убой во дворец — для пиров женихов. Встречается ли с женихами Пенелопа? Кому из них она отдает предпочтение?

— Не может быть, — сказал я Эвмею, — чтобы такая красивая молодая женщина, как Пенелопа, могла держать их на расстоянии, ничем не поступаясь. Кто из женихов, по-твоему, пользуется ее особым расположением?

— Откуда тебе ведомо, чужеземец, что Пенелопа красива и молода?

— Одиссей часто мне рассказывал о ней. В перерывах между битвами воины всегда подолгу беседовали о своих женщинах.

Эвмей — простая душа, он не способен ни в чем подозревать свою царицу, которую любит, по его же словам, как богиню Олимпа.

— Но и у богинь Олимпа, — возразил ему я, — есть свои любимцы, и нередко богини ведут себя очень вольно, совсем как блудницы.

Эвмей на эти мои слова обиделся и, размахивая руками, стал громко упрекать меня:

— Попридержи язык, если не хочешь, чтобы тебя выгнали из этого дома. Что за непристойные речи слышат мои уши от чужестранца, которого я приютил под своей крышей? Как смеешь ты говорить о блудницах и бросать тень на царицу Пенелопу?

— Быть может, мой язык подвел меня и я оскорбил богинь Олимпа, — ответил я Эвмею, — но уж Пенелопу я никак не хотел оскорбить.

— Я знаю, — заметил Эвмей, — что в главных у женихов ходит Антиной, но это не значит, что его выбрала Пенелопа. И еще я слышал, что между женихами бывают ссоры и что Антиной, самый красивый и смелый из них, сумел всех себе подчинить. Больше я ничего не знаю, и то, что я тебе сказал, о чужеземец, — всего лишь болтовня служанок из дворца, а они все сплетницы и ненавидят друг дружку не меньше, чем женихи Пенелопы.

— Но сколько их, этих женихов?

— Мне известно, что они заполонили весь дворец, вот их сколько. А считать их я не считал.

— Десять? Пятьдесят?

— Мне доводится каждый день пересчитывать своих свиней, а женихов Пенелопы я никогда не считал. Думаю, их скорее пятьдесят, чем десять.

Я понял, что в одиночку мне не справиться с женихами, которые гораздо моложе меня, и прежде чем выступить против них с оружием в руках, надо как следует разузнать, чего они стоят. В надежде, конечно, что боги и фортуна меня не оставят своей милостью.

Пенелопа

Я сопротивляюсь осаде женихов дольше, чем Троя сопротивлялась осаде ахейцев, но не измерить временем дела, мысли и чувства женщины, у которой нет, в отличие от Елены, ни стен, нн оружия для защиты. Я прожила не сдаваясь месяцы и годы, я сравнивала свою личную войну с той далекой войной, которую вели осажденные троянцы, и все еще надеюсь, что в один прекрасный день появится Одиссей и изобретет нового коня, чтобы дать мне свободу. Это было бы справедливее, чем сражаться из-за прелюбодейки Елены, которую Одиссей предусмотрительно не взял в жены [1] и из-за бегства которой с Парисом разразилась ужасная война, тысячи людей были убиты и целый город уничтожен.

Время в разных местах идет по-разному, дни и годы осады Трои не сравнить с днями и годами моего одиночества здесь, на Итаке. А десять лет. прожитых мной и Одиссеем в разлуке после окончания войны? Кто тут потерпел поражение? Кто победил?

Да, я сумела продержаться дольше, чем троянцы, но женихи все еще осаждают меня, твердо решив сломить мою волю и опустошить мои закрома, дожидаясь, когда одиночество доконает меня и сделает легкой добычей. Немногим боги даруют привилегию скрашивать надеждой промежуток между одним днем ii другим, между одним годом и следующим. Бедная царица Пенелопа, где твоя корона? Сколько боли, сколько горечи, сколько бессонных ночей ждут тебя еще?

Прошлой ночью мне приснилось, будто на мне броня из вороненого железа и я держу меч — такой большой и тяжелый, что он оттягивает мне руку до самой земли. В таком виде я вошла в зал, где с шумом и грубыми песнями пировали женихи. Увидев меня, они онемели от страха, а когда я грозно подняла меч, бросились наутек, и дворец быстро опустел.

Не знаю, какой смысл вложили боги в этот мой сон; правдивое ли это пророчество или ложное обещание? Но к чему отыскивать скрытый смысл в таком ясном сновидении? Я лишь думаю, какую роль может сыграть в моей злосчастной жизни это ночное видение. Побуждает ли оно меня к чему-то? Но к чему? Что я могу сделать? Ни ответа, ни отзвука ниоткуда. Небо немо, а боги далеко. Нет, не так: небо далеко, а боги немы.

Сны — они как крики чаек, которые я толкую то так, то этак в зависимости от настроения. Последние дни в голосах чаек мне слышится страх, словно должно произойти что-то ужасное, но я хорошо понимаю, что все это плод моего неспокойного воображения и что не следует прислушиваться к глупым морским птицам, которые без всякой причины поднимают такой шум у меня над головой.

Одиссей

Каждое утро Эвмей приносит маткам, кормящим потомство, два котла вареной репы, сдобренной оливковыми жмыхами. Он повел меня смотреть матку, которая не может кормить всех своих новорожденных тринадцать поросят, потому что сосцов у нее только двенадцать. Каждый из двенадцати поросят завладел своим сосцом и не подпускает к нему тринадцатого, лишнего. Так что его Эвмей будет выпаивать козьим молоком, пока тот не научится есть самостоятельно.

— Тринадцать — несчастливое число, не знаю, удастся ли нам спасти поросенка, — заметил Эвмей, верящий в магию чисел.

— Тогда я скажу тебе, что на острове феаков правят тринадцать царей, и тринадцатый из них — Алкиной — самый богатый и могущественный. А когда Одиссей потерпел кораблекрушение вблизи этого острова, то всех двенадцать его матросов поглотили волны, а он, тринадцатый, спасся.

Эвмей посмотрел на меня с подозрением.

— А откуда ты знаешь это об Одиссее? Не мог же он у стен Трои рассказывать тебе о том кораблекрушении!

— Торговцы плавают по морям и заходят в порты. От них и можно услышать разные вести.

Мы со свинопасом вышли из загородки с матками в загон для остальных свиней, которых он сбил в стадо, чтобы с помощью Галатеи погнать его пастись в дубовую рощу. Было ясно, что он обидится, если я не пойду с ним. Пастух рассказал мне, что дважды в год, весной и осенью, ему приходится вырубать подлесок, чтобы свиньям было легче добывать корм — желуди, падающие с дубов. Кроме дочки Галатеи ему помогают еще двое парнишек, которые собирают на полянах желуди в корзины, чтобы запастись ими на зиму.

Свиньи издавали довольное хрюканье, роясь в сухих листьях, потом, приподняв головы, жевали найденные на земле желуди.

Каждый раз, выводя свиней на пастьбу, Эвмей прихватывает с собой лук и пучок стрел, чтобы поохотиться на диких кроликов.

— Когда я доставляю свиней женихам, мне перепадает только голова, а то и вовсе уши и хвост. Вот я и стараюсь подстрелить хоть кролика, чтобы Галатея могла изжарить его на вертеле или стушить в вине.

Когда мы брели с ним по лужайке, я вдруг увидел приближающуюся к нам стаю диких уток, не мешкая выхватил лук у Эвмея и, когда утки оказались у нас над головой, выпустил стрелу. С одного выстрела я сбил хорошую утку и, подобрав ее с земли, отдал Галатее.

Эвмей просто опешил от моего быстрого и точного выстрела, и в глазах его застыло удивление.

— Никогда еще не видел такого! — воскликнул он.

— Я с детства тренировался в стрельбе из лука, а во время Троянской войны у меня было предостаточно практики, — ответил я.

— Я тоже неплохой стрелок, но никогда еще мне не удавалось подбить утку на лету. Один Одиссей это умел.

Да, мне следует быть осторожнее, не то Эвмей заподозрит подвох. Я вернул ему лук и стрелы, и мы пошли под палящим солнцем к небольшому полю, на котором он выращивал репу.

— Репу тоже собираем на зиму, свиньи хорошо ее едят, да и для людей она годится — испеченная на жаровне, да еще с оливковым маслом, которого у нас на острове вдоволь, и щепоткой соли.

Домой мы возвратились на закате, свернув сначала к ручью, чтобы напоить свиней. Эвмей помыл колеса телеги, на которой он доставляет свиней в город, потом мы вошли в дом, сели у огня и стали есть приготовленную Галатеей похлебку из полбы и утку, зажаренную на вертеле и сдобренную листьями кресса, вероники и водорослями. Ели мы все это с маленькими лепешками, испеченными на раскаленном камне, а запивали свой ужин красным смолистым вином.

После ужина я терпеливо выслушал добряка свинопаса, захотевшего рассказать мне о своей жизни, о детстве, проведенном с отцом — царем с острова Сирос, о том, как похитили его морские разбойники финикийцы и продали в рабство Лаэрту — царю Итаки, ставшей ему второй любимой родиной. Рассказ его продолжался до поздней ночи, пока сон не смежил нам веки и мы не уронили голову на грудь.

Из всего сказанного за это время я уяснил себе, что Телемах в надежде узнать что-нибудь обо мне пустился в опасное и долгое плавание и достиг Пилоса в Мессении, чтобы поговорить со старым Нестором, а потом добрался до Спарты, где живут Менелай и Елена, возвращенная под супружеский кров после падения Трои.

Эвмей слышал от какого-то бродячего торговца, что две недели тому назад Телемах на своем судне уже покинул Спарту и в скором времени должен вернуться. Однако я заметил, что его тревожит возвращение Телемаха, так как он опасается, что женихи устроят ему засаду.

В общем, я прибыл на Итаку как раз вовремя, чтобы присмотреть за сыном, и решил поскорее отправиться в город прямо так, в обличье нищего, чтобы не дать женихам захватить Телемаха врасплох. Им мешает присутствие на острове сына Одиссея и его законного наследника.

— Беда, — сказал Эвмей, — что в такой опасный момент Одиссей находится где-то далеко от Итаки. То ли он потонул в морской пучине во время бури, то ли не устоял перед соблазном приключений, ведь Троянская война уже десять лет как окончилась. Слышал я, что некоторые воины вместо того, чтобы вернуться домой, заделались разбойниками.

— Так-то ты думаешь о своем царе?

— Да ты неверно меня понял! Я говорил о воинах, которые не хотели возвращаться к своим женам. А Одиссей — царь, и жена у него красивая и честная, он любил ее.

Помолчав немного, он высказал свое мнение:

— По-моему, у человека от войны с головой что-то происходит.

— Есть люди, которые рождаются воинами, — сказал я. — Ахилл, Агамемнон, Гектор, Аякс были героями меча и лука, и Одиссей ни в чем не уступал им, владел оружием так же ловко, но все же он был другим. Одиссей любил военные хитрости и всегда говорил, что в новых войнах победу будут приносить не грубая сила, а главным образом точный расчет и хитрость. Он даже утверждал, что эпохе меча и лука пришел конец и на смену ей приходит эпоха чисел и слов. Эвмей удивленно посмотрел на меня:

— Что он хотел этим сказать? Перед отъездом с Итаки Одиссей был первым по стрельбе из лука, а вот говорил ли он насчет чисел и слов, не знаю. Он любил рассказывать всякие истории, что верно, то верно, и всегда умел найти такие слова, что его все слушали.

— Даже под стенами Трои все любили слушать его рассказы, — заметил я.

— Слава о его подвигах докатилась и сюда, до Итаки, и все говорят, что Троя пала, когда в город вкатили придуманного Одиссеем деревянного коня, в брюхе которого сидели воины. Но кому все это нужно, если сначала война, а потом долгий обратный путь держат его вдали от Пенелопы и сына Телемаха, которым сейчас угрожает такая опасность?

— Значит, тебе что-то известно о заговоре против Телемаха?

— Глашатай Медонт опасается, что Телемаху, когда он возвратится из Спарты, придется худо. Телемах очень молод и неосмотрителен. Все наши беды начались с той бессмысленной войны, из-за которой уехал с Итаки наш царь, а госпоже острова угрожает опасность. У Менелая похитили жену, а нам-то что? Да и похитили ли? Ходят слухи, что Елена сбежала с Парисом по собственной воле. А Менелай из-за супружеской измены втянул в войну всех ахейцев.

— Вообще-то только Агамемнон, царь Микен и брат Менелая, сразу же откликнулся на призыв отправиться на войну. Остальные ахейцы и нс думали посылать в такую даль свои корабли и людей.

— Одиссей тоже пустил в ход и хитрые речи, и обман, чтоб только не ехать, но, как видно, Троя была назначена ему судьбой.

— Даже Ахилл, герой Ахилл, не хотел плыть в Трою, — сказал я. — Родители отправили его на Скирос ко двору царя Ликомеда, где его переодели в женское платье. И именно Одиссей, уже присоединившийся к остальным ахейцам, раскрыл обман и изобличил его. Он явился ко двору царя Ликомеда под видом торговца и стал показывать женщинам свой товар, подложив под ткани, драгоценности и шелковые ленты еще и оружие. Молодой Ахилл сразу же заинтересовался оружием и пренебрег всем остальным: так стало ясно, кто он. С переодеванием было покончено, и Одиссей легко уговорил его взойти на корабль и присоединиться к остальным. Об этой истории многие тайком рассказывали друг другу под стенами Трои, но сам Ахилл ни с кем о ней не говорил, да никто и не осмеливался спрашивать его.

— Может, эта история не очень украшает героя, — сказал Эвмей, — но я считаю, что Ахилл тысячу раз был прав, спрятавшись у Ликомеда, потому что в Трое его убили.

Пенелопа

Следует ли мне благодарить богов за то, что Телемах похож на отца — Одиссея? Ох уж эти мужчины, никогда не делятся с женщинами не только своими планами, но даже мыслями. Ни жены, ни матери никогда не удостаиваются их доверия.

Одиссей сорвался вдруг с места и направился на войну с Троей, оставив Телемаха еще младенцем в колыбели, а Телемах, в тайне от меня, подался на Пилос и в Спарту, надеясь услышать что-нибудь об отце от Нестора и Менелая. Скажи он об этом мне, разве стала бы я его удерживать? Конечно нет. Так зачем же он велел старой няне Эвриклее сообщить мне о своем отъезде лишь тогда, когда он уже плыл в сторону Пелопоннеса?