28

После каждого сражения воды Дуная обагрялись кровью. Плоты, на которых скифы пытались переправиться через реку, были очень удобной мишенью для верховых лучников молодого византийца армянина Иоанна Цимисхия, племянника императора, недавно назначенного стратигом Балканской фемы. Его манера вести бой каждый раз поражала даже самих византийских солдат и сеяла панику в стане врагов, явившихся из холодных бескрайних северных земель. Цимисхий налетал внезапно, словно вихрь, наносил удар и галопом уносился назад, чтобы вскоре вновь неожиданно броситься в схватку и осыпать стрелами врага, пытавшегося высадиться на берег. Солдаты говорили, что, прежде чем сесть на коня, Цимисхий выпивал кубок какого-то зелья, привезенного им из столицы. Одни считали, что это настойка из перебродивших слив, другие утверждали, что в кубке обычное греческое вино, третьи доказывали, что он пил либо то, либо другое, в зависимости от обстановки, и даже клялись, что могут по его поведению определить, каким именно напитком диктуется его стратегия боя.

Приближался сезон дождей, и положение византийского войска осложнилось. После одной из отбитых яростных атак скифов, когда стало ясно, что потери византийцев слишком велики и уцелевшие воины совсем пали духом, Цимисхий безмолвно и бессильно наблюдал за приготовлениями врагов, перестраивавших свои порядки на противоположном берегу, чтобы вновь попытаться переправиться через реку. Скифов потери в живой силе не пугали: в их распоряжении была неисчислимая рать — плохо вооруженная, но не менее воинственная, чем поредевшая византийская конница. Время работало на скифов, силы византийцев с каждым днем таяли, сказывались усталость и разочарование солдат, начавших сомневаться даже в своем командире. Отбив последнюю атаку, Цимисхий приказал проложить дорогу под прикрытием росшего на берегу густого ивняка, чтобы можно было быстро перебрасывать конницу к местам возможной высадки вражеского войска. Но одного дождя было бы достаточно, чтобы утрамбованная земля превратилась в непроходимую для конницы хлябь.

Скифы распевали свои буйные песни, а на византийском берегу никто не осмеливался даже улыбнуться, солдаты со страхом наблюдали за приготовлениями противника. Цимисхий молчал, погруженный в свои думы. Просьба о помощи дошла до Константинополя как раз в тот момент, когда финансовые затруднения вынудили императора сократить численность резервной армии, а также запасы провианта и оружия. Все чаще женщины выходили на улицы, чтобы выразить свой протест против новых налогов и роста цен. Вот тогда-то император Никифор, вспомнив об удаче на ипподроме, решил использовать против скифов греческий огонь, прежде применявшийся только в морских сражениях. Смертоносное оружие погрузили на возы и, укрыв его большими полотнищами — чтобы никакой лазутчик не мог догадаться, что это такое, и оповестить врага, -отправили к берегам Дуная.

Император сам решил явиться к месту военных действий, чтобы лично руководить предстоящей операцией. Взял он с собой и супругу, надеясь, вероятно, что, когда она увидит его в ратных доспехах, в ней снова проснется если и не любовь, с которой она встретила его тогда, ночью, после возвращения с победой, то хотя бы вполне, на его взгляд, заслуженное уважение.

Жизнь в военном лагере на берегу Дуная, которая молодой императрице рисовалась как приятный отдых от официальных церемоний при дворе, сразу же обнаружила свои отрицательные стороны. Прогулки пришлось отменить из-за града больших камней, которыми скифские катапульты постоянно осыпали византийский лагерь, и Феофано пришлось прятаться в палатке императора, разбитой на невысоком холме, куда камни не долетали. Здесь Никифор разрабатывал план обороны, которая должна была обернуться смертельной западней для нападающей стороны благодаря доставленному сюда в великой тайне греческому огню. Все это не представляло никакого интереса для Феофано, и ее жизнь в военном лагере, прежде рисовавшаяся ей волнующим приключением, становилась такой же скучной, как пиры и бесконечные дискуссии, в которых ей приходилось участвовать всякий раз, когда к византийскому двору являлись послы соседних стран. Разговоры, одни разговоры, не имевшие для нее никакого смысла. Но на второй день ее удивленный взгляд остановился на молодом стратиге Цимисхии, таком же светловолосом и черноглазом, как Константин Сириатос, и все ее тело затрепетало от прилива бурной страсти. В отличие от Константина, Цимисхий был героем, чье имя окружал ореол легендарной славы, человеком, отважные действия которого позволяли византийскому войску сдерживать натиск превосходящего числом противника и отражать его беспорядочные атаки. Феофано сразу же почувствовала, сколько в этом баловне фортуны силы, здоровья и красоты. Так на глазах ни о чем не подозревавшего Никифора вспыхнула новая страсть императрицы.

На третью ночь после прибытия императора скифы предприняли попытку переправиться через Дунай под покровом темноты, чтобы в какой-то мере обезопасить себя от атак византийской конницы. Выкрасив в черный цвет пики и металлическое снаряжение, чтобы оно слилось с чернотой ночи, скифы погрузились на плоты и без шума начали переправу, отдаваясь на волю течения и лишь слегка помогая себе веслами. Но они не ведали о метательных машинах, которые были спрятаны в зарослях ивняка: несмотря на всю осторожность скифов, византийские часовые своевременно подняли тревогу: огненные ядра были выпущены по плотам прежде, чем скифы успели ступить на берег.

И на этот раз византийцы продемонстрировали всю губительную силу греческого огня. Пылающие ядра вылетали одно за другим из метательных машин и, разрывая ночную темень, неслись по реке и взрывались на скифских плотах, превращая их в плавучие костры. Феофано наблюдала за этим зрелищем с вершины холма, где находилась императорская палатка; даже туда доносился с реки запах горелого мяса. Тех немногих скифов, которые успели высадиться на византийский берег, пронзали стрелами и сбрасывали в воду лучники Цимисхия; сам он носился по берегу на коне, воодушевляя своих солдат личным примером и участвуя в жестоких схватках с врагами.

Всю ночь Феофано с трепетом наблюдала это апокалипсическое зрелище, восхищаясь подвигами молодого стратига. Наконец, привлеченная терпким запахом крови и видом усеявших берег обугленных тел, она, презрев опасность, сбежала вниз, чтобы разглядеть все получше, но не выдержала и, лишившись чувств, упала на землю, под колеса повозок и копыта лошадей. Цимисхий, несмотря на рану в плече, подхватил Феофано на седло и довез ее до своей палатки, разбитой неподалеку от палатки императора и укрытой густыми зарослями ивняка. Открыв глаза, Феофано увидела перед собой юное гордое лицо, черные глаза и длинные золотистые волосы. Она протянула руку, чтобы погладить воина, но, сумев побороть нахлынувшее желание, только притянула его к себе, чтобы прижаться губами к губам юноши и шепнуть, что готова познать с ним все грехи мира. Цимисхий был удивлен и напуган такой неожиданной пылкостью и сказал, что предпочитает познать эти грехи в другое, более подходящее время и в другом месте, чем еще больше разжег страсть Феофано.

Еще до наступления утра оставшиеся в живых скифы были отброшены за реку, их плоты уничтожены, а биваки сожжены греческим огнем. Опьяненный победой, Никифор Фока решил временно остаться на берегу Дуная, а раненого Цимисхия, по-видимому, из опасения, как бы стратигу не приписали все заслуги в этой победе, отправить в Константинополь. Феофано же решила, воспользовавшись случаем, вернуться в столицу вместе с кортежем молодого стратига. Он спас ей жизнь во время битвы, и теперь императрица, вверив ему себя, готова была совершить это долгое путешествие под его охраной. Никифору, занятому перестройкой линии обороны на берегу Дуная, она лицемерно сказала:

— Никто лучше тебя не сможет защитить твою империю. Само Небо благоволит к тебе, а я — земная женщина и не хочу тебе здесь мешать. Я возвращаюсь ко двору со спокойной душой, чтобы всемерно блюсти интересы трона.

— Надеюсь, Небо и впредь будет благоволить к нам.

На прощание Никифор легонько провел рукой по ее волосам и утешился мыслью, что еще на какое-то время он будет избавлен от необходимости смотреть в дворцовые зеркала, беспощадно отражающие его усталое лицо, седую бороду и глаза, покрасневшие от долгих молитв и супружеских огорчений. Внезапно налетевший бриз разметал волосы Феофано.

— Ветер благоприятствует мне, — сказала она, направляясь к повозке.

29

Небольшой кортеж, состоящий из повозки Феофано, военного фургона Цимисхия, двух фур с продовольствием и амуницией и эскорта из двадцати верховых связных, с восходом солнца отбыл с берегов Дуная в далекий Константинополь. Чтобы не ехать по неприветливой гористой Северной Фракии, военный проводник предложил Цимисхию более длинную, но и более удобную дорогу, которая вела через земли болгар, по долине реки Вардар, во вторую столицу империи Фессалонику — богатый торговый порт, связанный с западными странами. Оттуда уже можно было выехать прямо на константинопольскую дорогу, пролегавшую по зеленым низинам Македонии и Южной Фракии.

Чуть ли не в первый день пути под тем сомнительным предлогом, что ей надо ухаживать за раненым Цимисхием, Феофано перебралась в его фургон. С этого момента большой и тяжелый фургон, в котором ехал стратиг, превратился в их общую спальню, где Феофано было уже нетрудно совратить молодого человека, близости с которым она так добивалась. Под служившим им крышей просмоленным полотнищем, вдали от ужасов войны, отбросив все условности дворцового этикета, Феофано и Цимисхий соединили свои тела и души и тешили внезапно вспыхнувшую страсть, не заботясь о том, что сквозь грохот колес до солдат доносятся их любовные диалоги, их клятвы и бесстыдные стоны.

Экипаж Феофано пустовал на протяжении всего пути. Иногда во время остановки у почтовых башен, где устраивали привал для солдат и кормили лошадей, Феофано спускалась из фургона Цимисхия на землю; под распахивающейся длинной накидкой виднелось ее нагое тело, волосы императрицы были распущены по плечам, как у константинопольских портовых шлюх, порочное лицо говорило о пожиравшей ее страсти. Солдатам эскорта не верилось, что перед ними сама владычица Византии.

Когда кортеж вновь пускался в путь, фургон Цимисхия начинал подрагивать — то ли от выбоин на дороге, то ли от бурных ласк укрывшихся в нем любовников. Встревоженные возницы, до слуха которых доносились, словно из камеры пыток, приглушенные крики, обращали на них внимание следовавшего с кортежем лекаря, но тот предусмотрительно старался держаться в стороне.

По прибытии в Фессалонику, солдат, снабжавший путников провиантом, пополнил запасы свежих продуктов — мяса и овощей, велел наполнить мехи вином и водой, позаботился о смене белья. Кроме того, ему удалось раздобыть болгарского меда и фисташек, до которых была так охоча Феофано, считавшая, что они обладают возбуждающими свойствами. Во время этой стоянки, занявшей целый день, стратиг Фессалоникской фемы, не подозревавший о присутствии императрицы, явился с визитом к Цимисхию, но Цимисхий не пустил его в свой фургон, где спряталась Феофано, а сам спустился к местному военачальнику, что было истолковано последним, как проявление необычайной вежливости. Польщенный стратиг Фессалоники потом раструбил об этом по всему городу.

Когда кортеж пересекал полуостров Халкидики и путь его пролегал среди зеленых холмов Нижней Македонии, Феофано и Цимисхий, обессиленные своими бесконечными любовными ристалищами, решили несколько дней отдохнуть. Но их связь была настолько очевидной, что продолжала возбуждать любопытство солдат, старавшихся разнообразить сплетнями утомительный и долгий свой путь.

По прибытии в столицу Феофано захотела, чтобы Цимисхий, как то подобало ему по чину, переехал во Дворец. Но молодой стратиг проявил большую осмотрительность, чем его любовница.

— Мне лучше жить у себя в Халкидоне, на противоположном берегу Босфора. Нельзя доводить дело до скандала, — сказал он. -Придворных я боюсь больше, чем скифов, и предпочитаю иметь дело с саблями врага, чем с языком какого-нибудь евнуха.

— У прислуживающих мне евнухов языки отрезаны именно для того, чтобы они не могли болтать, — ответила Феофано.

— Вот если бы они были не только немыми, но еще слепыми и глухими, тогда я действительно мог бы не беспокоиться.

Феофано бросилась стратигу на грудь, стала осыпать его поцелуями и, наверное, залила бы слезами, если бы Небо наградило ее способностью плакать. Она заявила, что желает видеть его постоянно, днем и ночью, ибо без Цимисхия жизнь для нее потеряет всякий смысл.

— Мы должны быть осторожными, — снова сказал Цимисхий, — ведь двор — это змеиное гнездо, да и Никифор вот-вот вернется в Константинополь. Надеюсь, что солдаты эскорта, получившие от меня щедрые дары, будут держать язык за зубами. Я по опыту знаю, что лучше наградить людей, которые к тому же ни в чем не виноваты, чем наказать их, даже если они в чем-то провинились. Как поступать со своими солдатами, меня учить не надо, а вот с придворными, особенно с евнухами, я могу попасть впросак.

— Мне не привыкать к их интригам и злословию, но я знаю также, как нам себя от них обезопасить.

— Я найду место, где мы сможем встречаться вдали от нескромных взглядов, — сказал Цимисхий. — Фортуна всегда была ко мне благосклонна, правда, я ей в этом помогал. Несчастные люди в своих несчастьях повинны сами — я так считаю.

— Где же и как мы будем встречаться, если ты уедешь в Халкидон? Приближаются холода… — возразила Феофано, но не стала развивать свою мысль о том, что им, как птицам, нужно теплое и удобное гнездышко. Феофано знала, что есть слова, не вяжущиеся с ее обликом, и что в ее устах они могут прозвучать фальшиво. Цимисхий постарался ее успокоить:

— Я укрывал от холода тысячи солдат в самых тяжелых условиях, так неужели я не сумею позаботиться о нас двоих?

Константин Сириатос с огромным волнением ждал, когда вернется Феофано. Он мог бы облегчить душу, поделившись своими переживаниями с кем-нибудь из друзей-сирийцев, ему так нужно было говорить о ней, просто говорить, чтобы разобраться в своих чувствах, желаниях, страхах, неуверенности, но молчание было первой заповедью, преподанной ему евнухом, который устраивал их свидания с Феофано, и он знал, что совет евнуха— это приказ. Но вот стало известно, что императрица вернулась с берегов Дуная, а сам Никифор, отправив на родину Иоанна Цимисхия, остался на месте боевых действий. Среди солдат ходили всякие слухи о путешествии Цимисхия и Феофано в одном фургоне, но до Константина доходили лишь полунамеки и случайно оброненные фразы. Товарищи не передавали ему всех сплетен, но тревога и подозрения его все усиливались.

После целого дня муштры в палестре или на плацу, когда усталые солдаты, сморенные сном, затихали, Константин долго еще лежал на своей койке с открытыми глазами. Сон не шел к нему. Евнух же не торопился звать его на новое любовное свидание.

Прошла неделя после возвращения Феофано, и наконец евнух с еще большими, чем обычно, предосторожностями явился за ним, чтобы отвести в Зал Лебедей, где любовники встречались и раньше.

Константина насторожило поведение евнуха, который был не только более осторожен, чем обычно, но и как-то странно суетлив. К тому же Константин не чувствовал в нем больше сообщника, вкрадчивое и искательное поведение которого обнадеживало юношу, а после убийства оружейного мастера даже способствовало их сближению. Евнух держался с большей холодностью, и это особенно обеспокоило Константина, когда он оставил его одного дожидаться Феофано в маленьком зальце без окон. Юноша принялся мерить его шагами, время от времени останавливаясь и разглядывая лебедей, изображенных на стенах и на потолке. Впервые он разглядывал их так пристально и вдруг заметил, что лебединые головы по злой воле художника удивительно напоминают змеиные. Константин прогнал нехорошие мысли, посмотрелся в висевшее на стене зеркало и расчесал пятерней свои длинные белокурые волосы, которые Феофано так любила ерошить во время их любовных игр.

Наконец до слуха Константина донеслись звуки шагов по коридору — шагов тяжелых, явно принадлежавших не Феофано и не евнуху: те всегда передвигались легко и быстро. Кто-то остановился у двери, и Константин замер, прислушиваясь к поворотам ключа в замочной скважине. А когда дверь распахнулась, перед ним стояли два гиганта-печенега. Не успел он опомниться, как они скрутили ему руки, сунули в рот тряпку, пропитанную какой-то жидкостью, и, оторвав от пола, затолкали в холщовый мешок.

С того дня никто больше не слышал о Константине Сириатосе. Спустя месяц после его исчезновения новый командир, поставленный на место этериарха Нимия Никета, вычеркнул его имя из списков дворцовой гвардии.

30

Старый рыбацкий баркас стоял на якоре в открытом море вблизи порта Буколеон, и, хотя сезон выдался удачный, спрос на свежую и соленую рыбу был большой и трюмы рыбацких судов, прибывавших сюда, ежедневно опустошались, этот баркас круглосуточно оставался на месте.