Глава первая

Тоска

У той, что прохаживалась у входа в метро, еще сохранялись следы хорошего воспитания.

– Добрый вечер, сударь, – сказала она, когда я проходил мимо.

– Добрый вечер, сударыня, – сказал я, но не остановился. Разыскивал я другую.

Передо мной тянулась улица Лавандьер – Сент-Оппортюн.

Порыв ветра обдал меня брызгами дождя. Похоже, его принесло от Дворца справедливости, который своими торчащими, как уши, башнями смутно виднелся по другую сторону реки. Я едва удержал шляпу и подумал, что лучше всего мне бы отправиться спать.

Для январской ночи было, пожалуй, не холодно. И все же подобные порывы ветра воспринимались куда менее приятно, чем в разгар лета.

Напрасно продолжал я внушать себе, что нахожусь на работе. Ведь мне лишь следовало дождаться, когда папаша Луи Лере, или Счастливчик – милое имечко! – вернется в свою гостиницу на улице Валуа. Конечно, предпочтительнее подобрать его до того, как он пропустит пару рюмок водки, – тогда он скорее внял бы голосу рассудка. Иначе бесполезно восстанавливать маршрут его любовных похождений или обегать бистро, где он может находиться. Но... я и сам любил шататься по улицам, когда тепло, или, по крайней мере, не так холодно для января месяца.

Сжав зубами чубук трубки, я наклонил голову, чтобы выглядеть как бегун, и рванул к защищенной от северного ветра улице Жана Лантье.

Несколько месяцев назад именно на этой улице девица по имени Габи протирала башмаки между двумя гостиничными подъездами. Может быть, она все еще там?

Здесь было чуть светлее, чем в середине туннеля. В густой тени я различил две женские фигуры.

Одна из них набросилась на меня, словно я сам Хан Ага.

– Габи здесь? – спросил я ее.

– Габи – это я, – ответила девица утомленным голосом.

– Блондиночка Габи, – уточнил я.

– Она больше не такая вот уже шесть месяцев, мой бесценный. Я сменила цвет своих кудрей...

– Могу я посмотреть на твою мордашку? Мне надо поговорить с Блондиночкой Габи. Не хотел бы ошибиться.

– Но раз я тебе говорю, что я – Габи, значит это я. И действительно, это была она. В коридоре одной из сомнительных гостиниц я рассмотрел ее довольно милое, но такое же анемичное, ни старое, ни молодое, болезненное личико.

– Ну, доволен? – спросила она. – Это на самом деле я?

– Да...

– Ну так что?..

– Держи, вот тебе тысяча франков[1] за потерянное время.

Без лишних колебаний и возражений она взяла бумажку и сунула за чулок, показав мне ноги, уже подвергшиеся варикозу. В этом не было ничего удивительного. Она была из тех путан, которые проводят больше времени на улице. Хорошая же обувь продавалась только в окрестностях улиц Сен-Дени и Комартен, где собирались шлюхи высокого полета. Это был другой мир для Габи, которая дрожала в прорезных туфлях с ремешками и в своем манто целиком из хлопка.

– Так что же ты хочешь услышать? – спросила она. Я сдвинул шляпу на затылок:

– Ты разве не узнаешь меня, Габи?

Она вздохнула:

– Ох, знаешь, вас столько!

– Меня зовут Нестор.

– Забавная кликуха.

– Вся моя. И я ищу забавного малого. Одного из твоих клиентов. По имени Луи, если он называл тебе свое имя, что, возможно, потому что он болтлив по природе. Довольно пожилой, деревенщина, хотя, если присмотреться, он выглядит не таким уж простым. Фраер из глуши. Лиможский обыватель, хотя по выговору этого и не скажешь. И не перестает болтать о родном городе. Раз в год пускается в загул в этих местах. И у него есть свои привычки... В прошлом году я его сопровождал. Да, в свободное время подрабатываю няней. Похоже, он снова здесь объявился, но мне никак не удается до него добраться. Теперь ты представляешь, о ком я говорю?

Ей не пришлось долго шевелить извилинами:

– Да, да. Представляю. Малый, который всегда выглядит так, словно ему все до лампочки?

– Точно.

– И ты еще спрашиваешь, помню ли я его!

– А что такое?

– Он добр и не привередлив. Таких бы побольше. И напрасно он пижонит и корчит из себя, как ты говоришь, странного типа.

– Сегодня вечером он не заходил к тебе?

– Нет, – вздохнула она. – Ни сегодня, ни вообще в последнее время.

– Ну, тем хуже. Для него, для тебя, для меня. И все же спасибо тебе, Габи.

– Не за что.

Она посмотрела на меня взглядом побитой собаки. Наверно, недоумевала, к чему этот допрос и не обернется ли он, в конце концов, тем, что очередная черепица упадет ей сверху на голову. Таких черепиц у нее ужеполный набор, хватит на крышу нормального размера. Крышу, которая была бы ей очень кстати на этой улице, где клиенты доставляли ей, конечно, меньше неприятностей, чем фараоны и непогода...

Неожиданно я почувствовал к ней жалость.

Наверное, из-за жуткой хандры, которая грызла меня с тех пор, как я шатаюсь по этим местам, где никогда ничего не происходит, где жизнь начинается только ночью. Да и чего ради здесь живут, черт возьми? ВДБ. Вся для брюха. Среди запахов туш и вырванных из земли овощей. И днем здесь не лучше. Лавки для трудового люда, если не сказать, для прислуги. Лишь к площади Пале-Руаяль начинаешь вдыхать менее гнусные ароматы, но там все портит близость министерства финансов.

А на набережных птицы заключены в клетках. Чирикают, тщетно взывая о помощи. Но не больше свободы и у птиц в Тюильри. Хотя оттуда они ни с места. А это всего лишь клетка покрупнее, в великолепном окружении, и только! Голуби нахально испражняются на каменных мужиков в нишах по улице Риволи, и на туристов, выходящих из Лувра с вытаращенными от восторга глазами. И все это вовсе не смешно, а скорее мрачно. Единственные развлечения – кражи из музейных собраний (Джокондаперед войной 14 года, Безразличныйперед войной 39, а в эти дни – перед какой? – портрет кисти Рафаэля), да и то они весьма обманчивы.

Глава вторая

Первый покойник

Как раз в тот момент, когда я намеревался прекратить поиски, я наконец-то обнаружил своего героя. Было два часа ночи. Он в одиночестве обжирался устрицами в "Полной Миске", неподалеку от Фонтана Невинных. В левом углу дальнего зала, подальше от шума и чужих глаз. Интуиция подсказала мне, что он находится именно в таком месте.

В строгом, почти черном пиджаке и брюках в линейку, он своим озабоченным видом напоминал одновременно депутата, ожидающего министерского портфеля, и приказчика универсального магазина. Но почему? Может быть, он с повышенной серьезностью относился к поглощению пищи? В нашу прошлую встречу я вроде бы не замечал у него такой черты. Впрочем, в остальном он был тем же. Приятная физиономия зрелого человека" не перезрелого (во всех смыслах этого слова), с чуть расплывшимися чертами, гладко выбрит, элегантно сед. Одним словом, выглядел прекрасно.

Я остановился перед его столом. Он сразу узнал меня. В его глазах мелькнул смех.

– Смотрите-ка! Нестор Бурма! – воскликнул он.

И добавил, развлекаясь от души: – Царь сыщиков, не так ли?

Я пожал плечами:

– Не совсем. Мне написала ваша жена.

– Как всегда... Похоже, с опозданием?

– Почтовики бастовали.

– Ах так! Ну что же, присаживайтесь, Бурма. Мы с вами теперь уже давние друзья, правда? Ведь мы встречаемся уже в третий раз?

– Совершенно точно.

Повесив на вешалку шляпу и пальто, я сел.

– Что-нибудь выпьете? – спросил он.

– Охотно. Зачем отказываться от добрых обычаев?.. Сохраним хотя бы некоторые из них. Вы понимаете намек, мой дорогой Лере? На этот раз вы мне не позвонили.

Я улыбнулся. Он ответил мне улыбкой.

– Подождите, подождите! Какая разница, если вы все равно меня нашли?

Он протянул мне меню:

– Устрицы, луковый суп или шатобриан?

– Шатобриан.

– Два, – сказал Лере, поворачиваясь к официанту, который в ожидании заказа покачивался на плоских ступнях.

Официант исчез. Лере поерзал на стуле, снова взглянул на меня и сказал:

– Похоже, вы серьезно относитесь к своей работе.

– Приходится, – я сделал паузу: – ...Мне кажется, дружище, вашей супруге начинают надоедать эти загулы.

Он презрительно отмахнулся:

– Пока только начинают...

Появились шатобрианы, и мы на них навалились. Я сказал:

– Это может кончиться бедой.

Не торопясь, он пережевал и проглотил кусочек мяса.

– Да нет же, нет, – запротестовал он. – Я знаю Эмилию... Да я и возвращаюсь теперь уже скоро. Завтра. Самое позднее, послезавтра. Разве что вслед за почтарями забастуют железнодорожники... А может быть, все-таки поговорим о чем-нибудь другом?

И мы заговорили о другом. Во время еды я смотрел на Лере и думал, что он странный мужик, что госпожа Лере, должно быть, странная бабка, что семейство Лере – странное семейство, а Нестор Бурма – странный сыщик, не испытывающий стыда от того, что за его табак, среди многого другого, платят лица подобного уровня, не слишком требовательные к его труду. Как говорила Габи, таких бы побольше. Не доставляющих хлопот. Постоянных. Словно выплачивающих вам ренту. Кормящих вас...

А началось все в 1952 году.

Одним прекрасным майским утром я получил письмо из Лиможа с подписью некоей госпожи Эмилии Лере. Она сообщала, что обнаружила мое имя в газете, а адрес нашла в справочнике "боттен". Госпожа Лере извинялась, что тревожит меня по пустякам, столь далеким от моих повседневных обязанностей, но если бы я был так любезен... Она уверена, что в моих руках дело не затянется. Короче говоря, она сообщала, что ее муж только что ударился в загул. Скорее всего он в Париже. Пусть себе поразвлечется, она ничего не имеет против, ведь жизнь в провинции далеко не всегда весела, а весна действует и на пятидесятилетних, она понимает это. И, тем не менее, ей не хотелось бы, чтобы шутка слишком затянулась. Для нее это вопрос достоинства. Так что если бы я мог разыскать ее мужа и посадить в лиможский поезд... Она добавляла кое-какие подробности. Но, к сожалению, они мало мне помогли. А вот фотография беглеца, которую она прилагала к письму, и приличный денежный перевод, конечно, пригодились.

Комиссар Флоримон Фару, полицейский из бригады по наблюдению за гостиницами, которого я привлек к делу, достаточно быстро обнаружил загулявшего провинциала. И, как только Лере нашли, я предпринял шаги, чтобы с ним познакомиться. С той поры мы более или менее сдружились. Воспользовавшись моментом, когда он в очередной раз размягчел от выпивки, я прочел ему лекцию о нравственности и о родных краях. Ведь он гражданин, которому я мог бы приходиться сыном! Эта трогательная сценка происходила в известном кабаке "Спокойный отец" в районе Центрального рынка. Обстановка вполне соответствовала моменту.

Я не скрыл от него ни своей профессии, ни возложенного на меня поручения, и Лере откровенно ликовал. Сыщик! Решительно, Эмилия слишком начиталась полицейских романов. Забавно. Просто забавно. Впрочем, забавно это было или нет, но он повел себя гораздо разумнее, чем я мог ожидать, и вскоре я получил от госпожи Лере еще одно письмо, на этот раз с изъявлениями благодарности.

Прошел год. Наступил май 1953-го. Я давно забыл о своем незатейливом выпивохе. И вдруг он сам дал о себе знать, позвонив мне. Посмеиваясь, он говорил:

– Бурма? Я снова гуляю, мой дорогой сыщик. Жена еще не сообщила вам об этом?

– Еще нет.

– Чуть потерпите. А пока заезжайте-ка за мной в гостиницу. Я там же, где останавливался в прошлом году. Да, по улице Валуа. Если вы сейчас свободны, повеселимся вместе. И условимся о поезде, которым я вернусь... Ваш приезд упростит дело.

Год назад он показался мне довольно безобидным, но на этот раз я готов был поклясться что он просто издевается надо мной. Вот, значит, как обстоят дела...

– Ну что ж, хорошо смеется тот, кто смеется последним, – сказал я тогда своей секретарше Элен. – Раз он приглашает меня присоединиться к его похождениям, не буду заставлять себя упрашивать.

В тот же вечер я заехал за ним в гостиницу.

Тем временем пришло письмо от госпожи Лере. Выдержанное в том же тоне, что и предыдущее. Правда, немного более обеспокоенное. Она начинала склоняться к мысли, что шутка, как она по-прежнему называла его загулы, должна, чтобы оставаться хорошей, не слишком затягиваться, не повторяться. По почерку я понял, что она была взволнованна: слова были написаны дрожащей рукой. Но, впрочем, указания были твердыми и такими же неизменными: при первой возможности посадить гуляку мужа в поезд.

Что я и сделал через несколько дней, которые провел, сопровождая Лере в его ночных кутежах. В Париже (который он, надо сказать, хорошо знал, прожив здесь некогда много лет) у него уже сложились твердые привычки. Но в своих гулянках он оставался ужасающе провинциален. Расписание каждого дня было расчерчено, как нотная бумага. Ресторан, театр, кино, жертвоприношения Венере – все это делалось в одно и то же время, в одних и тех же местах и даже с одними и теми же партнерами. Всегда, даже будучи сильно пьян, Лере оставался со всеми вежлив. За исключением случая, когда послал подальше бродяжку. Но босяки, будь то мужчины или женщины, бывают слишком настырны в попрошайничестве.

Итак, в 1953 году все произошло, как и в 1952-м. После очередной ночной пьянки я усадил моего Лере в лиможский поезд. А поскольку Бог заботится о пьяницах, он благополучно прибыл домой.

Все были удовлетворены: госпожа Лере, получившая назад своего мужа в добром здравии; муж, уже нормально воспринимавший мою слежку; а также Нестор Бурма, которому платили за то, что тот оберегал семейный очаг супругов Лере. Можно было только пожелать, чтобы каждую весну все повторялось вновь.

Но сейчас был январь. Луи Лере на этот раз приблизил наступление весны. Похоже, теперь ему было наплевать на любые календари, будь то грегорианский, русский или природный. Лере изобрел свой собственный календарь. И если верить письму, традиционному письму г-жи Лере, на этот раз выдававшему очень живые и очень определенные чувства раздражения и тревоги, которое я получил с немалой задержкой (в то время проходила волна забастовок), он уже много дней находился в Париже. Определенных просьб и указаний на этот раз не было, но я чувствовал, что г-жа Лере не замедлит отказаться от моих услуг. Или, может, теперь не так уж я ей и нужен? Эта комедия – разыскивать для жены мужа, сопровождать его по столице и получать за все это приличный гонорар – не могла продолжаться вечно. Чувствуя это, я и бросился со всех ног на поиски Лере, который как всегда остановился в прежней гостинице (нет, он не скрывался), но – этакий хитрец! – не дал о себе знать.

И еще я надеялся – а вдруг? – на хорошее угощение.

Да, да, на хорошее угощение! Побудьте-ка в шкуре сыщика, и вы поймете меня.

Заказав десерт, Луи Лере встал, чтобы пойти в "где тут у вас". Я остался один перед кусочком бри. Я ел его, пробегая глазами вчерашнюю газету, подобранную на соседнем стуле. Второй президент IV республики г-н Рене Коти направил традиционное послание обеим палатам парламента. Эмиль Бюиссон, враг общества номер один, вместе со всей своей бандой представал сегодня перед судом присяжных. Жилищный кризис в Берлине, где представители четырех держав никак не могли договориться о выборе помещения. Попытки разыскать картину Рафаэля, которую свистнули из Лувра, – картину и ее похитителя, – пока что не дали никакого результата. В Лондоне автор полицейских романов, обнаруженный на улице мертвым, с голыми ногами, задал Скотланд-Ярду свою последнюю загадку. В Марокко... Спохватившись, я глянул на часы. Они остановились. Я чуть не вывернул шею, чтобы посмотреть на стенные часы в большом зале. Я отшвырнул газету. Так я и думал. Прошло чертовски много времени после того, как Лере вышел из-за стола. Слишком много, чтобы теперь он вернулся. Шут гороховый! Смылся по-английски. Ну и юмор у этих мужланов! Чтобы рассмеяться, я пощекотал себя – что еще оставалось делать? – но улыбка получилась искусственной.

– Гарсон! Счет!

– А вы не подождете того господина? – сказал тот, плохо выбритым подбородком показывая на пустой стул.

– Не старайтесь быть вторым, кто смеется надо мной за такое короткое время, хорошо?

На мои чаевые он вряд ли смог бы подцепить актрису из Французского театра.

На улице, в довершение всего, моросило. Я пробирался между куч воняющих овощей, но если у меня и было скверно на душе, то не под влиянием местного колорита. Напрасно отрицать, что Луи Лере обвел меня вокруг пальца, словно школьника. Зима была не его временем года. Весной он общительнее. Если я правильно его понял, зимой он предпочитал не посвящать меня в свои проделки.

Пройдя несколько шагов, я успокоился и стал присматриваться к розничным торговцам. Они производили здесь свои закупки и обязательно торговались, чего терпеть не могли, когда работали в своих лавках.

Внезапно ручные тележки, толкаемые бедно одетыми людьми, и пешеходы подались в стороны: на большой скорости мчалась полицейская машина. Красномордый толстяк в куртке, восседающий на переполненном апельсинами ящике, окликнул одного из своих коллег:

– Эй, Малыш-Жюль, из-за чего весь этот балаган? Только что проезжал "рено" из полицейской префектуры. И вот опять... Ведь не облава же все это?..

– Экономический контроль, – ответил я ему.

Тип смерил меня взглядом с высоты всех сожранных им во времена продовольственных ограничений, особенно в немясные дни, бифштексов:

– Не накличьте беды, – сказал он.

И вдруг захохотал. Наверно, научился с того времени поплевывать на экономический контроль. Подошел худой малый в кожаном пальто.

– Это на улице Пьера Леско, – сказал он. Красномордый спросил:

– А что там?

– Не знаю. Полно фараонов. Красномордый выпятил толстую губу.

– Пойду выпью божоле, – сказал он, словно божоле было как-то связано с происходящим.

Я понесся к забитой торгашами улице Пьера Леско. Между фруктовым магазином и складом бананов полицейские в форме сдерживали кучку зевак. Чуть дальше была припаркована машина, а также темно-синий "рено" с открытым верхом. Я подошел.

– Проходите! Проходите! – повторяли зевакам полицейские.

Но они притворялись оглохшими. На пороге дома, с разнообразными эмалированными табличками по сторонам двери, двое явно инспекторского типа обсуждали событие. Вынырнувший из темных недр коридора третий присоединился к ним. Этот был одет в помятый дождевик, шляпу шоколадного цвета, которая шла ему хуже некуда, с парой седеющих висящих усов. Это был мой приятель Флоримон Фару, комиссар уголовной полиции. Я помахал ему рукой. Он ответил мне и приказал полицейскому кордону расступиться.

– Что за делишки у вас в этих местах? – осведомился он после того, как мы обменялись рукопожатием, и он небрежно представил меня своим подручным.

– Большая гульба! – ответил я.

– На самом деле?

– Меня к тому же только что накололи. Могу я подать вам жалобу?

– Мне не до смеха...

Он зевнул.

– ... Я подремывал... Был на дежурстве, но дремал... Что поделать, работа!

– Что случилось?

– Работа для полицейских. Это вы позвонили?

– Куда?

– В участок.

– Нет. Так вам позвонили?

– Да.

– Не я. Что заставляет вас думать...

– Не знаю. Может быть, то, что вы здесь оказались. Имя Этьен Ларпан вам что-нибудь говорит?

– Нет. А что?

– Ничего.

Он погрыз ус, а затем с рывком головы, серьезно нарушившим равновесие шляпы, сказал:

– Пошли. Вы уже бывали в камерах для дозревания бананов?

– Нет, но расскажите. С таким гидом, как вы, это, должно быть, страшно увлекательно.

Я последовал за ним, зажатый, как в тисках, между ним и фараоном, который шелвслед за мной. В глубине коридора, под лестницей, ведущей наверх, низкий проем служил проходом на вторую лестницу, ведущую в погреба. Крутую, с поворотами, с истертыми ступеньками. Чем ниже мы спускались, тем выше становилась температура. Мы вышли на площадку, ярко освещенную падавшим из маленькой комнаты светом. Пол там был засыпан измятой и скрученной бумагой. Перед маленькой конторкой смуглолицый мужчина занимался подсчетами. Двое других с синими от бритья подбородками переносили огромные гроздья бананов.

– Привет! – сказал Фару. – Мой дружок хотел бы посмотреть камеры.

– О'кей, – ответил с испанским акцентом один из присутствующих.

Это было забавно, но никто не смеялся. Пошедший впереди тип выглядел зловеще. Он дал нам знак следовать за ним, провел в узкий коридор, щелкнул выключателем и открыл дверь закутка. Беспрерывно горевшие у стены четыре небольшие газовые горелки поддерживали там тепличную температуру. Подвешенные на карнизах за длинные металлические крюки гроздья бананов медленно, час за часом, меняли цвет от ярко-зеленого к канареечному.

– Очень интересно, – заметил я. – И что дальше?

– Пойдемте, – произнес Фару.

Немые, как рыба, работяги следили за нами взглядом, пока мы не вернулись на лестницу. Флоримон пояснил:

– Это испанцы. Пока что они спокойны. Но обычно не перестают галдеть, и впечатление такое, будто все время поют фламенко. Они ничего не видели, ничего не слышали.

– А что они должны были увидеть или услышать?

– Пойдемте посмотрим.

Мы спустились в нижний подвал, два или три раза поскользнувшись на мокрых ступеньках. Решетчатая дверь с сорванным замком вела в длинный погреб. Одна лампочка на лестничной площадке и вторая под сводом подвала давали скудный и скверный свет, оставлявший во мраке углы, где, наверное, кишели пауки. Грудой были свалены разные коробки, деревянные ящики, упаковки разного рода. Как и выше этажом, как и повсюду, в этом чертовом подвале под ногами валялась измятая и скрученная бумага.

В свете ацетиленовой лампы, которую держал один из полицейских, в глубине погреба вырисовывались две тени. Они низко наклонились, и их плечи казались сросшимися. При нашем появлении они выпрямились и отодвинулись друг от друга, чтобы оглянуться.

Теперь мы отчетливо могли их рассмотреть.

Мужчина был обут в роскошные башмаки из мягкой кожи и одет в темно-серый костюм. Сразу было видно, что он от первоклассного портного. Жилет мужчины был расстегнут, а рубашка распахнута на груди. Несмотря на неполадки в туалете, он сохранял некоторую элегантность и респектабельность... если бы стоял, а не находился в горизонтальном положении. Одна или несколько пуль, пришедшиеся прямо по его физиономии, снесли половину лица и навсегда сделали для него невозможным положение вертикальное.

Глава третья

История в сольном исполнении

– Шеф! – начал довольно возбужденно один из агентов, выпрямляясь на затекших коротеньких ногах. – У нас появилась мысль его раздеть и...

Заметив меня рядом с Фару, он прервался.

– Позже, позже, – сказал комиссар с коротким взмахом руки, в стиле придворного аббата...

– Вот наша находка, – повернулся он ко мне, показывая на распростертое тело.

Он наблюдал за моей реакцией.

– На Центральном рынке действительно есть все, – заметил я. – Как его зовут, по вашим словам?

– Ларпан. Этьен Ларпан... Его имя и теперь вам ничего не говорит?

– Не больше, чем только что...

И, действительно, это имя мне ничего не говорило. Но профиль его очень походил на левую сторону физиономии Лере. Если бы не было такой разницы в одежде... Не мог же он, оставив меня в заклад в "Полной Миске", быстренько переодеться в это высококачественное шмотье, чтобы затем его обновить в подвале под звуки пистолета?

– Недоумеваю, как вам удалось так быстро установить его имя, – продолжал я.

– Пока я еще ни в чем не уверен, – сказал Фару. – В его кармане были визитные карточки на это имя, но они могут быть и чужими. К тому же, ни гроша. Его бумажник, наверняка с большими деньгами, конечно, увели. Он явно не принадлежит к числу экономически обездоленных. Одевался он не в магазинах готового платья, как вы, наверное, заметили. И вполне возможно, что остановился он в гостинице "Трансосеан" по улице Кастильоне. Среди его карточек оказалась рекламная открытка этого роскошного отеля. Мы туда позвонили. У них действительно есть клиент с такой фамилией. Остается установить личность.

– Так что вы хотите, чтобы я вам сказал, Флоримон? Спасибо за спектакль, хотя я видел и более драматичные. Не понимаю, зачем же все-таки вы меня позвали? Могу ли я уйти? Раз...

В стиле Свободы, озаряющей Мир, я указал перстом на потолок:

– ... Раз испанцы, работающие наверху, не видели меня бродящим вокруг и не встречали на лестнице, я имею такую возможность?

– А, так вы заметили? – хмыкнул ни на грош не смущенный Фару.

– Послушайте, старик. Бананы хороши, но еще не настолько, чтобы соблазнить такого крутого парня, как я. Боже мой! Это здорово! Почему вы всегда так уверены, что я обязательно лезу в дела, которыми вы занимаетесь?

– Не во все дела, – поправил он. – Только в те, которые происходят там, где вы, словно бы случайно... прогуливаетесь. У меня это стало правилом...

– Ну так вот, на этот раз ваше правило дало осечку.

– Возможно. И все же я ничем не должен пренебрегать. Вы же понимаете, пока что мне ничего не известно об этом типе, кроме того, что, вероятно, его зовут Этьеном Ларпаном и он проживает в гостинице "Трансосеан". Но предвижу тот еще кавардак. В своем нынешнем состоянии он мог оставаться там до полудня, и никто бы не заметил его присутствия, Однако, едва он умер, – а смерть произошла не позже, чем час назад по башенным часам, – кто-то звонит нам в контору и сообщает, что на улице Пьера Леско, в подвале дома под таким-то номером, только что укокошили человека... И с таким выражением искренности и серьезности, по словам тех, кто принимал сообщение, что мы без колебаний примчались сюда посмотреть... Я говорил самому себе: наш осведомитель – это парень, который обнаружил труп, но не хочет связываться с полицией. Он выполнил перед властями свой долг свидетеля, но избегает возможных неприятностей. Его можно понять. Заметив же вас там, наверху, среди зевак, я подумал, что этим автором телефонного звонка могли быть и вы...

– Это был не я.

– Стоило в этом удостовериться. Вы могли расследовать какое-то дело, а убитый – быть в нем так или иначе замешанным. Вы не хотели всего нам выкладывать, но и скрывать преступление также...

– Никакого дела сейчас не веду, и звонил не я. Огорчен, что вас разочаровал, Флоримон.

– Ничего. Есть еще одно предположение.

– Какое?

– Позвонил сам убийца. Да. Он убивает. Для этого выбирает место, где может действовать спокойно, и куда никто не сунется еще много часов. Однако у него нет ничего более срочного после совершения убийства, как предупредить мусоров. Скорее глуповатое поведение, но если догадка верна и если позвонивший – не робкий свидетель, который хотел выполнить свой гражданский долг, и не больше, то меня ждут веселые времена. Забавный кавардак, скажу я вам.

– Эти веселые времена целиком оставляю вам, Флоримон, – ухмыльнулся я. – Нет, я не эгоист. Иду спать. Приятных развлечений!

– Спасибо за поддержку, – буркнул он.

Я вынырнул на поверхность. По-прежнему моросило, что, впрочем, не замедляло дорожного движения. Я не собирался идти спать. И мне тоже надо было кое-что проверить. Я пробился через плотную до улицы Кокийер толпу людей, работающих ночами, лавочников, "отбросов общества" и лишь очень немногих гуляк. На улице Булуа было уже не так оживленно. По обе ее стороны, плотно прижавшись друг к другу, стояли машины пригородных торговцев, приехавших на Центральный рынок отовариться. Машины всех марок, всех возрастов и всех моделей. Одна из них, утратившая правую дверцу, уже могла не опасаться грабителей.

На улице Полковника Дриана даже кошки не было видно, а улица Валуа – это уже настоящая пустыня. Здание Французского банка, с укрывшимся часовым, всей своей массой наваливалось на пейзаж. Под горящими фонарями, словно темные зеркала, грустно поблескивали мокрые тротуары. Полный покой, который ничто не должно бы нарушать. Вечный покой... Покой, как...

Но опровергая меня, какая-то машина слишком резко, с визгом повернула на площади Пале-Руаяль, перед самыми магазинами Лувра. А потом звук мотора затерялся вдали.

Гостиница Лере находилась неподалеку от дома, где иллюзионист Робер Уден некогда устроил, как об этом выгравировано на мемориальной доске, свой театр. Два наружных фонаря уже целую вечность как были погашены, но из освещенного холла полоса света тянулась до середины мостовой. Я переступил через порог гостиницы.

За стойкой, положив локти на развернутую перед ним газету о скачках, подремывал клерк. Звонок его разбудил. Он сонно улыбнулся и поздоровался со мной. Мы уже виделись в начале вечера, когда я заглянул сюда, чтобы удостовериться, здесь ли опять остановился Луи Лере. Впрочем, знал он меня и раньше.

– Добрый вечер, сударь, – сказал он. И добавил: – Господин Лере вернулся, сударь.

– А!

Значит, он не был мертв.

– ... Гм... Конечно, сейчас, наверное, не время для... но, если он только что пришел и... гм... если он еще не лег, я...

Улыбкой пытался я сгладить свою неловкость.

– Вряд ли он лег. Он ведь нас покидает. Меня он попросил приготовить его счет, – сказал малый.

Парень приходился каким-то родственником хозяевам и пользовался их полным доверием.

– ... Сейчас выясню, примет ли он вас, – продолжал он равнодушным тоном.

– Очень бы хотелось, – произнес я.

Ко всем чертям и мою репутацию и репутацию Лере.

– Вы припоминаете мое имя?

– Нестор Бурма, да, сударь. Частный детектив.

Я протянул ему пятьсот франков. Раз надо, так надо.

– Не подумайте что-нибудь такое, – сказал я. Он сунул деньги в карман.

– В гостиничном деле никогда ничего такого не думают, – ответил он. – Это занимало бы слишком много времени.

– Поставьте эти полкуска на "Блуждающий огонек". У этой телки есть шансы.

– Спасибо от владельца кобылы.

Он снял трубку внутреннего телефона, обменялся несколькими словами с невидимым собеседником, повесил ее.

– Господин Лере вас ждет, сударь, – сказал он. Объяснив, как пройти, он оставил меня одного, предоставив самому искать путь в лабиринте коридоров, где, похоже, еще продолжало сохраняться затемнение времен противовоздушной обороны.

Папаша Лере был одет так же, как в ресторане "Полная Миска", когда он меня там бросил. Одет с иголочки. Даже сохранил свою шляпу. Открытый на кровати чемоданчик подтверждал, что Лере действительно занимался подготовкой к отъезду. На каминной доске, отражаясь в большом настенном зеркале, бутылка спиртного соседствовала с налитым до половины стаканом и железнодорожным расписанием. В комнате стоял запах сигарного дыма.

– Смываемся? – набросился я. – Возвращаемся домой?

– Да идите, – заглатывая "в", с широким жестом произнес он.

– Эмилия обрадуется.

– Да.

Он запихнул одежду в чемодан.

– Только что вы сыграли со мной забавную шутку. Он тихо хмыкнул.

– Ничего, – великодушно заметил я. – Впишу это в счет для вашей жены.

– Правильно, – пробормотал он.

И снова ухмыльнулся. Зевнув, я оборвал разговор:

– Хорошо, привет, Лере. Мне платят за то, что я вас сажаю в обратный поезд. Так что не буду задерживать вашего отъезда.

– Пока, – произнес он.

Повернувшись ко мне спиной, он, не предложив мне, налил себе спиртного.

Я спустился, крепко сжав зубами трубку, что отнюдь не помогало от моей головной боли, Я не чувствовал утомления, но башка трещала. Выйдя на улицу, я понесся вперед, много раз рискуя разбить себе рожу, потому что мои подошвы скользили по влажному булыжнику. Наконец я добрался до грузовичка, на который машинально обратил внимание, на тот, у которого не было дверцы, на тот, что мог не опасаться угонщиков. Как иной раз заблуждаешься! Согласно регистрационной наклейке, он принадлежал некому Л. Б. Фрукты и овощи, Шатийон-под-Банье, Сена, типу, который, сам того не желая, окажет мне услугу.

Сев за руль, я попытался вытащить машину из ряда. Ее обветшалый вид маскировал прекрасный двигатель, легко отзывавшийся на мои усилия. За моей спиной никто не призывал схватить вора. Обратившись с короткой мольбой к черту, я поехал в сторону улицы Валуа. Не выключая двигатель, остановился на некотором расстоянии от гостиницы, где только что был. Почти тотчас же я увидел выходящего с чемоданом в руке Лере, наклонившего голову, чтобы уберечься от моросящего дождя. И в самый раз. Приехав чуть позже, я бы его упустил. Пришпорил грузовичок. Рывком, от которого застонал его ветхий кузов, он набрал скорость. На шум Лере встревоженно обернулся. У него не было времени укрыться. Я повернул. На сырую и темную стену фары отбросили его гигантскую тень.

– Боже мой! – выругался я про себя, – не убий его.

Едва-едва. Подскакивая на сидении, набитом персиковыми косточками, с истерзанными ягодицами, вцепившись обеими руками в рулевое колесо, я чувствовал, что мокрая мостовая доделает дело. Грузовичок вылетел на тротуар и снес Лере, словно кеглю. Тот рухнул на крыло, метнув на капот чемоданчик, из которого вывалилось содержимое. Я подал назад, словно он меня оттолкнул. Он остался лежать у тротуара, стеная, что есть мочи. Я нажал на газ. Едва не задев при повороте на площади Валуа будто из-под земли выскочившую легковушку, припустил, набирая скорость, подальше от этого нездорового места, как лихач, с рождения занимающийся авторалли.

Я бросил тачку на улице Лувр, перед центральным управлением прямых налогов, и, пожелав, чтобы ни один из этих господ не оказался ею скомпрометирован, нырнул в жирующую толпу и пропустил несколько целебных капель в баре на улице Пируэт. У меня было впечатление, что пируэты я совершил престранные...

Когда ко мне вернулось самообладание, я еще немного подождал, а затем из телефонной кабины бистро позвонил в гостиницу на улице Валуа. На этот раз клерк бодрствовал, словно на него напала тьма блох.

– Снова я вас беспокою, – извинился я. – Нестор Бурма. Я хотел бы поговорить с господином Лере, если он еще не уехал.

– Он в госпитале, – ответил тот. – С подобными постояльцами всегда одни хлопоты.

Я разыграл удивление.

– В гос... Что вы такое говорите?

– Он как раз выходил от нас, когда в него врезалась машина. Наверняка, вел ее какой-нибудь алкаш. Послушайте, сударь... Таков мир. По ночам здесь едва ли одна машина проезжает раз в три часа; а с пьяницей за рулем – разве что две за год. Эти загородные, честное слово! Похоже, они поступают так нарочно.

– И серьезно пострадал?

– Могло быть хуже. Например, машина могла бы разнести витрину. К счастью, этого не случилось. Истинное чудо!

– Я спрашиваю про Лере. Меня он волнует больше, чем витрина.

– Э-э-э... Ах да! Господин Лере... Конечно... Тоже истинное чудо. На первый взгляд, изрядно помят, но не думаю, что смертельно... Во всяком случае, надеюсь...

Я тоже надеялся. И, не насилуя себя, с большей искренностью, чем этот ученик торговца сновидениями.

– Гм... так вы говорите, он в госпитале...

– Я вызвал полицейских с улицы Добрых Детей. Они его увезли...

Он говорил раздраженным до крайности тоном. Ему было по горло достаточно этой истории:

– ... Предполагаю, не в кутузку, – продолжил он.

– С ними никогда ничего неизвестно, – заметил я. – Ну что ж. Спасибо. Спокойной ночи.

Из бистро я отправился в участок на улице Добрых Детей. Еще с тех времен, когда бомба анархиста Эмиля Анри разнесла помещение, отправив с дюжину этих добрых детей принимать посмертные награждения из рук префекта полиции, там были всегда настроены несколько настороженно к посетителям, но я рискнул. Все прошло без сучка и задоринки. Я представился, воспользовавшись вместо удостоверения дружбой с комиссаром Флоримоном Фару, сказал, что был знаком с Луи Лере, о несчастном случае с которым только что узнал и т. д. Добрые дети успокоили меня на его счет. "За более подробными сведениями соблаговолите обратиться в Центральную больницу... " Для проформы я призвал полицейских срочно поймать мне машину и смылся. Я был слишком утомлен, чтобы добираться до своего дома, это далеко. А помещение моего агентства со всегда свободным диваном находилось в двух шагах, на улице Пти-Шан. Туда я и отправился. Позвонил в Центральную больницу. Без слишком больших трудностей получил известия о раненом. Его состояние не внушало беспокойства. Через пару дней он поднимется на ноги. Я поблагодарил, разделся и скользнул под одеяло. Едва сомкнув глаза, заснул.

Глава четвертая

За чужой спиной

Явившись кдевяти часам на работу, моя секретарша Элен разбудила меня взрывами громкого хохота.

– Привет, шеф, – протрубила она. – Решили как следует выспаться?

– Что-то в этом роде, – зевнул я. – Ты меня не поцелуешь?

Она улыбнулась:

– Никогда не целую пьянчужек... Гм... Наверное, не ошибусь, если скажу, что добраться до дома вы были не в состоянии, как явствует из вашего присутствия здесь, не так ли?

Я снова зевнул:

– Что-то в этом роде. Вам бы следовало работать у детектива.

– Иначе говоря, вы нашли своего Лере?

– Что-то в этом роде. Вы не хотите поднять ставни?

Она подчинилась. Плохо отмытый, тусклый день проник в комнату.

– Туман? – спросил я.

– Что-то в этом роде, – ответила она. – Но не холодно...

Закрыв окна, она вернулась ко мне, присматриваясь:

– Ну и вид! Что с вашей головой? Очевидно, гуляли вместе?

– Конечно, голова со мной, знаете ли, не расстается.

– Я говорю о Лере. Он вас снова развращал?

– Что-то в этом роде.

– Надеюсь, вы его усадили в поезд? Или что-то в этом роде?

Я ухмыльнулся:

– А вот и нет. Он в больнице.

Элен широко раскрыла прекрасные удивленные глаза:

– А ведь жена вам платит, чтоб вы его оберегали! Но что случилось? Драка? Его придушил рыночный силач?

– Глупейший несчастный случай. Похоже, его сбил какой-то лихач. Меня при этом не было. Думаю, следует предупредить его жену. Вы пошлете телеграмму. В успокоительном духе. Закажите также телефонный разговор. Я хочу и сам ее успокоить. В телеграмме постарайтесь ее убедить, что ей не следует срываться с места. Здесь, в Париже, в ней пока что не нуждаются.

Элен нахмурила брови:

– Он хотя бы жив?

– Конечно. Ну что вы себе вообразили? Приготовьте-ка нам кофе, пока я одеваюсь.

Она исчезла в крошечной кухоньке. И скоро вернулась, неся на подносе две чашки, полные ароматной черной жидкости. Сделав несколько глотков кофе, она продолжала рассуждать:

– Не воображаю, чтобы вы кого бы то ни было могли пришить, – сказала она. – Но, согласитесь, что вас часто видишь работающим в непосредственной близости от трупов, или что-то в этом роде, как вы выражаетесь. Это крайне любопытно.

– Вам следовало бы отпустить усы, – сказал я, поставив чашку. – Вы уже говорите как Флоримон Фару, Вы поразительно на него похожи... Он мне выдал подобное не позже, чем этой ночью.

– Так я и думала. Шеф, кем был тот покойник? Он был там специально ради вас?

– Какой покойник? Она пожала плечами:

– На Центральном рынке нашли убитого мужчину. Вы разве не знали?

– Да нет.

– Вот видите. Некий... забыла имя...

– Ларпан. Этьен Ларпан. Ну вот, видите. Я все знаю... но не с такой распухшей головой.

– Вроде бы именно он – похититель известной картины Рафаэля из Лувра.

– А! Этого я не знал. Газеты пишут?

– Нет. Это, конечно же, произошло поздней ночью и не успевало попасть в утренние выпуски. Я слышала по радио в сводке новостей.

Я включил радиоприемник. Донесся голос Катрин Соваж, поющей «Остров святого Людовика». Я приглушил звук.

– Что еще они передали?

– Я не прислушивалась, но, кажется, это все.

– Подождем. В полуденном выпуске "Сумерек" Марк Кове что-нибудь состряпает... Будьте добры, передайте по телефону текст телеграммы г-же Лере, хорошо?

Она прошла в кабинет.

Я последовал за ней, чтобы проглядеть почту. В общей груде лежало и письмо от Роже Заваттера, одного из моих агентов, сейчас находившегося на передней линии. Он писал:

Пишу вам на бумаге клиента (вы заметили, каково ее качество?)...

Бумага действительно была роскошной, с водяным знаком в виде силуэта яхты, увенчанной инициалами П. К. В верхнем левом углу тот же корабль повторялся в виде гравюры, окруженной выведенным ярко-красными буквами названием «Красный цветок Таити».

...чтобы вам сообщить, что по-прежнему сообщать не о чем, разве что о том, что клиент спятил. Но ничего серьезного. Во всяком случае, на горизонте врагов не видно, ни по правому, ни по левому борту, а я останусь телохранителем этого типа до конца моих дней. Мы будем в Париже 13 или 14...

Я глянул в календарь. 13 – это сегодня.

...Мы причалим в лодочном порту. В общем в самом Париже. Чмокни Элен. Всего вам хорошего.

Роже.

– Этот Роже своеобразно составляет свои отчеты, – заметил я.

– Что нового? – спросила Элен.

– Ничего или почти ничего. Они прибывают сегодня или завтра. И Заваттер вас обнимает. Вот и все.

Она комично вздохнула:

– Право, у нас на работе мыла не нужно. Всегда найдется кто-нибудь, кто вылижет вам физиономию. Что, у него нет другого занятия на службе, у этого господина Корбиньи?

– Быть телохранителем не требует много времени.

Я сунул письмо в ящик и набил трубку с изображением головы быка.

– Телохранитель! А чего боится этот клиент?

– Заваттер еще этого не разнюхал, а когда мы переписывались, заключая сделку, то не запрашивали у Корбиньи пояснений, и он их нам не предоставил. Вы припоминаете? Нам было достаточно приложенного перевода. Хотите знать мое мнение? Этому богатому и старому чудаку, – Заваттер называет его спятившим, но Заваттер всегда слишком уж категоричен в своих оценках, – так вот, этому чудаку, владельцу двух замков в окрестностях Руана, перемещающемуся чаще всего по воде, просто скучно, как часто бывает скучно людям с деньгами. И вместо того, чтобы нанять компаньона или трубадура, он навоображал себе врагов и нашел себе частного детектива с пушкой. Это придает некую остроту его существованию.

– И скрашивает наше...

И здесь возникла еще одна фигура несторовской троицы, Ребуль-Культяпый.

– Не рассаживайтесь, – сказал я, когда он собрался подтянуть к себе стул. – Отправляйтесь в Центральную больницу. Вы знаете, что мне поручено бдеть над добродетелью некого Лере...

– Клиент с годовой подпиской?

– Да. Его добродетель незапятнанна, ну, более или менее, однако с ногами, думаю, у него не все в порядке. Он стал жертвой наезда, и его отвезли в Центральную больницу. Наладьте наблюдение за ним. Если его будут посещать, выясните, что это за посещения. В общем, действуйте.

– Прекрасно, – сказал Ребуль, больше ни о чем не спрашивая.

Он ушел. Элен посмотрела на меня.

– Забавная историйка, не правда ли?

– Что-то в этом роде, – буркнул я.

В приемной брякнул звонок, и дверь в кабинет распахнулась.

– Привет, ребята, – произнес вошедший. Комиссар уголовной полиции Флоримон Фару собственной персоной.

Я прохрипел:

– Хм... Что, дедушка, еще один труп?

Он усмехнулся:

– Не знаю. Надо бы посмотреть под кроватью... Можно присесть?

– Присядьте. Что вас привело? Ночной визитер? Кажется, я вам уже сообщил, что ни сном, ни духом о нем не ведаю.

Он сел:

– И я вам верю.

– Нет правила без исключений, – бросила Элен.

– Вы, – угрожающе помахав ей пальцем, сказал он, – можете пока бегать на свободе, чтобы я мог вас расцеловать на следующий Новый год.

– Она готова припустить со всех ног, только бы вы ее не целовали, – сказал я. – Ну ладно, хватит любезностей. Мне они действуют на нервы, тем более, что за ними явно что-то скрывается.

– Прекрасно...

Он взглядом обвел кабинет.

– ...Много работы сейчас?

– Не слишком.

– Прекрасно, – повторил он. – Как я сказал, я вам верю. И настолько, что беру на свои плечи ответственность, поручая вам небольшую доверительную работенку, которую предлагаю в качестве завтрака... Гм... Официальная полиция не всем может заниматься. Вы же знаете. Наши движения бывают скованны. Короче говоря, иной раз в полиции очень довольны, что рядом находится частник...

– ... Для деликатной работы?

– Совершенно верно.

– Ваш завтрак – это не рвотное, Флоримон? Да, и еще. Ведь и вы и ваши коллеги используете осведомителей. Почему бы тогда не использовать и частного сыщика, да? Это выглядит очень современно!

Разобиженный, он надулся.

– Вы неплохой парень, Флоримон Фару, но вы в полиции... Что это может мне принести?

– Быть в полиции?

– Нет, та работа.

– Не располагаю кредитами, но вы всегда что-нибудь да урвете. В этом отношении полагаюсь на вас... Но, Бурма, не испортьте мне все дело.

Он извлек из кармана своего затрепанного плаща два глянцевых снимка и сунул их мне под нос. Я сказал:

– Всегда думал, что вы кончите тем, что будете продавать слайды. Вы на верном пути... А это что за красотка?

– Как вы ее находите?

– Она пригодилась бы мне по воскресеньям.

– Господи, только по воскресеньям? Фотографии изображали очень элегантную молодую женщину в платье, декольтированном едва ли не до самых щиколоток. То, что можно было разглядеть, выглядело весьма недурно, а то, что угадывалось, было, пожалуй, еще лучше. Нежный овал лица, тонкий носик, чувственные губы и томные глаза под длинными ресницами. Ушко представляло собой обычную раковину, столь часто описанную создателями подобных портретов, что мне нет смысла на этом задерживаться, раковину с жемчужиной в мочке, но, прошу мне поверить, ничего общего с устрицей не имеющую. Не знаю, каким чудом, но гладко зачесанные назад волосы не делали ее похожей на мечтательную учительницу, а совсем напротив, лишь увеличивали привлекательность целого, при этом создавая впечатление трудно определимой сдержанности.

Я передал Элен эту фотографию, и, хотя женщина была не в ее вкусе, она тоже ею полюбовалась. Глядя на Фару, я спросил:

– У вас есть ее номер телефона?

– Номер телефона, номер комнаты, ее имя и все, что вам угодно, – весело произнес он.

– И что мне предстоит сделать?

– Переспать с ней! – ухмыльнулся он.

– Элен, – подмигнув ей, сказал я. – Наш магнитофон включен? Он записывает изречения нашего друга? Превосходно. Вот до чего в конце концов дошли фараоны. До сводничества! Не хотелось этому верить, но теперь у нас есть все доказательства.

– Хватит дурачиться, – оборвал Фару. – Переспите, если захотите... и если сможете. Это будет вашим жалованием... Вы знаете, кто эта куколка?

– Слушаю вас.

– Ее имя Женевьева Левассер. Друзьязовут ее Жани, или Женни, или как-то похоже, толком мне не удалось выяснить. Она манекенщица у Рольди с Вандомской площади, потому что в этой жизни нужно иметь какое-то занятие, и работает она вовсе не для того, чтоб пожрать. Сначала и прежде всего она была любовницей самого Рольди. Потом – одного ювелира с улицы Мира. А в определенный момент ее существование заполнил бывший председатель совета министров. Побаловалась она и в кино.

Выделяется из массы и имеет связи. Светская женщина или близка к этому. Но есть одна деталь, которую мы не можем до конца использовать как раз из-за ее положения в свете и связей, деталь, реально существующая. Она также была любовницей, и совсем недавно... Ларпана. Этьена Ларпана.

– Того, что этой ночью дозревал на Центральном рынке?

– Да.

– И, если не ошибаюсь, известный под совсем другим именем?

Флоримон Фару насупил свои густые брови:

– Откуда вы это знаете?

– Вы же сами споткнулись на его имени.

– Да, действительно. Этот Ларпан совсем не Ларпан. В архиве на него карточка. В 1925 и 1926 он осуждался за мошенничество. С тех пор о нем не было слышно, но это ничего не доказывает. В то время он жил под именем Мариюс Дома, но мы называли его блуждающим огоньком. Считали, что он в одном месте, а он находился в другом. А когда я говорю, что его фамилия Дома... Он жил под этой фамилией, но в северных департаментах она не встречается.

– Он был с севера?

– Из тех мест. Из дыры, которая особенно жестоко пострадала еще от первой мировой войны... Она была стерта с лица земли... архивы мэрии уничтожены.

– Очень удобно.

– Да.

– Ив своем качестве блуждающего огонька продолжал жить воровством? Радио утверждает, что именно он унес Рафаэля.

Фару сделал небрежный жест:

– Липа. Картина вовсе не Рафаэля.

– Ну и ну, для государственного служащего, я бы сказал, вы придерживаетесь странных взглядов на национальные музеи.

– Я говорю о картине, которую нашли при нем. Мы сразу же подумали, что это разыскиваемая картина, но эксперты нас разубедили. Копия, к тому же довольно топорная, вот что это было такое!

Я припомнил размеры украденного шедевра, которые приводились в печати на другой день после кражи. Пятьдесят на двадцать пять сантиметров. Сняв рамку, ее было нетрудно укрыть, и у меня перед глазами прошла сцена в подвале на улице Пьера Леско, увиденная вчерашней ночью...

– Он таскал ее прямо на теле, и ваши люди это обнаружили, расстегнув ему рубашку как раз в тот момент, когда мы вошли в подвал, правда? – спросил я.

– А вы глазасты, ничего не скажешь.

– Вы же хорошо это знаете. Я не чиновник, ежемесячно получающий жалование. Я частный детектив. Если не буду глазаст, то и жратвы не будет.

– Теперь у вас будет на чем потренировать глаз. Взяв снова одну из фотографий, он пальцем сомнительной чистоты поводил по лицу очаровательной Женевьевы.

– На ней?

– Да. Она не замешана. Спать с мошенником, который свыше двадцати пяти лет не привлекал к себе внимания, еще не преступление, даже если этого типа убили, когда он имел при себе копию украденной картины. И если лже-Ларпан...

– Еще одна подделка.

– ...продолжал заниматься предосудительной деятельностью, не похоже, чтобы Женевьева была в курсе. Ларпан, – сохраним ему это имя, – не жил в Париже. Время от времени он совершал сюда наезды. Как и все толстосумы. Восемь дней назад, приехав из Швейцарии, он остановился в гостинице "Трансосеан" по улице Кастильоне. Так утверждает гостиничная регистрационная карточка. Проверим. Я говорил, что Женевьева Левассер была его любовницей. Это и верно и неверно. Она спала с ним время от времени. В этом году и в прошлом, во время наездов Ларпана в столицу. Она не сопровождала его в поездках. Вот уже двадцать четыре месяца, как она практически не выезжает из гостиницы, где, как и он, проживает, но постоянно. Повторяю, нам не в чем ее упрекнуть, ни в том, что она сама ухлопала этого типа... (любовная драма всегда вероятна, однако ее алиби правдоподобно), ни в том, что пыталась скрыть свою связь с ним. Прошлой ночью, когда мы проводили проверку в отеле, она сама нам в этом призналась. Похоже, эта парочка с такой осторожностью вела свое суденышко, что сомневаюсь, заподозрили бы мы когда-нибудь сами что-то без этих признаний. Заметьте, что она вроде бы одумалась и пожалела о своей откровенности, узнав, что мы не слишком-то уважаем ее трагически погибшего любовника, но было уже поздно. Итак, мы не можем ни в чем ее упрекнуть, и она никак не замешана. Но в наших глазах, глазах полицейских, встречи с таким загадочным субъектом, как Ларпан, создают – как бы сказать? – неблагоприятное предубеждение. Вы понимаете? И я не могу установить за ней официальное наблюдение. Оно было бы слишком заметно. Ничто не оправдывает подобной меры, и она быстро бы ее обнаружила и заартачилась. А со связями, которые она поддерживает...

– Или поддерживают ее.

– ... хорошо бы мы выглядели. Нужна максимальная сдержанность. Она знакома чуть ли не со всем высшим светом. Например, она опознала тело, но ее имя не будет упомянуто. Будет сказано "лицо из его окружения", вот так. В этих кругах нашим полицейским сапожищам делать нечего. В то время...

– ...как элегантный джентльмен моего калибра...

– Совершенно верно. Вы точно себя описываете, Бурма.

– Ну ладно, ближе к делу. Допустим, я представителен. Об этом действительно многие говорят. И в любом случае, похож на кого угодно, только не на фараона. Да и тем лучше. Но я не джентльмен. Если бы был джентльменом, то отверг бы ваше предложение и выставил вас за дверь.

– А будь я фараоном, настоящим фараоном, тем, кого зовут истинным фараоном, я не потерпел бы ваших колкостей и пяти минут.

– Хорошо. Теперь, когда мы оба душу отвели, скажите, какие есть наводки?

– Женевьева Левассер, как вы уже знаете, проживает в отеле "Трансосеан". И это вы знаете. Апартаменты номер 512. Это на самом верху, но ничего похожего на мансарду.

– Постельки удобны?

– Я не направляю вас туда похрапеть.

– Кто говорит вам о храпе? Работает у Рольди, в высокой моде?

– Да, манекенщицей.

– Ясно. Что мне надлежит предпринять?

– Завоевать ее благосклонность.

– Под каким предлогом?

– Я думал, что Нестор Бурма достаточно находчив.

– Не всегда. Но попытаюсь что-нибудь придумать. Сколько ей лет?

– Тридцать, но выглядит на двадцать пять.

– Значит, тридцать пять.

– Нет, тридцать.

– Пусть будет тридцать. Даже если тридцать пять, я не откажусь. Хорошо. Постараюсь завоевать ее благосклонность, как вы выражаетесь.

– Это будет приятная работенка, вы не находите?

– Не то слово.

– В любом случае, держите глаза открытыми и если что заметите...

– Старик, если я что замечу и если в этот момент... Я взял один из снимков и постучал по нему пальцем.

– ...мне придется выбирать между парой ваших усов и этой парой грудей...

– Вы выберете вознаграждение, – оборвал он. Я поднял брови:

– Как говорится, шутки в сторону, не так ли? Каково же это вознаграждение?

– Три миллиона.

– От общества друзей шедевров живописи или чем-то в этом роде?

– Да.

– Прекрасно. Липовое общество и липовое вознаграждение, как и картина, найденная на Ларпане вместо бронежилета.

– Не совсем так.

– Да что там! Разве это не спектакль, который должен посеять сумятицу среди похитителей картины, и побудить одного из них выдать всю шайку? И тот, кто картину сдаст (если сдаст), попадет впросак и ему придется долго чесать у себя в затылке, чтобы получить хотя бы ломаный грош. Разве нет?

– Ну-ну, – произнес он неопределенно. – Я уже вас поправил. Я сказал: не совсем. В противном случае вознаграждение материализуется и попадет в карман честного человека, если именно честный человек сможет вернуть или добиться возвращения картины.

– Значит, у меня есть шансы? Он ухмыльнулся:

– Гм... Скажем, половина на половину.

– От трех миллионов даже пятьдесят процентов – это заманчиво.

– Сколько же, в этом случае, стоит сама картина? – спросила Элен.

– Много сотен.

– Черт возьми!

– Именно так!

– В любом случае, ее стоит поискать, – сказал я, – А Ларпан? Украл он или нет?

– Об этом мы ничего не знаем, – вздохнул комиссар. – Бредем на ощупь... Есть множество предположений... Во-первых...

Он поднял палец с пожелтевшим от табака ногтем:

– Украл он. При нем были подлинник картины и ее копия, и у него свистнули подлинник и деньги. В этом случае виновниками были бы его сообщники. К несчастью, на нынешнем этапе следствия мы не знаем, где искать этих сообщников...

– Если они и существуют, то давно смылись.

– Да. С другой стороны, после приезда в Париж он посещал очень немногих людей, и все они – с безупречной репутацией. Во-вторых...

Он нацелил два пальца на бычьи рога моей трубки, словно вызывая быка на бой:

– ... при нем была только копия, которую он заказал с какими-то нечистыми намерениями. Например, вернуть ее музею под видом подлинника. Похоже, он уже совершал подобные махинации с Джокондой в 1912 году. Или толкнуть ее какому-нибудь коллекционеру под видом подлинника. Короче говоря, владея копией, он стал жертвой вора, которому были нужны только его деньги. Откровенно говоря, мы не очень верим в это последнее предположение. Первое представляется нам предпочтительнее. Но у второго предположения есть вариант. Ларпан мог входить в банду, которая хотела извлечь выгоду из кражи Рафаэля, но по той или иной причине в подвале по улице Пьера Ласко произошла разборка...

– Но почему именно в этом подвале? – вмешалась Элен.

– Подземный Париж почти не меняется, – заметил Фару. – Особенно в окрестностях Центрального рынка. Я вам рассказывал, что Дома, он же Ларпан, некогда совершил мошенничество. Его жертвой был комиссионер этого рынка. Здесь он должен бы знать все ходы и выходы. А недавно он, должно быть, побывал в этих местах с разведкой и затем назначил там свидание своим сообщникам. Скорее всего, именно он хотел их – или его – разыграть, но ему это не сошло с рук.

– И убийцы удалились, бросив картину на теле Ларпана? – спросил я.

– Да, раз мы ее нашли.

– Почему же?

– Может быть, потому что сделка, которую они задумали с картиной, срывалась, или оказавшихся при Ларпане денег было достаточно, чтобы оправдать их расходы (Вроде бы он всегда носил с собой крупные суммы). А, может быть, по другим причинам.

– Потому что их спугнули? Или же было бы неосторожно задерживаться?

Фару покачал головой:

– Их не спугнули, и они могли бы оставаться там, сколько захотели. Они могли бы устроить там целое сражение... а вы знаете, как, бывает, затягиваются такие игры.

– В одну такую игру они и сыграли... Но в короткую. А помимо этого? Следы?

– Ничего. Пока мы плаваем. Но я пытаюсь как-то направлять это плавание. Мы натягиваем сеть вокруг двух художников с Монпарнаса, мастеров по столь же безупречным, как оригиналы, копиям, которых уже тревожили несколько лет назад по причине их виртуозного мастерства. Нам также известны двое или трое беззастенчивых собирателей. За ними установлено наблюдение. Мы незаметненько расследуем тех безупречных граждан, которых временами посещал Ларпан. Но я убежден, что это ничего не даст. В равной степени безупречна и Женевьева Левассер, но я принципиально считаю, что в этом преступном деянии слабое место – женщина. Если что-то и выплывет наружу, – но выплывет ли? – то с той стороны. К несчастью, мы не можем открыто ею заняться, я вам уже объяснил почему. И поэтому я поручаю ее вам...

– Она окажется в хороших руках, – заметила Элен.

– Я постараюсь, – сказал я.

– Надеюсь, – вздохнул Фару. – Эти снимки больше не нужны?

– Мне хватит подлинника.

Он сунул два экземпляра Левассер в грудной карман у сердца.

– ... Но никакого прорыва я вам не обещаю, – добавил я.

– Если он что и прорвет, то только лифчик девицы, – резюмировала Элен.

Глава пятая

Горечи сладкой жизни

Несомненно, украшения в стиле рококо отеля "Трансосеан" устарели. Они никак не вписывались в наше время, но наше время мирилось с ними, как и богатые постояльцы этой гостиницы.

В мягких креслах ее холла находились трое. Видно было, что главная их задача на данный момент – убить время. Один любовался своими башмаками, второй лениво искал в газете интересующую его статью, а третий рассматривал потолочную лепнину в стиле рококо.

За стойкой восседал преисполненный сознания собственной важности, вылощенный и блиставший, как полученная на чай новая монета, бритый, ледяной, надутый консьерж отеля. Когда с одной стороны расположена самая тоскливая, но и одна из самых славных, площадь Парижа, та, на которой возносится Вандомская колонна, а с другой – сад Тюильри, столь уютный, тихий и мирный... если не бушует ветер революции, то настроение человека ясно. Разве что в своем качестве высокооплачиваемого служащего, но все-таки только служащего, он тем не менее задумывался о секции Пик, членом которой, среди других великих предков, был и маркиз де Сад. С этими внушительными на вид и непроницаемыми лакеями никогда ничего неизвестно.

Измерив меня взглядом, он кажется не нашел, в чем упрекнуть мой шелковый шейный платок, молчаливо одобрил мой пестротканый костюм (от классного портного, носимый с легкой небрежностью, чтобы не выглядеть принарядившимся), а также мое твидовое пальто и надменно выглядевшую шляпу "борсалино". Чтобы не бросать вызова чьим-либо убеждениям, я припрятал свою трубку. Я был свежевыбрит, и без торопливых порезов. Экипировавшись таким образом, я выглядел либо процветающим кинодеятелем, либо лицом одной из свободных профессий, но уж никак не детективом, даже частным. Иначе говоря, я внушал доверие.

После посещения Флоримона Фару я разыскал в дальнем уголке моих мозгов предлог для установления контакта с Женевьевой Левассер. И намеревался его испытать. Сообща, консьерж "Трансосеана" и Женевьева избавили меня от этого.

Барышни Левассер нет у себя. Консьерж в синей рясе не может мне сказать, когда она вернется. Но я могу, если пожелаю, оставить записку. Я не оставил записки, а сказал, что зайду снова, и ушел.

Приближалось время, когда г-жа Лере должна была бы откликнуться на мой призыв позвонить. Думаю, она это сделает, не опаздывая. Я повернул к своей конторе. На углу улицы Мира и улицы Даниэль Казанова мне почудилось, что за мной что-то тащится. Я незаметно оглянулся и увидел среди прохожих державшегося слишком независимо, чтобы как раз не быть таковым, человека. Руки в карманах хорошо скроенного плаща, строгая шляпа хорошего тона, изысканно тонкая сигарета в губах. Тонкие усики и бледное лицо. С разделявшего нас расстояния больше я ничего не разглядел.

Авеню Оперы мы перешли по одной и той же дорожке и почти рядом. Теперь я смог налюбоваться им вволю. Я не ошибся относительно усиков и бледности. Кроме того, у него было удлиненное лицо с тяжеловатым подбородком и пара серых глаз, которые вроде бы совершенно не смотрели в мою сторону. Перейдя улицу, он замедлил шаг, но не изменил направления. Наверное, мне следовало бы нанять его в качестве проводника. Мои маршруты, кажется, нравились иностранцам. Когда я приблизился к пассажу Шуазель, он стоял на углу улицы Вантадур. Я углубился в коридор здания, где находятся помещения агентства Фиат Люкс, стремглав пронесся два этажа и, ворвавшись в свой кабинет, распахнул окно, чтобы осмотреть улицу. Никого. Обычные прохожие. Моего малого не было.

– Что происходит? – спросила Элен. – Вино ударило в голову?

– Мной увлекся юный пешеход, – сказал я. – Это все наш район. Парень принял меня за одну из парижских девиц на побегушках с вздернутым носиком и игривым видом, за этакую парижскую штучку... Он проследил за мной до дома, и я бы не удивился, если бы он и по лестнице вслед за мной поднялся. Может быть, он еще объявится...

Но он не объявился. Выглянув в последний раз из окна, я увидел его переходящим улицу и застывшим с задумчивым видом на углу улицы св. Анны. Я захлопнул окно.

– Теперь моя очередь понаблюдать за ним.

В этот момент зазвонил телефон. Элен сняла трубку.

– Лимож, – сказала она. Я взял трубку:

– Алло, Лимож? Говорит Нестор Бурма.

– Добрый день, сударь, – произнесла какая-то особа с характерным выговором погонщицы коров.

– Здравствуйте, госпожа Лере.

– Ох, нет, сударь, я не госпожа Лере. Я Мариетта, горничная. Госпожа Лере не может подойти. Госпожа Лере не встает просто так. Госпожа Лере почти беспомощна.

– Очень хорошо, очень хорошо, – сказал я.

– Какое бессердечие! – произнесла Элен, слушавшая по другому аппарату.

– Гм... – поправился я. – Я хотел сказать... Извините... Ну, я не знал...

– Здесь все об этом знают, сударь.

– Конечно, конечно. Так вот, послушайте, Мариетта, с господином Лере произошел несчастный случай...

Мне пришлось заставить ее разучить почти что наизусть то, что ей следовало передать г-же Лере для того, чтобы та не волновалась. Я высказал требуемые обычаем наилучшие пожелания и повесил трубку. Снова подошел к окну. Моего преследователя больше не было видно.

– Пусть это нам не портит аппетит, – сказал я Элен. – Вы не хотите пойти пообедать? Уже давно пора, а я, кажется, знаю, где найти моего молодца. Если не ошибаюсь, я видел его важно утонувшим в клубном кресле холла "Трансосеана".

За обедом мы ознакомились с первыми выпусками вечерних газет: убийство Ларпана и находка украденной в Лувре работы Рафаэля на его трупе привлекли особое внимание. Статью иллюстрировала репродукция (подлинника или копии) холста. Никакого портрета умершего. Надо признаться, что было бы трудно воспроизвести черты человека, каким я увидел его в подвале. Ничего художественного в нем не было. А среди его вещей, по всей видимости, не нашлось снимка, который был бы воспроизводим. Да и чем могла быть полезной публикация такой фотографии? Несмотря на размеры газетных шапок, заголовков и длину статей, следствием проявлялась сугубая сдержанность. Никаких намеков на прошлое Ларпана. Сообщалось только, что он прибыл из Швейцарии и проведенные в столице несколько дней жил в отеле. Название гостиницы не упоминалось. Тоже и о мадемуазель Левассер. Личность убитого, как и предрекал Фару, была установлена "рядом особ из окружения покойного".

Вернувшись из ресторана, я позвонил в гостиницу, столь враждебно относящуюся к рекламе дурного тона. И напрасно. Женевьева Левассер еще не вернулась.

Чуть позже зазвонил телефон. На конце провода был пресноводный матрос Роже Заваттер:

– Привет, хозяин. Вот мы и у причала.

– Откуда вы звоните?

– Из бистро на набережной.

– Я считал, что вам платят за то, что вы ни на шаг не отходите от Корбиньи.

– Он псих, этот Корбиньи! – взорвался Роже. – Стоит мне подумать, что именно такие всегда лопаются от денег! А, несчастье! Послушать его, так чуть ли не все стараются наступить ему на пальцы. Он дошел до ручки. Нервы! У меня впечатление, что он намерен отказаться от наших услуг. Не слишком долго продолжалась сладкая жизнь. Вам бы надо прийти и напугать его, придумать какие-нибудь опасности, ну, не знаю, что-нибудь этакое...

– Вам хотелось бы подольше побыть у него телохранителем, не так ли?

– Ну что ж, – ухмыльнулся он. – Жратва добрая и никаких опасностей... Не жизнь, а конфетка... Хорошо бы продлить удовольствие.

– Корбиньи – наш клиент. Надо, чтобы я хотя бы раз с ним встретился. Я приду. Где вы находитесь?

– В порту у Лувра.

– На "Красном цветке Таити"?

– Упомянутый цветок завял. Авария двигателя. Но этот Корбиньи купается в золоте. У него есть еще одна яхта. «Подсолнечник». Мы сейчас находимся на ее борту.

– «Красный цветок»... «Подсолнечник»... Наверное, они усыпаны цветами, да?

– Во всяком случае, он – не цветок, – подвел черту Заваттер. – И потерять его было бы жалко.

Изящная прогулочная яхта тихо покачивалась на желтоватой воде Сены, между мостом Карузель и мостками Искусств. С убранными парусами и опущенной мачтой она походила на большой баркас чуть почище других. На палубе стоял матрос из экипажа, выглядевший морским волком с почтовой открытки в штанах из плотной холстины, в грубошерстном свитере и нантской фуражке. Он смотрел, как по фарватеру реки скользит целый караван шаланд. Услышав шум моих шагов по качающемуся трапу, перекинутому с "Подсолнечника" на набережную, он обернулся и направился мне навстречу. В лучших традициях его шапчонка была украшена красным якорем. Не хватало лишь тумана, чтобы картина приобрела целиком законченный вид. Но полуденное солнце рассеяло легкую дымку, нависавшую над Парижем ранним утром, и вроде бы безвозвратно, во всяком случае сегодня.

– Привет, адмирал, – сказал я. – Мое имя – Нестор Бурма. Ваш хозяин обо мне слышал. Или его надо звать капитаном?

– Сойдет и хозяин, – возразил штурман круизов по большому каналу в Со. (Он выглядел скорее как ловец трески на отмелях Севастопольского бульвара, чем Ньюфаундленда.) Он не капитан, и я не адмирал.

– Не злитесь. Я просто пошутил.

– Ладно, – сказал он. – Что вам...

Из кабины возник Роже Заваттер и его прервал:

– Эй, Гюс! Дай ему пройти. Он мой шеф.

Я примкнул к своему подручному и вслед за ним проник в роскошную кабину, обставленную удобно и с изысканным вкусом. В кресле чистенький седовласый старичок с чуть шафрановой кожей, остроносый и столь же острозубый, мрачно курил сигару.

– Господин Корбиньи, представляю вам господина Нестора Бурма, – произнес телохранитель.

Старый чудак легко вскочил, изобразил приветливую улыбку и пожал мне руку. Его рука была нервной, с пергаментной кожей.

– Как вы поживаете, господин Корбиньи? – обратился я к нему, сделав знак Заваттеру, чтобы он поднялся на палубу и проверил, все ли шаланды проплыли мимо.

– ... Вы являетесь клиентом агентства Фиат Люкс, – продолжал я. – До сих пор мы вели наши дела по переписке, но представился случай мне лично познакомиться с вами, и я не колебался. Мне важно знать моих клиентов не только по бумагам. Надеюсь, я вам не помешал?

– Ничто не может мне помешать! – пробормотал он... – О, простите, я немного взволнован.

– Все мы более или менее в таком состоянии, – поддакнул я. – Современная жизнь... Но на воде должно бы быть поспокойнее.

– И на воде то же самое. Сейчас у всех лодок есть моторы...

Казалось, он сожалеет о героических временах парусного судоходства.

– Гм... Не хотите ли чего-нибудь выпить, сударь? Сам я выдерживаю сухой режим, но... садитесь же, прошу вас.

Под моими ногами пол ходил ходуном. Натощак я не слишком люблю алкоголь. В одно и то же время слышался плеск воды о борт яхты и каменную набережную, городской шум, гудки автомобилей.

Если учесть то, как я устал прошлой ночью, то понятно, почему я двигался как в странном полусне.

Но Пьер Корбиньи не утратил чувства реальности. Во всяком случае, в данный момент. Он привел в движение раздвижную панель перегородки, открыв под заваленной книгами полкой все, что нужно самому требовательному выпивохе. Из богатого набора он выбрал коньячок многолетней выдержки и сам налил мне в рюмку.

– Превосходно, – продегустировав, заметил я. – А как мой агент, не хуже?

Мой хозяин скосил глаза поверх очков с золотыми браншами:

– Нравится ли он мне?

– Да, да. Полностью ли вы им удовлетворены?

– Он веселый малый...

– И в случае необходимости поведет себя мужественно, поверьте мне. У вас еще не было случая его испытать, не так ли?

– Пока что нет.

– Не знаю... гм... стоит ли этого желать... Зонд ничего не вытащил.

– Да и я не знаю. Еще коньяка?

– Охотно.

Он налил мне. Посмотрев затем на бутылку, которую держал в руке, отправился за рюмкой для своего личного пользования.

– В вашу честь, – сказал он, – нарушу свой режим. Капля этого дегтя не должна бы быть опасна. Если я все же погибну, по этикетке вы узнаете имя убийцы.

Проглотив глоток, он закашлялся. Вторая рюмка пошла уже легче.

– Исчерпана ли его миссия?

– Вы говорите о Заваттере?

– Отнюдь нет. Я дорожу его услугами. Что-то заставило вас подумать иначе, господин Бурма?

– Ничего подобного. Просто, мне хотелось узнать, устраивает ли он вас и должны ли мы и впредь заниматься вами.

– Ну, конечно.

– И прекрасно.

В этот момент в кабине возник парень в нантской фуражке с красным якорем, прибывший неизвестно за какими приказаниями.

Когда он, играя плечами, вышел, Корбиньи пожал плечами и позволил себе дружески усмехнуться:

– Господин Бурма, вы никогда не задавались вопросом об искусственности некоторых существований?

Не дожидаясь (к счастью) ответа, он продолжал:

– Вы видели?

– Что именно?

Его глаза потемнели:

– Этого недоумка, мнящего себя первым после Бога! Шут гороховый! Мне, право, не до смеха, но временами трудно удержаться. Не знаю, что со мной происходит сегодня, но я вижу явственнее, чем обычно, смешную сторону поведения некоторых людей. Этот бедный Густав мнит себя капитаном дальнего плавания. На самом деле ему достаточно увидеть ампулу с физиологическим раствором, чтобы испытать приступ морской болезни...

Я улыбнулся.

– Мне уже приходили в голову на его счет сходные мысли, – сказал я.

– Вот видите!.. Правда, не мне насмехаться над... Кто я сам-то?

Он оживился:

– ... старый пустомеля, видящий сны наяву... Я мечтал бы быть пиратом в Карибском море или обогнуть мыс Горн... Слишком поздно появился я на свет... Как и старик Круль из «Песни экипажа»... Припоминаете?

– Расплывчато.

– Какой вздор! – буквально выплюнул он. – Я довольствуюсь тем, что огибаю мыс ресторана «Повеса», а что касается флибустьерства, обманываю казну в меру, допускаемую основывающимся на порядочности воспитанием. Уверяю вас, все лживо. Царство халтуры и эрзаца. Послушайте, вроде бы даже там...

Он показал своим выступающим подбородком на иллюминатор. По другую сторону его толстого стекла возвышался Лувр.

– В этом музее, если верить газетам... Номер "Сумерек" валялся на столе.

– ... восторженным толпам глупцов показывают подделки. Вам это не кажется комичным?

– Нет, – со смехом ответил я. – Потому что ваша история о подделке сама лжива, если вам ясно, что я хочу сказать. Газеты пишут о копии Рафаэля... Ведь вы на это намекаете, не так ли?

– Да.

– Но они не утверждают, что эта копия входила в состав собрания музея, замещая подлинник.

– Почти что. Я знаю, что говорю. У меня есть на этот счет свое мнение...

Я навострил уши, но, услышав продолжение, успокоился.

– И оно сложилось у меня не вчера, а еще в 1912 году...

Пахнуло нафталином.

– Да, сударь. После похищения Джоконды и ее возвращения на прежнее место нет уверенности, что это не подделка. Конечно, теперь это история. Кража Джоконды и та Джоконда, которую Марсель Дюшан при зарождении Движения дада[2] непочтительно наградил усами, – вы были еще слишком молоды, когда все это происходило, но, вы, конечно, об этом слышали...

– Как и все.

– Великий поэт, поэт-предвестник, был в то время потревожен по этому поводу. Такова участь поэтов. Или они тревожат, или их тревожат. Тревога не отстает от них. Он звался Гийом, или Вильгельм, Аполлинер[3]. Читали?

– Я слушаю радио.

– Гм...

Он даже не пытался скрыть своего презрения и попробовал меня образовать:

– ... Странный человек, этот поэт. Раненный на войне, он скончался 11 ноября 1918 года, когда под его окнами толпы ревели "Смерть Вильгельму! Смерть Вильгельму!" на мелодию "Карманьолы"... Очевидно, эти вопли адресовались императору Вильгельму Гогенцоллерну, и все же...

– Это был, пожалуй, кладбищенский юмор, – согласился я.

– Но он мог и понравиться поэту...

Покидая чуть позже г-на Корбиньи, я думал, что если он частенько позволял себе такие речи, не было ничего удивительного в том, что Заваттер счел его психом.

С поэтами Заваттер не общался.

Однажды, когда при нем было произнесено имя Стефана Малларме[4], а в этой фамилии слышится такой смысл – плохо вооруженный, он вообразил, что речь идет о кличке налетчика, прозванного так из-за того, что ему никак не удавалось подобрать себе безупречно отлаженный ствол.

По возвращении на твердую землю я завернул в бистро и позвонил в больницу, чтобы узнать новости о Луи Лере. Они были удовлетворительными, и я направился к себе в контору.

По пути я сделал крюк, чтобы заскочить в гостиницу на улице Валуа. Паренек по имени Альбер, – не помню, упоминал ли я уже его имя, – только что заступил на работу. У него был свежий цвет лица, как у человека, проведшего весь день на воздухе. На его маленьком столике две газеты, посвященные вопросам улучшения лошадиной породы, и карандаш ждали лишь сигнала, чтобы взять старт.

Малый не выглядел осчастливленным моим появлением. Как и многие другие, он, должно быть, думал, что мое присутствие предвещает хлопоты... и связывал его с Лере, которого сбила машина прямо перед заведением, едва не разнеся витрину. Но, неблагодарный, он все-таки не должен бы забывать о том, что я накануне сунул ему пятьсот франков.

– Здравствуйте, сударь, – все же произнес он скорее по привычке, чем из симпатии.

– Проходил мимо, – сказал я. – Хочу сообщить вам новости о вашем постояльце.

– Ах, да, о господине Лере?

– Да.

– И что?

Он не пытался скрыть, что ему в высшей степени наплевать на Лере, на состояние его здоровья и на все остальное.

– Он не умрет.

– Тем лучше, – произнес он, как и прежде с лишь напускным интересом.

Он подобрал свои листки для лошадников. Я кивнул на них:

– Грунт хорош сегодня?

– Лучше, чем ставки! – пробормотал он.

– Да! Скажите-ка! – произнес я, словно только что припомнил: – А что с его вещами?

– Чьими? Лере?

– Да.

– С его багажом? Вы хотите сказать, с его чемоданом? У него был с собой только маленький чемоданчик.

– Что с ним стало?

– Разве он не у него?

– Непохоже.

Малый бросил на меня косой взгляд и после короткого размышления над тем, как лучше поступить, пожал плечами:

– Ну, за этим надо обращаться к мусорам. Они все подобрали, и раненого и вещи... От удара все рассыпалось... понимаете, сударь, чемодан раскрылся. Он не был дорогим, надежным... Халтура.

– Сплошхалтура! Он нахмурился:

– Как вы сказали?

– Так могла бы называться кобылка, но это другое. Сплошхалтура. Царство эрзаца, если угодно.

– Да.

Он снова пожал плечами:

– ... Короче, я весь хлам уложил, слишком торопливо, признаюсь, и фараоны все забрали... Наверное, держат чемодан в участке или на складе, не знаю.

– Да, конечно. Ладно. Спасибо и большей удачи завтра.

Он не ответил.

Выходя, я заметил его отражение в зеркале.

Провожая меня настороженным взглядом, он почесывал себе подбородок. Наверное, несколько часов сна ему бы не повредили, а щетина, обветренная свежим воздухом ипподромов, похоже, крайне ему досаждала.

Глава шестая

Заговаривание зубов по-гречески

В кабинете меня ожидал славный сюрприз. Кого же я вижу усевшимся в кресло для клиентов, кто, бросив в шляпу пару перчаток из пекари и положив шляпу себе на колени, уставился серыми глазами на столь приятный для созерцания профиль Элен Шатлен, упоенно печатавшей на машинке?

Мой утренний преследователь.

При моем появлении он встал и церемонно поклонился.

– Здравствуйте, господин Нестор Бурма, – сказал он. Его голос не был неприятен. Даже, я бы сказал, чуточку певуч, и неуловимый акцент временами едва заметно, как след бабочки, ощущался в некоторых словах.

Я ответил на его приветствие и сразу же перешел в наступление:

– Думаю, мы уже виделись, сударь... э-э... ваше имя, сударь?

Элен прекратила терзать машинку и, бросив взгляд на лежавший перед ней листок бумаги, сказала прежде, чем посетитель успел открыть рот:

– Кирикос.

– Би, барышня, – поправил тот, вежливо улыбаясь. – Бирикос. Никола Бирикос.

– Какая разница! – воскликнула Элен. Очевидно, моей секретарше не пришелся по душе курча-воволосый, с тяжелым подбородком и тонкими усиками над узкими губами г-н Бибикокорикос.

– Если вам угодно, – смирился грек.

Ему, наверное, разъяснили, что спорить с молоденькими парижанками не галантно.

– Итак, господин Бирикос, как я говорил, мы уже с вами встречались.

– Очень возможно.

– Сегодня утром вы считали мух в холле гостиницы "Трансосеан".

– Действительно, я остановился в этой гостинице. Но в это время года в Париже нет мух.

– Это всего лишь образное выражение.

– Так вот оно что! – воскликнула Элен, сообразив, что мы имеем дело с моим преследователем.

Она этого не высказала, но взгляд ее говорил достаточно ясно: "А он тертый калач, этот браток!", явно забыв, что греки предпочитают лепешки.

– ... И насмотревшись мух, – добавил я, – вы стали таким же назойливым, как и они.

Он улыбнулся. Чистый мед. И поклонился. Похоже, у него гибкая поясница.

– Второй ваш образ мне понятен. Иными словами, вы утверждаете, что я следил за вами.

– Совершенно верно.

– Не скажу, что пришел специально затем, чтобы извиниться, сударь, но почти что...

– К делу, – сказал я. – Что вам от меня нужно?

Он заколебался, потом произнес:

– Ничего. Я просто зашел извиниться за свое неприличное поведение этим утром. Да, в конце концов, ничто вас не обязывает удовлетворять мое глупое любопытство. Мне лучше извиниться и уйти. И так с моей стороны крайне невежливо досаждать вам таким образом.

Я задержал его.

– Останьтесь, – сказал я. – Помимо всех других соображений мне бы очень хотелось узнать, почему вы за мной наблюдали.

Он огляделся:

– В ногах правды нет. Не могли бы мы где-нибудь присесть, чтобы поговорить спокойно?

– Пойдемте, – сказал я.

Я провел его в свой личный кабинет и указал на стул.

Он уселся, спросил разрешения угостить меня турецкой сигаретой, даровал одну себе и предложил прикурить от зажигалки, как мне показалось, из литого золота.

Когда со всеми этими светскими штучками было покончено, он заявил:

– Сударь, Париж – удивительный город...

Это звучало, как речь, адресованная председателю муниципального совета. Я не был председателем муниципального совета, но поддакнул. Это никого не компрометировало, включая сам Париж.

– ...В нем происходят события...

Он подыскивал слово.

– ...удивительные, – подсказал я.

– Именно. Мне не хотелось бы повторяться. Сегодня утром, как почти все эти дни, я скучал в холле гостиницы "Трансосеан". Однако накануне мы развлекались и, казалось бы, что-то должно было остаться в настроении...

Правда, развлечение могло быть не по вкусу дирекции отеля, но мне-то какое дело?.. Короче говоря, мы узнали, что один из постояльцев гостиницы... человек, с которым я, кстати сказать, был слегка знаком, ибо мы здоровались при случайных встречах в коридоре или лифте... господин Этьен Ларпан...

– ...был убит?

– Да. Уже само по себе довольно необычайное происшествие, не так ли?

Я сделал гримасу:

– Знаете ли... Мне оно кажется весьма заурядным.

– Вам – может быть. Вы детектив. Не я... Потом мы узнаём, что этот господин Ларпан был... как вам это сказать?

– В сложных отношениях с законом?

– Да. Все это страшно увлекательно.

– И что дальше?

– Гм...

Он выглядел растерявшимся:

– Я вам докучаю, сударь?

– Совсем нет, продолжайте.

Он пробежался пальцами по полям своей шляпы. Его пальцы были полноваты, что не вязалось с его худощавым лицом.

– Да, да, – произнес он. – Я чувствую, что вам докучаю. Ну... буду покороче...

И он закатил целую речь:

– Я почувствовал интерес к господину Ларпану. Вы ведь можете понять, что мне было скучно? Очень скучно. И я докучал другим. Но... буду короче. Я был в холле, когда услышал, – о, совершенно невольно! – как вы спрашивали, у себя ли Женевьева Левассер. А я знаю, что Левассер...

Он ухмыльнулся. Ухмылкой сплетника. И продолжил:

– ... была любовницей Ларпана. И я сказал себе: смотри в оба: этот человек имеет касательство к Ларпану. Я имею в виду ваше посещение. Что и говорить, меня это заинтриговало и я принялся за вами следить, господин Бурма, Сам не знаю, зачем. Наверно, ради игры. Когда же я убедился, что вы частный сыщик, я чуть не запрыгал от радости. Это превзошло все мои ожидания. Мне не могла не нравиться эта таинственная атмосфера, если вы представляете, что я хочу сказать. Но позже я призадумался и понял, что мое поведение было неправильным, нетактичным в конце концов, и моим долгом, как светского человека, было извиниться перед вами. Я чувствовал, что вы заметили мои уловки и наверняка подумали обо мне Бог весть что. При вашей профессии это естественно... Извольте же, очень вас прошу, господин Нестор Бурма, принять мои глубочайшие извинения.

Он сделал вид, что встает.

– Минуточку, – произнес я.

– Да?

– Вы говорили о глупом любопытстве, которое я мог бы успокоить.

– Мне бы не хотелось злоупотреблять...

– Не стесняйтесь.

– Ну так вот. Глупость – подходящее слово. Я глупо счел, что вы, зная господина Ларпана...

– Я не знал господина Ларпана, – сказал я.

– Вы меня удивляете.

– И тем не менее это так. Он покачал головой:

– Не верю. Ничего не могу утверждать твердо, но мне кажется, что однажды Ларпан...

– Однажды?

– ...назвал ваше имя. Оно довольно характерно, необычно... Конечно, я не могу утверждать твердо... Тем более, что вы утверждаете прямо противоположное...

Я промолчал. Он продолжал:

– ...Итак, я говорил, что глупо подумал: раз вы знакомы с господином Ларпаном... Но если вы его не знали, это совершенно меняет дело.

– Действуйте, как если бы я его знал.

– Ну...

Его глаза загорелись:

– Я подумал, что вы сможете предоставить мне об этом любопытном субъекте подробности, сведения, которые было бы напрасно искать в газетах.

– И с какой целью вы собираете эти сведения?

– Только ради развлечения. О, я понимаю. Сознаю свою глупость...

– Я не в состоянии предоставить вам эти сведения.

– Сознаю свою глупость, – повторил он. – Я слишком порывист, идиотски порывист. Сначала я слежу за вами. Затем обращаюсь к вам с просьбой выдать профессиональную тайну...

– Речь не идет о профессиональной тайне. Я не могу предоставить вам сведений о Ларпане потому, что ими не обладаю. И ими не обладаю потому, что не был с ним знаком... И предполагаю, если из нас двоих кто-то и знал его, так это вы.

Он заколебался. Затем сказал:

– Хорошо... Я был с ним знаком... мало. Признаюсь.

– Вы сообщили об этом в полицию?

– Нет. Вряд ли это помогло бы их следствию, а я не стремлюсь...

Он подчёркивал каждое слово:

– ... к тому, чтобы стало известно, что я мог посещать даже случайно, из соображений добрососедства, человека, которого есть все основания отнести к разряду гангстеров... Я добропорядочен, сударь. Глупо романтичен, но добропорядочен. Меня зовут...

– Кокорикос.

– Бирикос. Никола Бирикос. Вот моя карточка. Может, у нас еще будет случай встретиться.

Несколько возбужденный, он порылся в бумажнике и извлек оттуда картон, который протянул мне. Сложив бумажник, неожиданно заметил:

– ...В Афинах у меня процветающее дело. Почти все время я провожу во Франции, но в Афинах у меня бизнес. Успех в делах может пострадать от скандала, даже если тот разразится за сотни километров от Афин. Я не сообщил полиции, что немного знаком с Ларпаном, и не скажу ей этого. Если вы сочтете своим долгом донести на меня, я все буду отрицать. И вы ничего не докажете. Но, надеюсь, не донесете.

– Я ничего ей не сообщу, – сказал я, – Не вижу к тому причин. Однако, раз уж вы ищете развлечений...

– Есть развлечения и развлечения.

Я вертел между пальцев его визитную карточку:

– Вы любите романтику и вы сейчас ее получите, – сказал я.

Он с интересом наблюдал за моими движениями. Я снял трубку и набрал номер отеля "Траксосеан":

– Алло, господина Никола Бирикоса, пожалуйста.

– Сударь, его у себя нет.

Я задал два-три ловких вопроса, чтобы удостовериться, является ли Бирикос из гостиницы "Трансосеан" тем же, что находится передо мной.

– Извините за эту проверку, – сказал я, опуская трубку.

– Не стоит об этом говорить, – ответил грек.

– В любом случае, вы не прячетесь, – заметил я.

Он поднял брови:

– Почему бы я стал прятаться?

– Не знаю.

Он принял выражение непонятного человека:

– Я увлекаюсь романтикой. Глупый и безобидный поклонник романтичного. По отношению к вам я допустил неловкость. И снова прошу прощения, но...

Он встал:

– Вы знаете мое имя и мой адрес. Если вдруг...

– Не слишком на это рассчитывайте, – сказал я. И поднялся в свою очередь: – Кстати, вы случайно не коллекционер?

– Коллекционер? Нет. Вам знакомы коллекционеры? Разве я похож на коллекционера?

– Не знаю. Может быть, еще встретимся, господин Бирикос.

– Очень хотел бы – сказал он.

Я проводил его до двери кабинета, а Элен, приняв его из моих рук, выпроводила на лестничную площадку. Я вернулся в кабинет. Под креслом лежал, видимо, выпавший из бумажника странного иностранца клочок бумаги. Я его подобрал. В этот момент забренчал дверной колокольчик. Я быстро сунул бумажку в карман и обернулся, чуть не налетев на г-на Бирикоса, который неожиданно вернулся:

– Извините меня, – произнес он. – Я не забыл у вас перчатки?

Он обвел комнату взглядом, острым взглядом. Я также. Перчаток видно не было. Он воскликнул:

– О, наверное, причиной моей рассеянности – моя неудача у вас! Я же... я их сунул в карман!

Помахав перчатками, он натянул их на руки. Так он их больше не потеряет. С обычной церемонностью он попрощался с нами. И на этот раз исчез окончательно.

Я подошел к окну, распахнул и выглянул наружу.

Г-н Никола Бирикос замер на тротуаре и, не обращая внимания на толкавших его торопыг-прохожих, сняв перчатки (снова) с озабоченным, весьма озабоченным видом обшаривал себя. Из недр плаща извлек бумажник, внимательно изучил его содержание, уложил на место и снова обшарил себя. Но наконец, недовольный и мрачный, прекратил поиски.

– Что с ним? – спросила Элен. – Опять потерял перчатки?

– Нет, скорее, этот клочок.

Я вынул из кармана найденную под креслом, где сидел грек, бумажку. Ничего особенного, качество самое заурядное. Разорванная бумажка. На ней набросано слово: «Межисри».

– Что это такое? – спросила Элен.

– Обрывок адреса. Несомненно, набережная Межисри. Как ни хорошо знают Париж эти иностранцы, им все равно иной раз требуются такие узелки на память. Похоже, он дорожил им, правда?

– Пожалуй...

Элен скорчила рожицу:

– Он не похож на завсегдатая литературного салона госпожи Софи Стамба.

Ныне покойная, г-жа Софи Стамба была хозяйкой одного из последних парижских литературных салонов в своей квартире по набережной Межисри. В течение многих лет именно у нее происходило присуждение Народнической премии.

Моей секретарше хорошо знаком светский Париж.

– Кто знает? Разве я выгляжу вором?

– То есть...

– Да. Одолжи мне тысчонку, и я готов на нее поспорить: этот Бикини-роз принимает меня за сообщника Ларпана...

– В вашей репутации только этого не хватало.

– Теперь хватает... Говоря о пари, есть азартный посетитель бегов, за которым следует проследить... Вы этим займетесь. Он служащий в «Провинциальном отеле» по улице Валуа. Его зовут Альбер. Он там живет, кормится, обстирывается. И никуда не выходит, за исключением ипподрома. Нарядитесь недотрогой, обоснуйтесь там и не отставайте ни на шаг от этой ипподромной клячи. Что-то в его поведении нечисто. Попытайтесь разведать, чем он дышит.

– Улица Валуа? Не там ли останавливался Луи Лере при ежегодных наездах в Париж?

– Именно там.

Элен ничего не сказала. Раскрыв шкаф, она извлекла оттуда чемодан самого расхожего вида, достойного спутника в поездках добропорядочной девушки.

– А еще говорили, что это был спокойный клиент, – понимающе заметила она.

– Спокойный! – словно эхо, хмыкнул я, уставившись в потолок.

Наступила ночь, а вместе с ней – холод. Погода по сезону. Ничего не скажешь. На улице Пти-Шан было тихо, как на кладбище.

– Спокойный! – в полный голос повторил я в тиши моего кабинета.

Я остался один в комнате, и неожиданно она показалась мне огромной. Включенный электрический обогреватель обдавал мои ноги теплом. Модель была старой. Его покрасневшие проволочки в этом мраке словно насторожились. На камине часы меланхолично обрубали время. Из-под большого абажура лампа отбрасывала круг света на непорочно чистый бювар, на котором мои руки играли с визитной карточкой и клочком разорванной бумажки. С трубкой в зубах я размышлял. Двумя этажами ниже прошел разносчик газет, криками стараясь привлечь внимание к своему товару: "Сумерки", последнее... Вечерний выпуск "Сумерек"! Он или прошел дальше, или заскочил подкрепиться в бар на углу. И снова тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов да бульканьем моей трубки. Надо бы ее прочистить. Внезапно у перекрестка едва не сцепились две машины. Визг тормозов ударил по нервам страшнее зубной боли. Через закрытые ставни окна до меня донеслись взрывы раздраженной перебранки.

И снова на улице Пти-Шан установилась тишь, как на кладбище.

Зазвонил телефон.

Я снял трубку:

– Да?

– Это Элен.

– Все нормально?

– Да.

Я положил трубку... Повезло, что у них, на улице Валуа, оказалась свободная комната. Вспомнил об Альбере. Забавный малый... Прерывая мои размышления, снова зазвонил телефон.

– Алло!

– Говорит Ребуль.

– Бурма у телефона. Что нового?

– Ничего. Никаких посещений. Состояние удовлетворительное. Через несколько дней, наверное, сможет выписаться.

– Значит, ничего серьезного?

– Больше испуга, чем царапин.

– Тем лучше.

– Отправил письмо жене, чтобы ее успокоить.

– Он всегда был хорошим мужем.

– Но писал не сам, а попросил соседа по палате написать за него.

– Болит рука?

– Да.

– Очень хорошо.

– Нужно мне здесь проводить ночь? Или нет? У меня теперь есть в больнице свои входы и выходы, я устроил.

– Это еще может нам пригодиться, когда подцепим пулю.

– Точно. Об этом я не подумал. Хорошо. Так что мне делать?

– Как обычно, старайся.

Я положил трубку. Но через несколько секунд снова поднял ее и набрал номер.

– Гостиница "Трансосеан", – произнес надтреснутый голос человека в накрахмаленном воротничке или же прокрахмаленный голос типа в мятом воротничке (разницы не было).

– Мадемуазель Левассер, будьте добры.

– Сударь, она не у себя. Вы хотите что-либо ей передать?

– Нет. А господин Бирикос? Господин Никола Бирикос? Нет, я не буду с ним говорить. Мне надо только узнать, на месте ли он.

– Нет, сударь. Господин Бирикос отсутствует.

Я положил трубку. Подсунув визитку и бумажный обрывок под кожаный угол бювара, я поднялся. Набив прочищенную трубку, накинул на плечи свой плащ и вышел осмотреться в холодную и темную ночь, нет ли там чего для Нестора.

Нашлось.

Удар резиновой палкой.

Глава седьмая

Парижская жизнь

Неровный булыжник врезался мне в тело.

Мои израненные пальцы ощупывали камни, непонятно, с какой целью, пытаясь за них ухватиться. Для чего мне были нужны эти булыжники? Я не собирался выстроить баррикаду. Баррикады сооружают летом. Приходите посмотреть, как умирают за двадцать пять франков в день. За какую сумму умру я? Три миллиона – заманчивая сумма... если я ее положу в карман. Но если и положу, деньги уйдут на лечение. Булыжники были липки от сырости, и я скользил на них. Много бы я отдал, только не три миллиона, чтобы подняться. Ничего!

Я полз.

Меня здорово стукнули по башке. Пожалуй, дважды. А может, и трижды. Столько же, сколько миллионов. Первый...

Я полз.

Камни были острыми, мокрыми и холодными. Неподалеку текла вода. Тихо. Коварно. Вокруг все было погружено во мрак. Там, у черта на рогах, венчая темную, более темную, чем ночь, массу, которая мне показалась мостом, мигали огоньки, но вокруг меня царила абсолютная чернота.

Я полз.

Вода текла быстрее и ближе, или же слух начал подводить меня. Что-то гнусное, мерзко пахнущее, какой-то отвратительный комок находился почти у самой моей щеки.

– Дальше не надо, приятель, – прокартавил испитой голос.

Мои окоченевшие пальцы сжались вокруг комка. Это была ступня. Выше – нога, еще выше – туловище, а надо всем этим – голос.

– Ты хочешь нырнуть в Сену, малыш?

– Не знаю, – с трудом выговорил я.

– Сердечные страдания?

– Не знаю.

– Пойду отнесу тебя, где укрыться. Я тебе спас жизнь, разве нет? Ты не забудешь меня? Без меня ты бы нырнул в это болото. Это говорю тебе я, Бебер.

– Бебер? Игрок?..

– Давние дела... Скачки для меня за красным светом. Только не говори об этом с Дюсешь.

Он наклонился надо мной, обдав столь густым перегаром, что мне едва не вывернуло желудок. Подхватив подмышки, он затащил меня под мост.

– К тебе посетитель, Дюсешь. Светский человек. Тип из высшего общества. Выпал из тачки или выброшен на ходу...

– Ударили дубинкой, – с трудом выговорил я.

– Может быть, и то и другое, – произнес босяк. – Возможно, ты и схлопотал удар дубинкой, но я своими глазами видел тачку и видел, как тебя оттуда вышвыривали.

– Ночное нападение, – произнес хриплый, надломленный в тысяче мест голос, лишившийся возраста и почти лишенный пола. – Из-за него у нас будет куча неприятностей.

– Нет, нет, – взмолился я. – Со мной не будет хлопот. Не будет неприятностей.

Неприятности были исключительным призванием Нестора Бурма. Я ревниво их оберегал. И не собирался ни с кем ими делиться.

– Он мой кореш, – произнес босяк. – Я ему спас жизнь. Он этого не забудет. Даст мне вознаграждение.

Я почувствовал, как он принялся меня обшаривать. Пускай. Сегодня ночью он не будет первым. Пожалуй, третьим, если в моем разбитом котелке еще осталось место для воспоминаний.

Началось у торговца птицами. В тот момент я, впрочем, не знал, что дело происходило у торговца птицами. Богатая мысль меня осенила пойти проветриться на набережную Межисри. Там я схлопотал первый удар дубинкой. Я бы лучше сделал, если в зашел в кафе. Прохожие на набережных были редки и все-таки на одного их оказалось слишком много: на того, кто меня оглушил у улицы Бертена Пуаре (я припоминал место; хоть что-то!). Когда чуть (или много) позднее я пришел в себя, то еще недоумевал, как же влип в подобную историю... Конечно, других забот у меня тогда не было... Тем временем, несмотря на мое полуобморочное состояние, мне показалось, что кто-то обшаривает мои карманы...

– Что ты там вытворяешь? – спросила босячка.

– Может, у него есть адрес, кого предупредить при несчастном случае? – ответил мужской голос.

– Не дури, Бебер. Ты же не умеешь читать. Смотри, ничего не свистни у парня...

Я потянулся. Как приятно было вытянуться. Даже если и побаливало местами и не слишком гостеприимным было место под мостом, который защищал от дождя, но не от сквозняков. Придя в себя первый раз, я обнаружил, что у меня связаны руки и ноги, а избавиться от веревок было бы столь же трудно, как получить отсрочку у моего сборщика налогов. Да я и не пытался (со сборщиком налогов я пробовал). Находился я в странном месте. Темном, живущем непонятной жизнью, полном странных движений. Там было не жарко и приятно пахло отрубями, кукурузой и тому подобными злаками. Не знаю, почему, мне захотелось свистнуть, и тогда я обнаружил, что и рот мне заткнули. И, похоже, глаза мои тоже были завязаны. Я повернулся на другой бок, что-то толкнув и вызвав оглушительное (или показавшееся мне оглушительным) хлопанье крыльев. Затем тишину нарушила своей сердитой руладой канарейка, проворковал вяхирь. Я был у торговца птицами и сам стал птичкой, глупым пижоном, заключенным, как и все здесь, в клетку.

– Дай ему красненького и отправь, – посоветовала босячка.

– Он мой кореш, – возразил бродяга. Он чиркнул спичкой.

Никто не явился на шум, вызванный потревоженными во сне птицами. Лишь много позднее возник тип, которого из-за повязки на глазах я не видел, но почувствовал – тип нервный, взвинченный. И он запустил руки в мои карманы, поднял меня и... А затем, больше ничего... Это был второй удар дубинкой за вечер. Выброшенный, по словам босяка, из машины, я оказался на берегу, развязанный, и полз к реке с риском в нее нырнуть. Словно мне все приснилось. Это ни с чем не вязалось. На меня напали, ударили дубинкой, связали, оставили одного среди птиц, потом снова выпустили. Меня не допрашивали, нет. Должно быть, все-таки, приснилось. И, наверное, сон еще продолжался. Это ни с чем не вязалось. Разве что у меня свистнули бумажник. Но, Боже мой, столько хлопот из-за бумажника! И мой бумажник...

Пронизывающий ветер загасил первую спичку. Чиркнули второй. Желтый язычок огонька не гас. Наверное, зажгли свечу. Сквозь туман я увидел, что босяк размахивает моим бумажником, протягивая его своей приятельнице, такой же оборванной, как и он:

– Держи, Дюсешь, раз уж ты умеешь читать...

– Он сыщик, – сказала бродяжка после короткого молчания. – Говорила я тебе, что будут у нас неприятности...

– Сыщик или нет, он мой кореш. Я его спас. Он этого не забудет. А если и сыщик? Он нам поможет...

– Это не настоящий сыщик. Это частный детектив. Ты знаешь, Бебер, что это такое?

– Нет. Он сыщик или не сыщик?

– Он сыщик, но не сыщик.

– О, дерьмо! Верни-ка мне его кошелек. Положу в его карман.

– Я знаю этого парня, – сказала Дюсешь изменившимся голосом. – И его и его подружку...

Босяк возвышался надо мной. Он нагнулся с бумажником в руке:

– Мы ничего не забрали, приятель. Мы не воры. Но ты не забудешь об услуге, да?

Он засунул бумажник мне в карман. Свет погас. Я услышал позвякивание бутылок, затем бульканье и выразительное прищелкивание языком.

– Эй, Дюсешь, – запротестовал бродяга. – Такой поздний час, а ты как в бочку вливаешь!

Она выругалась:

– Согревает.

– Я хочу дать ему глотнуть.

– Ему я сама дам, – пробормотала женщина. Я почувствовал ее приближение: – Посвети мне, Альбер. Хочу увидеть физию нашего гостя.

Он чиркнул спичкой.

– Отхлебните, – сказала она. – Дерьмо, но на другое нет денег. Когда-то у меня были полные погреба...

Я слабо оттолкнул бутылку. Я отнюдь не брезгую красным вином, но сейчас, право, не чувствовал себя в состоянии его перенести.

Словно угадав мои мысли, она сказала:

– Это не бормотуха.

– Не бормотуха? – икнул босяк. От удивления он уронил спичку. – А что же это такое?

– Ром.

– Ах! У сударыни есть скромные запасы?

– Да, сударь.

– Дай взглянуть на этикетку.

– Этикетки нет и не балуйся со свечой. Нас еще заметят... Выпей, любовь моя – добавила она.

Последнее предложение адресовалось мне. Я сделал глоток рома. Мне полегчало.

– Лучше стало?

– Да.

– Сто монет.

– Хорошо.

– Ты заплатишь, когда выкрутишься.

– Хорошо. Босяк пробурчал:

– И с меня сто монет?

– Держи бутылку, – сказала старуха.

– Хорош ром! – кашлянув, произнес он.

– Дрянь, – произнес второй голос.

Какая-то тряпка была наброшена мне на ноги. Я по-прежнему лежал вытянувшись. Или под этим мостом было не так холодно, как мне показалось вначале, или ром начинал действовать. Постепенно ко мне возвращались силы. Как только почувствую себя лучше, рвану в агентство, вытяну ноги на чистой постели и поухаживаю за своей физиономией. Двое босяков, прижавшиеся друг к другу рядом со мной, тихо переговаривались, время от времени прикладываясь к бутылке.

– Я знаю этого мужика, – шептала бродяжка. – Или он очень на того смахивает. На того, кого знала, еще будучи богатой...

– Когда ты была Дюсешь, – проскрипел ее спутник.

– Когда была Орельенной д'Арнеталь...

– Ты нам лапшу не вешай. Какая ты д'Арнеталь, ты из Трущобвиля.

– Остолоп. Эмильена тогда царила в Алансоне. До меня. Я воцарилась только в 1925...

– Воцарилась!

– Да, господин огрызок! Именно так и говорят. И я никак не могла быть уроженкой Трущобвиля...

– Там были бы недовольны.

– Я звалась д'Арнеталь... Их было двое, и они хотели переспать со мной. Вдвоем, ну, почти... С ума можно было сойти...

– Всего двое? Я считал, что ты покоряла их всех, этих толстосумов.

– Остолоп, – повторила она. – Тебе не понять. Никогда не слышал об Орельенне д'Арнеталь?

– Бог ты мой, конечно, слышал. С тех пор, как я тебя знаю, Дюсешь, ты мне все уши прожужжала этой историей.

– А раньше?

– Ох! Слышал и раньше. Была такая кокотка. Царица Парижа.

– Да, мой дурачок. У меня были авто, лакеи, особняк на авеню Булонского леса и загородный дом... И не так уж давно, в 1925 году!

Он хмыкнул:

– Загородный дом...

– Почему бы нет? Передай бутылку.

– Она пустая.

– Грязная свинья.

Они начали было переругиваться, но потом затихли. Моя голова болела меньше. Головокружение ослабло. Теперь, когда мне стало легче, ждать здесь воспаления легких было бессмысленно. Я поднялся на ноги. Да, терпеть можно.

– Куда ты, дружок? – спросил босяк.

– Смываюсь, – сказал я. – Где-то у меня есть постель.

– Тебе повезло, – заметила женщина.

– Поверх головы, – сказал я.

– И у меня была кровать, с периной!

– И кучей мужиков, – произнес босяк. Она только усмехнулась.

Я вынул бумажник и испытал еще один сюрприз. Моих деньжат не тронули. Я на ощупь чувствовал особую казначейскую бумагу. Решительно, чем больше я думал об этом налете, тем более бессмысленным он мне представлялся. Я отобрал несколько бумажек и сунул в первую подвернувшуюся мне руку.

А затем, ковыляя, ушел.

Доковылял я до улицы Пти-Шан, и длинным показалось мне это расстояние. Встретилось несколько полуночников, но ни одного полицейского. Может, к лучшему. Я утратил всякое представление о времени. Мои часы остановились, была ночь, и это все, что я знал, да большего и не хотел знать.

Мне потребовалось добрые четверть часа, чтобы преодолеть два этажа. На каждой новой ступеньке перед моими закрытыми от усталости глазами вспыхивало белое: свежее постельное белье, ряды чистеньких подушек, матрасы, мягкая, нежная, теплая великолепная постель – все прыгало у меня перед глазами. Постель... За этой дверью с табличкой, на которой можно было прочесть Агентство Фиат Люкс. Г-н Нестор Бурма, директор, меня ожидала одна такая. Эта дверь образовывала последнее препятствие, но препятствие самое тяжелое. Нужно ведь еще найти ключи. Наконец я их ухватил. Они были не в том кармане, куда обычно я их кладу.

Открыл. Вошел в приемную. Затем в комнату Элен...

Никогда не стройте планов. Из соседней комнаты диван простирал ко мне свои объятия, но что-то мне подсказывало, что я не сразу смогу им воспользоваться... В кабинете Элен царил страшный бардак. В плохо задвинутых ящиках виднелись следы обыска. Снятые с полок папки не были возвращены на место. И потихоньку, как детектив среднего уровня, я начал понимать причины нападения на меня. Я направился к собственному кабинету. Открыв дверь, зажег свет, и люстра всеми своими лампочками осветила комнату. Я оставался на пороге, чтобы полюбоваться зрелищем, если таковое было мне уготовлено. И получил свое. Тот же беспорядок, те же перевернутые вещи, те же следы посещения взломщиков. Пока мне было трудно сказать, унесли ли они что-нибудь. Но бросалось в глаза то, что они оставили.

Башмак из великолепной желтой кожи выглядел не так, как полагается нормальному башмаку, если он пуст. Но он не был пуст. В нем помещалась ступня. Начало, если идти снизу, нормально сложенного человеческого тела, в довольно хорошей сохранности. Человек лежал вытянувшись, с лицом в складках сбившегося ковра. Осторожно и преодолевая собственную слабость, я приподнял за волосы его голову. Чуть больше или чуть меньше сорока. Старше он теперь уже не станет. Серые глаза, тонкие усики, узкие губы, тяжелый подбородок, курчавые волосы. Г-н Бирикос. Ник Бирикос. Грек. Царство тебе небесное!

Я перешел в другую комнату, ту, что с диваном, но не обращал внимания на его соблазны. Проглотив укрепляющее с добавкой аспирина, прислонился к стене и попытался прийти в себя. Почувствовав, что силы возвращаются, вернулся к трупу.

Я его обыскал. Той ночью много обыскивали. Кроме тошноты, это ничего мне не принесло. Паспорта не было. Различные документы и среди них – водительское удостоверение, все на имя Никола Бирикоса, афинца, которому здорово досталось. Деньги. Самая малость. Немного. Достаточно, впрочем, чтобы оплатить чистку ковра и даже его замену на новый. Деньги я забрал. И больше ничего для Нестора. Ничего, что давало бы след. Ничего, что позволяло бы понять, кто же обшаривал мою контору. И нашел там смерть, которой, конечно же, не ожидал.

Его сразила пуля, попавшая прямо в сердце. И состояние помещения, и некоторые другие признаки, которые я кое-где обнаружил, в частности следы на запястьях, подтверждали, что не обошлось без борьбы.

Как ни мучительно болела моя черепушка, она начинала снова работать.

Их было по-меньшей мере двое – господин Бирикос и господин Икс. Они что-то искали в моих папках. Это понятно. Но что? Им повезло, что они это знали, я же... Чтобы от меня отделаться, устроили ловушку (признаюсь, я попался, словно новичок). Забрали мои ключи и приняли меры, чтобы я не нарушил ход операции.

Во время домашнего визита искомый предмет (какой?) был обнаружен (но что это было, Боже мой?) и вспыхнула ссора – потому, что оба сотоварища в тот момент предпочли бы действовать в одиночку. Выхвативший ствол самонадеянный Ник Бирикос пал жертвой нарушения закона, запрещавшего ношение оружия.

Икс, нервный и взвинченный (убийство человека, должно быть, не входило в программу), скрылся. Он поторопился вернуть мне связку ключей, но для того, чтобы я не пришел в себя у торговца птицами (было желательно, чтобы я точно не знал, куда меня поместили), вышвырнул меня на набережной, словно сверток грязного белья, в надежде, что холод завершит так успешно начатое дело, которое, однако, он не хотел заканчивать лично. Похоже, что Икс не был убийцей; иначе со мной давно бы разделались. А Бирикос погиб случайно.

Я прошел в комнату проглотить что-нибудь укрепляющее и снова вернулся в кабинет. Мертвый не исчезал, и я не знал, как от него отделаться. Лучше всего оставить на месте проветриваться, а самому устроиться так, чтобы поменьше было хлопот. Я рылся там и здесь, пытаясь понять, что же могло потребовать взлом помещения, вызвать ссору и трагическую схватку. Ничего.

Очевидно, предмета (если таковой существовал) больше здесь не было, и напрасно я осматривался, напрасно пытался вспомнить, вроде бы ничто не исчезло. Ничего, за исключением потерянного Бирикосом клочка бумаги и его же визитной карточки, которых больше не было под кожаным углом бювара, куда я их засунул несколько часов назад. Но ведь не из-за этого же подвергли такому разгрому мою контору? И уже собирался бросить, как заметил в отвороте брюк покойного застрявшее там желтое перо канарейки. Я завладел этим перышком, считая ненужным оставлять слишком много улик для полиции, которая скоро вторгнется в мое помещение. Торговцем птицами займусь сам. Затем я порылся в глубине шкафа и нашел то, что искал. Отмычку, забытую однажды слесарем, сопровождавшим судебного исполнителя и комиссара полиции, которую я сохранил в качестве трофея. С отмычкой в руке я вышел на лестничную площадку. В доме все спали. Спокойный дом в спокойном районе, заселенный спокойными гражданами. И чуть глуховатыми. Я привел отмычку в действие и взломал свою дверь, чтобы это было списано на счет моих посетителей. Вытерев инструмент, я бросил его в угол, И драпанул.

Чуть позже, на площади Мадлен, я поймал ночное такси. Вскоре тачка высадила меня недалеко от моего дома.

Оказывается, и там тоже побывали, но трупа за собой не оставили.

Наведя относительный порядок, я вызвал врача из числа своих друзей, жившего на другом конце улицы. Он поворчал, но пришел. Я попросил его дать мне сильнодействующее лекарство, чтобы после нескольких часов отдыха не слишком страдать от последствий бурно проведенной ночи. Не задавая вопросов, он выполнил мою просьбу и отбыл продолжить свой сон.

В свою очередь заснул и я, и, как ни странно, без помощи колыбельной.

Глава восьмая

Клиентка к Нестору

Меня разбудил перезвон.

Я спустился с кровати и поднялся. Голова больше не кружилась. Я даже чувствовал себя в приличной форме.

Конечно, где-то в районе затылка у меня имелась пара шишек, но волосы их прикрывали. Натянув халат, я посмотрел на будильник. Он показывал десять часов. Звонил не он. Это не был и телефон. Звонили с лестничной площадки. Наверное, кто-то заклинил кнопку звонка своим пальцем или гвоздем, вырванным из собственного грубого башмака. Чтобы выдержать приличия, я сначала поставил свою носогрейку на стойку для трубок, раздвинул занавески, чтобы дневной свет проник в комнату, и только тогда пошел открыть дверь. Не потрудившись вытереть подошвы о дверной коврик, вошел выглядевший усталым Флоримон Фару.

– Мне поручено вести следствие, – произнес он без малейшего вступления.

– За это вам платят. Какое следствие?

– Обратите внимание, что я пришел к вам один. Не хочу действовать с вами исподтишка.

– И это вы называете действовать не исподтишка? Врываетесь, когда мне снится Мартина Кароль!

– Оставьте Мартину Кароль в покое.

– Придется. Проходите сюда, – вздохнул я.

– Ну и вонища! – воскликнул он.

– Лекарство. Мне было довольно скверно. Вот почему я еще был в постели. Начало простуды.

– Да... Скажите-ка, а ваше агентство тоже больно?

– А в чем дело?

– Ваши служащие не приходят утром на работу.

– У них есть дела в других местах.

– Ах-ах! Наверное, они отправились подальше в поисках трупов, столь необходимых для нормального функционирования агентства Фиат Люкс. Какой нюх! Ну ладно. Все это только для того, чтобы сказать вам: соседи обратили внимание.

– На что?

Его сигарета погасла. Он снова ее прикурил.

– К вам вломились.

– Вломи?.. Не смешите!

– Одевайтесь. Поболтаем... Разговор может затянуться, поэтому я пока присяду... (как он говорил, так и сделал...) Затем вы поедете со мной. Надо составить протокол.

– Что, это так серьезно?

– Серьезнее, чем вы думаете. Гм... Фамилия Бирикос вам знакома?

– Фамилия Ларпан вам знакома? Бирикос вам знакома? Мне кажется, ваши вопросы, словно отмычки на все случаи жизни.

– Не валяйте дурака, а отвечайте.

– Да, это имя мне знакомо. Бирикос – это грек, который вчера заходил ко мне.

– Куда?

– В агентство.

– В котором часу?

– После обеда.

– Должно быть, ему у вас понравилось. Ночью он вернулся и у вас обосновался...

Постепенно он выложил мне все, проиллюстрировав рассказ фотографиями, сделанными на месте экспертами из службы установления личности. Он говорил лениво, монотонным голосом, а я в нужных местах расставлял знаки препинания своими ахами и охами.

Он не сообщил мне, разумеется, ничего такого, чего бы я уже не знал. За одним исключением, его выводы и выводы судебного врача полностью совпадали с моими в том, что касалось жестокого конца Бирикоса.

Грек был убит из собственной пушки – почти что сам себя застрелил – во время схватки. Соседи ничего не слыхали, стены моей конторы звуков не пропускают.

– Что все это значит? – спросил, заканчивая, Фару.

Я с сомнением пожал плечами.

– А теперь, Бурма, переход подачи.

– Что я могу вам рассказать?

– Все, что вы знаете об этом Бирикосе.

– Немного. Он слонялся по холлу в "Трансосеане", когда я пошел туда, чтобы заняться Женевьевой Левассер...

– Минуточку! Вы с ней установили контакт?

– Я сделал все, что мог, чтобы с ней связаться, но ее весь день не было. Может, сегодня мне повезет больше... если вы меня оставите в покое. Надеюсь также, что она не явилась сама с повинной?

– Не злитесь. Она находится под наблюдением, очень осторожным. Пока я не могу серьезно ей заняться. Если бы и начал, то не смог бы довести следствие до конца. И испортил бы все дело, особенно, если ее совесть не чиста. Вот почему я предпочитаю, чтобы вы вели лодку. Вы смените инспекторов, которые находятся там. И вы продвинетесь дальше, чем они. И хотелось бы, чтобы дело шло побыстрее и закончилось до того, как она спохватится. Я считал, что вы меня поняли.

– Я прекрасно вас понял.

– Ну хорошо. А Бирикос?

– Ник Бирикос следил за мной до моей конторы. Это происходило еще утром. Я его заметил и хотел понаблюдать за ним в свою очередь, но не получилось. Беды, впрочем, никакой, потому что он по собственной охоте пришел повидать меня после обеда.

– Зачем?

– Он просто заговаривал мне зубы... И я рассказал, как было дело.

– Потом он ушел. И больше я его не видел.

– Скоро вы его повидаете.

– Он все еще у меня?

– Сейчас он должен быть в морге. Вы составили себе о нем представление?

– Совершенно нелепое... если он не сообщник Ларпана. Он знал Ларпана, пожалуй, лучше, чем утверждал. Да и жил в том же отеле.

– По нашим данным, у Бирикоса нет уголовного прошлого. Но это ничего не значит. В этом заключалось ваше представление?

– Нет.

– Ну, говорите.

– На мой взгляд, он был одним из тех бессовестных коллекционеров, которых не так мало, как думают. Он принял меня за сообщника Ларпана.

– Поясните.

– Допустим, что он выжидает в "Трансосеане", где остановился... Давно он там?

– Пару недель.

– Ладно. Допустим, он выжидает, что ему передадут украденную картину. Он не знает ни вора, ни особу, которой поручены переговоры. А если и знает Ларпана, то едва-едва, как человека, столующегося там же, где и он. Но его обязанности, если можно так выразиться, ему неизвестны. Узнав о смерти Ларпана и о том, что тот имел какое-то отношение к желанному шедевру, поскольку таскал при себе его копию, он все свое внимание сосредоточивает на покойном. Нося траур. Не но покойному, а по картине. Ему известно, что Левассер была любовницей Ларпана. Он слышит, как я о ней спрашиваю. Он сразу же понимает, что я не полицейский. И следит за мной, подчиняясь голосу инстинкта. Обнаружив мою профессию...

– Он сказал себе, – ухмыляясь, завершил Фару, – что частный сыщик может быть только сообщником вора картины...

– Да, что-то в этом роде. Частные сыщики запускают руку в разные дела. Знаю одного, испорченность которого дошла до такой степени, что он выполняет за полицию ее грязные операции.

– Хорошо, хорошо. Лучше поговорим о Бирикосе.

– К нему возвращается надежда. Он приходит ко мне в расчете выудить у меня нужные ему сведения. Я не оправдываю его ожиданий. Но он все равно убежден, что картина у меня. Раз я не захотел понять его намеков, он прибегнет к крутым мерам. И ночью возвращается, чтобы обшарить мои помещения...

– Согласен, – говорит Фару. – И находит картину. Бурма, дело приобретает для вас скверный оборот.

– Черта лысого он находит! Если бы картина находилась у меня – интересно, каким это чудом? – я бы еще вчера ее вам передал, чтобы получить трехмиллионное вознаграждение.

– Чушь. Картина стоит сотни миллионов. Можно найти сдуревшего собирателя, который купит ее... за полцены. Половина от многих миллионов составит все равно... много миллионов.

– Повторяю, ни черта он не нашел.

– Хорошо, он ничего не находит, – усмехнулся Флоримон Фару. И продолжал с тяжеловесной иронией: – И тогда от ярости, гнева или отчаяния он кончает с собой. Или, точнее, пытается. Сопровождавшая его особа хочет ему помешать. Не будем забывать о схватке. В ходе этой драки Бирикосу все-таки удается осуществить свои саморазрушительные замыслы. Он пускает себе пулю в лоб.

– Не сходите с ума. Он строго нахмурился.

– Если они не обнаружили картины, то из-за чего драка с таким трагическим завершением?

– У меня нет объяснений, как не было и картины... Разве что...

– Да?

– Черт возьми! Этот Бирикос совсем не походил на бандита.

– Смахивал на антильца, как многие греки, но не более того. Во всяком случае, повторяю вам, никакого уголовного прошлого. По крайней мере у нас. Через несколько дней получим сведения из Афин.

– Он бы не сумел сам взломать дверь. Ему пришлось обратиться к услугам бандита. Настоящего. И этот бандит... Ох, дальше ехать некуда! У меня в доме все переворачивают вверх дном, в залог мне оставляют труп, полицейские меня допрашивают и, к тому же, меня накрывают на пятьдесят кусков.

– Пятьдесят кусков?

– Вы ведь тоже обыскивали?

– Да.

– Вы знаете комнату Элен, да? Лежали в верхнем ящике деньги?

– Как обычно, ни гроша.

– Не зная, помолчите. А у Бирикоса?

– Тоже ни гроша.

– Вот причина ссоры. Бирикос искал картину, а его случайный сообщник хотел свистнуть мои денежки. По своему Бирикос был честен. Он хотел, чтобы тот ничего не трогал, и стал угрожать ему револьвером, который из предосторожности захватил с собой, учитывая социальный характер подручного. Драка и – смерть Бирикоса. Бандит забирает мои деньги, деньги Бирикоса и прихватывает ствол.

Фару помолчал, затем произнес:

– В конце концов, очень вероятно. Гм... Вы сказали, пятьдесят кусков?

– Да.

– У агентства Фиат Люкс никогда не было таких денег. Это стало бы известным.

– Ладно. Скажем, тридцать... Хотел смошенничать. Ведь страховку быстро не получишь...

– Хитрый Нестор хотел воспользоваться случаем, чтобы нагреть страховую компанию на двадцать кусков, да?

Я принял виноватый и раскаивающийся вид.

В любом случае, если мне вручат тридцать кусков, это будет на много больше того, что когда бы то ни было лежало в том ящике, который надувался от гордости так, что с трудом скользил по пазам, стоило туда положить хотя бы триста пятьдесят франков.

Я вернулся к теме и сказал:

– Таково единственное возможное объяснение. Помимо связанного с картиной... Я вас сразу же предупреждаю, Фару. Если вы продолжаете считать, что я запутан в эту историю с картиной, то как вы ни пыжьтесь, я не стану ради вас шпионить за красоткой Женевьевой Левассер.

– Ну, хорошо, – произнес он. – Не думаю, что картина была у вас. Что до Левассер, то вот что я подумал. После того, что вы мне только что сообщили... Мне кажется, она слишком замешана в этом деле, чтобы я продолжал с ней церемониться. Тем хуже. Поступайте, как должно, и пусть случится то, что неминуемо. Вы же убеждены, что Бирикос последовал за вами только потому, что услышал, как вы о ней справляетесь? Значит, в его глазах мадемуазель Левассер и Ларпан были единым целым.

– Необязательно, но пусть, как вам будет угодно...

Я проводил Фару до агентства, где силы закона оставили на страже полицейского в форме. Видно было, что тот с трудом сдерживается от смеха. Причиной такого веселья было то, что обворовали частного детектива. Я констатировал причиненный ущерб, настоял на внесении в протокол не существовавших тридцати тысяч и пустился в путь к моргу. Флоримон по-прежнему сопровождал меня. Я сразу признал Никола Бирикоса, как если бы он был моим ребенком, и освободился. К двум часам я вернулся в контору. Обеденный перерыв кончился. Я позвал соседнего слесаря, чтобы он починил замок, и в ожидании принялся разыскивать то, что, за исключением картины, которой, как я хорошо знал, никогда не было в моем владении, могло привлечь взломщиков. Неоспоримо, что-то они все-таки обнаружили. И нечто важное. Но то, что обнаружили они, не обнаружил я. Тогда я бросил бесплодные поиски, оставил и контору и слесаря заботам привратницы и отправился порыться в пыльных собраниях Национальной библиотеки. Еще вчера я замыслил нанести визит в это почтенное учреждение. Но вчера времени не хватило. Сегодня у меня оно было. И я потерял его. Без толку перелистал я кучу газет 1925 года в поисках отголосков мошенничества, совершенного в ту эпоху Ларпаном-Дома. У Фару я не уточнил даты, искал на авось и ничего не нашел. Бросив пустое занятие, я вернулся к своему рабочему столу. Телефон поприветствовал меня своим веселым перезвоном, едва я открыл дверь. В темноте я снял трубку:

– Алло!

– Пожалуйста, господина Нестора Бурма. Женский голос. Драгоценный голос. Если ваше щебетанье...

– Сударыня, Нестор Бурма у телефона.

– Барышня, – поправила она, – Мадемуазель Женевьева Левассер.

Мои пальцы плотно сжали трубку, и у меня перехватило дыхание.

– Алло! Алло! – нетерпеливо повторяла моя прекрасная собеседница.

– Да, я слушаю, – произнес я.

– Вы слышали мое имя, господин Бурма?

Вам знакомо имя Ларпана? А имя Бирикос вам известно? Имя Женевьевы Левассер вы слышали? В конце концов я что-нибудь брякну. Фразу, которая войдет в историю.

– Э-э-э... то есть...

– Это вполне возможно. Мое имя часто упоминают в прессе. Я работаю манекенщицей у Рольди...

– Да, мадемуазель.

– Говорю об этом, чтобы вы знали.

– Да, барышня. И чем я могу быть вам полезен?

– Я впервые обращаюсь к частному сыщику. Если вы и не видели мое имя в газетах, то ваше я видела. И часто. Мне хотелось вас спросить... Предположим, кому-то досаждают неприятные особы. Сумеете ли вы его от них избавить? Незаметно и решительно?

Я рассмеялся:

– Боже мой, барышня. Надеюсь, вы не хотите сказать, что их следует разогнать револьверными выстрелами?

Она в свою очередь рассмеялась. Ее смех был чист, свеж, очень приятен для слуха:

– Нет, нет. Я не имела в виду столь решительных средств.

– Вы меня успокаиваете.

– Вы могли бы взяться за такую работу?

– Несомненно.

– Вы не согласились бы ко мне заехать? Я живу в гостинице "Трансосеан", на улице Кастильоне. Вы не могли бы приехать прямо сейчас?

– Еду.

– До скорой встречи, сударь, – повторила она.

Я положил трубку, включил свет, снова снял трубку, набрал номер префектуры полиции в Островерхой башне и спросил Флоримона Фару.

– Что случилось? – спросил он.

– Мною сделан большой шаг в сторону постели малышки Женевьевы, – сказал я.

– Оставьте это дело, говорю я вам. Мы берем его в свои руки.

– Невозможно, она моя клиентка. Она заметила установленную за ней слежку. Она хочет, чтобы я избавил ее от назойливых особ. Речь может идти только о ваших людях... Забавно, не правда ли?

Я пересказал ему свой сиюминутный разговор с манекенщицей.

– Гм... – прохрипел Фару. – С какой-то стороны нас это устраивает. – После короткой паузы я услышал. – Хорошо... Ладно, Бурма, я вам развязываю руки.

Глава девятая

Курочка и лисы

В жизни она была даже лучше, чем на фотографиях. (Чаще бывает наоборот.) Декольте ее вечернего платья было менее глубоко, чем я надеялся. С острым вырезом, слегка задрапированное на плечах, оно тем не менее оставляло некоторую надежду взгляду порядочного человека. Особенно, думаю, если бы она нагнулась. Но не мог же я разбрасывать монетки по ковру и заставлять ее их подбирать. Ее руки были обнажены, и это были очень красивые руки. Да и ноги оказались недурны. И еще масса вещей, волнующее движение которых было приятно наблюдать. Ее светлые волосы были зачесаны назад, как на показанной Фару фотографии. Искусно удлиненные макияжем к вискам глаза были почти зелеными. За исключением указательного на правой руке ее тонкие пальцы заканчивались огромными, покрытыми лаком ногтями. Тот тоже был наманикюрен, но обрезан коротко. Наверное, недавно сломался, может быть, во время занятий царапанием. Эта девушка, должно быть, умела царапаться. Как, должно быть, умела и ласкать.

Она приняла меня в небольшой уютной гостиной, рядом со спальней, освещенной с тонким искусством, призванным выявить достоинства и окружения и окружаемого. Подвергнув меня быстрому осмотру, она заметила своим мелодичным голосом:

– Вы не похожи на полицейского, господин Нестор Бурма.

– Я частный детектив, мадемуазель.

– Конечно. Не хотите ли присесть?

Она устроилась на кушетке. Я положил шляпу и сел.

– Сигарету? – спросила она.

Она протянула мне плоский портсигар, из которого только что извлекла русскую или псевдорусскую папиросу, кажущуюся бесконечной и состоящую больше из картона, чем табака. Я встал, взял папиросу, зажег спичку для нас обоих, покосился на корсаж и вернулся к своему стулу.

– Мне даже больше нравится, что вы похожи на джентльмена, а не на тех ужасных личностей, – сказала она. – Очень боюсь, что напрасно вас обеспокоила. Я слишком порывиста, да к тому же... за последние несколько часов мои нервы измотались...

Я улыбнулся. Профессиональной улыбкой торговца щетками, который умеет снизойти до уровня своего покупателя. И – выжидал.

– Меня зовут Женевьева Левассер, – сказала она.

– Да, барышня.

– Кажется, вам незнакомо мое имя...

– Извините меня, но я не запойный читатель журнала мод "Вог".

– Но газеты вы читаете?

– Почти все.

– Вам попадалось там имя Этьена Ларпана?

– Ларпан? Это тот, кого нашли убитым с копией украденной из Лувра картины Рафаэля? Копией... или подлинником. Знаете ли, я не всегда принимаю за чистую монету все то, что печатают газеты.

– Да.

Из-за длинных ресниц она глянула на меня:

– Он был моим любовником.

Я ничего не сказал. И соболезнования, и поздравления были бы неуместны.

– И убила его не я, – прибавила она, гневно швырнув папиросу в пепельницу и промазав.

Поднявшись, я подобрал окурок, положил, куда надлежало, и снова сел:

– Вас обвиняют?

– Да.

– Полиция?

– Полиция меня допросила. Я предоставила ей... как вы это называете?

– Алиби.

– Да, алиби. В ту ночь мы не выходили вместе. Этьен и я. Похоже, у него были дела. Не знаю, что за дела... Вернее, тогда не знала, потому что теперь... В общем я отправилась с друзьями, которые это засвидетельствовали, и полиция никогда не ставила под сомнение это... алиби. Но тот человек утверждает, что нет такого алиби, которое нельзя было бы разрушить, и что...

Она остановилась на полуслове и подобрала под себя ногу, позволив восхититься другой ногой, открытой много выше, значительно выше колена.

– Что за человек? – спросил я.

– Мое алиби не было состряпано, господин Нестор Бурма. Мне не хотелось бы, чтобы вы в этом усомнились.

– Я и не сомневаюсь. Но что за человек?

– Шантажист. Мерзкий шантажист. Но теперь-то я вижу, как все это смешно.

– И все же расскажите. Я ничего не предприму без вашего приказания.

– Эту особу я как-то встретила на вечеринке. Я его немного знаю, но никогда не поощряла. А он не отставал, если вам ясно, что я хочу сказать... Некий Морис Шасар...

– И вы хотите, чтобы я вас избавил от этого невежи?

– Уже нет. Я сама от него отделаюсь. Я вам звонила совершенно взвинченная. Все это просто смешно.

– Как вам будет угодно, – сказал я.

В эту минуту зазвонил телефон. Вставая, чтобы ответить, она резким движением обнажила часть бедра, что пробудило во мне людоедские инстинкты. Стоя с прижатой к розовому ушку трубкой, левой рукой поглаживая бедро, она приняла картинную позу, позу манекенщицы. Брови нахмурились, лицо стало жестким:

– Нет, – сказала она. – Меня нет. Нет. Я... впрочем, обождите секундочку.

Она закрыла рукой микрофон:

– Может быть, господин Бурма, вы все-таки не напрасно приехали. Звонит Морис... Морис Шасар. Мне очень хочется раз и навсегда с ним покончить. Ваше присутствие будет для меня поддержкой, а его, возможно, припугнет...

– Превосходная мысль, – одобрил я.

Она бросила на меня косой взгляд:

– Секундочку, – снова произнесла она в телефонную трубку.

Опять прикрыв микрофон ладонью, она прямо повернулась ко мне и жестко сказала:

– Господин Бурма, мне не нравится ваш тон.

– Право, барышня, я не понимаю...

– Если и вы тоже считаете... считаете, что... что я убила Этьена... то можете убираться...

Она задрожала:

– Убирайтесь!

– Ничего подобного я не считаю, – тихо сказал я. Она угасла столь же стремительно, как и вспыхнула.

– Простите меня, – вздохнула она. – Это все нервы... Пусть он поднимется, – почти крикнула она в телефонную трубку.

Она снова уселась, но на этот раз стараясь ничего лишнего не выставлять. По просьбе молодой женщины я пошел открыть дверь типу, который звонко выкрикнул мне:

– Добрый вечер, моя милая куколка!

– Я не та, за кого вы меня принимаете, – возразил я.

– Ох, извините, – отступая, пробормотал он.

От него разило вином, а лицо сохраняло оттенок, характерный для встающих поздно и не ложащихся рано людей. Одет он был неплохо, с чуть сомнительной элегантностью, но без крайностей. Молод. Глаза каштановые, с такими же кругами. Прямой, длинный нос, украшенный на конце тонкой сетью синеватых вен. Папенькин сынок в постоянном подпитии или незлой светский хлыщ. Несмотря на нос пьяницы (или страдающего печенью), довольно симпатичный и даже, если все принять во внимание, красивый малый. Под одеждой угадывались крепкие мускулы. Да почему бы и нет? Тип журналиста новой школы, из тех, что кладут ноги на стол и носят шляпу на манер громил, насмотревшись американских фильмов.

– Заходите, – сказал я. – Мы устроим игру на троих.

– Что...

Со своей кушетки Женевьева Левассер приказала:

– Входите же.

Он вошел. Встал посреди комнаты. Сначала взглянул на девушку, потом на меня.

– Представляю вам господина Нестора Бурма, – сказала хозяйка дома.

– Нестор Бурма?

Он почесал кончик носа.

– Частный детектив, – уточнила она.

– Ясно, – произнес он. – Знаю по имени.

Он усмехнулся:

– Так, значит, ему предстоит разыскать картину?

– Какую картину?

– Не стройте из себя дурочки! – рявкнул он. – Ваш любовник был вором. Он украл из Лувра картину. Он мертв и...

Голос его пресекся. Взглядом он поискал стул и упал на него, вытирая лицо. Из-за жары, царившей в комнате, или из-за выпитого вина он почувствовал себя очень плохо. Малютка Женевьева вихрем сорвалась с кушетки. Она стояла трепещущая, с вздымающейся гневно грудью, со сверкающими глазами.

– Вы его слышите, господин Бурма? – прорычала она. – Вы слышите? Он клевещет на меня! Этот грязный тип клевещет на меня. Он...

– Не будем выходить из себя, – сказал я. – Он на вас не клевещет. Он утверждает, что ваш любовник – вор. Очень много шансов, что так и есть. Он утверждает, что тот мертв. И это верно.

Она пыталась уничтожить меня взглядом:

– Так, значит, и вы против меня? Я пожал плечами:

– Помолчите. Разве, если хорошо подумать, – если вы сейчас в состоянии думать, – вы не наняли меня для того, чтобы я выставил эту особу за дверь?

– Да! – взвизгнула она. – Выкиньте его за дверь. Выбросьте в окно. Так будет еще лучше. Мы на шестом.

– Для меня это невысоко. Но я зашел к вам не для того, чтобы отправиться спать в тюрьму Санте. Впрочем, сейчас мы легко во всем разберемся.

Я подошел к Шасару и, схватив за отворот плаща, приподнял. В его глазах застыл ужас.

– Не бойтесь, я вас не съем, – сказал я.

И резко отпустил. Он встряхнулся, отступил на шаг.

– Ухожу, – сказал он.

– Останьтесь! Он замер.

– Послушайте, месье Шасар, – сказал я. – Чем вы живете?

Он смутился, потом произнес:

– Устраиваюсь.

– По крайней мере вы откровенны.

– Почему бы мне не быть откровенным?

– Ну, а раз уж вы откровенны, вываливайте.

– Мне нечего вываливать.

– Вы оба с приветом.

– Оба?

– И вы и она.

Женевьева Левассер, вернувшаяся на кушетку, строго призвала меня к порядку:

– Господин Бурма!

– Помолчите!

Я вернулся к Шасару-охотнику:

– ... Устраиваемся, да? Спим со зрелыми женщинами, даже с очень-очень зрелыми, а потом, когда хочется молоденького, не брезгуем и небольшим шантажом, не так ли? Чтобы подкрепить свое обаяние!

– Какая мерзость! – воскликнула Женевьева.

Я нетерпеливо обернулся:

– А теперь послушайте вы, барышня. Если же опасаетесь за свои миленькие ушки, идите в спальню.

Она стукнула ножкой:

– Нет! Я остаюсь! В конце концов, я здесь у себя.

– Как вам будет угодно. Только не прерывайте меня все время!

Я сел рядом с ней, чтобы попридержать в случае нужды:

– Так я продолжаю, мой дорогой Шасар. Вы обвинили барышню в убийстве своего любовника?

– Да.

– Смешно, – произнесла девушка.

Ее пальцы начали искать мою руку, схватили ее и сжали. Она вздрогнула, и я почувствовал ее грудь, трепещущую у моей правой руки. Шасар с ужасом и ненавистью смотрел на нас.

– И зачем ей понадобилось бы его убивать?

– Чтобы... чтобы захватить картину.

– Вы глупец, Шасар, и я уже слишком много потерял с вами времени...

Женевьева убрала свою руку из-под моей.

– ...и советую отказаться от вашей политики запугивания. Она проваливается. Мадемуазель Левассер могла и полюбить человека, который оказался вором. И она его не убивала. Не буду занимать время подробностями, ни произносить речь. Скажу вам лишь одно: я на службе у мадемуазель Левассер и, когда вы наступаете ей на пальцы, болят мои мозоли. Не просчитайтесь. Вам это может дорого обойтись. Ясно?

Он пожал плечами.

– Ладно, – сказал он облегченно.

Наверное, он ожидал пинка под зад, и был счастлив, когда обнаружилось, что это произойдет не сразу. По трезвому размышлению, этот парень все же не был так уж симпатичен.

– Теперь вы можете удалиться, – сказал я. Он пробормотал:

– Каким же я был идиотом!

– Я вам это уже говорил. До свидания, Шасар. Он смылся, поджав хвост. Я захлопнул за ним дверь.

– Ну вот, – сказал я, возвращаясь к Женевьеве. – Вы довольны?

Ей не хотелось метать бисер перед Шасаром, но теперь, когда тот очистил помещение, она приняла на кушетке более интимную позу:

– Спасибо, господин Бурма, – проворковала она. – Знаете, я... я все-таки не убивала Этьена.

– Не будем больше говорить об этом.

– Вы правы. Я... гм... деликатный вопрос... я хотела сказать... о вашем гонораре...

– Заплатите потом. Когда с делом будет полностью покончено.

– Но я думала...

– С этой публикой никогда ничего не известно. Будет лучше, если несколько дней он будет видеть, что я кручусь вокруг вас... Конечно, если вы позволите.

Она углубилась в созерцание собственного башмачка, решая какие-то личные проблемы. Наверное, она думала, что один прилипала вышибил другого. Наконец она сказала:

– Ну конечно, господин Бурма. Я улыбнулся:

– Постараюсь быть максимально незаметен. Она отплатила мне улыбкой:

– Тогда Шасару не будет страшно.

– Я не это хотел сказать.

– Я поняла. Спасибо, господин Бурма. И всего наилучшего.

С вызывающим изяществом она протянула мне руку. Я ее поцеловал. У меня нет привычки к подобным церемониям, но я постарался. Вроде бы получилось неплохо. Забирая шляпу с круглого столика, я смахнул на пол лежавший там желтый листок плотной бумаги. Поднимая его, я полумашинально бросил на него взгляд. Это было приглашение, причем на сегодняшнюю ночь, принять участие воткрытии нового кабаре, на улице Оперы. Кабаре называлось "Сверчок".

– Извините меня, – сказал я.

– Пожалуйста.

В лифте запах ее духов все еще щекотал мне ноздри.

Когда я выходил из лифта, сидевший неподалеку на скамейке тип встал и направился ко мне. Это был назойливый по природе Шасар. К нему вернулся более фатоватый вид.

– Не сержусь на вас, – сказал он.

– Я тоже.

– Значит, все в порядке.

– Вы остановились здесь?

– Что вы! Нет средств. Я снимаю в маленькой гостинице по улице святого Рока.

– Подробности меня не интересуют.

– Но я их вам сообщаю. Вы ведь детектив, правда? Хотел предложить вам стаканчик. Можно?

– Можно. Мышьяк у вас с собой?

– Неподалеку есть аптека.

– Превосходно.

Мы вышли из "Трансосеана" только что не в обнимку. Для того чтобы пропустить за воротник, мы направились в тихий маленький бар на улице Камбон.

– Вы должны принимать меня за последнюю скотину, – сказал Шасар.

– Теперь нет.

– О, черт подери! Вы же видите, что у этой Жани за фигурка! Что вы хотите, меня это гложет. Я уже давненько ее домогаюсь, но всегда получаю от ворот поворот... Поэтому, когда я узнал, что ее дружок оказался вором...

– Как вы об этом узнали? В газетах ничего об этом нет.

– Плевать я хотел на газеты! В моем кругу прознали. Так вот, говорю вам, когда я услышал, что ее хахаль вор и его ухлопали, я решил попытать счастья.

– Больше его не испытывайте.

– Ладно, Хотя... я это сказал, не подумав, но... в конце концов очень может быть, что именно она-то его и ухлопала. Вы так не считаете, господин Бурма?

– Если верить газетам, полицейские ее не заподозрили.

– Плевать мне на газеты! А вы, разве вы верите этим сплетницам?

– Нет.

– А значит?

– Она – моя клиентка.

– Точнее – еще остается или уже нет?

– Остается. А вы понимаете, что это значит. Так что не пробуйте до нее добраться запугиванием.

– Ну ладно, ладно. Попытаюсь на улице Комартен подцепить такую, чтобы была на нее похожа. Если бы были деньги... Хорошо. Она ваша клиентка, и я не хочу на нее наскакивать, но, право... есть что-то грязное в этой истории с картиной.

– Вы знакомы с Ларпаном?

– Нет. Видел. Издали. И все. Боже мой, свистнуть музейную ценность!.. Разве их можно продать, такие холсты?

– Конечно.

– Кому же?

– Коллекционерам.

– Дорого?

– За много миллионов.

– А вы хорошо осведомлены.

– Читаю газеты.

– Плевать мне на газеты... Эй, официант!

Он повторил заказ. Свою рюмку выпил залпом.

– Плевать мне на газеты, – повторил он. – Но мне не наплевать на эту шлюху.

Он окинул меня косым взглядом. Он крепко выпил еще до того, как поднялся к Женевьеве Левассер. Парень себя просто гробил.

– Придется обойтись без нее, – сказал я. – Или, в любом случае, сменить свои методы совращения.

Он сморщился. Похоже, сейчас расплачется.

– А вы с ней переспите, – сказал он. – Вы старше меня, но вы с ней переспите.

Решительно все добивались, чтобы я до нее добрался. Придется, наверное, уступить. Я же в принципе не против.

– ... Я моложе вас, – продолжал он, – но от меня отдает старостью, ветхостью. Да, вы попали в точку. Этим я кормлюсь. Старухами. Старыми шкурами, отвратительными, сморщившимися старыми шкурами, с которыми нельзя обращаться слишком резко, ибо они лезут повсюду и нуждаются в булавках, клее, мазях, кремах. О, какое это дерьмо! Кремы для поддержания красоты! Или уродства! Меня знали здесь. Еще недавно. Немало я трахнул этих уродин, герцогинь, маркиз. Эти старые телки одевали и обували меня, но не давали ни гроша. Или давали, но так мало! И попробуй только заняться молоденькой! Но те меня чувствуют издалека. Я отдаю тухлятиной. С деньгами бы еще сошло. Но без денег... Не знаю, что бы я сделал, чтобы раздобыть бабки.

Я не собирался советовать ему искать работу. Только сказал:

– Устройте налет.

– Кишка тонка, – ответил он с наивной искренностью. – И именно из-за того, что я всегда робел, меня и зацепили эти старые воблы...

– Старики тоже?

– Угу.

Он с ненавистью на меня посмотрел.

– Ладно. Я мелю вздор.

– Похоже.

– Послушайте, вы должны бы взять меня к себе на работу. Это меня бы очистило.

– Невозможно. Вы трус. Сами сказали.

– Ну и что? Какое это может иметь значение? Чтобы опрашивать дворников и следить за мужиками, не нужно быть д'Артаньяном. В чем заключается, черт подери, профессия детектива? Разводы, осведомительство, посредничество... Все это не слишком опасно. Не будете же вы утверждать, что следует таскать с собой пугач...

– Иногда.

– Как телохранители Аль Капоне?

– Почему же нет?

– Вы много поставляете телохранителей?

– Время от времени.

– Значит, мне ничего не светит?

– На первый взгляд, так.

– Жаль. Но я не отчаиваюсь. Если в один прекрасный день окажется... На этом удаляюсь. Мне надо подышать свежим воздухом. Оставьте это.

Вопрос стиля, а может быть, намек. Но я не сделал и малейшей попытки заплатить по счету. Он вынул немного денег из бумажника, где я среди прочих бумажек заметил желтый листок картона, приглашение на открытие нового кабаре.

– Не ходите туда, – сказал я.

– Куда?

– На это открытие. Может быть, там будет Женевьева.

– Ну и что? Мне что, теперь запрещено показываться всюду, где она вертит задом?

– Пока что так.

– Какая наглость! А впрочем, к черту! Держите! Вот приглашение! Теперь уж точно я послушаюсь папочку.

Я взял приглашение. Он заплатил, и мы вышли. Я видел, как он вошел в другое бистро. Сам же поспешил в агентство. Элен меня ожидала.

– Наконец-то! Вот и вы! – воскликнула она. – Где же вы пропадали?

– В обществе барышни Левассер.

– Ах, ах! Дайте-ка посмотреть...

– Что именно?

– Ваши губы. Она их оглядела:

– ... Ярко-красная?

– Мы еще не на этой стадии.

– Но на верном пути?

– Вероятно.

Она сделала гримаску:

– Что поделаешь... Вы совершеннолетний. Но хватит шутить. Что пишут газеты? Не обошлось без драки?

– Об этом сообщается в газетах?

– И немало. А с тех пор, как я здесь, телефон не замолкает. Марк Кове на нем буквально повесился.

– Пусть висит. У вас есть какой-нибудь листок? Она вручила мне "Сумерки". Дело Бирикоса заняло первую страницу:

НАЛЕТ У ЧАСТНОГО СЫЩИКА

ОДИН ИЗ НАЛЕТЧИКОВ ГИБНЕТ

НА МЕСТЕ СВОИХ ПОДВИГОВ

Шапка и подзаголовки были набраны крупно, но текст жидковат. Ясно, что Марку Кове желательно заполучить более подробную информацию. Элен сгорала от такого же желания. Я рассказал ей кое-что из истории Бирикоса. Во время этого рассказа Марк Кове снова позвонил.

– Нестора Бурма еще нет, – ответила Элен в соответствии с моими указаниями.

– Буду перезванивать каждые четверть часа, – прорычал журналист. – В конце концов он мне попадется.

– Как вам угодно.

– А вам ничего неизвестно?

– Совершенно ничего.

И правда, она многого не знала. Я ввел ее в курс дела.

– Хватит шутить, – повторила она, и эти слова явились любопытным прощальным словом над могилой грека. – Приступаю к отчету. Отчет – самое подходящее слово... Значит, я вас бросаю и поступаю работать в гостиницу? Несколько иное занятие, чем секретарствовать у детектива-ударника. Этот Альбер набит деньгами. Сегодня я следила за ним до ипподрома. Сколько же он проиграл! Этого хватило бы, чтобы погасить все ваши долги.

– Так много? Интересно.

– Особенно интересным мне показалось то, что, как мне представляется, деньги появились у него недавно... Не знаю, почему вы мне поручили последить за этим типом, но это я отметила... Он ставил почти что на всех кляч и нахватал столько проигрышей, что будь наоборот, мог бы не опасаться наступления холодов. Повстречал старых приятелей, которые не скрывали изумления, что он при деньгах. Я видела, как, одному или двоим он отдавал деньги. Вероятно, старые долги.

– Превосходно. Займусь этим плотнее. Возвращайтесь в гостиницу.

– Надолго?

– Не думаю.

– Ах да. Чуть не забыла... Просадила пятьсот франков. У лошадки была кличка Нестор... как имею честь вам доложить. Не удержалась. Как, впрочем, и кляча. Пришла последней.

– На это, моя маленькая Элен, мне наплевать. Вы ведь могли следить за парнем на скачках, а сами не играть.

– Вы так считаете?

– Такова общая установка.

– Так вот... она выиграла.

– Несторы всегда выигрывают... Но это меняет дело! Пятьдесят процентов положены агентству.

Она показала мне нос и со смехом выскочила.

– Хватит шутить, – в свою очередь произнес я. Подтянув телефон, я позвонил Фару:

– Я завоевал благосклонность мадемуазель, Фару.

– Да? И что дальше?

– Ей досаждали не ваши мухи, а один жиголо, которому поднадоело мясо с душком, а захотелось попробовать свеженького. Его обаяние не оказалось достаточно сильным, и он угрожал нашей куколке, что всем расскажет, будто она убила Ларпана.

– И что дальше?

– Да ничего. Я выставил малого за дверь и теперь в наилучших отношениях с девицей. У меня сохранились добрые отношения и с малым. Он не злопамятен.

– Может, там есть чем заняться?

– Чем именно?

– Снова проверим ее алиби.

– Если у вас нет другой работы... Но если бы она была виновата, то не позвала бы на помощь. Ей было бы легче уступить вымогателю.

– Столько спятивших...

– Как вам будет угодно.

С усмешкой я бросил трубку. Что за свора кретинов, вообразивших, что Женевьева Левассер ухлопала своего возлюбленного! Но, Боже мой, что с ними стало бы, со всеми этими ребятами, если бы не малыш Нестор, что бы с ними только стало?

Когда я объявился в гостинице на улице Валуа, Альбер стоял за стойкой, спокойный, как Иоанн Креститель, и карандашом отмечал в своей скаковой газетенке вероятных участников завтрашних забегов и пятиногих телок, готовых сжевать его бабки. Как всегда, он был один. Это был спокойный, провинциальный отель, без суматохи, способной поднять пыль, от которой зеленые растения в горшках стали бы серыми. Увидев меня, парень нахмурился.

– Привет, – произнес я.

– Добрый вечер, сударь. У вас... у вас есть новости о господине Лере?

– Да.

– Хорошие?

– Да.

– Тем лучше, сударь.

– Да. Мне хотелось бы с вами поговорить.

– Давайте.

– В укромном уголке.

– А чем плохо это место?

– Нас могут здесь потревожить. Я хотел бы поговорить с вами, не беспокоясь, что нам помешают.

– Что происходит? Объясните...

– Ничего. А что, что-то должно происходить?

– Не знаю. Вы как-то странно выглядите.

– Проигрался на бегах.

– Не вы один.

– Да, но я не могу себетакого позволить.

– Так каждый. И все-таки себе позволяет.

– Оставьте при себе свою горе-философию. Так мы идем в укромное местечко?

Он поднялся, исподлобья глянул на меня, пожал плечами, вышел из-за конторки и провел в маленькую гостиную, которая в последний раз проветривалась во время приезда испанского короля Альфонса XIII.

– Начинайте. У меня мало времени.

– Я не надолго. Малыш, ты обворовал Лере, не так ли?

Он вяло отбивался:

– Что вы такое говорите...

– Я спешу.

Я схватил его за шиворот и встряхнул:

– Пойдем-ка со мной в участок... Он недалеко. Сразу за гостиницей.

– Вы так поступите, сударь?

– Постесняюсь!

– Послушайте, сударь. Дерьмо! Так меня тряхнуть! Я только что поел.

Я его отпустил:

– Выкладывай. Он сбавил тон:

– Ну, вот, я взял деньги, я взял деньги... На моем месте вы поступили бы также... Он был набит бабками... Этот мужлан, жмот, каких мало, с его жалкими чаевыми... Стыдно было видеть, что он набит монетами до такой степени... Но, Боже мой, в своей дыре он, наверное, в тузах... Чем он занимается в жизни? Он зарегистрировался как рантье...

– Меньше думай, чем он занимается, и рассказывай. Да поподробнее.

– Ах, и вы еще! А вы продувной!

– Говорю, не твое дело.

– Хорошо. Когда его сбило машиной, чемоданчик раскрылся. Среди всего хлама лежал и бумажник.

– Бумажник?

– Ну, конечно, бумажник. Он не держал деньги в кармане. Слишком их было много. Они бы не поместились. Так вот, кроме бумажника, который он носил при себе, в чемодане был еще один. Открыв его, этот бумажник... О, горе мое... В моем положении я, наверное, все могу вам сказать, да? Я немного перебрал в этой кассе. Из-за бегов. И вот залез в бумажник. И, должен сказать, очень ловко. Я им занялся, укладывая вещи, рубашки, носки, кальсоны, все барахло!

– И это все?

– Дерьмо! Что ж вам еще-то надо? А теперь звоните в кутузку. Звоните...

– Ладно, – оборвал его я.

Я заглянул на самое дно его глаз. И увидел там страх, и ничего кроме страха. Страх перед мусорами из-за того, что забрался в бумажник Лере.

– Э-э... вы еще недовольны?

Чтобы укрыть свой провал, он пытался иронизировать.

– Я не знал, что вы такой моралист. Черт подери! Ничего себе – частный сыщик! У которого находят трупы! Ну... об этом было в газетах.

Я направился к выходу из маленькой гостиной:

– Плевать я хотел на газеты и на мораль.

Он ошеломленно поглядел на меня, потом нервно захихикал. Не мог поверить, что так дешево отделался.

Изменив голос, я из телефонной кабинки бистро, расположенного на углу, напротив магазинов Лувр, связался с Элен.

– Алло, – произнесла Элен.

– Говорит Убу, – вспомнил я героя комедии Жарри. – Можете отдохнуть.

– Добились, чего хотели?

– Нет. Но все равно, оставьте слежку. Я ошибался. Возвращайтесь в свою постельку. А с завтрашнего дня – к трудовым будням агентства.

– Мой дорогой. Я заплатила за неделю вперед. И хочу ее использовать. Это в центре, и мне не надо разбирать постель.

– Как вам угодно.

Выйдя из кабины, я купил последние выпуски вечерних газет и за едой принялся их читать. Мне совсем не так уж наплевать на газеты, как я говорю. Из них я узнал, что принадлежавшая Бирикосу тачка найдена брошенной в окрестностях площади Трокадеро. Надеялись собрать урожай отпечатков пальцев. И это было все. О'кей.

Я вернулся к себе домой, чтобы принарядиться к открытию "Сверчка". И сформулировал пожелание, чтобы траур не помешал "вдове" (то есть левой руке) Ларпана почтить своим присутствием это артистическое сборище.

Я брился, когда обнаружился еще один сверчок: телефон. Пусть звонит. Наверное, жаждущий информации Марк Кове. Пока журналист мне не был нужен. Да мне и нечего было ему сообщить.

Памятуяо бумажниках Лере, я навел порядок в своем, чем обычно занимаюсь раз в два года, когда уже больше невозможно откладывать дальше эту работу по расчистке и оздоровлению. Сохранил лишь самое необходимое: документы и немного денег. Элегантный, сверхплоский бумажник. Но я себя знал: очень скоро он снова заполнится всяким хламом: проспектами, газетными вырезками, исписанными мной газетными полями и т. д. Лишние бумаги – вызовы налогового инспектора, политические и рекламные листовки, талончики уличных фотографов – я сунул в ящик. А также пару фотографий. Собственную и Элен. Шедевры, снятые на лоне природы.

В небольшом пакетике из прозрачной бумаги, где раньше должна бы находиться фотография, осталась одна пыль. Я уже собирался его выбросить, как вдруг у меня мелькнула мысль поискать бывший там ранее снимок.

Я вспомнил. Правда, вспомнил лишь после того, как на углу пакета заметил написанные карандашом и полустертые инициалы "Л. Л. " В нем ведь должна находиться фотография Луи Лере, присланная его супругой, чтобы я смог отыскать загулявшего провинциала! Что я мог сделать с этой фотографией? Назад ее не отсылал, в этом я был уверен. И в бумажнике ее не было.

У меня оставалось время, и, переодевшись к вечеринке, я решил заскочить в агентство. К тому же это было по дороге к месту гуляний. Телефон названивал и там. Я не ответил. Наверняка, все тот же Марк Кове. Вскоре моему настырному другу надоело терзать собственные уши. Тем временем я просмотрел папку Лере.

Интересовавшая меня фотография не была туда вложена или, если ее туда положили, исчезла. Неужели проникшие ко мне взломщики перессорились из-за снимка Лере? Мало вероятно. Насколько я помню, находившаяся на верхней полке папка не была потревожена. Но они могли свистнуть его из бумажника, где, вероятно, он находился со времени первого письма от госпожи Лере.

– Еще одна загадка, – сказал я телефону, который опять оживился.

Но было слишком поздно для ее выяснения. Уложив все барахло на прежнее место, я удрал, оставив телефон названивать. С ним в доме не так пусто.

Глава десятая

Сверчок и цикада

"Сверчок" открывался неподалеку от кабаре Жиля и на один вечер составил ему изрядную конкуренцию. Приглашенным нового заведения принадлежали почти все автомобили, припаркованные вдоль авеню Оперы и на прилегающих улицах. Притопав на своих двоих, под моросящим дождем, я выглядел настоящей шпаной. Единственным моим оправданием было то, что я зашел по-соседски. Какая-то личность грустно курила под убогим укрытием навеса ближней лавки, с опущенной решеткой. Когда я проходил мимо, личность оторвалась от стены и что-то буркнула. Я узнал Шасара.

– Сожалеете? – сказал я.

– О чем?

– О приглашении.

– Плевать мне на приглашение. Следил за толпой. Это меня развлекает.

– Что, много старух?

– Идите вы к черту!

– Приятель, сначала дайте мне адрес.

Он побледнел. Его лицо исказилось от гнева. Но он овладел собой, и злая улыбка искривила его рот. Он пожал плечами, поднял воротник своего плаща и ушел, пытаясь засвистать.

Войдя в кабаре и сдав вещи в гардероб, я спустился в зрительный зал, утопающий в атмосфере шелков и роскоши. Пахло хорошим табаком, изысканными винами и дорогими духами. И, пожалуй, чуточку кожей. В глубине возвышалась крошечная сцена, а публика сгрудилась вокруг крошечной танцплощадки. Только стаканы, из которых выпивали, не были крошечными. Превосходно. Мне удалось устроиться в углу, и я слушал, как подражательница Дамии пела "Осенние листья" и "Плач Джека Потрошителя" на музыку Кристианы Верже.

О, девочки, нет лучшего момента

Оставить ваше ремесло.

Коль мимо пронесло

Того бредущего по улице последнего клиента.

Да, вот мимо проходит призрак.

И на наши сердца опускается туман.

Да, это мимо проходит призрак

Потрошителя Джека. И уходит в туман.

Певица склонилась под грузом оваций и, казалось, что из-за тяжести тянувшей ее к полу слишком изобильной груди она не сможет выпрямиться. Но наконец все устроилось. Малый в смокинге занял место жертвы лондонского садиста и объявил, что теперь, дамы и господа, немножко потанцуем благодаря оркестру Паскаля Паскаля, дирижера с удвоенным именем, из двух слов и шести слогов. Музыканты захватили эстраду и принялись шуметь.

Это чередование номеров стало поводом для хитроумной игры с освещением, во время которой я взглядом разыскивал Женевьеву. Сквозь табачный дым я ее разглядел за весьма удаленным от моего столиком в компании друзей. Ее друзей. Не похоже, чтобы она бешено веселилась. Положение вдовы обязывает, по законам жанра, выставлять напоказ (смейся паяц!) все свои сокровища. Мне удалось к ней пробиться. Я встал перед ее столиком. Она подняла на меня глаза. Свои чуть зеленоватые, миндалевидные глаза. В них вспыхнули искорки, но меня она одарила грустной улыбкой:

– Ах, вы здесь? Какими судьбами?

Я ответил ей тоже улыбкой:

– Послушайте, я же парижская знаменитость.

– О! вы правы...

Извинившись перед соседями, она подошла ко мне.

– Боже мой, какой вы ужасный мужчина, – жеманно выговорила она.

Ее вечернее платье изумительно ей шло. Иначе было бы странно. Манекенщица. Она обнажила большую часть своего тела, чем несколькими часами раньше, и под черным прямым платьем вроде бы сохранила лишь немного белья. Платья без бретелек очень милы, но обманчивы. Хотя плечи, руки и весьма ощутимая часть спины обнажены, но минимальный корсаж на китовом усе, не знаю, как называется эта скрывающая грудь деталь туалета, – это чистой воды обман, для простаков. Он плотно прилегает к телу, просто прилипает к нему, и носящая такое платье женщина может наклоняться или дрыгать ногами, не опасаясь продемонстрировать больше того, что положено. Если вы спрашиваете мое мнение, – истинное мошенничество!

– Ужасный? – спросил я. – Почему?

– Просто так. Вы не пригласите меня потанцевать?

Она положила пальцы на мою руку. Ее духи оттеснили все другие запахи и щекотали мне нос.

– Извините меня, – пролепетал я. – Не умею.

– Честно?

– Честно.

– Нужно научиться.

– Это мысль. Когда будет время...

– Да...

Ее взгляд затуманился, и она вздрогнула:

– ... когда эти трупы оставят вам хоть небольшой досуг.

– А, так вы слышали? Это правда, что пишут в газетах. Так вот почему вы меня назвали ужасным? Знаете, я здесь совершенно ни при чем, в этой истории.

– Раз уж вы не танцуете, угостите меня в баре шампанским, – неожиданно произнесла она.

Бар был устроен в соседней комнате, откуда через арку дверного проема оставались видны зал и сцена. Мы заняли место с самого края.

– А я-то обратилась к вам, чтобы вы мне обеспечили спокойствие! – вздохнула Женевьева. – И считала вас спокойным человеком. А у вас в кабинете трупы находят...

– Спокойствия не существует. Например, ваша гостиница. Почтенная и известная, не так ли? И что же...

Она меня остановила:

– Да, знаю... Там жил Этьен и этот... как его... Бирикос...

– Управляющий, должно быть, в бешенстве?

– Он своих чувств не проявляет, но наверно...

– Послушайте, Женевьева... Могу я вас звать Женевьевой? Если это вам неприятно, не мстите, называя меня Нестором, во всяком случае, громко... Так можно?

Улыбкой она даровала мне свое согласие.

– Так вот, Женевьева... вините только себя одну; вы сами завели разговор на эту тему... Мне хотелось бы побеседовать с вами об этом Бирикосе.

– Не здесь, если угодно.

– Скажите мне только, вы его знали?

Вмешался посторонний и не дал ей ответить. Настырный малый, хлопнувший меня по плечу и произнесший голосом по меньшей мере 45-градусной крепости:

– Счастливчик Нестор!

Обернувшись, я увидел перед собой веселое лицо и водянистые глаза Марка Кове из "Сумерек".

– Теперь мы скрываемся от друзей, – с упреком сказал он. – На телефонные звонки не отвечаем. Мечемся там и здесь, а друзья пусть пропадают?

– Пропадают? Странный глагол в твоих устах!

– Очень остроумно.

– Извините, – сказала Женевьева. – Сейчас вернусь.

Журналист с интересом посмотрел ей вслед.

– Хороша цыпочка, – произнес он, когда она отошла.

– Вы ее спугнули.

– Она обещала вернуться. Хорошо. Очень доволен, что до вас добрался. Что это за история с Бирикосом?

– Вы что, не читаете газет?

– Я сам их выпускаю, а это не всегда легко. Скорее даже очень трудно. Ведь я чувствую, что вы не хотите ничего мне рассказать. Да?

– У вас великолепное чутье.

Он нахмурился и улыбнулся разом.

– Ладно. Я помолчу.

– Лучше вы ничего не придумаете. А то жужжите под ухом.

Пока мы болтали, я взглядом обшаривал бар и, хотя многие его уголки пропадали во мраке, разглядел в дальнем его конце Женевьеву, беседующую с пожилым и важным красавцем. Точнее, застал самый конец их разговора, потому что они уже расставались. Женевьева двинулась в сторону туалетов, а пожилого красавца я потерял из виду.

– Удаляюсь, – сказал Кове. – Попробую получить сведения в другом месте.

Появилась Женевьева. Я видел, как журналист подошел к ней, обменялся несколькими словами. Потом затерялся в толпе.

Взбираясь на соседний табурет, Женевьева спросила:

– Я не слишком долго отсутствовала?

Она выглядела уставшей, расстроенной. Если на нее так подействовала встреча с журналистом из "Сумерек"... Я отвесил ей банальный комплимент, а затем:

– ...Тот тип пытался что-то у вас разнюхать?

– Какой тип?

– Этот грубиян репортер. Мой приятель.

– Э-э... пожалуй... в любом случае я мало что ему сказала.

Она опустошила свой бокал:

– Вы остаетесь, господин Бурма?

– Не знаю.

– Я ухожу. С меня хватит этого шума. Проводите меня. Ведь можно сказать, вы мой телохранитель"

– Вы мне напомнили, что Шасар шляется неподалеку.

– Вот видите. Вы мне нужны... Она пожала плечами:

– Этот бедняга Шасар! Его, пожалуй, следует скорее пожалеть, чем осуждать.

– Вы сами хотели, чтобы я выкинул его через окно ваших апартаментов.

– Да, скверная идея!

В свою очередь пожал плечами я.

– Подождите меня наверху, – сказала она. – Я попрощаюсь с друзьями.

Я рассчитался, забрал в гардеробе свои тряпки и стал ее ждать. Вскоре она подошла, чтобы получить меховую накидку, и мы покинули "Сверчок".

Ее машина стояла на улице Пирамид, в двух шагах от кабаре. Это был небольшой элегантный кабриолет.

– Вы поведете, хорошо, господин Бурма?

Я сел за руль:

– Куда едем?

– Но... Куда вы хотели бы?

– Не знаю.

– Может к вам, мой хитрец?

– Нет, там слишком пыльно.

– Так я и думала. Шофер, отель "Трансосеан". И побыстрее. Хочу пить.

– Можно заскочить в бистро или вернуться в "Сверчок".

– Хочу дома.

– Хорошо, барышня...

– А как поступаем с машиной? – спросил я, когда остановился у входа в палаццо.

– Там есть люди, которые выполнят любую работу, – сказала она, выходя из машины. – Но, может быть... Вы далеко живете?

Я еще оставался за рулем:

– Довольно-таки.

– Хотите ее взять?

– То есть...

– Вас ждут дома?

– Несомненно.

– Вы не уверены?

– Да нет, уверен. Ждут.

– Кто же?

– Счета.

Она нервно рассмеялась.

– Вы бесценны.

– Увы!

Я вышел из машины и хлопнул дверцей. Кабриолет был очень симпатичен.

– Вам бы не следовало заставлять меня разговаривать. Теперь и меня мучит жажда. Я... я могу вас проводить?

Не отвечая, она глянула на меня, а потом повернулась и пошла, я же пустился по следу ее духов. Проходя мимо консьержа, она приказала, чтобы метрдотель принес в ее апартаменты все необходимое для утоления жажды. Войдя к себе, она сбросила свою меховую накидку на стул и упала на кушетку.

– Я без ног, – сказала она. – Простите меня, господин Бурма, но я попрошу вас не задерживаться слишком долго... Но снимите же плащ... здесь душно.

Я положил плащ и шляпу на меховую накидку.

– Сигарету?

Взяв сигареты с картонным мундштуком, я раскурил их для нас обоих.

– Вы были знакомы с этим Бирикосом? – спросил я.

Не везло мне с этим вопросом. Едва я его задал, как в дверь постучали. Полусонный лакей доставил выпивку. Когда он отправился обратно в постель, я сказал:

– Вы были знакомы с этим Бирикосом?

Она посмотрела на меня поверх бокала:

– Вы настоящий детектив, правда? Работаете без передышки. Сразу же вопросы. Наверное, у вас увлекательнейшее ремесло, раз вы им занимаетесь стаким напором? Надо, чтобы как-нибудь вы мне рассказали о ваших расследованиях.

– Не удовлетворяю порочных наклонностей.

– Это не порочные наклонности.

– Нет, порочные. Что за интерес к чужим драмам? Вам недостаточно драмы, в которой вы сами одно из действующих лиц?

– Благодарю вас, – с обидой заметила она. – Я заслужила этот урок.

– Вы на меня сердитесь?

– Нет. Просто, я дура.

– Вы очаровательны. И я вам расскажу истории про разбойников, но в другой раз. Сегодня это займет слишком много времени, и его не хватит, чтобы вы ответили мне на вопрос, знали ли вы Бирикоса?

– Вы чудовищный человек.

– Чудовищный и ужасный.

– Смейтесь-смейтесь надо мной. Нет, я не была с ним знакома. Я знала, что он проживает здесь. И это все. Наверное, я сталкивалась с ним в коридоре и он здоровался со мной, как и все... Она вздохнула. – Вот и все. А теперь, господин Бурма, – добавила она неожиданно насмешливым тоном, – не позволите ли и мне задать вам один вопрос? Вы спрашивали меня, не знала ли я Бирикоса, потому что он остановился в том же отеле, что и я. Немного похоже, как если бы вы спрашивали у жителя Рамбуйе, не знаком ли он с президентом Республики, чья загородная резиденция там находится? Разве не так?

– Это и есть ваш вопрос?

– Нет. Вопрос мой таков: знали ли вы Бирикоса и что он делал у вас в конторе? Ведь, в конце-то концов, не в моей спальне обнаружили его... э-э... мертвым?

– Я не был знаком с Бирикосом и не представляю, почему он взломал двери моего агентства. Не знаю и того, почему он умер. Но у меня есть все основания считать, что он знал вашего любовника.

– В этом случае ничем не могу быть вам полезна! – сухо возразила она. – Никогда не занималась делами Этьена и не представляла себе их характера. Полиция в курсе.

– Что вы за человек! – запротестовал я. – Мы так уютно устроились. А вы – о полиции! Это же неуместно.

– Вы правы. Поговорим о другом. Я взглянул на часы:

– Уже поздно.

– Вам ведь некуда торопиться. Возьмете мою машину. Тем временем допейте вашу рюмку...

Я допил, и она налила мне снова.

Она встала, подошла к проигрывателю и поставила долгоиграющую пластинку. По комнате разнеслась томная и воздушная, как алиби, танцевальная мелодия.

С рюмкой в руке она свернулась калачиком на кушетке, ножкой отбивая такт.

– Не могу себе представить, чтобы такой мужчина, как вы, не умел танцевать, – заметила она. – Это выше моего понимания.

Схватив рюмку, я выпил ее до дна:

– Учатся танцевать в шестнадцать-семнадцать лет. А в том возрасте у меня были иные заботы.

Сняв левый ботинок, она принялась поглаживать ступню, потом щиколотку:

– То есть?

– Допустим, я воровал с лотков, чтобы поесть.

– Боже мой! Нестор Бурма, защитник законности, воровал с лотков!

Она откинула назад голову и звонко рассмеялась.

– Я не защитник законности, – сказал я. – И вообще законы плохо скроены. Я выкручиваюсь, и только.

Она поднялась и, ковыляя из-за скинутого ботинка, подошла ко мне:

– Вы становитесь желчны. Выпейте. Это вас смягчит. Когда я брал рюмку, которую она мне протянула, наши пальцы соприкоснулись. Музыка разносилась по-прежнему.

– А сейчас я вас научу танцевать! – воскликнула она, развеселившись, словно маленькая девочка, и надев туфельку на высоком каблуке. – Нельзя пренебречь такой красивой мелодией.

– Обуйте лучше сапоги, – пошутил я. – Иначе я вам все пальцы отдавлю.

– Рискну.

Она меня обняла, и мы сделали несколько неловких шагов. Не слишком удачно. Голова моя кружилась. Ее духи в дополнение к тому, что я выпил, окончательно меня опьянили. Я чувствовал, как в груди беспорядочно стучит сердце. Я остановил ее, обнял за обнаженные плечи и сжал так, что она едва не задохнулась.

– Господин Бурма, – с упреком прошептала она.

– Перестань называть меня господином, – произнес я хриплым голосом.

– Лучше перестань мучить женщину. Мне больно.

Я не ответил.

Еще сильнее прижал ее к себе, еще плотнее придавил к себе, губами впившись в отдающие малиной губы. Она не ответила на мой поцелуй. Я почувствовал, как она напряглась, словно от отвращения.

И я ее отпустил.

– Извините меня, – сказал я. – Вы сами виноваты. Она проковыляла к кушетке и, рыдая с закрытым ладонями лицом, рухнула на нее. Молча глядел я на нее, а затем забрал плащ, надел его и взял шляпу:

– Спокойной ночи, – сказал я. – Спокойной ночи... Женевьева.

Она подняла ко мне залитое слезами лицо, вытерла кончик носа неизвестно где выловленным платочком и бросила на меня испуганный взгляд.

Догнала она меня у самой двери. На этот раз она обхватила меня своими надушенными руками и если только что не ответила на мой поцелуй, то сейчас наградила им сама, причем стоившим многих. Нежная, навязчивая, подсказывающая музыка продолжала разноситься по комнате. Мне казалось, что я прижимаю к своему дрожащему телу целую подшивку журнала "Вог".

Проснулся я с легкой головной болью. Я лежал в незнакомой мне постели. Свою-то я знаю. Там и здесь горбы. У этой их не было совершенно. Через щели в плохо задвинутых гардинах в надушенную чужую комнату едва проникал свет тусклого дня. Рядом с собой я почувствовал вытянувшееся горячее тело. Я повернулся... Женевьева... Она что-то тихо пробормотала и, не просыпаясь, слегка пошевельнулась. Ну что же, свершилось. Они выиграли, все эти прорицатели! Фару, Шасар и другие. Фару! В одном он все-таки ошибался, этот Флоримон. Тридцать лет, уверял он. Может быть. Но среди них были и такие, которые сошли бы за два. Она оставалась прекрасной, но без помощи притираний или искусного освещения лицо показывало... ее истинное лицо. Да и грудь многое утратила из своей горделивости. Я обругал себя. Откуда этот критический взгляд в подобных обстоятельствах? Ах да. Г-н Нестор Бурма, сыщик. Какая все же он будет скотина, если не собьется с этого пути.

Я вылез из постели, одел костюм и прошел в маленькую гостиную. Зажег свет и в зеркале увидел собственное отражение. Г-н Нестор Бурма, сыщик. Да. Бесшумно, методично и осторожно я принялся всюду шарить. Я осмотрел все – гостиную, комнату, ванную, шкаф, одежду. Я не знал точно, что ищу, да, к тому же, и не нашел ничего, но свою грязную работу довел до конца. И если это могло меня утешить, не был первым. По некоторым, едва заметным, да и то заметным только наметанному глазу признакам я обнаружил, что здесь уже недавно прошлись. Может быть, кто-то из сыска. А может быть, другие особы. Я был в гостиной, когда услышал, что меня подзывает Женевьева. Я подошел к ней.

– Не желает ли мадемуазель, чтобы я раздвинул занавеси и приблизил к ней сад Тюильри?

– Боже мой, – проворковала она. – Сколько поэзии... для детектива. Нет, мой любимый. Не прикасайся к занавесям. Утром я так ужасно выгляжу!

Она это сказала не для того, чтобы показаться интересной. Похоже, ее это действительно мучило.

Я прошел в гостиную. Раздвинув гардины, открыл окна и рискнул выйти на балкон. Воздух был ледяным. Желтоватый туман застилал Париж. Но он скоро рассеется. За Лувром рождалось солнце.

Глава одиннадцатая

Птички

В десять утра я толкнул дверь своего кабинета. Элен сидела за машинкой и просматривала газеты. Она принюхалась:

– Шеф, откуда вы?

– Из постели. Почти что.

– Я сочла, что вы упали в чан с "шанелью".

– А!

– Придется дезинфицировать ваш костюм.

– Да, пожалуй...

Я показал на газеты:

– Что там новенького, моя любовь?

– Опомнитесь. Вы находитесь в агентстве Фиат Люкс. Не в постели вашей любою!

– И все же что нового?

– Ничего особенного. Звонил Ребуль.

– Что еще?

– Совершенно ничего.

– А Заваттер?

– От Заваттера никаких известий.

– Сегодня пополудни мы нанесем ему визит. Это нас развлечет.

– Вам бы лучше отдохнуть.

– Кове?

– Ничего. Вчера он, наверное, разгромил коммутатор в своем листке.

– А Фару?

– Ничего.

Набив трубку, я спокойно ее раскурил, а потом позвонил комиссару:

– Сообщить нечего, – сказал я.

Это был день коротких, отрицательных и вялых сообщений.

– Вы поддерживаете контакт?

– Контакт – самое подходящее слово, – ухмыльнулся я.

Он чуть не подавился:

– Как? Что? Нет? Так вот как! Так вот как! Я-то сказал лишь ради смеха.

– Над такими вещами нельзя смеяться.

– Да уж, верно. Значит, ничего?

– Пока да. А у вас?

– Наши монпарнасские художники исчезли.

– А дело Бирикоса?

– Почти не движется. От полиции Афин мы пока ничего не получили. Нашли брошенной его машину...

– Это я читал в газетах.

– Тщательно ее прочесываем. Отпечатки и все остальное. Среди его вещей, забранных нами в гостинице, обнаружили записную книжку с адресами. Проверяем один за другим. Мало что дает. Одни исчезли, другие умерли. Среди живых многих уже исключили. В частности, почтенного торговца с набережной Межисри по имени Пелтье. Он не из числа ваших взломщиков, а следовательно, и не из убийц Бирикоса. Роковую ночь провел с друзьями. Ужин в честь дня рождения, на котором присутствовал один из наших инспекторов. Тем не менее мы проверили. Пелтье знал Бирикоса в период оккупации, и тот оказал ему большую услугу – денежную, конечно, – несколько лет назад. Пелтье сам рассказал нам об этом. Естественно, мы сочли: услуга за услугу...

– Облагодетельствованный в конце концов убивает благодетеля?

– Совершенно точно. Но мы заблуждались. Уже давно Пелтье не поддерживал постоянных отношений с Бирикосом и мало что смог нам о нем рассказать. На его взгляд, Бирикос был богатым афинским чудаком, который время от времени покупал у него птиц. Хотя в последний раз уже давно. Вот почему я вспоминаю об этих показаниях. Если мы вскоре от греческой полиции узнаем, что Бирикос был коллекционером, как вы и предполагали, меня это не удивит сверх меры. Собиратель. Чудак. Вам пришло бы в голову покупать птичек?

– Нет.

– Не доверяю поэтам.

– И правы. Кстати о Бирикосе. Левассер его не знала.

– А мы ничего не обнаружили такого, что заставляло бы думать, что он был знаком с Ларпаном.

Мы обменялись еще массой ничего не значащих фраз, и Фару повесил трубку. Я закурил.

– Пелтье, – прошептал я. – Набережная Межисри... Элен, скоро полдень. Не холодно. Временами просто прекрасно. Пойдемте. Пошатаемся по набережным.

– Как двое влюбленных.

– Во всяком случае, я развлеку вас как никогда.

Местами туман сохранялся. Солнце не до конца выполнило свои утренние обещания. Но время от времени оно отбрасывало робкий и тусклый лучик, и его хватало, чтобы все сразу же веселело. Набережные выглядели как обычно. Мирные граждане рылись в ларях с книгами. Торговцы семенами, сельскохозяйственными орудиями и птицами захламляли тротуары своими пестрыми и шумными лотками. Я легко нашел лавку Пелтье. Сделать это было тем проще, что его фамилия была выведена над входом крупными зелеными буквами. Я вручил Элен пакетик купленных по дороге конфет.

– Сегодня четверг, – сказал я. – Собери всю мелюзгу двух полов, какую только найдешь вблизи. Бедных, богатых, разряженных и оборванцев. Собери их здесь, напротив лавки нашего типа.

– Что вы хотите устроить, шеф?

– Вы мне не советовали отдохнуть? Так вот, я намерен развлечься. Частный сыщик не может все время жонглировать одними трупами. Иногда ему бывает нужна и поэтическая разрядка.

Элен отправилась ловить ребятню, я же подошел к лавке. Внутри продавец в не очень белой блузе ухаживал за клиентом. Вскоре на другой стороне тротуара послышался шум, доказывавший, что Элен уже удалось собрать немало сорванцов. Набив рты конфетами, они громко болтали. Их было человек пятнадцать. Сделав незаметный жест Элен, я вошел в лавку. Торговец птицами провожал клиента. Бросив любопытный взгляд на детское сборище, он подошел ко мне:

– Что вам угодно, сударь?

– Вы Пелтье? – спросил я.

– Да, сударь.

– Меня зовут Бурма. Нестор Бурма. Именно у меня Бирикос умер. Вы ведь знали Бирикоса, не правда ли?

– Да, сударь, но...

– Он оказал вам услугу?

– Не понимаю...

– Вы отплатили ему такой же услугой?

– Послушайте, сударь...

– Лучше вы послушайте меня, Пелтье. Бирикосу было необходимо порыться у меня в мое отсутствие. Он не мог ни убить меня, ни скрыть в своей гостинице, а поэтому решил, что самое подходящее место насильно удерживать меня – у вас. Конечно, он не известил вас о своих намерениях, но для меня результат тот же самый. Он попросил одолжить ему лавку или ее заднюю комнату, не знаю точно, для того, чтобы там меня поместить. И сами понимаете, дорогой мой, мне это не понравилось.

Он помертвел. Больше не оставалось разницы между цветом его лица и сомнительной блузы. Тот же самый грязновато-серый.

– Послушайте, – взмолился он. – Да, ему понадобилась комната за лавкой. Я не мог ему отказать. Я же не знал... Я не спрашивал у него, зачем. Отдал ему ключи. А потом нашел их в двери. Меня могли обворовать. Но я не знал, я ничего не ведал, господин Бурма. Клянусь вам.

– И все же мне это не нравится, – сказал я. – Бирикос был сволочью. Во всяком случае, со мной он обошелся по-сволочному. Может, и ты такой же. Кто знает? Возможно, фараоны были бы рады узнать, что ты одолжил Бирикосу свое помещение для незаконного задержания частного сыщика. Его связали, кляпом заткнули рот. Что ты об этом думаешь, птицеторговец? Тебя это не колышет?

– Вы... вы... вызовите... по... полицию?.. – заикался он.

– Тебе не очень улыбается самому оказаться в клетке? А твои птички, ты спрашивал их мнение? Успокойся, папаша, я не позову фараонов. Это не мой стиль. Ты не сопровождал Бирикоса во время его обыска у меня и не ты убил грека. Ты просто камера хранения. Полицейским тут нечего делать. Все останется между нами, старый дрозд. Если мусора объявятся, значит, ты их позвал, не я. Но если ты их позовешь, я не буду держать язык за зубами... Я показал на большую вольеру:

– Что там за зверушки?

– Щеглы, сударь. Но...

И вдруг он понял. Хотел было наброситься на меня. Я его оттолкнул:

– Зови полицию, Пелтье... если хватит духа.

Одну за другой я открыл все клетки. Лавка наполнилась трепетом крыльев. Птицы всех размеров метались из стороны в сторону, наталкиваясь друг на друга, щебетали, – несомненно, скорее напуганные, чем радостные, но ведь им еще только предстояло научиться свободе! Вперед же! Больше нет решеток, узеньких жердочек, больше не будет глупцов, которые приходят поддразнить вас грязным пальцем или подуть в клюв. Я распахнул дверь лавки и помахал рукой. Сюда! Сюда! Как к фотографу! Птички, словно длинный пестрый шарф, вылетали на улицу, а по другую сторону мостовой собравшаяся вокруг Элен детвора трепетала от восторга, добавляя свои радостные вопли и крики "браво!" к птичьему пению, приветствовавшему свежий, здоровый и безбрежный воздух. Пелтье стенал, рвал на себе волосы, но и на секунду у него не возникала мысль обратиться в полицию. Птицы разлетелись по небу Парижа, которое сверкающей стрелой рассек луч солнца. Пелтье стенал. В пустых клетках еще потихоньку раскачивались жердочки и словно опасливо посматривали на холодную воду в мисочках, где плавала шелуха.

Я присоединился к Элен.

В ее дивных серых глазах стояли слезы радости.

Но не следовало заблуждаться. Миленькая интермедия подошла к концу, и неясное предчувствие предостерегало меня, что мерзость не замедлит вернуться в свои права.

Глава двенадцатая

Сорока

Мы пообедали поблизости, а потом прошлись вдоль набережных. Мне хотелось, чтобы Элен побывала на яхте Корбиньи, но события этому помешали. Зрелище бродяг, сооружающих из ящиков под Новым мостом что-то вроде шалаша, напомнило мне о тех, кто подобрал меня изнемогающим и почти без сознания после пребывания у птице – торговца. И в памяти всплыли обрывки монолога бродяжки и ее спора с Бебером. "Я знаю этого человека", – говорила и повторяла она. Это относилось не ко мне. Если мне не померещилось, изображение этого человека было на фотографии, которую извлек из моего бумажника Бебер (право, Бебер и Альбер любили заглядывать в чужие бумажники). Фотография Луи Лере, которая, следовательно, не была похищена Бирикосом и компанией, но сохранена из сентиментальных побуждений нищенкой. Бродяжка и была – я в этом не сомневался – той побирушкой, которую в прошлом году отогнал от себя Лере, когда мы шатались по Центральному рынку. Что еще сказала Орельенна д'Арнеталь, ведь во времена ее славы она была известна под этим псевдонимом в парижском полусвете?.. Что же еще она сказала?..

– Имя Орельенна д'Арнеталь вам что-нибудь напоминает? – спросил я у Элен, опираясь о парапет сооруженного при Генрихе IV моста и глядя на текущую серую воду.

О Боже! И я заговорил штампами Фару!

– Нет. Это что-то из животного, растительного или минерального мира?

– Животного? Пожалуй... Она была его великолепным представителем, породистым! Минерального? Определенно, у нее было на распродажу поверх головы алмазов. И она их распродала. Растительного? Сейчас она влачит поистине растительное существование. Бездомна. Во время второй Прекрасной эпохи, в двадцатые годы, она сменила Лиану де Пужи, Эмильену д'Алансон и других красавиц...

– Вы что-то слишком уж осведомлены об этих дамах.

– Да. Довольно-таки. Эта Орельенна д'Арнеталь заслуживает, пожалуй, такой же известности, как и Национальная библиотека.

– Ах так?

– Вчера на улице Ришелье я тщетно разыскивал сведения, которые эта бедняжка в своем полупьяном бреду невольно мне предоставила. Впрочем, я забыл ее слова, которые слушал вполуха.

– А это важно?

– Они не очень мне пригодились, но подтвердили одну мою догадку и рассеяли мрак вокруг одной проблемы. Теперь я понимаю, почему Бирикос и компания были так уверены в том, что я замешан в деле с картиной Рафаэля. Пошли. Я постараюсь познакомить вас с Орельенной д'Арнеталь.

Мы прошлись вдоль берега, но я так и не заметил павшую царицу победоносного Парижа.

Поднявшись снова на верхнюю набережную, я купил у разносчика первый выпуск – помеченный шестым или седьмым – "Сумерек". И вздрогнул.

Во всю первую полосу, вытесняя на другие страницы сведения о внутренней и внешней политике государства, красовался портрет Женевьевы Левассер. Женевьева была полностью обнаженной. И даже с газетных страниц она излучала обаяние всеми формами своего прекрасного тела.

Марк Кове принял меня в своем рабочем кабинете в редакции "Сумерек", не заставив ждать. Лукавая улыбка играла на его губах.

– Что это такое? – спросил я, показывая ему экземпляр его листка.

Едва увидев на набережной газету, я сразу же распрощался с Элен, а одновременно и с надеждой повидать Корбиньи, еще одного спокойного клиента, которому мне нечего было бы сказать, и, подозвав такси, попросил отвезти меня в газету моего пьяницы друга, потому как ему-то мне было, что сказать. Посвященная Женевьеве статья помещалась под жирным заголовком: Приключенческий роман Жени, манекенщицы Парижа, более прекрасной, чем картины Лувра...

Заголовок плохо сработанный, косноязычный, но броский. Подписанный Марком Кове текст занимал с половину газетной полосы. Марк Кове писал обо всем – о первых шагах Женевьевы, о ее попытках в кино, о ее любовниках, упоминая одни имена и замалчивая другие, рассказывал забавные историйки, может быть, и не всегда достоверные. Среди любовников звездой был Этьен Ларпан. В связи с ним Марк Кове не менее шести раз упоминал об Арсене Люпене. Он вспоминал о его трагическом конце и возможной причастности к краже Рафаэля. Здесь он резко притормаживал и возвращался к Женевьеве, словно существовала какая-то взаимосвязь. В общем работа по американской модели создания сенсаций. Нанизанные, будто жемчужины, фразы. И жемчужин много.

– Что это такое?

– "Сумерки", – ответил Марк Кове, – самая крупная газета.

– Что это за статья?

– Это портрет. И я, пожалуй, им доволен.

– Я нет.

– Почему же, Бурма? А, я понимаю... Он заржал:

– Так вы, как и все. Вы не знали, что это очаровательное создание было любовницей похитителя картин Ларпана. Кому-то другому может быть и можно игнорировать эту несущественную подробность, но только не вам. Вам, знакомому с этой женщиной. Друг мой, если бы вы были пооткровеннее со мной в ту ночь, когда я у вас спрашивал сведения о Бирикосе, я бы вас просветил.

– Ладно. Вы рискуете нарваться на неприятности с этим, как вы его называете, портретом.

Он отмахнулся.

– Какие неприятности! Кроме нескольких историй, заимствованных у Мориса Леблана, подвигов Арсена Лишена, приписанных Этьену Ларпану, все достоверно. Я не опасаюсь...

Внезапно он замолчал и вдруг выругался:

– Черт возьми, Бурма! Вы же, наверное, знаете ее лучше меня. Определенно. Это сволочь?

– Нет.

– Вздыхаю с облегчением. Ведь есть такие, что рассказывают вам кучу историй, убеждают их напечатать, а потом вас же вызывают в суд.

– Если я правильно вас понимаю, вы сочинили эту статью...

– ...с разрешения заинтересованной особы, да.

– Она сама предложила вам эту сделку?

– Я с ней встречался. Но переговоры вел с малым, который, как мне показалось, хотел за ее спиной подработать. Но это же естественно.

– Малый... – Я описал Мориса Шасара.

– Именно он, – подтвердил Кове.

Я назвал имя.

– Но вы знакомы со всем семейством, – ухмыльнулся он.

– Он не прячется, – громко заметил я, обращаясь, впрочем, только к самому себе.

– А зачем ему прятаться?

– Да, действительно... Бесполезно расспрашивать о подробностях?

– Бесполезно, – улыбнулся он. – В кои-то веки вы в моих руках.

– Кстати, плевать я хотел на ваши сведения...

– Ладно, тем лучше.

– Могу я позвонить от вас? Все-таки хоть не зря к вам зашел.

– Звоните. Плачу не я.

Я снял трубку и попросил соединить с гостиницей "Трансосеан". Женевьевы у себя не было. Тогда я поискал в телефонной книге номер Рольди, на Вандомской площади, и вызвал его. Вскоре на конце провода зазвучал голос молодой женщины.

– Говорит Нестор Бурма.

– Здравствуй, мой бесценный.

– Я хотел бы тебя повидать...

– Ну, конечно... мой дорогой... (Она заворковала.) ...Я как раз собиралась поехать к себе... Я так устала... (Она томно рассмеялась.) ...так устала...

– Я тоже устал. Мчусь к тебе.

– До скорого, любимый. Поцелуй меня.

– Обнимаю, дорогая. Я повесил трубку. Марк Кове залепетал:

– Как же так?

– Да, сударь, – сказал я.

Его водянистые глаза едва не выскочили из орбит.

– Ну, я в дерьме!

– Именно так я и думал.

Она была одета в воздушный халатик, от которого я было потерял голову. Она обвила меня своими надушенными руками и протянула ко мне алые губы:

– Мой любимый, – пролепетала она. – Тебе так не терпится вернуться ко мне?

– Очень не терпится, – сказал я, высвобождаясь. – Спрашивайте "Сумерки"... спрашивайте "Сумерки", последний... сенсационный...

Я кинул ей газету:

– Что это такое?

– Тебе бы следовало жениться, – сказала она. – У тебя уже все манеры женатого мужика!

– Что это такое?

– Реклама, – произнесла она, внезапно посерьезнев.

– Глупость это!

– Не груби.

– К чему все эти сплетни? Я знаю, что ты сама их одобрила. Ни одна из газет не впутывала тебя в этот скандал, даже полицейские вроде бы хотели не вмешивать тебя в это дело...

– Конечно, они не стали бы меня вмешивать. Только этого не хватало! Никакого отношения я к нему и не имею. Виноват Этьен. Виноват в чем? Даже об этом ничего не известно. Но в конце концов он убит, а правда в том, что я была его любовницей. Так что...

– Что же?

– Скандал молодит.

– Что?

– Так ты не понимаешь? Я чувствую себя, как... Под умелым макияжем ее черты осунулись:

– ... старею. Я чувствую себя заброшенной, забытой... Мой успех уже не таков, как в прошлом. В недавнем прошлом. Так вот, верно, я рассчитывала извлечь выгоду из этой истории, из скандала вокруг имени Этьена. Первой моей реакцией было держаться подальше от огня, но подумав... Слишком давно обо мне не писали в прессе. А о такой возможности нельзя было и мечтать...

– Когда я думаю о том, что некоторые готовы платить, только бы о них не шумели...

– Но мне же нечего бояться! Я невиновна. Скандал... Это даже не скандал: это забава... А для меня здесь чистая выгода.

Я пожал плечами.

– Ну что же, мне это безразлично. Ни жарко, ни холодно.

– Что ты хочешь сказать, любимый?

– Ничего.

Она робко взглянула на меня:

– Может быть, я была не права... О, теперь, – совздохом добавила она, – что сделано, то сделано, не так ли?

– Чья это была мысль, твоя или Шасара? Не притворяйся удивленной. Я знаю, что именно Шасар связался с журналистом, автором этого шедевра.

– Я и не притворяюсь удивленной. Мысль принадлежала мне, а Шасар взялся за все остальное.

– Как удачно, что я не вышвырнул его через окно, как ты настаивала!

– Послушай, моя любовь. Морис не так уж плох. Я испугалась на мгновение его попытки шантажа, но ты прекрасно помнишь то, что я тебе вчера сказала, когда ты явился на мой зов... Я больше не видела причин для беспокойства...

– Ты сама не знаешь, чего хочешь, да? Истинно птичий умишко? Ты хотя бы знаешь, что спала со мной этой ночью?

Она сжалась и бросила яростный и огорченный взгляд:

– И ты меня будешь за это упрекать?

– Я считал, что ты уже все позабыла. Никаких намеков на нашу брачную ночь в статейке Кове.

– Ее сочинили раньше. Я...

Ее прервал телефон. Она пошла снять трубку:

– Это тебя, – сказала она, протягивая трубку. – Женщина.

– Алло! – сказал я.

– Здравствуйте, шеф, – произнес голос Элен.

– Ты настоящий сыщик, – усмехнулся я.

– Делаем, что можем. Я позвонила Марку Кове, а он подсказал мне номер мадемуазель Левассер в гостинице "Трансосеан". Я вытащила вас из кровати?

– У меня нет настроения шутить.

– У Фару тоже. Нужно, чтобы вы сразу же отправились к нему. Или сейчас же позвонили. Похоже, он на пределе.

– Хорошо. Позвоню ему из агентства. Скоро буду.

– Не торопитесь. Лучше проследите, чтобы не было неполадок в костюме.

Я бросил трубку.

– Нельзя, чтобы из-за семейных сцен я забрасывал свои дела, – сказал я Женевьеве. – Лечу в агентство. Ждет работа.

Она поцеловала меня.

– До свидания, любимый. Ты сердишься?

– Нет.

– Может быть... до вечера?

– Определенно.

Мы условились о времени и месте свидания, и я умчался.

На Вандомской площади я заметил Шасара. Он пересекал площадь перед запаркованными автомашинами, а я находился на тротуаре. Готов был уже позвать его, но передумал. Он направлялся к "Трансосеану". Устроившись под аркадами, он принялся наблюдать за подъездом дворца. Я посмеялся. Не слишком ли рано он прибыл? С мерзким вкусом во рту я заторопился в агентство. Глупый старый Нестор! Не надо требовать невозможного. Ведь халатик, который она носила, такой роскошный, такой дорогой и прочая... должен же он был пригодиться для чего-нибудь?

Я застал Элен разговаривавшей по телефону.

– А, вот и он, – сказала она в трубку. И протянула ее мне: – Фару...

– Алло, – произнес я.

– Сотрите помаду с губ, – сказала Элен.

– У меня нет помады.

– Плевать я хотел на вашу губную помаду! – загрохотал комиссар.

– Извините меня, Флоримон. Я не к вам обращался.

– Ладно. Вы видели "Сумерки"?

– Да.

– Что все это значит?

– Что у этой Женевьевы Левассер крыша поехала...

И я объяснил, почему она допустила опубликование очерка о себе.

– Хорошо, – сказал Фару. – А то уж я подумал... вот девица, которую щадят, а тут ба-бах! Общественность будет недоумевать, почему мы ничего о ней не сообщали.

– Общественность не верит ни единому слову, напечатанному в газетах.

– Это верно. Но статья, подписанная Кове... Я уж было решил, что вы затеяли свою личную игру.

– Послушайте, это же не в моем духе.

– Вот почему я и разволновался, – тяжеловесно пошутил он. – Я сказал самому себе: не в духе Нестора Бурма вести личную игру. Нестор Бурма не стал бы затевать собственной игры. Но все же стоит ему напомнить, что не в его духе затевать личную игру. Ясно?

– У нее мозги набекрень. Ничего не могу с этим поделать.

– Только ее не исправляйте. Вы должны образовать прекрасную парочку, если действительно она такая свихнувшаяся. Только, ради Бога, не заводите детей. Ну... оставляю вас. Совет на прощание: без глупостей, Бурма!

– Сегодня это слово в большом ходу.

– Может, из-за того, что этот товар повсюду валяется? Он положил трубку. Я позвонил в "Сумерки" славному журналисту Марку Кове:

– Снова я.

– По вопросу о деле Бирикоса? – позубоскалил журналист.

– По вопросу о деле Женевьевы Левассер.

– Обратитесь к нашему практически специальному выпуску.

– Заткнитесь. У вас давно был готов тот текст?

– Может быть.

– Прошлой ночью, в "Сверчке", вы говорили о нем с Женевьевой?

– Право...

– Иди ко всем чертям!

– О, негодник! Я кинул трубку.

– Любовные невзгоды? – иронически осведомилась Элен.

– Все свихнулись! – сказал я.

– Кстати, пришло письмо от Роже Заваттера...

Она протянула его мне, и я его прочел. По-прежнему на роскошной бумаге с водным знаком владельца и на бланке "Красного цветка Таити" Заваттер писал:

Отчет за номером... (честное слово, хозяин, забыл). Ну, каким бы не был номер, отчет неизменен. Ничего, и на западе без перемен. Но все-таки нужно, чтобы я составил отчет, это ведь часть работы. По-прежнему на горизонте врагов не видно. Клиент, как и прежде психованный, на пределе при нашем прибытии в Париж, вроде бы чуть успа... успокоилси. Может быть, из-за медали или ордена, который он купил сегодня после обеда. Оберег или амулет, точно не знаю. Он оставил меня ждать его перед лавкой. Вот как происходили события: чуть пополудни клиент мне говорит: «Пойдемте со мной». Выглядело так, словно он тащит меня с собой кого-то пришить. Идем в Пале-Руаяль, и там он заходит в лавку антиквара – торговца медалями и наградами. "Подождите меня снаружи, – говорит онмне, – и наблюдайте через витрину". Тип обычного ненормального. Мне не пришлось никого убивать, никто не убил меня и никто никого не убил. Клиент вышел оттуда веселеньким. Ладно. А теперь страница кончается. Мне кажется, этого достаточно для отчета ни о чем.

Ваш Роже.

– Глупости, – сказал я. – Элен, суньте это в папку Корбиньи.

– Хорошо, шеф. Все эти письма и отчеты не имеют значения, но я люблю порядок. А другое письмо у вас?

– Какое другое.

– Другое письмо от Заваттера, полученное несколько дней назад.

– Я бросил его в этот ящик.

– Там его нет.

– Не может быть. Посмотрите как следует. Это же не сокровища бегумы. Никто и не подумал бы его у нас красть, этот хлам... Бог ты мой!

Я сам принялся рыться в ящике. В ящике, который был выдвинут в ту ночь, когда я обнаружил труп Ника Бирикоса. Письма Заваттера там не было. С помощью Элен я все обыскал. Ненаходимо...

– Ненаходимо, – повторила Элен.

– Ненаходимо, потому что его забрал один из воров. Из-за того клочка бумаги они перессорились, а Бирикос и погиб из-за этого вроде бы не представляющего интереса письма. Впрочем, не столь уж не представляющего интереса. Оно давало наводку. Элен, поймите это своей крошечной миленькой головкой: Бирикос и Икс вообразили, что я замешан в истории с картиной. Затем Бирикос и Икс обрели уверенность, что я замешан в деле. Они явились сюда в поисках улик. Икс обнаруживает письмо, и оно наводит его на след. Он определенно хочет сохранить находку для себя, но Бирикос замечает, как тот что-то сует к себе в карман. Он вынимает ствол и требует, чтобы Икс вернул улику. Драка и смерть Ника Бирикоса.

– Но это бессмысленно!

– Не более, чем быть толстосумом с философскими претензиями и находить удовольствие в обществе поэтов.

Вслед за тем я захватил свою шляпу и вышел. Такси на скорости доставило меня к набережной, где у причала стояла чистенькая и хорошенькая яхта "Подсолнечник", покачиваясь на словно нарисованной зыби.

Тот же пресноводный матрос в мешковатом свитере с носогрейкой в зубах и в нантской фуражке набекрень стоял на палубе, со взглядом, устремленным примерно в сторону Подветренных островов. Я взобрался на борт, оттолкнул этого ярмарочного морячка в сторону и открыл дверь кабины. Она была занята старым Корбиньи, как мне показалось, слегка навеселе, и Заваттером, который вскочил на ноги и потянулся рукой к подмышке, несомненно приняв меня за врагов, упомянутых в контракте о его найме. На столе вокруг бутылки и стаканов были разбросаны газеты.

– Господин Нестор Бурма! – воскликнул Корбиньи. – Какая приятная неожиданность! Добро пожаловать! Каким попутным ветром вас занесло в наши воды?

– Мне захотелось продемонстрировать вам нашу ловкость, – сказал я. – Каждый раз, когда у вас возникнет болезненная проблема, вы можете без опасений обращаться ко мне.

– Очень хорошо, очень хорошо. Господин Заваттер, будьте так любезны, налейте нам всем вина.

– Так вот, – сказал я. – Вы богаты, даже очень богаты. Вы владеете двумя яхтами. Одна называется "Красный цветок Таити", вторая – "Подсолнечник"...

Время от времени Корбиньи кивком головы подтверждал мои слова.

– ...Первая, – продолжал я, – воздает честь Гогену, который, среди других картин, также написал "Груди в красных цветах". Вторая – дань Ван Гогу. Не буду говорить вам, почему. Вы прекрасно осведомлены о творчестве этого художника и лучше меня знаете, какое место занимало солнце в его творчестве. Вы человек богатый, с утонченными вкусами, чуть циничный и, вероятно, коллекционер. Один из тех собирателей, которых художественные увлечения заставили забыть о совести. Вы покинули свои нормандские замки и прибыли в Париж, чтобы получить кое-что. Нечто очень дорогое, к тому же требовавшее оплаты только наличными. Причем платить следовало в равной мере беззастенчивым по самой своей природе и куда более опасным, чем коллекционер-маньяк, людям. Вот почему вам потребовался телохранитель, который оберегал бы таскаемый вами при себе миленький пакетик миллионов наличными, да и вас самого в момент, когда вы выпускаете эти миллионы из рук в обмен на украденную из Лувра картину Рафаэля. Верно?

Глава тринадцатая

Район Пале-Руаяля прекрасен

Роже Заваттер длинно и звонко выругался, но г-н Пьер Корбиньи не смутился. Он спокойно проглотил глоток вина, а потом воскликнул:

– Изумительно! Как вы это раскопали?

– По ошибке. По ошибке, допущенной другими. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

– Ну, это абракадабра. Только что вы были значительно яснее.

Я отпил в свою очередь:

– Некто Бирикос и неизвестный, – сказал я, – вероятно, один из сообщников Ларпана, кончина которого должна была вас расстроить, дорогой государь...

– Признаюсь в этом, – сказал Корбиньи. – Я не был знаком с этой личностью, но понял, что его смерть усложнит операцию.

– Так вот, названный Бирикос, исходя из того, что я частный детектив (а эту профессию считают специфической), принял меня за посредника между вором и покупателем. Он попытался обо всем у меня разнюхать. Безуспешно. И понятно почему. Тогда он ночью заявляется ко мне вместе с приятелем для обыска. Приятель обнаруживает в моих архивах отчет моего агента Заваттера, на вашей почтовой бумаге со столь изящным силуэтом вашей яхты в левом верхнем углу. Этот человек ничего не знал о возможном покупателе картины – ни имени, ни его облика, ни профессии, за исключением, может быть, одной-двух подробностей: что тот владел несколькими яхтами и не был парижанином. Отчет был составлен телохранителем. И Бирикос сопоставляет факты: богатей прибывает в Париж как раз в тот момент, когда ждут покупателя; он прибывает по воде, значит, владеет яхтой (как покупатель); его сопровождает телохранитель, несомненно потому, что он перевозит очень крупную сумму денег (опять-таки как покупатель).

Корбиньи сунул в рот сигару:

– Почему же, в таком случае, этот человек еще не повидал меня?

Похоже, он сожалел об этом.

– Потому что вы живете на борту "Подсолнечника", а на почтовой бумаге гриф "Красного цветка". По всей видимости, наш человек не обладает достаточной художественной культурой, чтобы сориентироваться в этих фактах. Он ведь бандит, простой бандит.

– Но он мог обойти яхты, спрашивая о господине Корбиньи.

– Нет. Заваттер писал о клиенте, не упоминая имени. Обычная предосторожность. Строго говоря, он не должен был использовать и вашу почтовую бумагу...

Заваттер почесал подбородок.

– ... Но при нынешних обстоятельствах я не стану его упрекать за допущенный промах.

– А я, я кляну его за то, что он не написал моего имени крупными буквами! – взвизгнул Корбиньи. – Моего имени, моего возраста, моего размера и моих приемных дней. Тот человек был бы уже здесь.

– Крайне нежелательно, – сказал я.

Он бросил в мою сторону острый взгляд.

– Послушайте, Бурма. Если у меня есть намерение купить ту картину, то не вы мне помешаете. Вы не настоящий сыщик. Если картина у того человека...

– Картина не у него. Я знаю, что говорю. Ларпан имел сообщников, но заправлял всем один. Они не знают ни покупателя, ни посредника. Уцелевший сообщник не имеет картины, но у вас, господин Корбиньи, немалое количество миллионов наличными. Это возбуждает его аппетит, а поскольку ему безразлично, будет ли трупом меньше, трупом больше, он пришьет вас с тем большей легкостью, чем тяжелее будет пакет с деньгами.

Корбиньи выглядел смущенным:

– Не считаете же вы, что...

– Да.

– К счастью, господин Заваттер здесь.

– Господин Заваттер не обязан больше обеспечивать вашу защиту. Послушайте, сударь, распрощайтесь с картиной. Поймите меня. В опасности ваша жизнь. Тот тип вас ищет и в конце концов найдет...

– Посредник так же сбит с толку, как и я, – сказал Корбиньи. – Во всяком случае, недавно был...

– Вы с ним встречались?

– Да.

– Когда?

– Вчера.

– В Пале-Руаяле?

Он не ответил.

– Его имя?

– Вас это не касается, Бурма.

– Прекрасно. Заваттер знает лавку. Он мне ее покажет. Потому что я забираю своего агента с собой. И вам потребуется очень хорошее зрение, чтобы снова его увидеть. Пошли, Заваттер, мы убираемся отсюда.

– Эй, послушайте! – воскликнул Корбиньи. – Не уходите так. Если тот малый сюда заявится...

– Мне казалось, вы хотели его встретить?

Его глаза зло блеснули.

– Теперь я все вижу в ином свете, но, с другой стороны, мне неприятно напустить вас на моего посредника, потому что у него надежда еще теплится.

– Со вчерашнего дня?

– Да.

– Что за надежда?

– Кажется, следует потерпеть, но сделка совершится. На этот счет посредник получил все необходимые заверения. Похоже, что, хотя смерть Ларпана и огорчительна, она ничему не помешает.

– Меня это не удивляет.

– Не представляю, что вообще могло бы вас удивить, – вздохнул он.

– Ваш отказ сообщить мне имя этого посредника. Побежденный, он пожал плечами:

– Мире. Октав Мире. Он антиквар, торгующий медалями и наградными знаками. Как вы уже знаете, в Пале-Руаяле. Галерея Монпансье. Номер...

Безропотно он сообщил его мне. Оставив Заваттера оберегать кур, я поспешил на встречу с торгашом.

По обыкновению Пале-Руаяль выглядел тоскливым, погруженным в застывший покой провинциальным кладбищем. Сад был закрыт, и сумерки уже опускались на галереи, по плитам которых постукивали мои каблуки. Большие фонари из кованого железа распространяли тусклый желтоватый свет. Только редкие лавки еще были освещены. Холодный ветер прорывался через щели узких проездов. Не могу понять, что люди находят здесь привлекательного. Когда я думаю о том, что Колетт и Кокто, писатели и люди образованные, живут там и этим гордятся... Ну, на вкус, на цвет... Но о себе я знаю, что покончил бы самоубийством, если бы жил там. Такая тоска! И даже воспоминания, которые те места навевают, невеселы, – прежде всего потому, что это всего лишь воспоминания, а кроме того, слишком уж странные. Об игроках. О проститутках. О г-не Ласенере[5], выходящем из притона, где племянник Бенжамена Констана уличил его в шулерстве, с выкидным ножом под видом распятия в кармане своего редингота и заточкой из трехгранного напильника; первым он убьет молодого человека, а вторым проколет в притоне «Красной Лошади» продажное тело тетушки Мадлен. Подумав, иду на попятный. Пожалуй, все-таки самое лучшее в Пале-Руаяле – это связанные с ним кровавые, грязные и чувственные воспоминания.

Хорошо. При всем при том я никак не мог найти лавку Октава Мире. Наконец ее вижу. Она была не освещена, вот почему я едва не прошел мимо. В витрине тесными рядами участвовали в параде медали, наградные знаки, цацки, ленточки и т. д. Тут легко растеряться. Их хватило бы для награждения всех генералов. Был ли нужный мне человек у себя или придется заходить снова? На двери имелась пружинная защелка. Отодвинув ее, я вошел, о чем оповестило дребезжание колокольчика. Вспыхнул ослепивший меня свет, и передо мной предстал вынырнувший из задней комнаты мужчина. Вход туда был завешен, а на страже перед ним стоял панцирь. Вышедший был довольно большого роста, с тяжелыми чертами лица, обильно напудренный, с манерой держаться молодящегося старика. В этом доме вообще почти не попадалось ничего юного, начиная с картины Рафаэля.

– Г-н Мире? – спросил я. – Саша Гитри это лучше произносит.

– Что?

– Ничего. Меня зовут Нестор Бурма.

– Очень рад.

– Возможно, но это не столь уж важно. Вы одни?

– Да.

– Ждете клиентов?

– Сударь! Что все это значит?

– Если вы их ждете, то и они вас подождут. Мне нужно спокойно поговорить с вами. Пять минут. Не больше.

Подойдя к двери, я ее запер, затем опустил на стекло витрины занавеску из плотной ткани. Теперь снаружи никто не мог нас увидеть любезно разговаривающими между собой, скажем, с... револьвером в руке.

– Сударь, вы влипли, – сказал я. – Вам придется спешно сбывать все эти бляшки и смываться. Разве что вы не прислушаетесь к голосу разума. Но, к делу, приносит что-нибудь торговля этими символами славы?

– Вам какое дело?

– Гроши. Ваш главный источник дохода – перепродажа краденого, например картин и других игрушек такого же сорта. Вы – достопочтенный антиквар в сговоре с достопочтенными коллекционерами и достопочтенными ворами.

– Думаю, я вызову полицию, – произнес он холодным тоном.

– Это действительно мысль. Как она мне самому не пришла в голову? Да, прекрасная мысль. Вызовите полицию, а я сообщу ей, что Ларпан поручил вам... Ларпан. Это имя ничего не вызывает у вас в памяти?.. или лучше нет, надо будет приступить к делу иначе...

– Вы не перестанете фантазировать? – усмехнулся Мире.

– Точно. Так вы не вызовите полицию? Вызывайте. Пока она приедет, я подготовлю много красивых фраз. Такого рода: маньяк по имени Пьер Корбиньи, сейчас находящийся на борту яхты "Подсолнечник", пришвартованной в порту Лувра... опять Лувр!.. как-то говорит здесь присутствующему Мире, который в прошлом, наверное, уже продавал тому мошеннически полученные произведения искусства: "Существует Рафаэль, который бы украсил мое собрание". Торгующий самым разнообразным товаром Мире приветствует такое пожелание. Операция на несколько сотен миллионов. Какое-то их количество перепадет и ему в его качестве посредника. Ибо вышеназванный Мире всего лишь посредник. Он передает заказы и вручает товар. Он обращается к Ларпану, который и готовит операцию. Не думаю, что Ларпан лично уволок холстинку. Это сделал кто-то другой, специалист. Но это деталь.

– Вы много знаете, господин Бурма, – скрипнул зубами Мире.

– Не так уж, – со скромным видом произнес я. – Не так уж.

– Что же вам еще надо?

– Картину.

– Как так?

– Мне нужна картина.

– Так вы не знаете, где она?

– Пока нет. Узнаю через несколько дней, но я нетерпелив. Я мог бы узнать немедленно, но тогда бы мне пришлось сообщить фараонам то, что я от них скрывал. А это мне не нравится. Мне не хотелось бы оказаться осведомителем. Я предпочел бы сам все разведать и преподнести этим господам на блюдечке. Это предпочтительнее. Ради вознаграждения. Ибо назначено вознаграждение. Вы понимаете. Само собой разумеется, здесь замешаны и тщеславие и реализм. Так вот, я подумал, а вдруг вы сможете мне помочь...

– Послушайте, милостивый государь, – выговорил он. – Мы оба теряем время. Согласен, я тот, каким вы меня обрисовали. Не буду с вами сутяжничать. Но поверьте мне, я и сам не знаю, где эта проклятая картина... о чем сожалею не меньше вашего.

– Правда? Я...

Я остановился. И подскочил. В задней комнате мне послышался подозрительный шум. Я задел рыцаря средних веков, который рухнул, как в старые добрые времена турниров, рванул в сторону занавеску на карнизе и оказался на настоящей свалке. Комната не была освещена, правда, в проникавшем из лавки свете было достаточно хорошо видно. И я заметил мужчину, который порывался улизнуть по ведущей, не знаю куда, лестнице. Я навалился на него. Не знаю, был ли он трусоват или нездоров, но я легко с ним справился. Однако он вырвался, отталкивая меня руками и ногами. Я опустился на древний стул, но тот не выдержал веса мужчины XX века. Я был уверен, что малый воспользуется преимуществом, чтобы окончательно скрыться. Ничего подобного. Застыв у лестницы, он повернулся ко мне.

– Господа, господа, – слезливо взывал Мире. – Прошу вас, не здесь. Можно договориться, можно все уладить.

Он включил свет. Застигнутый мною тип удерживал меня на почтительном расстоянии крупнокалиберным стволом.

– Подними-ка руки! – сказал он.

– Боже мой! – воскликнул я. – Это же наш альфонс Шасар!

– Заткнись и подними руки! – рявкнул тот.

Я подчинился. К тому времени я выбрался из обломков стильного стула.

– Хорошо-хорошо, моя сахарная курочка. Не хочу, чтобы тебя мучил зуд. Чем скорее ты уберешь эту пушку, тем будет лучше. Ты ее держишь, словно веник. Я не удивлюсь, если ты сам себя поранишь.

– Заткни пасть, – повторил он.

– Господа! Господа! – икал Мире.

Его хорошо выбритое розовое личико молодящегося старика посерело. Он оставался в прежнем бизнесе, – старых картинах, – этот мошенник.

– Заткни пасть, – бросил Шасар в его сторону.

– Решай быстрее, приятель, – сказал я. – Ты хочешь меня ухлопать?

Прижимаясь к стене, насколько позволял хлам, я незаметным образом продвигался к закоулку, где мне было бы легче найти предмет, которым я мог бы запустить в его физиономию. Этот простофиля даже не замечал моих маневров. Он весь был под впечатлением пушки, которую держал в руке. Она его сковывала, не нахожу другого слова.

– А почему бы мне тебя не ухлопать? – произнес он свистящим голосом. – Ты не был бы первым.

– Вранье. Дай мне номер участка, где находится та могила. Или их могилы. Иначе я тебе не поверю.

Я продвинулся еще на несколько сантиметров. И замер.

– Парень, которого я пришил, еще не похоронен. Он в морге. Сукин сын Ники Бирикос.

– О, какое дерьмо!

– Нет! Нет! – завизжал Октав Мире.

Нет, господин Мире? А почему – нет? Напротив – да, да. У меня кто-то стоит за спиной, не так ли? Кто-то, чье присутствие я ощутил, но слишком поздно. Не надо так кричать, так пугаться. А то у Шасара разболится сердце. Поймите это раз и навсегда: если за спиной Нестора Бурма кто-то есть, его башке достается миленький удар дубинкой, рукоятью лопаты, утюгом или другим тупым инструментом. Вам это подтвердят все, кто интересуется детективными романами. Ну что же, пусть. Мне не впервой получать по мозгам. А сегодня еще и этот запах. Дополнительная премия. До свидания, Шасар. До свидания, Мире. До свидания, до свидания...

Глава четырнадцатая

Хинная настойка для Рафаэля

Черным-черно. Ставка, впрочем, была сделана на красное, и сделана надежно. Но я блуждал в черноте. Волны боли спускались от шеи, скатывались по позвоночнику к пояснице и расходились по моим конечностям. Боже мой, как черно. Открой же глаза, сказал я себе. Это мысль. Хорошая мысль. Мысль Нестора Бурма. Из мыслей, которые в любую голову не приходят. И я открыл глаза. С трудом. На черноту. Но не сплошную. В не сплошь черной черноте был светлячок. Должно быть, и я был черен. И продан со всей обстановкой. Мне было не жарко. Голова моя горела, но не ноги. Посмотрев на светлячка, я попробовал его поймать. На мне была навалена куча мусора, и при моем движении она с шумом рассыпалась. Неожиданно светлячок оказался под самым моим носом. Мои часы. Семь часов. Утра или вечера? Скорее вечера. Поднявшись на колени, я отшвырнул еще несколько консервных банок. Может, это были и не консервные банки. Мне удалось подняться на ноги. И закружились каруселью деревянные лошадки, деревянные морды, сделанные из того же дерева, что и деревянные гробы. Пожалуйста, немного света. Название агентства "Фиат Люкс" обязывает. Я поискал выключатель, нашел и, вновь споткнувшись о жестянки, включил. Быстренько подобрав валявшуюся неподалеку шляпу, я прикрыл ею глаза. Потом глянул на ноги. Они были в полном порядке. Может, они и помогут мне убраться отсюда? По паркету были рассыпаны медали, ордена и прочие безделушки подобного рода. Военные кресты, кресты Почетного легиона, кресты того, кресты сего. Все это разлетелось во время бешеной драки. Деревянные кресты. Нет деревянных крестов? Жалко. А нужно бы два деревянных креста, два.

Я переступил через Мире, потом через Шасара и отправился посмотреть, нет ли в этой богоспасаемой квартире кухни или чего-то похожего. Кухни не нашел, но в одном закутке обнаружил выпивку. Я отхлебнул, и стало полегче.

Допил до конца, и все наладилось. Почти. Я вернулся в заднюю комнату лавки, потом прошел в лавку. Затем снова в заднюю комнату. Октав Мире больше не будет мошенничать. Чтобы нажраться, Шасару Морису больше не потребуется ни блеять о своей неискренней любви к шкурам, которые даже Элизебет Арден не смогла бы починить, ни уступать капризам сальных греков. Две пули на каждого, и куча проблем решена. Из кармана Мире высовывалось письмо. Я забрал его. Обычный конверт. Обычная бумага. Обычный текст:

Сударь,

Мы просим извинить за задержку с поставкой нашего товара, вызванную некоторыми независящими от нашей воли обстоятельствами. Несмотря на события, мы заверяем, что товар будет поставлен. Соблаговолите принять и т.д.

Подпись: неразборчива. Форма обычна, скорее необычно содержание. По всей вероятности, именно это письмо было призвано заставить Мире потерпеть, а следовательно, успокоить и Корбиньи. Отпечатано на машинке. Левой ногой. Тьма опечаток. Я положил письмо в карман. И остался стоять, глядя на двух своих корешей, Мире и Шасара, словно зрелище было для избранных. Ну что, кореша? Всегда наказывают, коль ума не хватает. Не убивают только честных парней. Например, Нестора Бурма. Что касается Нестора, то его...

Внезапно мне стало страшно. Бог ты мой! Что я здесь делаю? Если меня пощадили, то не для того, чтобы преподнести цветы. Вполне возможно, что позвонили в полицию. Так что смывайся, Нестор. И как можно быстрее. В зеркале я увидел собственное отражение, красивым оно не было. Кровь на воротнике рубашки, на отвороте плаща, размазана по лицу. Наверное, я машинально запачкался, когда приходил в себя. Времени привести себя в порядок у меня не было никакого. Смываться. И быстро. В гардеробе я обнаружил просторный плащ с капюшоном, который надел поверх своих тряпок. Надвинув капюшон на глаза, погасил повсюду свет и вышел из лавки через галерею Монпансье. Пале-Руаяль застыл в прежнем мучительном покое.

Далеко я не ушел. На площади Французского Театра силы мне изменили. Я прислонился к столбу под барельефом поэта Муне-Сюлли. В нескольких метрах – напряженное автомобильное движение. Гудки автомобилей отзывались во мне волнами боли. Шум шагов барабанными ударами отдавался в голове. Он захлестывал меня целиком. В ушах звенело. Глаза затягивало пеленой. Мне досталось так же сильно, как и Мюссе[6], на другом конце перистиля[7]; как и он, я был подавлен и сломлен. Но он-то был из камня, и с ним находилась, поддерживая его, муза, его муза, застывшая в позе хорошо известной по рекламе аспирина медсестры. Его муза... аспирин... Элен...

Боже мой! Главное – не потерять сознание. Только не теперь. И не здесь. Мне не хотелось идти в агентство. Там, в агентстве, мог быть Фару. Не хотелось и брать такси. Не хотелось... Боже мой! А все эти прохожие! В конце концов они заметят мою дурноту и – добрые души! – вызовут полицейских. Я напрягся. Нестор, всего сто метров. Сто метров, не марафонская дистанция. Прошагай еще сто метров. И я пустился в путь, чтобы в замедленном темпе пройти эти мои сто метров!

Улица Валуа. Гостиница Альбера, гостиница Лере, счастливого Счастливчика. Ах, несчастный! Только со второго захода удалось мне обнаружить входную дверь и, ударившись о косяк, войти. Я ухватился за стойку, из-за которой ротозейничал Альбер. Глаза мне застилала красная пелена.

Я прохрипел:

– Элен Шатлен.

– Подумать только! Вы снова здесь, господин Бурма? Его голос доносился издалека, с трудом пробиваясь сквозь пятнадцатикилометровый слой ваты.

– Заткнись. Элен Шатлен!..

– Ох! Что происходит?

– Ради Бога, Элен Шатлен! Комнату Элен Шатлен. Где-то вдали зародилось хихиканье, покатилось и взорвалось в моих ушах, увеча барабанную перепонку.

– Что с вами приключилось? Кто-то вас, похоже, обработал как следует. Не всегда подворачиваются слабаки, вроде меня? Иной раз налетаешь и на настоящего мужика, не так ли? Где вас так приложили, господин крутой?

Собрав воедино все свои силы, я ударил его кулаком.

Этого он не ожидал, и удар пришелся прямо по рубильнику. Пошла кровь.

– Дерьмо! – выругался он.

– Заткнись, ублюдок.

Чудовищно изысканный стиль, но с одним преимуществом: не требовались длинные фразы.

– Вызови полицейских или Элен Шатлен.

– Ее нет.

– Ее ключ.

– Вот он.

Он протянул ключ, но не мне. Только что вошедшему. В чьи руки я потихоньку опускался.

– Элен, – сказал я.

– Да, я здесь, шеф.

– В вашу комнату.

– Хорошо.

Я закрыл глаза. Слышал, как она говорила Альберу: "Помогите его перенести, вы, остолоп!"

Изысканный стиль. Усваивается легче других. И в драматических ситуациях обнаруживается сразу.

– Теперь лучше? – спросила склонившаяся надо мной Элен.

– Да. Элен, вы мировая женщина.

– Я довольно неплохая медсестра. На этот раз вас здорово оглушили.

– Обычный тариф. Не больше. Но я еще не пришел в себя после предыдущего упражнения.

– Конечно, конечно. Как это произошло?

– Потом расскажу.

– Да. Отдыхайте.

Она подошла к стулу и села, взяв в руки книгу. Я рассматривал потолок, потом стены, укрепленную там глупую цветную картинку и зеркало над камином.

– Еще удачно, что вам удалось оставить за собой эту комнату, – произнес я через какое-то время.

Она улыбнулась:

– Наверное, интуиция сыщика.

– Она хорошая. Ну, неплохая. Для гостиничного номера. Здесь ощущаешь ваше присутствие.

– Отдыхайте же.

– Странно. Мне кажется, я ее уже видел.

– Все номера гостиниц одинаковы.

– Все равно, я...

– Шеф, умоляю вас. Вашей голове требуется покой! Не утруждайте ее.

– Я не назвал бы это словом "утруждать".

– Я тоже. Я употребила бы словцо погрубее, но не буду.

– Черт возьми! – воскликнул я. – Я знаю эту комнату.

– Приводили сюда одну из ваших курочек?

– Для моих загулов выбираю гостиницы высшего уровня.

– "Трансосеан", например.

– Элен! Моя малышка Элен!

– Простите меня, – прошептала она.

Я рассмеялся:

– Как же я глуп! Совершенно забыл, что уже бывал в гостинице по улице Валуа, в гостинице, где останавливался Лере. И, конечно, мне знакома эта комната, потому что именно ее занимал Лере. После его отъезда она оставалась единственно свободной и досталась вам. Вот и вся сложность! Напрасно я мучился.

– Что касается Лере... – начала Элен.

– Да?

– Звонил Ребуль.

– И что дальше?

– Был как всегда.

– Очень хорошо, очень хорошо. Чертов Лере... Закрыв глаза, я принялся убаюкивать себя своими собственными словами:

– У него с собой было много денег. Много денег. Вы можете справиться у Альбера, этого балбеса с первого этажа. Он запускал руку в деньги Лере. У Лере было два бумажника. Один при себе. Один в чемодане. Чемодан раскрылся. Бумажник, белье...

– Отдохните. Вы бредите.

Я было притих, а потом снова вполголоса забормотал:

– Чемодан раскрылся. Содержимое рассыпалось. Бумажник, штаны, рубашки, носки, носовые платки... Фараоны взяли чемодан. Они должны были в свою очередь его открыть. Ищейки любят разнюхивать. Деньги, много денег, штаны, носки... Элен!

– Да.

– Плохо!

– С головой?

– С ходом моих мыслей. Концы с концами не сходятся. А я чувствую, что должны бы сходиться. Это упорный малый. Парень с...

– Отдыхайте. Я дам вам таблетку.

– Не надо таблеток. Он выпивал, а мне не предложил... Я ему досаждал... Он стоял там, перед зеркалом...

Я посмотрел на зеркало.

Лере вынырнул из глубин зеркала и принялся укладывать лежавший открытым на постели чемодан. Он был в строгом темном пиджаке и брюках в полоску, как у приказчика. Шляпа защищала его глаза от, впрочем, слабого света свисавшей с потолка лампочки. По комнате разносился запах гаванской сигары. Во рту был погасший окурок. "Ну так что? – спросил я. – Смываемся? Возвращаемся домой? " – «Да идите», – произнес, заглатывая "в", с широким жестом Лере. – «Эмилия будет довольна» – «Да». Он затолкнул одежду в чемодан... рубашки... носки... «Вы только что сыграли со мной злую шутку», – сказал я. Он тихо посмеивался. «Но это ничего», – великодушно продолжил я. – «Внесу в счет, который представлю вашей жене». – «Конечно», – пробормотал он. И снова заухмылялся. Конец сигары танцевал у него во рту. Я зевнул, обрывая разговор: «Ну, пока, Лере. Мне платят за то, что я вас сажаю в обратный поезд. Не буду задерживать ваш отъезд». – «Пока», – сказал он. Он повернулся ко мне спиной и налил спиртного себе в стакан, не предложив мне. Затем ушел в зеркало, направляясь к своему несчастному случаю. Чемодан, содержащий носки, рубашки, хорошо набитый бумажник, в который Альбер запускал руку, еще какое-то время оставался на кровати, но потом в свою очередь расплылся и исчез.

Из-за лихорадки и пьянства мои ноги механически задергались.

– Это должно бросаться в глаза, – громко произнес я.

– Опять? Снова начинаете? – сказала Элен. – Пяти минут не можете побыть спокойно? Так не может продолжаться. Придется, наверно, позвать врача... из ваших друзей...

– Не надо врача, – сказал я. – Элен, дайте капельку спиртного.

– Я вам дам таблетку. Нет у меня спиртного. Есть спирт 90-градусный, но вам я дам таблетку.

Она начала готовить свою сатанинскую микстуру.

– Элен, что это за картина?

– Какая картина?

– Да этот идиотский цветной рисунок даже без рамки.

– Как вы и сказали, просто идиотский рисунок. Не более того.

– Случайно, он не подписан Рафаэлем?

– Оставьте Рафаэля в покое.

– Хотел бы, да он настаивает.

– Выпейте-ка это.

Элен поднесла успокоительное к моим губам. Я ее отстранил:

– Только после того, как вы посмотритесь в зеркало. Элен, поглядите-ка в зеркало.

– Никогда не надо перечить больным. Ну вот, я смотрюсь в зеркало.

– Вы выглядите настоящей красавицей. Но будете еще прекраснее, если... На чем держится это зеркало?

– На тесемке, привязанной к крюку, там, вверху. Решительно, не такая уж милая комната. Нищенский способ вешать картины.

– Нищенский? Ну уж этослишком! Поднимитесь на стул и рассмотрите получше этот нищенский способ.

– А вы тем временем будете глазеть на мои ноги?

– Они стоят того, мадемуазель Шатлен.

– Вы решительно чувствуете себя лучше?

– Решительно.

Она взобралась на стул.

– Пыль?

– Много. Решительно...

– Не повторяйте все время "решительно". И перестаньте клеветать на эту комнату. Это комнатка принцессы. Более или менее. Тесемка новая?

– Нет. Но концы очень длинные.

– Потому что недавно зеркало на стене поправляли.

– Возможно.

– Спасибо. А теперь спускайтесь с вашего стула, чуточку подобрав юбку, чтобы мне кое-что досталось за свои деньги.

Само собой разумеется, она соскочила самым целомудренным образом. Есть такие девушки, которые никогда ничего не поймут. Я приподнялся. Несмотря на ее протесты, я в свою очередь влез на стул. В болтающейся рубашке и трусах я выглядел шикарно. Развязав узел на тесемке, я отодвинул зеркало от стены и запустил за него руку. Оттуда я извлек нечто похожее на грубую холстину. С одной стороны, она была шероховатой. С другой, более или менее тоже, но приятна для глаза и очень пестра. Мило и не громоздко. Пятьдесят сантиметров на двадцать пять.

– Боже мой! – произнесла Элен.

– Давайте-ка сюда 90-градусный спирт. Хлопну пол-литра.

Она машинально протянула мне бутылку. Я поднес ее к губам.

– За твое здоровье, Рафаэль, – сказал я, дрожа как осиновый лист.

Глава пятнадцатая

Первый покойник и... Продолжение

– Каков Лере! – хмыкнул я.

Я вернулся в свое прежнее лежачее положение на постели. Элен стояла у моего изголовья в пальто, в шляпке, готовая выйти на улицу, с пакетом под мышкой.

– Боже мой! – в сотый раз повторяла она. – Так это был Лере, безобидный Лере...

– Позже я вам все расскажу. Но пока упомяну о двух вещах. На этой улице вы видите перед собой помещение секретариата по делам изящных искусств, а дальше дом, в котором Робер Уден устроил свой театр. Изящные искусства и иллюзионизм. Все вместе. Я нахожу это забавным. Скажите, разве то, что я извлек из-за зеркала, не лучше кролика? Три миллиона, Элен, если Флоримон Фару сдержит слово. Если подведет, я загоню вещицу Корбиньи...

Неожиданно я вздрогнул. Я чуточку замечтался. Совершенно забыл, что, в то время пока обо мне заботились...

– Корбиньи, если он еще жив. Вечером не было сообщений от Заваттера?

– Нет.

– Проклятье! Мне следует подсуетиться.

– Сегодня вы сполна получили свое. Примите это успокоительное.

– Чуть погодя. Так вы хорошо все поняли?

– Да. Я отправляюсь к матери и там спрячу это в шкаф, который она открывает 36-го каждого месяца.

– Превосходно. Завтра увидимся.

– Относительно Лере...

– Позднее. Все объясню позднее.

– Я должна вам кое-что сообщить. Раньше мне не хотелось ставить вас в известность, вы выглядели таким больным! Только что Ребуль позвонил в агентство. Но не для того, чтобы сообщить, что все идет нормально. А для того, чтобы дать вам знать, что сегодня пополудни Лере сбежал из больницы.

Через десять минут после ухода Элен я, в свою очередь, вышел, закутавшись в позаимствованный у Октава Мире короткий плащ с капюшоном, из полного сюрпризов отеля. Хотя отплясывать я еще не мог, мне уже было нетрудно шагать по прямой, а моя голова почти не болела. Когда я смотрел на свои башмаки, то больше не испытывал ощущения, что тротуар сейчас ударит меня по физиономии. С молоком пантеры в желудке и пушкой под мышкой я еще был способен пошуметь. Сначала я заглянул в агентство. На улице нет полицейского. Перед подъездом нет подозрительной личности. На лестнице нет сомнительного типа. В кабинете нет вышибалы. Я переменил рубашку, вооружился своей пушкой, сохранил плащ с капюшоном и вышел в холодную и тихую ночь, направляясь в сторону "Трансосеана".

Я миновал стойку, покровительственно кивнув служащему, и проскользнул к лифтам. Когда цербер наконец-то опомнился, я уже был на пятом этаже. Выйдя из лифта, пешком поднялся на следующий этаж. Освещенные ночниками под абажурами коридоры были погружены в сон. Проходя мимо одного номера, я услышал храп постояльца. Наконец, добрался до двери Женевьевы. Наклонившись, прижал ухо к замочной скважине. До меня донесся шум приглушенных голосов. Я извлек из кармана небольшое орудие, которое служит мне для прочистки трубки и еще для кое-чего. Тонкие никелированные стерженьки, помощники рассеянных людей, часто теряющих свои ключи. Замок скоро поддался подобно слишком уступчивой женщине, но со значительно меньшим шумом. Перед гостиной устроили крошечную прихожую величиной в ладонь, скорее тамбур для звукоизоляции. Обычно дверь прихожей закрыта или заперта. Но это был мой удачный день: она была распахнута, и находившаяся в гостиной чета увидела, как я вхожу.

Одетая в платье, которое я раньше у нее не видел, декольтированное, облегающее и все прочее, скорее ее раздевающее, чем наоборот, Женевьева развалилась на своей кушетке. Обаяния – хоть собирай лопатой! Но выглядела Женевьева плохо. Волосы не убраны, не накрашена, с покрасневшими от слез глазами.

Гость же сначала сидел в кресле, но, как воспитанный человек, поднялся мне навстречу. Это был зрелый мужчина лет пятидесяти с жесткими и несколько оплывшими чертами лица, рассеченного пышными черными усами, с плохо выбритым подбородком. Довольно пышная шевелюра была чуть тронута серебром. Он носил темный, почти черный, строгий пиджак, такой же жилет и брюки в полоску, словно приказчик. Этот костюм выглядел на нем чужим. Правда, так мне, возможно, казалось из-за того, что я знал: костюм не его. Ему явно досаждала одна нога. Он не владел ею полностью. В левой руке он держал тяжелую трость. В правой – крупный револьвер из потемневшей стали, из которой освещение иногда исторгало поэтические голубоватые блики.

Поистине день моего везения. Мне бы следовало извлечь свой ствол до того, как я занялся замком. Теперь же было слишком поздно. Так сыграем в шута. Ставка та же. Я вошел в гостиную.

– Привет, Ларпан! – сказал я.

– Не подходи слишком близко, Бурма, – посоветовал он мне. – Забейся-ка в тот угол и не шевелись. А руки, если тебе все равно, за затылок...

Мне было не все равно. Мне это причиняло боль. Но ничего не сказав, я отвел руки за затылок.

– Я еще не в форме, – продолжал мужчина. – Совсем даже не в форме...

Медленно отступая назад из-за больной ноги, он прислонился к стене, что позволяло ему облегчить боль и держать под прицелом нас обоих, Женевьеву и меня. Наедине с женщиной он мог позволить себе и сидеть. Мое появление изменило картину. Он хотел быть готовым к любой неожиданности.

– ...Совсем не в форме. Если бы я только знал подонка, который сбил меня своей тачкой...

– Это забавно, – сказал я.

– Что такое?

– Дай настоящую цену, и я тебе найду этого лихача. Я же сыщик.

– Не надолго.

Пожав плечами, я улыбнулся Женевьеве:

– Добрый вечер, любимая.

Женевьева поглядела на меня испуганным взглядом. Закрыв лицо ладонями, она разразилась рыданиями. Ее трясло, словно у нее начиналась истерика. Сверху ее чулок был украшен кружевами и прикреплен к подвязкетонкой пряжкой из бижутерии. Ларпан изрыгнул мерзкое, грязное ругательство.

– Заткнись, – сказал я.

– Бедная дурочка, – произнес он.

Постепенно Женевьева успокаивалась. Из-за ладоней выглянуло заплаканное, исстрадавшееся лицо. Мучительно повернув голову, я кивнул в сторону валявшегося на столе номера "Сумерек", открытого на славном очерке Марка Кове.

– Я же тебе говорил, дорогая. Это была страшная глупость. Она-то и заманила сюда этого ревнивца. Прочтя в больнице эту статью, он задумался, к чему бы она. Может, в его голову полезли и ложные мысли, но ему захотелось снять тяжесть с души. И хотя все еще был не в форме, решил убежать. Прежде всего он раздобыл себе пугач и пару усов, чтобы его не узнали служащие гостиницы, встреться они ему по дороге. А из пущей осторожности он проскользнул сюда через черный ход. Так, Ларпан?

– Не твое дело.

Неожиданно Женевьева встала. Мужчина направил на нее голубоватый ствол своего револьвера.

– Я хочу уйти, – простонала она. – Дайте мне уйти. Я хочу уйти.

– Сядь! – рявкнул Ларпан.

– Скажи же, Робер Уден, – бросил я. – Чего ты от нас ждешь? Долго нас будешь здесь держать?

– Я?

Он презрительно пожал плечами.

– ...Скоро исчезну. Застрелив вас. Вас обоих. Из-за моих ран я не могу повернуться к вам спиной. Все устрою в лучшем виде. Трагические возлюбленные. Двойное самоубийство. Повторяю, в самом лучшем виде.

– Хорошо. Ты нас ухлопаешь и исчезнешь. Но что дальше?

– Не беспокойся о том, что я сделаю потом.

– Потом ты отправишься забрать свою картину, продашь ее и уедешь в другие места.

– Именно так.

– Нет, сударь.

– Что такое?

– Говорю – "нет". Слово "сударь" я добавил по ошибке. За зеркалом нет картины, Ларпан.

Я думал, что он не выдержит и обдаст меня пороховым дымом. Крупный револьвер трясся в его руке, а судорожно сжимавшие его пальцы заставляли предполагать худшее.

– Черт возьми, Бурма! Повтори!

– За зеркалом картины больше нет.

Он сдержал себя ценой сверхчеловеческого усилия:

– И где же она?

– Старик, если хочешь это знать, дай нам обоим, Женевьеве и мне, спокойно уйти. Но предупреждаю, за последние дни картина заметно упала в цене. Такое у меня сложилось впечатление. Вокруг нее столько трупов, что трудно будет найти любителя. Когда их больше четырех, ситуация приобретает скабрезный характер. Но в обмен за наши жизни, Женевьевы и мою, я тебе этого Рафаэля уступлю. Мне наплевать на Рафаэля. Я приятель Фредерика Деланглада и Оскара Домингеса. Что мне Рафаэль!

– Ты несешь чепуху!

– А ты крут, Ларпан. Хитрец. Тебя не проведешь, правда? И ты прав. Все это чушь. Я сказал: картины за зеркалом больше нет, как я бы сказал: храм...

– Оставь храм в покое.

– Охотно. Я безбожник. Так, значит, чушь! И не меньшая чушь тот факт, что существовали два брата близнеца, может, и не поразительно схожих, но вполне достаточно, чтобы обводить вокруг пальца тех, кто часто с ними не встречался и не видел их вместе. Тебе нужна еще чушь такого же рода?

Он будто клоун приподнял одну бровь:

– А я-то принял тебя за простофилю!

– За простофилю или трепача?

– Выкладывай все, что знаешь, Бурма. Я же посмотрю, блефуешь ты или твоей истории с зеркалом можно верить.

– Ты можешь уже сейчас отнестись к ней с доверием. Ты же сам знаешь.

– И все же выкладывай.

– Охотно. Люблю покрасоваться. Особенно перед дамами.

Я нежно и грустно улыбнулся Женевьеве:

– Так вот, два братца, о которых речь, вместе занимались мошенничеством. Оба происходили из стертого с лица земли первой мировой войной местечка, поэтому никаких актов гражданского состояния, ничего! Значит, раз плюнуть! Когда полицейские думали, что мошенник Дома был в одном месте, он появлялся в другом. Блуждающий огонек. Уже тогда ты был половчее своего брата, ибо схватили его, не тебя. Но, может быть, у твоего брата было поболе сердечности? Вы оба ухаживали за некоей Орельенной. И если кто-то из вас и переспал с ней, то не ты. Возможно, я сочиняю. Но мне нужно где-то обнаружить соперничество между вами, чтобы объяснить твой поступок в последние дни. Потому что, позволь тебе самым дружеским образом сказать, ты был бы последним из негодяев, если бы пришил своего брата зазря, даже без такого ничтожного оправдания, как ненависть, пусть крошечная и полузабытая. Итак, однажды братья расстаются. Ты продолжаешь, предполагаю, жить кражами высокого класса, с немалым успехом, а твой близнец под фамилией Лере удаляется в провинцию. Тайна окутывает его жизнь, но это не существенно. Однажды он ударяется в загул. Приезжает в Париж. Его беспомощная жена поручает мне вернуть его заказным письмом. Я его нахожу, и мы становимся приятелями. Его часто забавляют встречи со мной, и он любит надо мной потешиться. Понятно, бывший заключенный (может быть, не бросивший преступной деятельности) под охраной детектива. Он находит это забавным. Настолько забавным, что в прошлом году, во время нового загула, первым дает мне о себе знать. Мы кутим вдвоем. И вот 1954 год. Необычный загул в январе, ведь его время года – весна. И на этот раз он мне не звонит, чтобы оповестить о своем бегстве из дома. Почему? Предполагаю...

Ларпан вздохнул:

– Ты много предполагаешь.

– Старик, таково мое ремесло. Итак, я предполагаю, что ты установил с ним контакт, если допустить... Как видишь, я также и допускаю... Я предполагаю и я допускаю... Так вот, если допустить, что вы их когда-нибудь прекращали... и ты предложил ему участие в одном деле. В третий раз пущенный по его следу супругой, я раскапываю моего Лере в "Полной Миске". Он не выглядит слишком обрадованным нашей встречей и от меня ускользает. У него свидание с тобой в том же конце Центрального рынка, для обсуждения твоего славного дельца. Совершенно безопасное дельце, но оно затягивается. Вы спускаетесь в подвал, который ты, наверное, знал раньше, и – гоп! – нет больше Лере. Его убили и частично изуродовали одной или несколькими пулями. Тебе требовалось безлюдное место, чтобы спокойно обменяться с ним одеждой. Но как только операция доведена до успешного конца, ты бросаешься к телефону – господ из Островерхой башни, пожалуйста. Зачем? Потому что остро необходимо, чтобы тело было быстро обнаружено. А с ним, словно фланелевый жилет, подделка Рафаэля, призванная ввести в заблуждение и все запутать. Требовалось, и очень быстро, чтобы стало известно о том, что некий Ларпан мертв и тем хуже или, скорее, тем лучше, если его заподозрят в причастности к краже Рафаэля. Кого ты хотел при этом надуть? Твоих сообщников, которых ты уже давно задумал бросить, может быть, потому что и раньше ты не был порядочен с ними, как я предполагаю...

– По-прежнему одни предположения.

– О, будь снисходителен. Нет, не одни предположения. Нельзя найти лучшего способа исчезнуть, чем выдать себя за умершего. И это не предположение. Не предположение и мысль, что ты сохранил у себя подлинник картины: ты намеревался его укрыть до появления клиента, разведанного Октавом Мире, и, прикарманив сто и больше миллионов, скрыться. Ибо речь идет о ста лимонах, не меньше. Если ты не знал цифры, то сообщаю.

Ларпан ухмыльнулся:

– Не беспокойся, папаша! Сколько бы ни было лимонов, я их не растеряю, не тревожься.

– Действительно, с такими деньгами в тюрьме ты сможешь воспользоваться заказами. Я продолжаю. После убийства ты мчишься в гостиницу Лере на улице Валуа. Позволь предположить, что ты достаточно порасспросил своего братца, чтобы быть в курсе наших отношений. И что бедный тупица, за несколько мгновений до смерти, поделился с тобой о нашей встрече в "Полной Миске". Поэтому, когда я тебя застаю в номере Лере укладывающим чемодан, ты делаешь вид, что мы уже давно знакомы, но без лишних слов ты быстренько от меня избавляешься. Однако мое посещение тебя гложет. Ты инстинктивно решаешь не рисковать и не брать с собой картины, выходя из гостиницы. Ты укрываешь ее за зеркалом, которое плотнее придвигаешь к стене. Никто не будет ее искать там, кроме тебя, в подходящий момент. А на улице, если случится – кто знает? – неприятная встреча, то у тебя – ничего в карманах, ничего в чемодане. Даже от пугача, из которого пришит Лере, ты осторожно избавляешься. У тебя не произошло ненужных встреч, но взбесившаяся машина сбивает тебя, будто кеглю... Старик, если бы фараоны обнаружили картину в чемодане, ты был бы по-прежнему хорош не для лазарета, а для зала с охраной... Ты и в беде оказался везучим.

Ларпан скрипнул зубами:

– Не важно, что все мои планы были сорваны... Если бы я знал имя сукиного сына...

– Конечно, конечно. Послушай, дай мне тысячу монет, и я тебя наведу на след. Не хочешь? Жмот. Практически у тебя больше ста миллионов в кармане, а... Ну что же... Так вот, дамы и господа, сегодня, в виде исключения, из соображений рекламы и ради известности, слушайте же, господин Ларпан, и вы, мадемуазель Женевьева...

Она побледнела.

– ... Не за 1000 монет открою я вам имя лихача, и даже не за 500, не за 300, не за 100 и не за 50, а бесплатно. За милые глаза, просто так, за тьфу, за пшик... Шоферюгой был я, Нестор Бурма, известный как Парень из Благородного Предместья.

– Смейся, смейся, Бурма, – пробормотал Ларпан дрожащим (5т сдерживаемой ненависти голосом. – Смейся, отродье.

– Старик, – пояснил я. – Я видел, что ты хочешь скрыться. Я чувствовал, хотя и не был до конца уверен, что ты не Лере. В подвале бананового хранилища я видел труп. Мне хотелось, не делясь своими подозрениями с полицейскими, чтобы ты оставался поблизости. За всей этой путаницей мне мерещилась тайна, к тому же денежная.

Буквально все уличало тебя в убийстве. Из-за легкого потрясения тебе не удалось бы податься слишком далеко, а я не слишком портил такое бесценное сокровище, как ты.

– Смейся, я уже тебе сказал.

– Пока ты томишься в лазарете, твои сообщники действуют. Они искренне считают тебя погибшим, но кто же мог тебя убить? Прежде всего они думают о твоей любовнице. Но мы еще вернемся к этому пункту. Идеальная чета, Бирикос и Шасар, сначала воображает, что мне принадлежит роль посредника. В поисках следов они проводят у меня обыск. Они находят письмо, из-за которого вспыхивает спор, и, чуть не забыл... снимок Лере, который они принимают за твой. Итак, я знаком с Ларпаном. Я в сговоре с Ларпаном... Найденное письмо не ведет далеко, но за обладание им они схватываются не на жизнь, а на смерть. Это конец господина Ника Бирикоса, грека, который никогда не наставил бы тебе, Ларпан, рогов. Не то что Шасар. Тот верит или притворяется, что верит, в то, что тебя убила Женевьева, чтобы завладеть подлинником картины. На этом строит он свою игру. Он сыт по горло старушками и старичками. Действует он столь энергично, что Женевьева призывает меня на помощь.

По-прежнему стоя, по-прежнему напрягшийся на раненой ноге, по-прежнему с нацеленным на нас крупнокалиберным револьвером, Ларпан воскликнул:

– Забавно!

– Самое забавное: я сплю с ней.

– Все забавнее и забавнее.

Мне не понравился его сальный, двусмысленный, фальшивый смех.

– Заткнись, Ларпан, – сказал я. Он остановился:

– Ладно. Продолжай.

– Да это почти и все. Женевьева и я сделали ошибку, не избавившись окончательно от этого лукавою Шасара. Прежде всего она, решившая, что, в конце концов, Шасар не слишком плох. И вот результат: под предлогом рекламы, чтобы позолотить свой герб или пилюлю, не знаю, он вымогает у этой очаровательной глупышки...

Я повернулся к Женевьеве и ей улыбнулся:

– ...Извини меня, любимая... у этой чаровницы разрешение поместить в печати сенсационную и скандальную статью. Почему Шасар так поступает? Он говорит себе: пресса не пискнула ни слова о сердечных узах, соединяющих Ларпана и Женевьеву. Если такое разоблачение попадет на глаза покупателю, который должен сейчас быть в растерянности, тот обратится к Женевьеве. Я же извернусь таким образом, чтобы, ничего ему не давая взамен, утащить его бабки. Покупатель так и не обнаружился, а тебе ударило в голову, и ты бросился сюда, чтобы сказать обманщице пару слов. Представляю, каким забавным было ее выражение лица, когда ты заявился.

– Стоило посмотреть, – ухмыльнулся он.

– Естественно, покойник.

– Да, покойник. Все, Бурма?

– Да.

– А ты пробивной детектив, Бурма...

– К твоим услугам, Робер Уден, зловещий фокусник.

– Но ты даже половины дела себе не представляешь.

– Тем хуже. Я сказал о нем предостаточно. Устал и хочу пить. Женевьева, у тебя ничего нет горло промочить?

Она медленно и размеренно покачала головой. С нежностью мне улыбнулась. Ее прикованные ко мне глаза наполнялись слезами.

– Мой любимый, – прошептала она.

– Пошли, Ларпан, – резко сказал я. – Пошли за картиной.

– Не двигайтесь! – рявкнул он.

Стоя на больной ноге, он весь дрожал. Его револьвер трясся в руке.

– Подонки! – сказал он. Началась буря.

Он выстрелил в Женевьеву и промахнулся. На две секунды он отвел от меня глаза. Я выхватил свою пушку и в свою очередь пальнул по его другой, здоровой ноге. Это был мой счастливый день. Я промазал. Он нацелил свой ствол на мой живот и открыл огонь, содрогаясь от отдачи оружия и морщась от пронзительной боли, вызываемой очередью выстрелов в пострадавшей ноге. С пронзительным криком, со страшным криком, с криком агонии, множества агоний – ведь столь многое в ней сразу умирало! – Женевьева низринулась в ад. Она рухнула у моих ног, сжавшись, будто протягивая свои груди в жертву любви, груди, за медленным, но неотвратимым старением которых она с таким ужасом наблюдала. При рывке платье разорвалось во всю длину. Прикрепленная к кружеву чулка пряжка в блестках бижутерии будто впивалась в ее бедро и сверкала в огне выстрелов.

На ее громкий жалобный крик я ответил поистине воплем страдания. А потом, сжав зубы, сполна выдал Ларпану. Его пистолет уже замолк, а мой ствол все еще извергал свинец. Наконец стих и он.

Опьянев от горя и ярости, я приблизился к Ларпану. Он еще жил. Пусть Фару и его фараоны получат его живым и пусть он подохнет в дороге. Пусть подохнет!

Пятьдесят миллионов, сто миллионов, столько миллионов, сколько угодно! Эти мерзостные деньги вселяют в вас отвращение к вещам!

Я нагнулся над Женевьевой. Я взял ее на руки и отнес в ее постель. Немного ее крови пролилось мне на ладони. Только вчера я спал с ней. Она медленно подняла свою трепещущую руку с тонкими длинными пальцами к своей окровавленной груди. Сломанный ноготь на указательном пальце еще не отрос. Она слабо пошевелила губами: – Мой любимый...

Глава шестнадцатая

Тоска

Я глянул на себя в разбитое пулей зеркало гостиной. Ведь даже собаке дозволено смотреть на епископа. Нестор Бурма, сыщик-боец. Лицо свинцового цвета, волосы растрепаны, в растерзанной одежде. Почти один. Наконец мы одни, как говорится. Все они убрались. Прислуга и администрация гостиницы, Флоримон Фару и его подручные. Отложив до более поздних времен подробный рассказ, я лишь в самом общем виде дал комиссару кое-какие разъяснения. Закон забрал и бандита, страдающего свинцовыми коликами. Он был также нетранспортабелен, как и Женевьева, но его не избавили от этого путешествия. Он был всего лишь бандит. Напротив, Женевьеву не в чем было упрекнуть. Бережно, в собственной комнате, ее окружили срочными заботами. Три особы в белых халатах. Врач, две сестры. Хорошие люди, которым бы лучше отправиться похрапеть. Ставка сделана на красное. Нестор Бурма, детектив-боец. Стоящий перед зеркалом гостиной. Растерзанный, со скверным вкусом во рту.

Телефонный звонок отвлек меня от мрачных мыслей. Фару. Он сказал:

– Этот Ларпан был крепким парнем.

– Был?

– Он мертв. Как и предусматривалось. Боже мой! Вы были круты. Никому не посоветуешь прикасаться к вашей женщине, брр! Что касается Ларпана, то еще нет ясности в его причастности к убийству Бирикоса, потому что наш Ларпан был в больнице в ночь, когда Бирикос умер. Но не важно... Знаете, мы нашли пушку, которая не использовалась сегодня ночью, в его кармане. Так вот, старик, именно из этой пушки уложили Бирикоса и еще двух типов этим вечером в Пале-Руаяле. Не знаю, вы в курсе...

– Нет.

– Вот тех двоих ухлопал именно Ларпан. Во время совершения этого двойного преступления его уже не было в госпитале. Речь об антикваре, Мире, и молодом человеке без определенных занятий, Шасаре. Этот Ларпан был настоящей машиной смерти.

– Похоже. Послушайте-ка, не хочу входить в слишком долгие объяснения: я выжат до предела, – но этот Шасар был типом, который досаждал Женевьеве, и он же, из личных побуждений, уговорил ее поместить в "Сумерках" нашумевшую статью.

– Не слишком чистоплотная особа, верно? Относительно мадемуазель Левассер, я думаю, мы с самого начала полностью и совершенно заблуждались... Гм... Несмотря на ее мужественное поведение, сегодня вечером она ведь только маленькая глупышка, разве нет?

– Да. Маленькая глупышка.

– Как ее дела?

– Какими они могут быть, когда напичкан железом?

– Да. Ну ладно. Привет, Бурма.

– Привет, Фару. Я положил трубку. Маленькая глупышка!

Я прошел в соседнюю комнату. Ночник у изголовья постели оставлял в тени лицо Женевьевы. Одна из сестер молча подошла ко мне.

– Сударь, вы хотели бы с ней поговорить?

– Это можно?

– Все можно.

Я приблизился к кровати. Она почувствовала мою близость. Открыла огромные, запавшие глаза на обескровленном прекрасном лице. Словно загнанное животное. По ее губам скользнула жалкая улыбка. Я взял ее ладонь.

– Мне только что позвонил комиссар Фару. Это Ларпан убил Мире и Шасара.

– Я этого не заслужила, – выдохнула она. Ничего не говоря, я сжал ей пальцы.

– Все потому, что я так боялась постареть, – еще сказала она.

– Да, Женевьева.

Я вернулся в гостиную, закрыв за собой дверь. Погасил свет и распахнул окна. Свежий воздух приободрил меня. День не торопился наступать. Я набил трубку и остался, не зажигая ее, у окна.

Маленькая глупышка! Невинная маленькая глупышка!

Когда под именем Лере Ларпан выходил из гостиницы на улице Валуа, кто ждал его в машине, которую я чуть было не задел, чтобы подсадить и отвезти хотя и во временное, но надежное убежище? Женевьева. Женевьева, которая без колебаний выдала тайну их связи только для того, чтобы получить возможность спокойно признать за убитого Ларпана переодетого тем Лере. И сделать это с тем большей легкостью, что сама участвовала в махинации. Она была сообщницей. Она собиралась бежать вместе с Ларпаном и добычей. Возможно, что Ларпан не сдержал бы своего слова, как и доказывало то, что сейчас произошло, но первоначальное согласие существовало.

Женевьева чувствовала, что стареет. Она мечтала заполучить огромные деньги и побыстрее, как если бы деньги могли отогнать старость. Полный бред в каждом из двух случаев. Будучи свидетельницей наезда, она без труда узнала, в какую больницу поместили Ларпана, и сумела на другой день пораньше его посетить. Вероятно, ее очарование подействовало на работников больничной администрации. Заняв свой пост позже, Ребуль ничего не узнал. Можно предполагать, что во время встречи Ларпан посоветовал молодой женщине отправить письмо посреднику Мире, чтобы заставить того потерпеть. Она сама, с множеством опечаток и сломав ноготь на указательном пальце, напечатала это письмо на какой-то машинке. Не доверяя мне, Ларпан также посоветовал ей разнюхать мои планы, используя любые средства, причем древнейшее оставалось самым испытанным и действенным. Ей никогда не было известно, где находится картина, ибо Ларпан ревниво оберегал свои тайны, но сообщников она знала. Те же, со своей стороны, ничего не ведали о посреднике, в то время как Женевьева была осведомлена о роли Мире. У нее не было предлога, чтобы обратиться ко мне, но Шасар, сам того не ведая, дал ей его в руки. Он вообразил, что таким посредником был я. Она знала, что это не так, но ей было выгодно подыгрывать Шасару, потому что у нее появлялась возможность обратиться ко мне, не вызывая ничьих подозрений. И тогда в мою честь был разыгран спектакль с "надоедой" в главной роли.

С того момента в веревке с петлей возникает слабина. Не вытеснив бессмысленной жажды омолаживающих миллионов, Женевьеву охватывает новое, бурное, властное чувство, чувство, которое и я испытал и разделил с той же яростной стремительностью. Сначала завлекая меня в любовную засаду, чтобы выведать мои намерения, она потом от этого легко отказалась. Мы оба попали в ловушку ее бедер. Тогда-то и была задействована запасная комбинация, разработанная Шасаром на случай провала этой операции.

Сенсационная публикация в прессе! С того момента ее выбор был сделан. Окончательно отбросив мысли о Ларпане, она теперь стремилась только к тому, чтобы завладеть состоянием, которое принесет ожидаемый и неизвестный покупатель. Может быть, статья в "Сумерках" привлечет этого человека. Обращались не к Мире. Шасар просто не знал о его существования, а Женевьева в тот момент еще не осознавала полезности такого шага. Если бы статья Марка Кове не принесла результата, оставалось бы еще время на то, чтобы привлечь к сделке Мире. Во всяком случае, на то, чтобы его выпотрошить. И именно в этот момент Мире ощутил безотлагательную потребность связаться с Женевьевой в ее качестве бывшей любовницы покойного, могущей обладать какими-то сведениями. (Только Женевьева была в курсе подмены трупа.)

Встретив ее случайно (?) в "Сверчке" и договорившись о встрече на следующий день, Мире, несомненно, хотел поговорить с ней о визите Корбиньи. Она отправилась к нему в сопровождении Шасара, который ревниво следил, чтобы его не обошли. И там-то именно я в ходе своего разговора с антикваром невольно дал им фамилию и адрес покупателя. Она оглушила меня, – я вдыхал ее духи, – но сохранила жизнь. В этом отношении я был счастливее Мире и Шасара, убитых, потому что те стали опасными свидетелями... или по каким-то другим мотивам, которых я никогда не узнаю. Сохранена жизнь... Нет, она не могла меня убить. Как и я не мог бы убить ее... Я спрашивал себя, не отправилась ли она, теперь хорошо осведомленная о Корбиньи, на борт "Подсолнечника". Если и так, то бесполезно. И это, вероятно, ночью, которая сейчас медленно приближалась к концу. Расплевавшийся с больницей Ларпан явился в этот роскошный отель разнюхать, в каком состоянии дела, движимый не ревностью, – в тот момент он еще не возревновал, – но потому что своим чутьем двуногого волка почувствовал, читая статью в "Сумерках", что она пытается его обойти или намеревается... И убедившись в том, что она вооружена, ради предосторожности отобрал у нее револьвер, из которого в Пале-Руаяле она убила, револьвер Ларпана, которого уличали в убийстве...

Небо Парижа медленно бледнело.

Она умирала в соседней комнате. Никто никогда ничего не узнает о ее деяниях. Речей не будет. Бурма за Женевьеву. Память Ларпана выдержит и груз ее преступлений. Память же элегантной манекенщицы с Вандомской площади будет пощажена. Будет оплакано великолепное существо с восхитительным телом, которое в вызолоченом обрамлении роскошной гостиничной комнаты изрешетил пулями международный преступник. Но никто не скажет того, что было известно мне, того, что этим восхитительным, надушенным, жарким и нежным телом она прикрыла нуждающегося, вечно безденежного и смердящего трубкой детектива. Но, может быть, и я был похож на нее. Я задумался, Я чувствовал себя усталым, разбитым. Она умирала в соседней комнате...

Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся к сестре. Ничего не говоря. Молчала и женщина в белом. У нее были глаза. Этого достаточно. Отвернувшись, я вышел на балкон и смотрел, как в небе Парижа занимается заря.

1

История развертывается в 1954 году, а значит, все суммы, о которых упоминается, выражены в "старых франках", в сто раз более дешевых, чем "новые".

2

Движение дадаизм (от dada – конек, детский лепет) – модернистское литературно-художественное течение, сложившееся в Европе в первой четверти XX века. (Прим. ред.)

3

Аполлинер Гийом (Вильгельм Аполлинарий Костровицкий) (1880 – 1918) – французский поэт, один из основоположников современного европейского стихосложения. (Прим. ред.)

4

Малларме Стефан (1842 – 1898) – французский поэт-символист. Для его творчества было характерно стремление к передаче "сверхчувственного". (Прим. ред.)

5

Знаменитый убийца, живший в середине XIX века (Прим. ред.).

6

Альфред де Мюссе (1810 – 1857) – французский поэт-романтик.

7

Перистиль (от греч. peristylon – окруженный колоннами) – в античной архитектуре – колоннада, портше, галерея.