Пролог

Все началось под знаком семьи и в том же духе продолжалось. Милая компашка злодеев! В ту пору по поручению одной почтенной провинциальной семьи я разыскивал сбежавшую из дома несовершеннолетнюю девицу. Флоримон Фару из Островерхой башни посоветовал мне обратиться за содействием к некоему Ритону де Мартигу, наполовину осведомителю, наполовину сутенеру. Он бывал в окрестностях ворот Сен-Дени, и поэтому в течение недели я только там и околачивался. Образцовый обыватель Ритон вроде бы особенно любил этот исторический памятник – ворота Сен-Дени. Некогда именно через эти ворота государи совершали триумфальный въезд в наш славный город, и там же их выносили ногами вперед по дороге к королевской усыпальнице. Для владык преступного мира история отчасти повторялась. В этих местах некоторые возносились очень высоко, пока не низвергались вниз, под дружеским обстрелом, как мне вскоре предстояло убедиться на одном примере. В конце концов я раскопал своего Ритона, но он оказался совершенно бесполезен.

Расставшись с ним в тот вечер, я заскочил пропустить стаканчик в маленькое бистро на углу улицы Блондель. Был час вечернего аперитива, а за то время, что я провел в этом квартале, у меня появились кое-какие привычки. Я даже начал пробуждать любопытство у шлюх, которые недоумевали, не робкий ли я клиент, не назначенный ли недавно фараон, не начинающий ли сутенер. В бистро собрался обычный круг посетителей мужского и женского пола: настороженные стиляги с бегающим взглядом и девки в столь плотно облегающих платьях, что даже будучи голыми, они не выглядели бы столь обнаженными. Входя и выходя, девицы звонко постукивали по полу высокими острыми каблучками, а стиляги, когда мягкой походкой шли от бара к электрическому биллиарду, двигались словно на фетровых подошвах. В толпе затерялись и то ли приходившие в себя, то ли набиравшиеся духу потребители плотского товара. Ссутулившиеся под грузом своего тоскливого и жалкого одиночества, они выглядели сумеречно спокойными.

Если забыть об этих типах, уголок выглядел оживленным, а вскоре стал еще оживленнее. Выезжавшие из улиц Абукир и Александрии авто в узком проходе сталкивались с машинами, выскакивающими со стороны улицы Сен-Дени, и сообща создавали веселый клаксонный гам. Среди тачек проскальзывали велосипеды и мотороллеры. В кафе не переставая звенели электрические биллиарды, кости стучали по металлической стойке бара, а музыкальная машина, сверкающая всеми хромовыми деталями, заливала шум разговоров приторной звуковой патокой.

Находясь у края стойки, я сидел у самой двери. Мне было интересно наблюдать за уличным движением, а иной раз – за задком вышагивающей из конца в конец тротуара девицы. Внезапно, будто выскочив из-под земли, передо мной возник парень. Из-под серой шляпы над бледным вытянутым лицом выбивались черные космы. Черными были и его глаза, а 1761л поразительно узки. Поверх моего плеча антрацитовые глаза нырнули взглядом в глубь бистро, а потом уставились на меня. Парень улыбнулся, стараясь, но без особого успеха, чтобы улыбка на его узких, как лезвия, губах, выглядела любезной. Взгляд лихорадочно застыл. В то же время я заметил, что он двинул левой рукой. Правая была погружена в карман пиджака. Глядя на меня, он улыбался, а левой рукой делал мне знак отодвинуться. Девица исчезла. Данте Паолици, – его имя я узнал позднее, – был слишком вежлив и слишком щепетилен для злодея. И стал жертвой хорошего воспитания и похвальных чувств. Наконец, поняв его намерения, – есть дни, когда я особенно туп, – я стремительно прижался к стене, чтобы избежать явно не предназначавшихся мне сюрпризов, но для него самого было уже слишком поздно. Мое присутствие заставило его заколебаться, а этих нескольких секунд нерешительности оказалось достаточно, чтобы вспугнуть того или тех, на кого он собирался неожиданно напасть. Оглушающий грохот перестрелки наполнил бистро. Данте Паолици принял свою дозу свинца величественно, словно монарх при исполнении служебных обязанностей, и рухнул в канаву, все еще сжимая пушку в кармане. Предсмертная судорога привела в действие опасный механизм, и над самой мостовой, на бреющем полете, полетели куски металла. Исполнить свою безнадежную серенаду корсиканец прибыл не один. Эстафету принял худой черноволосый малый с бледной физиономией, начавший из подворотни поливать свинцом маленькое спокойное кафе. Тем временем я воспользовался мгновением относительного спокойствия, чтобы смыться. Нет нужды говорить, какой переполох царил на улице. Пытающиеся умчаться с места битвы машины сбились в кучу, так что теперь без динамита их невозможно было бы развести. Не знаю, с кем меня спутал второй гангстер, но он выстрелил в мою сторону, когда увидел, что я удираю. Я укрылся за стоявшим автомобилем и на всякий случай извлек собственный пистолет, преисполненный решимости отправить к праотцам первого же парня, который сочтет меня мишенью. За этой машиной я оказался не один. Там уже укрылась проститутка, и там же почти одновременно со мной приземлился элегантный мужчина в темном костюме. У стремительно присевшей проститутки лопнуло во всю длину слишком тесное платье, но то, что она демонстрировала, явно не растрогало господина, явившегося сюда ни за чем иным, как за краткосрочным сеансом любви. Прикрепленный к его уху слуховой аппарат был совершенно лишним. Даже самый глухой услышал бы шум уличной корриды. Во всяком случае, если он и был глуховат, то слеп не был. Когда он увидел, как я извлекаю свой пистолет, то подскочил и едва не потерял сознание. Девица выглядела не лучше.

Наконец все успокоилось. Вероятно, для ровного счета стороны обменялись еще двумя или тремя выстрелами, и установилась мертвая тишина. Ее нарушил характерный звук полицейской сирены. Закон приближался.

Я убрал свой арсенал и, оставив проститутку и господина оправляться от пережитого потрясения и заняться делом, если потребуется, вернулся в бистро, где подают столь изысканные аперитивы с концертом. Не менее дюжины мусоров в мундирах разгоняли внезапно набежавших зевак, в то время как инспектора пытались собрать сведения о происшествии.

Изрядно помятый, я все же умудрился заглянуть внутрь кафе. Досталось зеркалам и многочисленным бутылкам. Из-за стойки опасливо высовывали головы ничуть не пострадавшие половой и хозяин. Кроме них в заведении никого не оставалось. За исключением покойников в количестве двух. Один валялся у подножия стойки, а второй – поперек электрического биллиарда. За его спиной развороченный пулей механизм проигрывателя снова и снова пережевывал музыкальную фразу из модного шлягера. Данте Паолици оставался в своей канаве, свободно и непринужденно раскинувшись, словно мягким весенним вечером в Аяччо. Его приятель в воротах смахивал на кучу старого белья. Должно быть, четыре легкие души сообща двигались в ад, предвкушение которого только что испытали.

Фараоны в мундирах, эти – вполне живые, продолжали всех осаживать, пытаясь рассеять сборище возгласами "Проходите!", произносимыми самым различным тоном, но чаще всего нервным. Надвигался этап применения тупых орудий. Я уже намеревался им подчиниться, как сами же они мне помешали. Так всегда с ними. Их трудно удовлетворить. Неожиданно меня схватил здоровенный мужлан в темно-синем, а второй запустил руку под пиджак, и я услышал, как третий персонаж говорит:

– Осторожно. Похоже, он вооружен.

Возможно, меня подставил оправившийся от испуга шикарный господин. Тем временем удерживавший меня в объятиях легавый извлек мой ствол. Он продолжал ощупывать меня и издал ликующий вопль, когда нашарил трубку, которую принял за вторую находку. Я посмеялся над его ошибкой. Отплачивая за свою неловкость, он наградил меня внушительным ударом кулака, и в компании столь же невинных, как вместе взятые Жанна д'Арк и я, бедолаг нас затолкали в машину префектуры, которая направилась в сторону главного комиссариата полиции по Банковской улице. В ожидании лучшего. В результате я приближался к своей конторе, но не усмотрел в этом проявления любезности. В участке, предупреждая малейшее наступательное движение со стороны местных кадров, я предъявил свои бумаги. Хозяин участка, комисар Гранжан, немного меня знал. Мое агентство располагалось в трехстах метрах отсюда, по улице Пти-Шан, в том же округе, и я находился под его юрисдикцией. Это кое-что упростило, и все же он не решился сразу же меня отпустить. Тогда я попросил разрешения позвонить своему давнему другу комиссару уголовной полиции Флоримону Фару. Гранжан сказал мне, что в этом нет необходимости. Фару вскоре появится сам, потому что некоторые подробности происшедшей разборки заставляли предполагать, что она связана с делом, которым уже занимались на Набережной ювелиров. Причем непосредственно мой друг. Я подождал. Вскоре Фару вызволил меня. Бурча по обыкновению, что мне нет равных в умении занимать место в первом ряду там, где горячо. Намылив мне шею и разобравшись в причинах, из-за которых я оказался на поле брани (он их знал, поскольку сам навел меня на Ритона), он подтвердил мои гражданские достоинства перед лицом своих коллег, а после того, как все представители правопорядка, от господина Гранжана до последнего уборщика, в избытке профессионального рвения принюхались к дулу моего пистолета, будто к чашечке редкого цветка, пытаясь убедиться, что я не воспользовался им недавно, мне вернули и мое оружие. Во время покаянной церемонии два крепыша в форме мрачно поглядывали на меня. Им не понравилось, что я от них ускользаю. Уладив со мной, Фару попросил, чтобы я все же рассказал об инциденте. Ничего не было проще. Описав все, что произошло у меня на глазах, я также объяснил, зачем достал пистолет. Фару никак не отреагировал. Повернувшись к коллеге, он спросил:

– Не замешан ли Анри Перонне в этой разборке?

– Вот наши данные, – ответил господин Гранжан, протягивая листок бумаги Флоримону. – Такого имени там нет.

– Ничего не значит. Префектура заинтересовалась делом, узнав, что среди жертв фигурирует Данте Паолици.

– Действительно, среди погибших есть Данте Паолици.

Флоримон Фару прочел похоронный список, а затем протянул его мне, будто меня это интересовало. Я не преминул, впрочем, тоже прочесть.

Данте Паолици;

Наполеон Ренуччи, по прозвищу Сезар, он же Биби;

Морис Жакель, по прозвищу Морис Алжирец;

Андре Берто, по прозвищу Бебер Толстячок, он же Сварщик.

Каждое имя сопровождалось какой-нибудь кличкой. Так я узнал, как звали слишком вежливого убийцу, который неожиданно возник передо мной. Сезаром Биби оказался корсиканец из подворотни. Двое последних были покойниками, столь мило украсившими бистро. На все это мне в общем-то наплевать. Однако, читая, я заметил, что Флоримон Фару следит за мной уголком глаза.

– Прекрасно, произнес я, стуча по листку. – А теперь чего вы от меня дожидаетесь? Что я стану оплакивать эти скорбные утраты?

Фару пожал плечами, вырвал листок у меня из рук и швырнул его на стол.

– Война банд, – заметил он, покусывая усы, – все равно, что просто война. Лишь немногие генералы теряют там свое оперение.

Господин Гранжан воззрился на своего коллегу округлившимися глазами. Если уж столпы Островерхой башни начинают произносить анархиствующие речи!

– Берто и Жакель, – продолжал мой друг, – люди Перонне... Анри Перонне... При случае он также зовет себя Стивиль или Ламуре...

– Ясно, – произнес господин Гранжан.

– А вам, Бурма?

– Что еще?

– А вам не ясно? Не знаете этого Перонне?

– Что за черт! – взорвался я, возмущенный этими гнусными подозрениями. – Только его я и знаю. Не уверен, что знаю, кто он такой – мошенник международного класса, осквернитель могил, магазинный вор, злостный неплательщик налогов или же просто замаскировавшаяся берцовая кость, но мы с ним не разлей вода. Если встречают одного, значит поблизости и второй. И я вам признаюсь. Именно с ним у меня намечалась встреча в том бистро. Но я не люблю томиться в ожидании и, чтобы скрасить досуг, ухлопал четырех бандитов из вашего списка. И разве примерно в то же время не изнасиловали привратницу в том же районе? Если вам угодно, я и это могу взять на себя. Это составит мне рекламу у моей женской клиентуры.

– Будем благоразумны, – сказал Фару.

Он понимающе улыбнулся господину Гранжану, чтобы тот не принялся слишком всерьез размышлять о специальном медучастке комиссариата.

– У Нестора Бурма репутация шутника, которую ему надо поддерживать, – пояснил он.

– Знаю, знаю, – не слишком убежденно согласился тот.

Он не очень-то высоко ценил мой юмор, конечно если это можно было назвать юмором.

– Возьмем себя в руки, – сказал Фару. – Перонне – прохвост высокого полета, и вы могли о нем слышать...

– Не имел такой чести, – сказал я.

– Господин Гранжан знает, что это за особа.

– Да, теперь, после того, как вы мне напомнили, – произнес тот. – Тип из Шампиньи.

– Из Шампиньи и Мезон-Лафитта. Два особняка, где мы проводили обыски, и каждый раз напрасно. Узнавая о наших планах, этот Перонне, которого мы уличили в многочисленных налетах и нападениях, в различных мошенничествах, не говоря уж о его более или менее доказанной причастности к гестапо во время оккупации и вероятном участии в деле с фальшивой валютой, исчезал у нас из-под носа. Задержанный однажды, он умудрился бежать из здания уголовной полиции. Благодаря некой заблудшей овечке. У него должно быть хорошие малины, потому что схватить его невозможно. О, это не заурядный гангстер. Начинал он еще в 30-е годы в окружении такого афериста, как Стависки.

– Теперь представляю, о ком речь, – сказал я. – Но не более того.

– Очень жаль, – сказал Фару.

– Так, значит, – осенило Гранжана, – эти Берто и Жакель из шайки? Ну что же, за этими двумя уже не надо будет гоняться. А если я правильно понял ваше замечание о генералах, комиссар, вы считаете, что Перонне в том кафе был вместе со своими ребятами, и за ним-то и охотился прежде всего Данте... конечно, если бы он успел?

– Именно... – Фару повернулся ко мне... – Сорок лет. Седые, почти совсем белые волосы. Рост метр семьдесят. Полное, чуть оплывшее лицо. Близорук и постоянно носит очки. Даже спит в очках, чтобы всегда быть начеку.

– Гангстер-очкарик?

– Это ему не мешает – он и так опасен. Его родители, должно быть, не отличались здоровьем. Одна мочка, правая, приросла к щеке. Вы никого не заметили за стойкой, соответствующего этим приметам?

– Двадцать пять лет, – сказал я, нахмурив брови словно для того, чтобы напрячь память. – Рыжеватые волосы, зелененькие глазки, похожа на кошечку, парочка...

– Я серьезно с вами разговариваю.

– Я тоже. В этом районе мужчин не разглядываю. Огорчен, Фару, но не припоминаю, чтобы встречал вашего типа или кого-то похожего. Серьезно.

Он пожал плечами и повернулся на стуле лицом к своему коллеге, который неодобрительно косился на меня.

– У Данте был брат, – пояснил Фару, – Эмилио, по кличке Фотограф. Для прикрытия он частенько работал уличным фотографом. Если Данте всегда действовал один, то его брат художник был сообщником Перонне. Некоторое время назад он погиб. Его подобрали на пустыре, изрядно помятым, этого Эмилио. По мнению доктора Поля, он скончался после зубодробительной драки. У нас есть основания предполагать, что эти неприятности на него обрушились после какого-то спора с Перонне. Нет сомнений, что сегодня вечером братец Эмилио вместе со своим земляком хотел отомстить, но замешкался.

– Эти корсиканцы – настоящая язва, – вздохнул Гранжан, судя по выговору уроженец восточных окраин. – Припоминаю дело Стефани...

Вспомнил его и я. Я сказал:

– В 36-м они сколотили целую шайку могильщиков. Занятых только уборкой трупов.

Во избежание беды Фару выругался.

Чуть погодя мы вместе вышли из комиссариата, и он проводил меня к улице Пти-Шан до решетки Национальной библиотеки, где мы расстались. Я вернулся в агентство и составил обтекаемый отчет для родителей моей беглянки. Сочиняя его, я подумал о Ритоне. От Ритона перешел к Перонне, бандиту весьма натренированному, которого я не знал. Похоже, по мнению Флоримона Фару, считавшего, что, как частный сыщик, я обязан быть в курсе подобных дел, это было серьезным пробелом в моем образовании. Я рассмеялся, еще не зная тогда, что очень скоро этот пробел будет заполнен.

Одновременно с многочисленными могилами.

Глава первая

Призраки из прошлого

Было десять часов утра. С трубкой в зубах я заканчивал чтение газет. Мне больше не надо было ломать голову на предмет моей малолетки. Известия о ней мне принес один из специализирующихся на любовных историях подобного рода еженедельников. На целую страницу, под заголовками столь же крупными, как и недомолвки, с портретами голубков и всего прочего, описывалась идиллия века. Малышка оказалась истинной чемпионкой! Ей потребовалось всего несколько недель, чтобы подцепить юного миллиардера, соблазнить и заставить жениться на себе с большой помпой. Никого не хочу обидеть, но она оказалась чуть поизворотливее Нестора Бурма. И отныне встревоженные родители могли ею гордиться: она не стала шлюхой, как они опасались. Во всяком случае, не того сорта.

Я отложил газеты и раскурил трубку. Ни слова о перестрелке, в которую я попал, и о Перонне. Вот уже пара добрых месяцев, как газеты молчат о том деле. Не прошло и трех дней после драмы, как о ней перестали вспоминать. Облавы ничего не дали, Перонне оставался неуловим, а следствие застыло на мертвой точке. Я же не собирался, просто из праздного любопытства, справляться о нем у Фару. Он мог черт знает что вообразить. К тому же судьба этих гангстеров меня не интересовала.

Через открытое окно до меня доносился шум уличного движения двумя этажами ниже. Если очень принюхаться, можно было почувствовать духи красавиц с улицы Мира или направляющихся в ту сторону. Улица Пти-Шан относится к числу тех, где попадаются самые красивые женщины Парижа, особенно в хорошую погоду. Некогда у меня было достаточно времени, чтобы в этом убедиться...

Мне не следовало вспоминать о прошлом.

Прервав мои размышления, Элен Шатлен распахнула смежную дверь и тщательно закрыла ее за собой, не выпуская белой фаянсовой ручки.

– Эстер Левиберг, – объявила моя секретарша. – Она говорит, что вы с ней знакомы.

Я скорчил гримасу:

– Левиберг? В телефонной книге их, наверное, целые столбцы. Как Дюпонов. На самом деле, вероятно, поэтому так много Леви, с "берг" или без, превращается в Дюпонов. Это, собственно, почти одно и то же. Ладно. Выглядит очень по-левибергски?

– Да, как настоящая еврейка.

– Ужасно, как на антисемитских карикатурах?

– Она ужасна только с одной стороны.

– Если смотреть со спины?

– Шеф, не шутите. Она носит вуаль, которая скрывает половину ее лица. Вуаль отошла и... – Элен сделала страшное лицо – ...У нее жутко обожжена одна сторона лица. Другая же сторона очень мила.

– Пусть войдет, – сказал я. – Если уж на то пошло, то оставлю себе другую половину.

Пожав плечами, Элен широко открыла дверь и сказала:

– Пожалуйста, заходите, сударыня, – отойдя, чтобы пропустить посетительницу. Со своей стороны, я встал, чтобы ее встретить.

Ей было чуть больше сорока, но выглядела она старше своих лет. Как многие женщины ее племени, она была полна в бедрах, да и ее бюстгальтер, по правде говоря, не казался пустой формальностью. Глубокие морщины избороздили ей лоб и оттягивали вниз мясистые губы, но ее орлиные черты – те, что можно было разглядеть, – сохраняли былую чистоту линий. У нее были глаза слегка испуганной козочки. Она носила дорогой темный костюм прекрасного покроя, но с наплевательской небрежностью. Тип, который изготовил ей шляпу с вуалью, закрывавшей изуродованную часть лица, честно отработал свой заказ, по крайней мере он избежал безвкусицы.

– Прошу вас, садитесь в это кресло, – сказал я.

Элен пододвинула кресло, но не села. Через заваленный бумагами стол она взяла мои руки в свои и сжала их.

– Нестор Бурма, – улыбаясь, сказала она.

У нее были красивые зубы, и улыбка ей шла. Она, казалось, удивилась, что я не подпрыгнул до потолка при виде ее. Отпустив мои руки, она подошла к креслу.

– Вы меня не узнаете, – покачав головой, сказала она. – Ох, конечно, я изменилась. Больше, чем вы. Вы остались почти что таким же, мой друг. Поздравляю.

Я поклонился и сел.

– Но вы могли бы припомнить мое имя, – продолжала гостья чуть надтреснутым голосом. – Эстер Левиберг, – добавила она, подчеркивая каждый слог.

Я вглядывался в нее, на этот раз уделив больше внимания, чем раньше, этому имени, и где-то далеко, очень далеко, чертовски далеко, ближе к 1929 – 30 годам, прорезалось очень смутное воспоминание.

– Эстер Левиберг? – пробормотал я.

– Да. У вас короткая Память! – рассмеялась она. – Впрочем...

Она взмахнула рукой.

– ...конечно, мне следовало навестить вас значительно раньше, но мы расстались при таких обстоятельствах, что... ну...

Она на мгновение запнулась.

– ...Да я и не нуждалась в вас. Откровенно, правда? Я всегда очень откровенна. Я само воплощение откровенности...

И снова засмеялась:

– ...Нестор Бурма! Кто бы мог подумать, что вы станете детективом? Но раз так все складывается, я хочу вас использовать, потому что... потому что...

Она остановилась.

– ...Морено вернулся, – чуть ли не с трагическим надрывом сообщила она.

Воспоминание прорезалось отчетливее, развернулось, выплыло из тумана давно прошедших лет и ожило в моей памяти, словно блоха в шерсти ангорской кошки.

– Алиса! – воскликнул я.

Вскочив, я обогнул стол, взял ее руки в свои и горячо пожал.

– Наконец-то, – сказала она. – Но вам-таки потребовалось время. Интересно, такой ли уж вы классный сыщик, как уверяют?

– Моя дорогая Алиса! – сказал я.

– Эстер, – сухо поправила она. – Алиса – это мое иноверческое имя. А Эстер – еврейское, солидное. Я ужасная и отвратительная еврейка. Если бы я не была еврейкой, не случилось бы ничего из того, что случилось со мной.

Я ничего не сказал, боясь подобных разговоров. Но невольно подумал о нацистских преследованиях. Машинально мой взгляд перенесся на вуаль, закрывавшую раны, о которых рассказывала моя секретарша.

Угадав мои мысли, Эстер сказала:

– Не на это я намекаю, – она приподняла угол темной ткани, и мне открылось ужасное зрелище истерзанной, залатанной, ядовитого цвета щеки – ...Не слишком веселое зрелище, не так ли, дорогой друг? Конечно, если бы тогда были необходимые инструменты и лекарства, раны удалось бы залечить лучше...

Я хранил молчание. Она опустила свою вуаль.

– Это произошло в лагере. Да, вместе со всей семьей я была выслана. На нас донесли...

Она странно улыбнулась.

– Вернулись только мой брат да я. Это произошло со мной в лагере, во время случайного пожара, но... но я не испытываю ненависти к немцам.

– А могли бы, – признал я. – Ненависть в ответ на ненависть не приводит ни к чему хорошему, но... в конце концов... никто не упрекнул бы вас, если бы вы их ненавидели.

– Я не питаю к ним ненависти, – настаивала она. Но лихорадочный блеск в ее бархатных глазах опровергал эти слова.

– Тем лучше, – сказал я.

И вернулся на свое место. Пока оставалось неясным, чем мне грозит эта давняя история, разве что она решила изучить степень антисемитизма и германофильства среди боевых детективов, вроде меня, через десять лет после высадки союзников.

– Если бы я не была еврейкой, – она вновь оседлала своего конька, – мой отец и мой брат не восстали бы против моей связи с Морено, и у меня было бы право на счастье...

В этом я усомнился, но оставил свои сомнения при себе.

– И вы утверждаете, что он вернулся? – произнес я. В этом я тоже сомневался, но пусть уж она поделится своими соображениями.

– Да, – ответила она. – Я это чувствую. Я вам объясню. Конечно, он захочет отомстить. Мои родители были жестоки с ним. Я хотела бы... как точнее сказать? – ограничить возможный ущерб. И я подумала... в конце-то концов, вы были ему другом...

– Да. Но уже очень давно я его не встречал.

– Так же давно, как и я?

– Вы его видели уже после меня.

– Я хотела сказать: вы его не видели с того дня, как провожали нас на Лионский вокзал... когда мы уезжали?

– Да, именно так.

Не спрашивая позволения, я взял свою трубку, набил ее и раскурил, начав укутываться дымом. Как паровоз поезда в 1930 году.

– И с тех пор вы никогда о нас не слышали? Ни о нем, ни обо мне?

– Нет.

– Вы даже не хотели, чтобы вам писали.

– Возможно.

– Жорж утверждал, что вы были в меня влюблены. Однажды, когда он в очередной раз исчез, мы часто выходили вместе, вы и я... Припоминаете?

– Да.

– Жорж говорил, что вы вспыхиваете, соприкасаясь со мной.

– Жорж Морено был мошенником поэтического склада. У него бывали видения. Он любил вас так страстно, что не мог представить, как кто-то приблизится к вам и не испытает потрясения.

– Он действительно любил меня, правда?

– Как вы можете об этом спрашивать! Он любил вас до безумия. Другого слова просто нет. Послушайте, когда ваши родители, чтобы уберечь вас от его ухаживаний, неожиданно отправили вас в провинцию...

– И что же?

– Через несколько дней он разыскал вас, разве нет?

– Да.

– Но у него чего-то не хватало?

– На правой руке у него не было мизинца.

– А он рассказал вам, при каких обстоятельствах его лишился?

– Он упоминал о каком-то несчастном случае.

– Да, несчастный случай...

Утонув поглубже в кресле, я наблюдал, как тянется к потолку дым моей трубки.

– ...Узнав о вашем вынужденном отъезде, он хотел сразу же последовать за вами. Он знал, где вы находитесь, но у него не было ни гроша. Ему требовалась сотня, но было уже слишком поздно, чтобы взломать какую-нибудь кассу. Продовольственные магазины были закрыты. Он, кстати, очень увлекся театром. Так вот, он принялся разыскивать какого-нибудь любителя редких ощущений. Продается мизинец. Мизинец за сто франков. Уникальный случай. Мы напали на такого же придурка, который, сам в это не веря, поймал Морено на слове. К сожалению, этот остолоп не успел отменить заказа. Морено уже лишился пальца. Если бы вы только видели все это. Все попадали в обморок, а Морено, хотя и получил свои сто франков, не смог сесть в ночной поезд. Его пришлось срочно отправить в больницу, где он чуть не помер...

Я откашлялся, пытаясь избавиться от комка, который, я чувствовал, образовывался у меня в желудке.

– Забавный упрямец!

Эстер Левиберг устало провела рукой по лицу и глухим голосом сказала:

– Если он не колеблясь изувечил себя ради ста франков, что же он предпримет ради мести?

Я ничего не сказал.

– ...Я опасаюсь не только за своего брата. Я опасаюсь и за себя. Ведь я проявила слабость. Через несколько месяцев, когда мои родители напали на наш след, я поддалась на их уговоры. Я рассталась с Жоржем. А его они вынудили бежать, не знаю, куда. Что-то они раскопали в его прошлом.

– Это был жулик, – сказал я. – Его и звали не Жорж Морено.

– Да, знаю. И все же мне нельзя было его бросать. Я раскаялась в этом, но он-то не догадывается. Я ждала от него ребенка. Они заставили меня сделать аборт.

Лихорадочный блеск, который я уже замечал раньше, вновь вспыхнул в ее темных глазах. Я пожал плечами и сказал:

– Оставим прошлое и поговорим о сегодняшнем дне. Чего вы ждете от меня?

– Чтобы вы защитили меня от Морено.

– Вы утверждаете, что он вернулся?

– Да.

– Как он обнаружился? Она провела рукой по лицу:

– Я вам объясню. Но не сегодня, ладно? Мне просто хотелось возобновить наши отношения, посмотреть, тот ли вы Бурма, которого я знала в свое время, друг Морено. Узнать, согласитесь ли вы мне помочь. Вы мне поможете?

– Сделаю все, что смогу.

– Спасибо. Она встала:

– ...Устала. Сегодня больше ни слова об этом. Приходите завтра ко мне домой. Я предоставлю вам все необходимые для вашего расследования факты. К одиннадцати часам. Улица Постящихся. "Ткани Берглеви", включая семейные апартаменты, конторы, склады, магазины, занимают шесть этажей. Вы не сможете ошибиться. Видно за километр.

– Буду, – сказал я.

Она направилась к смежной двери, медленно передвигая располневшие ноги. Я проводил ее до лестничной площадки.

– До завтра, – сказала она. – Очень рада была вас снова повидать. И простите мне, что я больше не Алиса.

Ничего не говоря, я сжал ей руку и закрыл за нею дверь. Я посмотрел на Элен, печатавшую на машинке и всем своим видом создающую впечатление, будто агентство "Фиат Люкс" завалено работой. Солнечный луч играл в ее шатеновых волосах. Не всегда он будет так играть. Во всяком случае, не все время в тех же самых волосах. Стареть скверно. Самое скверное из скверных занятий. Я спустился в табачный киоск, чтобы поднять настроение в ущерб собственному здоровью.

После обеда я немного приободрился и отправился в Национальную библиотеку полистать подшивку газеты "Либертер" за июнь 1937 года. Мне не пришлось искать долго. Это была статья, которую я так хорошо помнил, словно впервые прочел ее только накануне, потому что в ней говорилось о двух людях, которых я знал. Но память могла меня и подвести, и я хотел ее освежить. В статье описывалось, при каких обстоятельствах были расстреляны франкистами попавшие в плен на фронте Икс... трое товарищей-бойцов из Колонны Дурути. Речь шла о Луи Бареле, Пьере Лагоге и Дени Северене, ответственном за группу подрывников.

...Дени Северен был хорошо известен нашим товарищам из Группы социальных исследований в Монпелье, а также нашим друзьям в Лионе, где он одно время вел философский листок, идеи которого были весьма близки к нашим идеям...

Настоящее имя Жоржа Морено не было Дени Северен, но относилось к числу тех, которые он любил коллекционировать. Если двадцать лет спустя после похищения наследницы богатой семьи торговцев текстилем он вернулся, чтобы свести счеты с девушкой и с ее семьей, то Дом Левибергов мог легко от него избавиться, выделив ему новенький саван по себестоимости. Оставалось выяснить, не были ли призраки, возникшие в больном воображении вроде бы много страдавшей женщины, более опасны, чем живые существа.