Олег Малахов
      ПЕНИСТЫЙ НАПИТОК*
      (пенис, ты и напиток)
      ПУТЬ ИЛЬЗЫ
      Утром постель была чиста. Грудь питала малыша. Капли молока прятались в складках ночной рубашки. Он мог ждать ее и не замечать своего одиночества. Шесть месяцев, как полдня. Очнись он однажды в ее руках, что случилось бы с его сердцем? В мерцании электричества на предпоследнем этаже и в жужжании комаров, облепивших лампочки, сохранились остатки ее-его поиска.
      Правда, иногда хочется умереть. Потом воскреснуть, но все-таки на какое-то время хочется умереть. Людям нужен доступ к наркозу. Ежеминутно необходимо осознавать, что ты можешь уснуть на неопределенное время. Умерщвляя себя, легче выжить.
      Ильза уезжала вечером. Поезд подытоживал стук ее сердца своим неотвратимым движением. Глубоко стонущее самоотрицание боролось с ее катастрофической боязнью забыть сказочные дни становления. Она уснула легко, ноги болели от сквозняка. Лицо уютно устроилось у окна. Агрессивный дождь с полосами молний, кроящими небо, оплакивал путь Ильзы. Ночью в салонах ревностно любимого Ильзой города состоялись кастинги. Молодежь оголяла бедра, сравнивала, скучала. Неприкосновенность Ильзы предопределила путь девушки, и девушка утомила свои ноги, а сквозняк увеличил вероятность заболеть. Ильза укутала ноги. Гроза, нервная масса воды стекала по стеклам. Ильза уснула легче, чем в первый раз. Снились ей новые картинки. Она одна, а в снах ей кажется, что рядом родственники и старые друзья. Ильза любит сны, но пробуждение отнимает цвет и запах сна, открывает его иллюзорность.
      Ильза видит девочку. У нее ясные глаза, удивленный взгляд, она в чем-то признается. Ильзе слышится знакомый голос. Ильза узнает себя, и неожиданно поезд встрепенулся, отправляясь с очередной станции, и кошмарно встряхнул пассажиров. Если бы у Ильзы не болели ноги, она бы не почувствовала тряски. Ильза расстроилась. Она думала о странных вещах. Странности поглощали ее мировоззрение. В столовой она обычно сидела одна. Она привлекала людей, однако сперва каждому хотелось разгадать ее настроение. Ильза не любила людные места, покидала вечеринки в момент их разгара.
      Купе душило Ильзу. Она открыла дверь, вышла в коридор, застыла у окна, обрела спокойствие. Ночь, ласкаемая дождем, регулировала восприятия Ильзы. Девушка уезжала, оставляя родные места, приобретая ощущение небытия. Подчиняясь формуле странствия, девушка силилась понять, что уносит ее и куда. Она будет секретаршей в нейлоновых трусиках, или устроится парикмахером, или продавцом в магазине. У нее нет прошлого. Она от него отказалась. Но сны опровергали его отсутствие. Все таки прошлое напоминало о себе и болью слева и слабостью справа.
      Первый этап движения завершен. Станции не заботят Ильзу. Она не знает, куда едет. Она знает, что нельзя иначе.
      Можно вдохнуть мрак очередного тамбура? Поезд пойман аркой, будто проникает в толщь радуги.
      Глаза Ильзы - частички радуги.
      Возникло нечто ужасное. Руки трогают гладь стекла. Губы касаются прозрачной поверхности. Произрастают поцелуи. Возрождается забытый вкус. Холодная игра живых подруг, нужно вспомнить их предназначение. Ильза не видит будущего. В окна своего прошлого не заглядывает. Ее не хотели слушать, обрывали на полуслове. Она могла привыкнуть. Анализ обнажил глаза. Людям свойственно плакать. Любовь настигает человека где-то в конечном жизненном пространстве. Ильза пытается спасти молодость. Сохранить и уберечь историю осмысления. Ильза наделена глубиной и долгим звуком преобразования. Родной город должен затеряться в приступах безудержной депрессии. Она обращалась к проводнику как к представителю другой планеты. Когда он делал ей чай, у него тряслись и потели руки. У Ильзы блестели глаза. Они шепчут: "Я любила тебя." Она родилась в вагоне № 8. Последний раз она видела родинку на своей щеке во сне. А за пределами сна - смутные умопомрачения. Слишком много воды вокруг. Капли дождя проникают внутрь мозга сквозь ткань головы. В Ильзу просачивалось беззвучие. Мы редко раздеваемся и ложимся на голую землю. Ильза мечтала спать под дождем. В незнакомом городе ей нужен кров, а Ильза ждет неожиданных условий, определяющих ее путь. Она мокрая и беспомощная, но город готов принять ее и возбудить в ней жажду познания. Проводник волновался, когда приносил чай. Ильза улыбалась бы, если бы не забыла, как это делается. Раскрашенные истории ее больного воображения разбивались о железные шпалы, несущие кого-то к переменам или всего лишь предлагающие путь. Ильза красиво лежит на верхней полке. Она кажется слабой и призывающей нежность. Ты видишь Ильзу идущей по улице. Панцирь ее сознания размеренно поглощает твое внимание. Никого не отмечая взглядом, Ильза сторонится твоего проникновения. Ильза испаряется. Вода, в которую превращается ее голос, горькая-сладкая. Ильзы никогда не было, и вот она исчезла. Руки обернулись ресницами, волосы на голове заменили волосы подмышечные, лысая промежность покрылась родимыми пятнами, живот отдал пупок левой пятке, а ягодички срослись, и Ильза исчезла. Она гордилась своей ложью; она простыла, открыв окно и вдыхая жаркий рваный ветер. Ильза стоит у стены, повернута к ней спиной. Ильзу расстреливают из двенадцати ружей (одно дало осечку). Внутри Ильзы совокуплялись солдаты и радовались небу голуби. Новая плоскость ее рта, спрятавшаяся в соседских трусах, скрепляет союз с запахом росы на уходящей в ночь железобетонной основе дерева. В какой-то момент хочется целовать Ильзу. Ее спутник в спящем купе расстегивал ширинку и непрестанно поражался своим движениям. Ильза пряталась в покрывалах бешенства. Мысли бессмысленно промышляли в недрах ее - в гетрах ее. Она выпила компот и вожделенно наблюдала за разбитой чашкой. Очень странно. У Ильзы нет денег, и дома, чтобы продать и обрести деньги, и истинной проституткой она быть не может, подспудно ощущая жизнь как высшее проявление проституции. У Ильзы нет людей, у которых можно попросить денег, но она следует маршрутному произволу своих глаз - и ее щадят, или не замечают. Но у нее есть песня. Она обрывается, когда Ильза находит деньги во внутреннем кармане брюк. Ильзу давили машины. Москиты целовали ее промежутки тела. День ее рождения олицетворялся с далекими телефонными звонками. Дорога. Полубрущатка. Полуснег. Испарения. Дешевая еда. Ильза столбенеет. Город не ждал ее. Город скучал глазами рекламных щитов. Посреди площади Ильза попала в абстрактную ловушку безвыходности. Она умеет идти в противоположную сторону. Она остается по локоть в воде. Стрелок расстался с трепетом своей души. Ильзу похоронили. Она уехала, когда меркло мирное небо над домашними садами, когда Гаврош нашел пустую гильзу арабского патрона. Ильзу нагрузили вакансиями. Ильза ничего не умеет. Под звук аккордеона в переходе она почти уснула, и обнаружить ее удалось в видении умопомрачительного баснописца.
      Этап кристаллизации.
      Он внедрился в вакуум моего зерноуборочного комбайна и объявил прогноз погоды. Коньяка хватило на всю ночь, но ночь не начиналась. Ты периодически касался ее туфельки. Она падала. Ничего не могла зацепить. Простое доверчивое лицо ее подлежало мощной одеревенелости. Деформация ее пальцев развенчивала право на опоздание. И благоприятно закончился сон. И стонущий Эльвин запоздало разоблачил Жозефину, припудривая ее губки. А Изверг метал внутренние взгляды, пытался насиловать морально, искушая значимость значения Соломенской площади. Детская площадка в его коротких штанишках объявила бойкот его расплавленно-похабному конструктиву позиций, его рою желаний и отрицаний. Изверг затрагивал важные темы, нуждающиеся в реставрациях. Мой репродуктор молчал, пренебрежение к Извергу воцарилось в движениях пальцев, в оранжевом виде из окна, в метаморфозе работодателей. Попытка использовать меня походит на остервеневшее желание преобразиться. Конкретный аспект данной взаимосвязи опускает работодателя к моим ногам, вкапывает в асфальт, брущатку, землю, лаву, ядро земли, где сжигает. Я гордо плюю в сторону, а слюна неизменно летит в лицо догорающего существа. Воздухоплаватель здоровается со мной. Я крепко жму ему ноги, остыла важность рассудка, расстроились музыкальные инструменты. Ожидание поглотило, и рационализм был впрыснут в мышцу правой руки. Фантастичен прыжок из сферы гоблинов на улице в церемонию чаепития. Тематическое раздумье откладывалось до лучших времен, худшие явления новизны привычек распространялись в радиоточках мозга. (Ильза беспокоилась, ее давили машины.)
      It's unnecessary disturbance, when you are so open air.
      Distinctly touching necklace I'm losing the sense of essence.
      Мракобесие телефонных звонков в дверь. Утрата плавных движений. Цветок раскрылся поздним утром, шевеля в сознании дуновения глубокой рани.
      Я присел в уголке собственноручности, забытые сталкеры выспались, откликнулись, ими оказались мои глаза, вкопанные в постель бетона. Административные здания пилотировали в бульканье алкоголя. Освежающее действие капель соответствовало безупречности моего ленивого потребления кислорода. Раскрашивая ладони, бойкими движениями распространяя едва использованные краски, тону в беспричинности одноязыких боеголовок. Я стану беззвучным голосом, грудой металла с лицом Дон Кихота. Болевые ощущения диктуются нестихаемым стихийным ветром. Отрывок материи парашюта спасал Воздухоплавателя. Я смотрел на его силуэт, барахтающийся в воздухе. Остался плач мгновенности, взрыв контрадикции, глубина исповеди. Возобновляется всплеск вдохновения. Картины сливаются с глазами. Я помню, вчера кругами ходил вокруг твоего дома, в его окнах наблюдая твои глаза. Моим рукам недоставало жетонов и пластиковых карточек, я ускользал в полуздоровую смесь губных помад и выдохшихся дезодорантов. Девушки садились возле и рассматривали мое мужественное женское тело. Розовый нерв зрачков отрешился от капель дождя в темном пиве. Я рисковал лекарством. Я уставал от не я. Мое присутствие забавляло незнакомок, а из нее струился свет. Улыбающееся лицо заколдовывало мой однострочный верлибр. Брам читал о том, что жизнь перпетуум мобиле; каждый понимал четкость послания. Часы смотрели на нас. А она радовалась, увидев меня еще раз. Простившись со мной первично, и, казалось бы, навсегда, она распространила свое любвеобилие и погрузила меня в свой бесконечный взгляд, созидая уровень проникновения. Хриплый кашель, джинсы-клеш, бисеринки на задних карманах, обнимает дождь, к которому я не ревную, - маленький хиппи, поющий песенки про щенков и рассказывающий сказки взрослеющий ребенок, она вздыхает, прислоняясь к груди, вдыхает мою походную свежесть, мое пиво, мои стихи, мой иностранный язык, мой язык. Город готовился к вечернему преображению.
      Я сдаюсь, она кровью рисует руны на моем лбу, под левым глазом вырос длинный золотой волос, она облизывает его, смачивая влагой, накапливающейся в вагине. Я кусаю ее палец, я испражняюсь на ее левый сосок, размазываю свои свежие сопли по ее заднице, сдаюсь, иду читать вслух Данте, лечу спящим криком в анальное отверстие Беатриче, сгораю от лобызаний Калиостро, трогаю яички Верлена, облизываю Эмилию Д. под мышками. Я получаю открытки от короля Лир. Я слишком близко. Джулия пытается покрыть мою грудь волосами. Она хочет оказаться со мной в круговороте сгущающихся домов, она летит на простыне в море моих поцелуев, она растворяется в моей слюне, она дрожит, лепестками рук, выплескивая страсть к моему гениальному носовому платку. Ты спишь в луже моих слез, я вкрадываюсь в стон спящего тела, ты - Джулия, я - кто-то другой. Ты меня можешь уничтожить, ты не позаботишься обо мне, крапивой глаз впиваясь в клочья моего сознания, скрывая суть взрослеющего тепла. Я вдруг не остаюсь, я необычно поздоровался с дружеским током тела. Джулия поцеловала деснами мою коленку. Я помнил Ильзу. Улицы полнились ее стынущими сердцами. She's nothing in between. От меня чего-то ждут. Я жду кого-то. Джулия спит, остужая стонами пространство спальни дома, в котором спит Джулия. Вектор корыстных изречений конструирует молчание звездочета. Проводы. Говоры. Взор строк. Лепесток. Клок волос. Ольга-Олег - в молчании стенания рук укреплялись жестикуляцией.
      Баррикады откупоривали глаза, и нежный софит блекло растворялся в лампаде кукольного домика напротив консульства и запаха иммиграции. На ухо никто не претендовал, и лишь инфантильность друга и ночного сопровождающего с глазами Санчо Пансо вселяла веру в... Пот на улице, в стенах рекламных агентств, "я нажму на курок и заставлю все это исчезнуть", бесколенное поколение, и вроде бы я все сказал, хватило и 15 минут, но походка девушек осталась моментом в стратегии бедлама. Я прошел мимо телеграфа и оставил позади звонок, рождающий иллюзию спокойствия. Дорога откосом, лица бездной, дойти до забора - опять фразово конструировать видимость расстройства. Du hast mich - нулевой вариант. КПИ наполнился вопросами. КПУ уединился, и у КПИ не родился ребенок. Псевдокапэисты облюбовали площадку и попробовали поэкзистенциализировать. А русые волосы добавляли надежды, произнося: "Я ни разу не видела мужчин, которые плачут весь вечер." Кто-то сказал: "Сегодня будут молодые команды... Это хорошо. На молодых интереснее." Протухшие молодые команды не имели лидеров, и молодежь искала. Плоский стресс. Обрести личность - укусить еего за ногу (практически, совершить половое сношение). Мне говорили, все получится, я твердел, постель голодала, поступись стуком пальцев, подытожив гром музыки, и в глотках кофейной массы догадайся, что отображают усмешки судьбоносности. Пубиртация. Радость. Откуда-то уверенность в исконности выбора. Папенькость в структуре головного шлема. В символике трассы на Вышгород ради сюрприза, а не ради жизни. Не задевайте меня ногами, которые даны вам лишь для ходьбы, а не для касания меня. Я не хочу ваших паразитических реалий, используйте алкоголь во время концерта, не топите ласку рядом в ритуале поиска своих компаний. Не гнездитесь в ячейках моей пустоты.
      Легкий на подъем, гипнотизируемый соотечественник кашляет всегда по-разному, трет нос, щипает зад. Рукам не хватает того, что там есть. Под названием искусства, под не запломбированным зубом, под карнизом карниза снег или день, или необорванный в голосе голос. Плавно почесывая клавиши и струны, корчатся иезуиты в масках, наступили на корнеплод, втоптав глубже. Мне казалось, что мы справимся, она волновалась, и волнение - волнами; помочь ей - ладонью черпать сладкую воду, солодом увлажняя фразы. Я хотел, я пытался, она жаловалась, жалела, жалась в переходе, ей не жилось, ее дрожь требовала острых слов, согласных окончаний. Саван рвался. Соколиные гнезда силились слиться с древесным миром моего видения.
      Будни секретаря.
      Звонили непрестанно. Дрожь. Лучший способ избыть гнет скуки. Я налил горячей воды себе в кружку и растворил в ней чай. Приятно начинать чаем день. Беспокойство по поводу сложного компромисса чрезвычайно безотчетно вдохновляло и успокаивало. Деловой ежедневник использовался не по назначению. Мне назначено. Я сообщу. Присаживайтесь. Стынут ноги. Сесть и остаться безгневно в мозгу клиентов. Надо бы опрокинуть чашки и восстановить цепочки. Лучше ехать в сторону Гданьска и воплощать проекты. А мне звонят из Донецка и объявляют новый номер телефона.
      Сидячая работа. Я устала. Кофе не помог. Выпив горячий шоколад, доживаю до обеда. Перерыв сокращен. Сорванцы в бейсболках носятся за окном. Я почти в подвале, или я вижу куски солнца, ныряющие в небосвод.
      (Ты вытащил счастливый билет или ты не на своем месте.)
      Беззвучность.
      Она звонкая, хотя ей не нужен мой быстротечный поток.
      Девушка на роликах проплыла в мельтешащем лицами-улицами городском просторе. Девушка улыбалась и плыла. Она разгонялась и прыгала. Защищены колени и запястья... Она недоступна. Я в черном плаще и со сгустком бровей. Я не узнает меня, а ведь я думал о ее плавных движениях, о мимике, которая струилась из ее лица и текла внутри человеческих глаз. Она светилась черной спортивной одеждой. Подросток с рюкзаком на плечах, в современных очках... Я стоял у травы, но касался асфальта, и ролерша Алина слушает Ванессу Паради в MP3, и ее антивирусная программа работает безотказно, но у нее теплая кожа и свежее дыхание. Она еще не замечает своего проникновения в бессвязную массу иллюзий современности. Я посвящаю Алине свои шаги по тротуару. Хочу пустить ее к себе в дом, показать вид на Покровский собор, реставрируемый купол Софии и изящную Андреевскую, льющую благодать на домики, бегущие вниз (Ричард чувствовал, как важен момент обретения покоя), и Алине ближе к поверхности моих переживаний. Она скользит по паркету, мерно дребезжит стекло и зеркало, вертятся колесики. Календарь 91-го года. Анна Ахматова задумалась, глазами высматривая истину своей комнаты, и сопереживая моему виду из окна и с балкона, а Алина не узнала ее нос с горбинкой.
      Экскурс.
      Департамент обесчленивания...
      Ярлык на шее, нагрудный знак. Пересчитывая работников, Изверг морщился, урчал животом, желая поглотить душистую аппетитную пиццу в своем кабинете. Уборщица не присаживалась ни на минуту. Олимпиаду завершили не удачно, или очень даже удачно, но Алина не интересуется этим, ее волнуют ритмы улиц и страсть увлекаться парадоксами.
      Пока Ильза смотрела фильм Франсуа Озона.
      Пока Ильза смотрела фильм Франсуа Озона, баснописец подыскивал рифму в заключительной строфе - поучении.
      Знаки препинания.
      По артикуляции я заметил, что журналистка говорила не на родном языке. Ее собеседники не волновались, предлагая темы для разговора. Журналистка традиционно отдавалась немому общению с заведомо интересными личностями. Я проходил рядом и лишь настроился на звук ее голоса, дым ее сигарет и заинтересованность в процессе обмена фраз.
      Неужели я ей не интересен. Интересен ли я себе? Я всегда невпопад... я не знаю, отчего меня уносит в разгул и бесчинство литературы.
      Саша...зову брата, отдаю голос небу. Какие далекие 80-ые. Какой наивный глубокомыслящий ребенок на моей и его фотографии. И в его улыбке - простое детство с тайнами молотков и отравленного майонеза. Компания "Спрут" вытачиваю в телефонную трубку, но слышу свой зов: и имена...имена...родные...любимые...бесценные... Но не заплакать, а ответить, что он у руководства, что она приедет через полчаса, что со мной все в порядке, и улыбнуться неулыбкой, и даже забыть...забыть имена...имена, но встрепенуться и ... заплакать.
      Рецидив.
      Пирамиды из звонков. Пытаюсь прорваться сквозь обволакивающие рабочее место металлические голоса. Я ничего не забыла, а если я забуду, буду ли уволен... Открыть дверь. Увидеть нужного сотрудника. Успеть пообедать. Разбить вдребезги компьютер. Швырнуть кипу бумаг в лицо шефу. У него заложен нос и застужена глотка. Отключить телефоны. Сломать замки. Снять штаны, задрать юбку - и мочиться на стол, на стулья, ковролин. Разбросать канцтовары. Вскрыть вены и закрасить все кровью. Славить вакансию секретаря. Пишу письма. Показываю солнцу пальцы, жмущие кнопки. И каскадом строй молекул сознания. Я повисаю над псевдосвободой.
      Откликаюсь, внимаю песне полуночного радио. Хочешь ли ты? Вне желаний слепое вдохновение. Продолжаешь.
      Воспаленное взаимопроникновение.
      Плакали струны. Много общего с Грапелли. Скрипка и фортепиано. Грациозный пассаж. Расколотое пространственное мышление, крылышки на металлическом кузове дельтаплана. Устье Амазонки. Ребра Евы. На что похожи ее менструации. Гибкое движение по нотам в крен незыблемости. Аплодирующие "ценители" заглушают виртуозную метаморфозу звука. Ласка. Скука. Астрономия стресса. Девушка из стекла светится прозрачностью слез, гасит мой утренний взгляд. Стеклянный воздух над нежными волосами.
      Они снимут тебя в кино.
      Ильза искала еду. Меню смешивались в голове. Она, не считая деньги, заказывала черно-красное вино, затем мастерила в своем сознании парус и пускалась в стихию моря-горя ее... Ее многоликие отражения в зеркале после бургундского пьют бордо, кагор после каберне. У Ильзы остановилось сердце и она пыталась его оживить. Сидя на скамье подсудимых в парке Косиора, Ильза зачиталась буквами растений и услышала шум трамвая. Упадок. Тихо. Состояние решило измениться. Действует ли Ильза по плану??.. Сперва у нее теплый лоб и рассыпающиеся волосы, и голая поверхность ее головы, не вписывающаяся в результат авторской редакции...
      ° ° °
      Какой у нас тут воздух... Открыть все настежь. Взахлеб дышать. Захлебнуться. Алина рисует звезды. У него женский пол, и междуножное отверстие его пениса приглашает девушек внутрь. Алина без роликов на ногах, по сути беспомощна, однако зовущая улыбками и походкой, но не плывет, скорее купается в градостроительстве, ее спутник не напряжен, у него чистый взгляд, руки руководствуются движением рядом с ней, веки глаз кратковременно скрывают его наблюдающий за ней стон, хотя она рядом с ним и держит его руку в своей руке. И комочки их чувств шевелятся внутри, и поэтому он борется с потерей на мгновение ее улыбки, с на миг разлучившимися руками, а она дышит рисунком его полета.
      Календарь 91-го года. Икона Петрова-Водкина. Голуби на страже, оберегают городские свалки. Святой Андрей величественностью своих куполов зовет шторм. Я все тот же, я все там же. Когда-то в моей жизни была девочка. Ее имя казалось мне любимым. У девочки был свой запах и не сформировавшийся мир мыслей и ощущений. Я трогал ее руки, и ей верилось в обретение друг друга... Я нежно относился к ее окнам, к ее низкой температуре, горящему лицу. Я пытался ею наполнить себя, ежемгновенно пустого. Девочка занималась плагиатом, плодила варианты. Я мог быть первым и последним, а оказался ни первым, ни последним. Как будто это не девочка с карими глазами. Как будто Алина немного похожа на нее, но Алина поселяет образы в моем сознании...
      Громкоговорящая связь.
      Я в бреду набираю номер, уже не знакомый, недействительный, чужой, бывший, - и бегу по широкому проспекту, сталкиваясь с киосками, лотками, группами и одиночками, уличными животными.
      Everyone
      Иван... Мы очень разные, однако, связаны общими жгутами, подвешены в космосе.
      Мысли толпятся в передней, проникнув сквозь парадную и лестничный пролет. Я предлагаю расположиться в коридоре, на кухне, затем отворяю гостиную и пускаю поочередно. Однажды разрушив дом, освобождаю мысли от скученности на каменных площадках.
      Олег, давно бы так, и они поднимают меня вверх, где Иван изучает Кафку и вычисляет законы метаморфоз гениальности. Ему не нужна моя Бесарабка и Лукьяновка. Он по-Сартровски опустошает свой организм на сеть магазинов "Арго", лишь ток его сердца...его датчики, волны сознательного поиска моей светлой головы, моего беспорядка в движениях и высказываниях. И поступь Ивана... твоя, Ваня, поступь, твой путь тротуарами снов и иллюзий, Электра в спортивных штанишках и Эльза в Эдиповом свитере гуляют с барашками в полуденной роще, раскрашенной единым почерком наших душ.
      Сон одинокой постели. Его видит Ильза. Ильза видит именно его, человека, которого я узнаю через раз. Это происходит чудесное действие. Ильза познает неподвластное познанию. Она на заводе, на стройке, ей хочется домой, ей пора ощутить свой стремительный полет. Ведь Ильза выживает и отдает себя живой земле, себя, живую. После обеда Ильза столкнулась с нагромождением домов и раскрепощенностью прохожих. Ильза приехала ко мне домой. Мы пили кофе. Разговор способствовал возникновению лирики. Кто-то из нас спросил: "Знаешь ли ты Бенвенутто Челлинни?" У Ильзы завтра заканчивается испытательный срок. Она переезжает ко мне. Она идет в магазин знакомой дорогой, покупает суп в пакетиках и овощи. Марсиане не обижают Ильзу. Сегодня не их день, а завтра у нее заканчивается срок...годности. "Серый Граф" в чашках. Хочется лично познакомится с Бенвенутто. Город наполняется Булгаковщиной, а Ильза автоматически определяет номера. Она танцует на крышах, она трогает крыльями водосточные трубы. Она несет на себе запах подземных рек... Она - свеча в вазе, она - перстень Артемиды. Где мои слоги. Где мои стихи, книги, где Ильза в это мгновение думает о чем-то... Где она воскресает, сбрасывая с себя груз обязательств. Изверг путешествовал вдали от родины.
      Невозможно не предположить, что родина вновь примет его со стеклянными глазами, бурчащего и комкающего фразы языка, который несомненно близок Ильзе и...дорог. Изверг безязычен. Fiend keeps mum when Ilza gets tired and makes unique movements.
      Уильям Берроуз на моем компьютере. 7ая страница. Запоминаю. Скоро приедет Изверг. Необходимо быть осторожным. Берроуз писал о Барте, роняющем "в обескровленные ладони несколько часов тепла". Рядом с местом работы музыкальная школа, я иду на обед и слышу разговор инструментов. Одержимые духом творчества музыканты лелеяли корабль, на котором можно любить друг друга, открывать душу, путешествовать в вечность. Девочка со скрипкой, гитарист с лохматой головой и большими глазами, в которых живут ноты. Огненная Мэри с ромашками у микрофона. На что они рассчитывают, если Марго живет у меня дома и конструирует звуковые системы, пользующиеся спросом. Она ныряет в компьютер и собирает мозаику из аудиофайлов. А ребята на репетиции в полуразрушенном доме не штампуют иллюстрации...освещают путь в переход за куриным бульоном. Я встретил Ильзу. Рассказываю об окнах моих музыкантов. Я хотел сидеть на паркете их снов, слышать стон виолончели, спектр дрожания барабанов. Светлые паутины на стенах, паутина гитар, пьяное фортепиано с обнаженным скелетом клавиш... Нежность в разорванных джинсах, спуск по перилам в дождливую муть, в порождение легких туманов над кладбищем, куполами церквей... Все обретает...меня...и образует.
      Я разговариваю с Душой. Она делится впечатлением ночей с нелюбимым теплом. Она обнимает меня и называет "Солнцем". Душа крадет мою боль. Ильза наслаждается одиночеством. Просроченные конфеты. Воздушный поцелуй. Подержанный автомобиль. Уставший контролер. Все на нервах. Страницы желтеют. Теряются флаги у оруженосцев. Я на улочках Риги из замковых камней. Я засыпаю у запотевших окон, влажный воздух и голые деревья. Я никого не ищу, в плену улыбок, тающих на губах незнакомок, их карет и шляпок, их полуобморочных сожалений. Он трогал черно-белый цвет, зал дрожал, он высказывался, набор звуков, или настроений, помноженных на чудотворность, ноты не опускали занавес, творя завесу первообразования чистой иллюзорности приобщения к бесконечной бессмысленности познания. На сцене бесценные и бессценные противоречия. Мелодраматический ноктюрн, кантата. Де наша св?дом?сть - на тоб? св?дом?сть. Все про казацький р?д та нестримн? нац?ональн? палк? прагнення. К языку прилипали комканные, жеванные словосочетания. Возрадуюсь черному цвету. И вновь "Господи помилуй", и исход, и как будто еще не умерла, и вроде бы я чувствую ее дыхание, но "Господи помилуй". В отеческом доме, в черном, молебен, и господи помилуй, но спасет ли, умрет ли. А мои вечерние бдения на станциях метро, преследование приглянувшихся девушек, удачное начало разговора, фиаско с первой фразы, а 10 лет на сцене и "святий боже" и "помилуй", и сломленность в голосах, нет сил, нет небес, нет не бес, а я с огненной головой с насущной нитевидностью строк, с Буддой пьющий на брудершафт, и я и Ильза... и нельзя забыть... узнать о событиях на фирме. Изверг уже выругал водителя. Изверг был комиссаром в своей черной кожаной куртке на заре советской власти. А потом началась его одиссея.
      Нашествие стратегий приемлет мой мир в контрольном пункте без опознавательных знаков. Гальванизирующий катехизис. Происходит нечто невесомое. Глаза купаются в облаках. Изверг звонил в конференц-зал.
      Вертолеты над Литовским посольством, Тори Амос в наушниках, и слепой голубь охраняет невидимые часы на другой стороне Галактики, черным крылом дразня Зюскинда. Swirl the other side of the Galaxy.
      Я несу книгу в посольства. Sinead вновь тревожит слух, мою светочувствительность. Когда мне было немного меньше лет, я... Я не утрачиваю себя, сидящего в прокуренной однокомнатной с открытыми настежь окнами, со стаканом красного вина, с полуголыми друзьями. Потрепанный магнитофон... Все звучит, но мы думаем о жестоком мире и о мире во всем мире, поглощая звенья единения. Вяткин - уже символ, и трепать его волосы приобщаться к многоцветию природы, вдыхать дым его трубки - наполнять душу мириадами созвездий. Элен слушает библейские истории. Мы пойдем...мы ускользаем в тишину ночного ликования. Мы делимся мнениями, полувзрослые, почти с цветущими глазами, с удушливым смехом в кинематографических устах,с античной походкой. Я танцую на столе. Вяткин заговорил о Гессе, Элен пила водку и запивала дешевым напитком. Запахи. Мы - яблоки. Казалось бы, так много боли, и что случилось с моей любовью? и неужели дружба не устоит, и не устояла? И будут дни кризисов и неудач, а у Вяткина рождается взгляд в вечность, а Элен видит этот взгляд и странностью своего осознания в состоянии его сохранить. Я уже не танцую, я соединяюсь с пластикой вселенной. НАСТЕЖЬ. Безумие - и все уже открыто - лишь впитывай и наслаждайся. Все закончилось любовью. Я в теплых шарфах, в шляпе, общающейся с дождливой атмосферой. Посмотрите на меня, блуждающего в отрешенности переулков. Раскройте глаза, здесь слишком беспамятное блаженство. Вяткин в другом городе, Элен в другой стране. А у вас все свое, и все разное, может быть, это я пытаюсь войти к вам в дом, сесть на ваше любимое место, заговорить о самых простых вещах, одеть вашу одежду и уйти по-английски. Может быть, вам все это нравится лишь потому, что вы меня не знаете, или знаете. Написанное письмо для Флер затерялось в электронной безвозвратности и не нашло ее жутко родные глаза. Михал уже не там; мне так кажется, я боюсь писать ему, боюсь не найти его оболочку сейчас, однажды погрузившись в мистерию его мира. Анна Конаржевская наверное замужем, или стала бизнес-леди, или, черт возьми, все еще колесит по Европе и купается в марихуане, в разговорах о Кшиштофе Кислевском. Брам теперь не в джинсах и белой рубашке и черных ботинках, он лишь на фотографиях и ... он ... Зачем я теряю... Я действительно потерял. Я обрел. Обретая с каждой частичкой несуществующего времени, и недосягаем. Все застывает. Я знаю ответ, последний раз, вздорная развязность. Все, что будет, было, - это то, что есть. Фраза на тебе - всегда то, что я значу для нас внутри твоей неописуемой значимости для всех. Молочное небо.
      Подсчитываю мелочь и думаю о Ялте. Бабушка жестикулирует буклетами, стараясь быть замеченной. Ее место могут занять. Я в кишащем телами подземелье, тело, озабоченное поиском теплого места. Часы часто стоят на месте. Часы из белого чистого стекла. Девочки успеют на последний поезд. Мои ноги никто не топчет, я приближаюсь к желаемому теплу и источающему надежду телу.