7

В течение следующих четырех дней Колин и Мэри покидали гостиницу только для того, чтобы, перейдя оживленную улицу, занять столик в кафе на понтоне, который на два часа раньше, чем их балкон, начинало освещать утреннее солнце. Обедали они только в гостинице, в тесном обеденном зале, где свет сквозь цветные стекла отбрасывал зеленые блики на крахмальные белые скатерти и даже на тарелки с едой. Постояльцы гостиницы были приветливы и любопытны. Учтиво наклоняясь к соседним столикам, они обменивались впечатлениями о малоизвестных храмах, об алтарных росписях, созданных весьма своенравным представителем уважаемой школы, о ресторане, куда ходят лишь местные жители.

Всю обратную дорогу от дома Роберта до гостиницы они прошли, взявшись за руки. В ту ночь они спали вместе, в одной постели, а проснувшись, с удивлением обнаружили, что лежат обнявшись. Удивительными были и мгновения физической близости, ибо то же самое, огромное, всепоглощающее наслаждение, тот же жгучий, почти мучительный трепет они. испытывали – о чем вспомнили в тот вечер на балконе – семь лет назад, когда познакомились. Как могли они с такой легкостью об этом забыть? Все продолжалось меньше десяти минут. Потом они долго лежали, повернувшись друг к другу, потрясенные и немного растроганные. В ванную они пошли вместе. Они стояли под душем и, хихикая, намыливали друг друга. Тщательно вымывшись и надушившись, они вернулись в постель и до полудня занимались любовью. Голод заставил их спуститься в обеденный зал, где, услышав серьезный разговор остальных постояльцев, они, как школьники, прыснули со смеху. Они съели на двоих три главных блюда и выпили три литра вина. Взявшись за руки под столом, они, словно только что познакомились, болтали о детстве и о родителях. Пары за соседними столиками одобрительно поглядывали на них. После более чем трехчасового отсутствия они вернулись в свою постель, уже застеленную свежим бельем. Лаская друг друга, они уснули, а проснувшись ближе к вечеру, вновь пережили потрясающее мимолетное ощущение, изведанное ими утром. Потом снова вместе они стояли под душем, слушая, точно завороженные, как жилец в номере напротив, тоже стоящий под душем, поет свою арию: «Mann und Weib, und Weib und Mann». Принесли на подносе аперитив; на серебряном блюде были аккуратно разложены тонкие кусочки лимона, серебряное ведерко было наполнено кубиками льда. Спиртное они прихватили с собой на балкон, где, облокотившись о стенку, вдоль которой стояли горшки с геранью, закурили «косячок» и стали любоваться закатом и глазеть на прохожих.

Вот таким образом – с незначительными изменениями – были прожиты три дня. Колин и Мэри разглядывали церковь на другом берегу, время от времени упоминали название ресторана, рекомендованного им друзьями на родине, а в полуденную жару невольно вспоминали тенистую прохладу одной улочки, протянувшейся вдоль заброшенного канала, однако серьезных попыток выйти из гостиницы не предпринимали. На второй день, после полудня, они облачились по-походному, но тут же повалились на кровать, срывая друг с друга одежду и смеясь над своей неисправимостью. До поздней ночи они сидели с несколькими бутылками вина на балконе, под неоновой вывеской, в свете которой бесследно исчезали звезды, и вновь говорили о детстве, подчас впервые вспоминая какие-то события, формулируя теории о прошлом и даже о самой памяти; они не перебивали друг друга, даже если кто-то из них говорил целый час. Они пили за взаимопонимание и за то, что, несмотря на давнее близкое знакомство, еще способны вновь и вновь испытывать такую страсть. Они поздравляли друг друга. Удивлялись этой страсти и пытались ее описать; она значила больше, чем могла бы значить семь лет назад. Они перечисляли своих друзей – семейные и несемейные пары; казалось, никто так не счастлив в любви, как они. О своем пребывании у Роберта с Каролиной они не говорили. Разве что упоминали вскользь: «На обратном пути от Роберта я подумал…» или «С того балкона я смотрела на звезды…».

Они заговорили об оргазме и о том, какие ощущения испытывают мужчины и женщины – сходные или абсолютно различные; мнение совпали: абсолютно различные – но обусловлено ли это различие уровнем культуры? Колин сказал, что уже давно завидует оргазму женщин и что бывают моменты, когда у него в промежности возникает ощущение пустоты, похожее на вожделение; он предположил, что это ощущение приблизительно соответствует желанию, которое испытывает женщина. Мэри описала – и оба высмеяли – эксперимент, о котором сообщалось в одной газете и целью которого было найти ответ на тот же самый вопрос: испытывают ли мужчины и женщины одинаковые ощущения? Добровольцам обоего пола вручили список из двухсот слов – прилагательных и наречий – и предложили обвести кружком те десять, которые лучше всего подходят для описания их ощущений во время оргазма. Участников второй группы попросили взглянуть на результаты и попытаться определить пол каждого добровольца – и, так как точных ответов оказалось столько же, сколько и ошибочных, был сделан вывод, что мужчины и женщины чувствуют одно и то же. Колин с Мэри перешли, как обычно, к иным аспектам секса и заговорили – отнюдь не впервые – о патриархате, который, по словам Мэри, является самым незыблемым из всех принципов государственного устройства, оказывающих влияние и на общественные объединения, и на жизнь отдельных людей. Колин, как всегда, принялся доказывать, что более существенную роль играет господство одних классов над другими. Мэри покачала головой, однако их жаркий спор был вызван стремлением найти общий язык.

Они вновь заговорили о родителях, о том, какие черты характера достались им от матерей, а какие – от отцов; как отношения между матерью и отцом повлияли на их собственную жизнь, на их личные отношения. Слово «отношения» было у них на устах так часто, что в конце концов набило оскомину. Они согласились в том, что приемлемого синонима не существует. Мэри говорила о себе как о родительнице, Колин говорил о себе как о псевдородителе детей Мэри. Все предположения, все страхи и воспоминания составляли для каждого из них основу теоретизирования по поводу своего характера и характера собеседника – словно, пережив вдруг второе рождение благодаря нежданной страсти, они должны были заново выдумать самих себя, назвать себя подобно тому, как называют новорожденного ребенка или новый персонаж, внезапно вторгающийся в сюжет романа. Они неоднократно возвращались к разговору о старении, о неожиданном (а может, оно было сделано постепенно?) открытии: они больше не самые молодые взрослые люди среди своих знакомых, и тела их перестали быть легкими, саморегулирующими механизмами, на которые можно не обращать внимания, – наоборот, теперь их придется старательно беречь и сознательно тренировать. Они согласились в том, что, хотя эта идиллия придала им сил, заблуждаться на сей счет не стоит; признали, что они становятся старше и когда-нибудь умрут, и эти зрелые мысли, по их обоюдному мнению, придают их страсти еще большую глубину.

В сущности, именно взаимное согласие позволяло им так терпеливо обсуждать столь многочисленные вопросы, побуждало их и в четыре утра по-прежнему беседовать вполголоса на балконе, с полиэтиленовым мешочком марихуаны, пачками папиросной бумаги «Ризла» и пустыми винными бутылками под ногами; согласие – не просто как следствие душевного состояния каждого из двух собеседников, а как риторический прием, манера поведения. В предыдущих разговорах на важные темы (а таковых с годами, разумеется, поубавилось) они исходили из того невысказанного предположения, что любой вопрос лучше всего изучать, высказывая противоположную точку зрения, даже если это не совсем та точка зрения, которой придерживаешься сам; не так важно продуманное мнение, как сам факт противодействия. Идея – если это была идея, а не склад ума – состояла в том, что противники, опасаясь возражений, будут более строги в аргументации, подобно ученым, предлагающим коллегам некое новшество. Обычно же выходило – по крайней мере у Мэри с Колином – так, что вопросы не столько изучались, сколько без конца пережевывались или обрастали многословными, не относящимися к делу рассуждениями, обильно сдобренными раздражением. Ныне же, раскрепостившись благодаря взаимной поддержке, они легко и свободно, словно дети, бегающие по камням на морском берегу, перескакивали с темы на тему.

Если бы не вся эта дискуссия, не тот анализ, которому подвергался даже способ ведения самой дискуссии, они не смогли бы заговорить о причине своего обновления. Их беседа, по существу, доставляла им не меньшую радость, чем физическая близость: в обоих случаях они жили единым счастливым мгновением. В разговорах они оставались так же верны друг другу, как в сексе. Под душем они в шутку решили сковать себя одними наручниками и выбросить ключ. От этой мысли они пришли в возбуждение. Не теряя времени на то, чтобы вытереться и выключить воду, они бегом вернулись в постель, чтобы всесторонне обсудить задуманное. Они взяли себе в привычку, предаваясь любви, нашептывать друг другу на ушко разные небылицы, рождавшиеся сами собой, нежданно-негаданно, – небылицы, которые вызывали стоны и хихиканье самозабвенного восторга и заставляли очарованного слушателя соглашаться до конца дней своих терпеть зависимость и унижения. Мэри шепотом поведала о своем намерении нанять хирурга, чтобы тот ампутировал Колину руки и ноги. Она, мол, отведет ему комнату в своем доме и будет держать его исключительно ради секса, иногда предоставляя во временное пользование подругам. Колин изобрел для Мэри хитроумную большую машину, сделанную из стали, выкрашенную в ярко-красный цвет и приводимую в действие электричеством; снабженная поршнями и рычагами управления, ремнями и циферблатами, при включении она начнет издавать негромкое жужжание. Колин зажужжал Мэри в ухо. Как только Мэри пристегнут ремнями и подведут к ее телу трубки для питания и очищения организма, машина будет ее трахать – причем не часами и не неделями, а долгие годы, без остановки, всю жизнь, до самой смерти, а то и после, пока Колин – или его поверенный – ее не выключит.

Потом, когда, приняв душ и побрызгавшись духами, они сидели на балконе, потягивали свою выпивку и глазели поверх горшков с геранью на туристов, прогуливающихся внизу по улице, рассказанные шепотом небылицы казались дурацкими, довольно безвкусными, и Колин с Мэри почти не упоминали о них в разговоре.

Теплыми ночами, на узкой односпальной кровати, они обнимали друг друга во сне – Мэри чаще всего обвивала руками шею Колина, а Колин обхватывал Мэри за талию, и ноги их сплетались. Днем, даже в те редкие мгновения, когда бывали исчерпаны все темы и иссякало вожделение, они оставались рядом друг с другом – порой задыхаясь от тепла чужого тела, но не в силах отойти ни на минуту, – словно опасались, как бы одиночество, тайные мысли не уничтожили все, что так тесно их связывает.

Опасение это не было напрасным. Утром четвертого дня Мэри проснулась раньше Колина и потихоньку встала с кровати. Она быстро умылась и оделась, и хотя движения ее не были осторожными, не были они и небрежными. Дверь номера она открыла не привычным резким поворотом руки, а плавным, координированным движением всего тела. На улице было прохладнее, чем обычно в половине одиннадцатого, а воздух стал необычайно прозрачен. Казалось, солнце, изваяв предметы во всех подробностях, выгодно подчеркивает их силуэты темными тенями. Мэри перешла мостик, ведущий на понтон, и заняла столик на самом дальнем краю – ближайший к воде и ярко освещенный солнцем. Однако сидеть с обнаженными руками было холодно, и она слегка дрожала, надевая темные очки и озираясь в поисках официанта. Она была единственным посетителем кафе – возможно, первым в тот день.

Занавеску из бусин, заменявшую дверь по ту сторону мостика, раздвинул официант, давший понять, что он заметил Мэри. Он скрылся из виду, а немного погодя появился вновь и направился к ней с подносом, на котором стояла большая дымящаяся кружка. Поставив ее на столик, он пояснил, что это за счет заведения, и хотя Мэри предпочла бы выпить кофе, а не горячий шоколад, она с благодарностью приняла угощение. Официант улыбнулся, круто повернулся и удалился. Мэри, немного подвинув стул, села лицом к берегу, чтобы видеть балкон и закрытые ставнями окна их номера. Рядом, почти под ногами, вода мягко ударялась об автомобильные покрышки, которые защищали понтон от железных барж, когда те швартовались. Не прошло и десяти минут, как, словно воодушевленные присутствием Мэри, посетители заняли еще несколько столиков, а к ее официанту уже присоединился другой, и оба трудились без передышки.

Она выпила свой шоколад и посмотрела на огромную церковь на другом берегу канала, на теснившиеся вокруг дома. Изредка проезжавшие по набережной машины ловили ветровым стеклом лучи утреннего солнца и передавали на противоположный берег ответные световые сигналы. Людей с такого большого расстояния не было видно. Потом, поставив пустую кружку на столик, Мэри оглянулась вокруг и увидела на балконе Колина – полностью одетый, он улыбался ей с расстояния примерно шестидесяти футов. Она тепло улыбнулась в ответ, но когда Колин немного переместился, словно обойдя какой-то предмет, лежащий под ногами, улыбка застыла у нее на лице, а потом исчезла. Она в недоумении потупила взор и опять взглянула через плечо на другой берег. Мимо плыли две гребные шлюпки, и люди, сидевшие в них, возбужденно кричали друг на друга. Мэри посмотрела в сторону балкона и вновь выдавила улыбку, но Колин уже ушел в комнату, и в течение тех нескольких секунд, что были в ее распоряжении до его прихода, она смотрела отсутствующим взглядом на далекую набережную, склонив голову набок так, словно мучительно пыталась что-то вспомнить. Когда Колин пришел, они поцеловались, сели рядом – и просидели там два часа.

В дальнейшем этот день ничем не отличался от трех предыдущих: они вышли из кафе и вернулись к себе в номер, который как раз закончила прибирать горничная. Они встретили ее, когда она выходила: под мышкой – узел грязных простыней и наволочек, в другой руке – мусорная корзина, наполовину заполненная использованными бумажными салфетками и обрезками ногтей с Колиновых пальцев ног. Чтобы дать ей пройти, им пришлось прижаться к стене, и на ее вежливое приветствие они ответили немного смущенно. Меньше часа они провели в постели, два часа завтракали, вернулись в постель – на сей раз чтобы поспать, а проснувшись, занялись любовью, потом немного повалялись, приняли душ, оделись и остаток вечера, до и после обеда, просидели на балконе. При этом Мэри выглядела встревоженной, и Колин несколько раз сказал ей об этом. Мэри ответила, что и вправду обеспокоена, но причина этого беспокойства, как она объяснила, кроется в подсознании, неглубоко, почти в пределах досягаемости, подобно яркому сну, который никак не удается вспомнить. Вечером они решили, что слишком мало двигаются, и задумали на следующий день поспеть на пароход, курсирующий через лагуну до узкой полоски суши, где общедоступные пляжи обращены к открытому морю. Это решение повлекло за собой обстоятельный, исполненный эйфории – ибо они как раз выкурили очередной «косячок», – разговор о купании и любимых стилях плавания, о достоинствах и недостатках рек, озер, плавательных бассейнов и морей, а также о природе той притягательности, которой обладает для людей вода: возможно, все дело в глубоко запрятанной памяти о далеких предках, обитавших в морях? Разговор о памяти заставил Мэри вновь нахмуриться. После этого нить беседы была утрачена, и они легли спать раньше обычного, незадолго до полуночи.

Наутро, в половине шестого, Мэри проснулась с криком, быть может, далеко не первым, и села, выпрямившись, в постели. Сквозь ставни в комнату уже проникал первый утренний свет, в котором можно было различить очертания нескольких предметов. Из соседнего номера донесся чей-то приглушенный голос, потом щелчок выключателя. Мэри обхватила руками колени и задрожала.

Колин уже совершенно очнулся от сна. Он протянул руку и погладил Мэри по спине.

– Страшный сон? – спросил он.

От его прикосновения Мэри передернуло, и спина ее напряглась. Когда он снова дотронулся до нее, на сей раз положив руку на плечо, словно желая заставить ее опять лечь рядом с ним, она вырвалась и встала с кровати.

Колин приподнялся. Мэри стояла у изголовья кровати и смотрела на отпечатки головы на подушке Колина. В соседнем номере прозвучали шаги, открылась дверь, шаги зазвучали в коридоре и внезапно затихли – так, точно человек к чему-то прислушивался.

– В чем дело, Мэри? – спросил Колин, потянувшись к ее руке.

Она отпрянула, но устремила на него такой испуганный и одновременно рассеянный взгляд, словно увидела катастрофу с вершины холма. Колин, в отличие от Мэри спавший голым, трясся от холода, пока ощупью искал свою рубашку и поднимался с кровати. Они встали друг против друга по разные стороны опустевшей постели.

– Ты очень испугалась, – сказал Колин и начал приближаться к ней, обходя кровать.

Мэри кивнула и направилась к балконной двери. Шаги в коридоре удалились, закрылась дверь, заскрипели пружины кровати, и раздался щелчок выключателя. Мэри открыла дверь и вышла на балкон.

Колин поспешно оделся и вышел следом за ней. Когда он принялся успокаивать ее и задавать вопросы, она приложила палец к губам. Отодвинув в сторону низкий столик, она жестом велела Колину подойти и встать на освободившееся место. По-прежнему задавая вопросы, Колин покорно принял указанную позу. Мэри повернула его лицом к противоположному берегу канала, к той части неба, что все еще оставалась темной, и подняла его левую руку так, чтобы она лежала на балконной перегородке; правую она поднесла к лицу Колина и попросила его не убирать руки. Потом отступила на несколько шагов.

– Ты очень красив, Колин, – прошептала она. Вдруг им, по-видимому, завладела некая мысль, и он резко обернулся:

– Ты ведь уже проснулась, правда, Мэри?

Он сделал шаг по направлению к ней, и на сей раз, вместо того чтобы попятиться, она бросилась вперед, обвила руками его шею и принялась страстно, торопливо осыпать поцелуями лицо.

– Я так боюсь! Я люблю тебя, и я очень боюсь! – воскликнула она.

Ее тело, ставшее вдруг упругим, пробирала такая дрожь, что она начала стучать зубами. Говорить она больше не могла.

– В чем дело, Мэри? – быстро спросил Колин и крепко обнял ее. Она дергала его за рукав рубашки, пытаясь опустить его руку. – Ты еще не совсем проснулась, да? Тебе приснился страшный сон.

– Дотронься до меня, – сказала Мэри наконец. – Просто дотронься.

Колин высвободил руку и осторожно потряс Мэри за плечи. Он заговорил охрипшим голосом:

– Ты должна рассказать мне, что случилось. Мэри вдруг успокоилась и позволила увести себя в комнату. Пока Колин приводил в порядок постель, она стояла и смотрела. Когда они легли, она сказала:

– Прости, что напугала тебя, – и поцеловала Колина, направив его руку себе между ног.

– Не сейчас, – сказал Колин. – Расскажи, что случилось.

Она кивнула и легла так, чтобы его рука служила ей подушкой.

– Прости, – повторила она несколько минут спустя.

– Ну, так что же случилось? – Он говорил, пытаясь сдержать зевоту, и Мэри ответила не сразу.

Вверх по течению канала, по направлению к докам, с успокаивающим тарахтением проплыло какое-то судно. Когда оно удалилось, Мэри сказала:

– Я проснулась и кое-что поняла. Если бы это дошло до меня в дневное время, я бы так не испугалась.

– А-а! – произнес Колин. Мэри помедлила.

– Ты что, не хочешь узнать, в чем дело? – Колин пробормотал, что хочет. Мэри вновь помолчала. – Ты не спишь?

– Нет.

– На той фотографии, у Роберта, был ты.

– На какой фотографии?

– У Роберта дома я видела одну фотографию, и на ней был ты.

– Я?

– Снимок, наверно, сделан с лодки, которая находилась чуть дальше кафе.

У Колина резко дернулась нога.

– Я этого не помню, – сказал он после паузы.

– Ты уже засыпаешь, – сказала Мэри. – Постарайся еще минуту не спать.

– Я не сплю.

– Сегодня утром, когда сидела в кафе, я увидела тебя на балконе. Сначала я никак не могла понять, в чем дело. Потом, когда проснулась, вспомнила, Роберт показывал мне эту фотографию. Колин! Колин!

Он лежал совершенно неподвижно, и его дыхания было почти не слышно.

8

День выдался самым жарким со времени их приезда, и небо прямо над ними было скорее черным, чем синим, однако море, когда они наконец дошли до него по широкой оживленной улице с кафе на открытом воздухе и магазинами сувениров, оказалось маслянисто-серым, с грязновато-белыми пятнами барашков, которые гонял и разбрасывал по поверхности легчайший из бризов. У уреза воды, где набегали на бледно-желтый песок мелкие волны прибоя, с криками резвились дети. На некотором расстоянии от берега попеременно взмахивали руками, сосредоточенно совершая гребки, редкие пловцы, но большая часть огромной толпы, которая растянулась далеко влево и вправо в мареве зноя, пришла загорать. Большие семьи, рассевшись вокруг складных столиков, готовили на завтрак ярко-зеленые салаты и открывали темные бутылки вина. Бессемейные мужчины и женщины лежали, вытянувшись на полотенцах, и тела их блестели от масла для загара. Звучали транзисторные приемники, и сквозь шум голосов играющих детей то и дело слышался постепенно затихающий крик родителя, зовущего ребенка.

Колин с Мэри прошли двести ярдов по вязкому горячему песку – мимо одиноких мужчин с сигаретами и дешевыми книжками, мимо влюбленных парочек и сквозь семейства с бабушками, дедушками и младенцами, изнывающими от жары в колясках, – в поисках идеального места: у воды, но не возле плескающихся детей, подальше от ближайшего приемника и семьи с двумя бойкими овчарками, не около намазавшейся маслом парочки на розовом полотенце, дабы не нарушить ее уединения, и не рядом с большой бетонной урной, над которой вилась густая туча иссиня-черных мух. Каждое из обследованных мест было забраковано по меньшей мере по одной причине. Одно, свободное, было бы вполне подходящим, кабы не набросанный посередине мусор. Пять минут спустя они вернулись туда и начали было перетаскивать пустые бутылки, консервные банки и недоеденные куски хлеба в бетонную урну, но тут из моря выбежали отец и сын, оба с прилизанными назад водой черными волосами, и настоятельно потребовали, чтобы им не мешали устраивать пикник. Колин с Мэри направились дальше, согласившись – это был их первый разговор после того, как они сошли с парохода, – что на самом-то деле им нужен такой пляж, где можно уединиться едва ли не так же, как в гостиничном номере.

В конце концов они устроились неподалеку от двух молоденьких девчонок, на которых пыталась произвести впечатление кучка парней, неуклюже ходивших колесом и бросавших друг другу в глаза песок. Колин с Мэри расстелили рядышком свои полотенца, разделись и сели лицом к морю. В их поле зрения появлялись то летящие чайки, то моторка с мужчиной на водных лыжах на буксире, то мальчишка – продавец мороженого с жестяным ящиком на ремне. Двое из компании молодых людей так сильно били своего приятеля по плечу, что девушки принялись громко протестовать. Все парни тут же полукругом уселись перед девушками на корточки и представились. Колин с Мэри крепко держались за руки, шевеля пальцами, дабы еще раз убедиться в том, что, несмотря на молчание, они ни на секунду не забывают друг о друге.

Утром, за завтраком, Мэри еще раз рассказала о фотографии. Не строя никаких догадок, она попросту изложила факты в том порядке, в котором они стали ей известны. Колин все время кивал, подтверждая, что теперь припоминает их последний разговор, просил уточнить некоторые подробности (есть ли на снимке горшки с геранью? – Да; в какую сторону падают тени? – Она не запомнила), но выводов тоже не делал. Он кивал и устало протирал глаза. Мэри хотела положить ладонь ему на руку и опрокинула локтем молочник. Наверху, когда они переодевались, собираясь на пляж, она усадила его на кровать и крепко обняла. Целуя Колина и прижимая его голову к своей груди, она без конца твердила, что любит его и восторгается его телом. Она положила руку на его тугие голые ягодицы и сжала. Колин стал сосать ее грудь, как ребенок, и глубоко погрузил в нее указательный палец. Подтянув повыше колени, он сосал и проникал все глубже, а Мэри раскачивалась взад-вперед, то и дело повторяя его имя; потом, рассмеявшись сквозь слезы, она сказала: «Почему так страшно очень сильно любить человека? Почему это так страшно?» Однако на кровати они не остались. Она напомнили друг другу о своем обещании поехать на пляж и, прервав объятия, начали укладывать полотенца.

Колин лежал на животе, а Мэри сидела верхом у него на ягодицах и натирала ему спину маслом. Закрыв глаза и обхватив ладонями щеки, он рассказал Мэри о том, как Роберт ударил его в живот. Рассказал без прикрас, не упоминая о своих переживаниях – ни о тогдашних, ни о теперешних; просто передал суть разговора так, как ее запомнил, описал физическое состояние, скрупулезно изложил ход событий. Пока он говорил, Мэри массировала ему спину вверх по позвоночнику, разминая его упругие мышцы сходящимися движениями больших пальцев до тех пор, пока не добралась до неподатливых сухожилий на шее.

– Так больно, – сказал Колин. А Мэри попросила:

– Продолжай. Расскажи, чем все это кончилось.

В тот момент он рассказывал, что прошептала Каролина, когда они уходили. Шум голосов молодых людей позади них делался все громче, пока не перешел во взрыв общего смеха, нервного, но добродушного; потом молодые женщины тихо и быстро заговорили между собой, и вновь раздался общий смех, уже не такой нервный и громкий. Чуть дальше убаюкивающе шумели волны прибоя, набегавшие на берег с почти равномерными промежутками, но вовсе усыпляюще действовали те, что время от времени быстро разбивались одна за другой, наводя на мысль о непостижимо сложных законах движения. От слепящего света солнца звенело в ушах, как от громкой музыки. Речь Колина сделалась не совсем внятной, движения Мэри стали менее порывистыми, более ритмичными.

– Я слышала ее слова, – сказала она, когда Колин договорил.

– Она похожа на пленницу, – сказал Колин. Потом, более уверенно: – Она и есть пленница.

– Я знаю, – сказала Мэри. Не убирая рук, которыми обхватила шею Колина нетугой петлей, она передала свой разговор с Каролиной на балконе.

– Почему ты мне раньше об этом не рассказывала? – спросил в конце концов Колин.

Мэри помедлила с ответом:

– А почему ты мне ничего не рассказал? Она слезла с Колина, и оба опять сели лицом к морю на свои полотенца.

После долгого молчания Колин сказал:

– Наверное, он ее бьет. Мэри кивнула.

– И все же… – Он зачерпнул пригоршню песка и тонкой струйкой высыпал его себе на пальцы ног. – … И все же мне кажется, что она вполне…

Он умолк, не решаясь продолжить.

– Вполне довольна? – раздраженно спросила Мэри. – Ну конечно, всем известно, как женщины любят, когда их зверски избивают.

– Не будь, черт возьми, так уверена в своей правоте! – Горячность Колина удивила обоих. – Я всего лишь хотел сказать, что… Ну, в общем, похоже, что-то во всем этом ей нравится.

– Ну да, – сказала Мэри. – Боль. Колин вздохнул и снова лег на живот.

Мэри поджала губы и стала наблюдать за детьми, резвящимися на мелководье.

– Ох, уж эти открытки, – пробормотала она.

Еще полчаса они сидели, то и дело слегка хмуря брови в молчаливом споре, суть которого было бы трудно облечь в слова. Им мешало ощущение, что эти несколько дней просто-напросто свелись к особой форме паразитизма, к тайному заговору молчания, завуалированному сплошной болтовней. Мэри порылась в своей сумке и достала резинку, при помощи которой собрала волосы в «конский хвост». Потом резко встала и направилась к воде. Когда она прошла мимо шумной компании, двое парней негромко присвистнули ей вслед. Мэри оглянулась и вопросительно посмотрела, но парни сконфуженно улыбнулись и отвели глаза, а один закашлялся. Колин, так и не сдвинувшийся с места, смотрел, как она стоит по щиколотку в воде, среди детей, которые, смеясь и возбужденно визжа, прыгают через волны. Мэри, в свою очередь, казалось, смотрела на группу ребят постарше, дальше от берега, которые, то и дело сваливаясь в воде, пытались взобраться на спущенную черную камеру от тракторной шины. Она вошла в воду и в конце концов поравнялась с ними. Дети что-то закричали, наверняка уговаривая ее окунуться как следует, а Мэри повернулась к ним и кивнула. Метнув через плечо едва заметный, мимолетный взгляд в сторону Колина, она оттолкнулась от дна, нырнула и медленно, спокойно поплыла брассом – стилем, которым могла без особых усилий двадцать раз проплыть из конца в конец бассейна, в который она ходила плавать. Колин откинулся назад на локтях, наслаждаясь теплом и относительным одиночеством. Один из парней достал ярко-красный резиновый мяч, и разгорелась бурная дискуссия по поводу того, для какой игры он больше всего подходит, а также по более сложному вопросу формирования команд. В споре участвовала и одна из девушке. Она с притворной укоризной тыкала пальцем в грудь самому здоровенному парню.