- Слышите? - Ярыгин тревожно напрягся, задеревенел. - Точно вам говорю, неспроста расфыркался, неспроста.
      - Чего заранее в колокола бить, - в сердцах огрызнулся Золотарев, срывая на спутнике собственную досаду, - не горит ведь, понадобится обуздаем.
      - Эх, Илья Никанорыч, дорогой товарищ Золотарев! - неожиданно прорвало того. - Будто вы порядков наших не знаете, ведь случись чего, виноватого всё равно найдут, не посмотрят, что стихия. Опять со стрелочника начнут, опять с Ярыгина спросится...
      "Помяла, видно, мужика жизнь, повыламывала! - заскребло у Золотарева на сердце. - Только с кого теперь спросится, еще неизвестно, то ли с него, а то ли и с тебя, Илья Никано-рыч!"
      Золотарев давным-давно усвоил, что для него, как для сапера, каждый шаг может стать последним, слишком много смертельных ловушек было расставлено в том поле, где он когда-то решил искать себе своего попутного ветра, причем зашел теперь туда так далеко, что оборачиваться уже не имело смысла. И однако же всякий раз, когда перед ним возникала очередная опасность, сердце его начинало опадать и томиться.
      - Пронесет, - он бесшабашно успокаивал скорее себя, чем Ярыгина, - а не пронесет - ответим: не мы первые, не мы последние.
      Сверху в каюту заглянул вахтенный матрос и, не скрывая озорной издевки, осклабился:
      - Волна у берега, товарищ Ярыгин, - но глядел он при этом почему-то на Золотарева, - к пирсу не подойти, придется в лодочке покачаться, на ветерку...
      И тут же скрылся, оставив дверь на палубу распахнутой. Мысленно чертыхаясь, Золотарев подался к выходу с умоляющей скороговоркой Ярыгина за плечом:
      - Здесь, Илья Никанорыч, рядом, рукой подать, с непривычки, оно, конечно, покачает маленько...
      На палубе можно было двигаться только наощупь: волглая муть плотно запеленала окружа-ющее, спирая дыхание липким, с явной примесью серы воздухом. Казалось, что некая сила медленно протаскивает их сквозь огромное дымовое отверстие, в конце которого гудела им навстречу клокочущая лавой топка. "Вот сиротское счастье, - досадовал он, пока цепкие руки вахтенного помогали ему перебраться в ускользающую из-под ног лодку, - все тридцать три несчастья сразу!"
      Почти не ощутимая в океане зыбь, приближаясь к бухте, дыбилась высокой волной, кружев-ной пеной вскипая у самого борта. Силуэты матросов на веслах еле проглядывались, голос рулевого звучал протяжно и гулко, как из колодца:
      - Правые, греби, левые, суши весла!.. Правые, греби, левые, табань!.. Синьков, суши!..
      Причалить удалось не сразу, лодка несколько раз проскакивала мимо пирса, едва не врезавшись в его смоляные сваи. После трех неудачных попыток лодка наконец-таки пришвартовалась, и тут же чья-то услужливая ладонь выплыла сверху на помощь высокому начальству:
      - Товарищ Золотарев, хватайтесь крепче, не стесняйтесь, мы, курильчане, - народ выносливый!
      Определив под собою твердый настил пирса, Золотарев облегченно было вздохнул, но почти одновременно он почувствовал под ногами короткое сотрясение: почва чутко отзывалась на глухой гул внутри острова. "Час от часу не легче, - вяло пожимая протянутые к нему руки, он едва различал лица и голоса, - из огня да в полымя".
      Последним перед ним, прямо у него из-под локтя, вынырнул взъерошенный горбун в полу-военной фуражке и, устремляясь к нему снизу вверх острым, в жесткой щетине подбородком уперся в гостя колючими глазами:
      - Давно ждем, товарищ Золотарев, накопилось много неотложных вопросов. Сами знаете: кадры решают всё, а с кадрами у нас неувязка получается. Рвач на острова бросился за длинным рублем, за веселой жизнью, как моль, никакой пользы, только жвачный аппарат в ходу, а нам бы, товарищ Золотарев, фронтовиков побольше, горы бы своротили! - Горбун вцепился в него, продолжая и по дороге сердито пыхтеть рядом с ним. - Я двадцать лет на кадрах сижу, собаку, можно сказать, на этом деле съел, меня на мякине не проведешь, я про свой контингент знаю больше, чем он сам про себя...
      Сама судьба посылала этого гнома на выручку Золотареву: теперь он мог навести справку о Матвее, не привлекая особого внимания со стороны. Золотарев толком не в состоянии был бы объяснить сейчас даже самому себе, зачем, почему, для какой надобности загорелось ему непре-менно увидеть своего давнего знакомца, но эта потребность была в нем настолько сильнее дово-дов логики или разума, что уже не было силы, способной остановить его в этом рискованном предприятии.
      - Правильно ставите вопрос, разберемся сообща, как говорится, не отходя от кассы. - Он спешил не упустить плывущей к нему удачи. - Вместе подумаем, как исправить положение, товарищ... Как вас, извините?
      - Пекарев моя фамилия... Михаил Фаддеевич. - Резкий голос горбуна даже пресекся от обиды, таким, видно, несуразным показалось ему, что остались еще на земле люди, которые могут его не знать. - С двадцать пятого года в органах, бессменно на спецчасти.
      - Да, да, мне докладывали, - мгновенно слукавил Золотарев, торопясь ублажить самолю-бие кадровика, - рад познакомиться. Если дело горит, я готов хоть сейчас заняться вашим вопросом.
      Тот снова вскинул к нему свой щетинистый подбородок и, уже толкая перед ним дверь с табличкой местного отдела Гражданского управления, догадливо проник в него зоркими глазами:
      - Как прикажете, товарищ Золотарев, как прикажете, у меня в хозяйстве всегда полный ажур, любую справочку мигом выдам. Только у нас по обычаю полагается сначала приветить гостя, тем более - праздник. Придется вам отведать нашу хлеб-соль.
      И, обогнув Золотарева, горбун двинулся в глубь широкого коридора, жестом приглашая его следовать за собой.
      3
      Начало в отдельном закутке итеэровской столовки было почти официальным: наливалось по маленькой, говорилось с умеренной торжественностью. Тосты выстраивались по чину, от старшего к младшему, чему соответствовало содержание речей, за которым строго следил председательствующий, колчерукий мужик лет сорока, в форменном, но без знаков различия френче, на котором пестрела вытертая до блеска орденская планка.
      - Правильно, Красюк, осветил положение, в корень смотришь, в самую суть, доложил обстановку, как полагается, только насчет трудностей загнул, недооценка роли масс получилась. Мы этому Сарычеву, придет срок, рога обломаем, не такие горы сворачивали! - Он начальст-венно тряхнул кудлатой, с жесткой проседью головой в противоположный конец стола. - Теперь ты, Головачев, твоя очередь, молодым везде у нас дорога, расскажи от имени комсомола товарищу из центра про наши трудовые успехи, с чувством, с толком, с расстановкой, ты у нас стишки пишешь, тебе и карты в руки, а потом споем... Слушай, парень, Пономарева, Пономарев плохому не научит...
      Постепенно привычный ход официального застолья, оборачиваясь хмельной разноголоси-цей, превращался в обычную пьянку. И хотя Золотареву в его положении приходилось периоди-чески участвовать в подобных оргиях на самых разных уровнях, безалаберное времяпрепровож-дение это было ему в тягость. Он инстинктивно боялся переступать черту, за которой незаметно исчезала грань между чинами, званиями, возрастом и где всегда таилась опасная возможность подвоха или ловушки. Вынужденный всякий раз поддерживать компанию, он все же ухитрялся оставаться там в ясном уме и твердой памяти: пил вместе со всеми, но понемногу и только вино, отговариваясь обычно давней привычкой к легким напиткам.
      Осваиваясь сейчас среди карусельной бестолковщины хмельного застолья, Золотарев то и дело ловил на себе пристальный взгляд кадровика, который, сидя наискосок от него, исподтишка посматривал в его сторону, с явным намереньем продолжить начатый ими в дороге разговор. Можно было подумать, что тот доподлинно знает, зачем, за какой надобностью завернул он сюда, в эту курильскую тмутаракань, и какая мука источает его изнутри. "Быстрей бы уж они перепились, что ли, - томился Золотарев, уклоняясь от цепкой догадливости горбуна, - с ними никакого времени не хватит!"
      Тот наливался, не отставая от остальных, но при этом почти не пьянел, и только резкое, под недельной щетиной лицо его все более бледнело и заострялось.
      Когда дело дошло до песен, а память окончательно оставила сотрапезников, горбун, подав-шись к нему через стол, деловито осведомился:
      - Может, не будем мешать товарищам? - И поманив Золотарева за собой, сразу же стал пробираться к выходу. - Делу - время, потехе - час. Осуждающе усмехнулся, пропуская его в коридор. - Не умеем мы отдыхать, не умеем, лишь бы напиться...
      Только здесь, в тишине коридора, Золотарев вновь услышал за стеной и ощутил под ногами сдавленное клокотание недр. Казалось, что хрупкая корка земли едва сдерживает медленно, но упрямо нарастающую мощь разбуженной лавы. В предчувствии самого худшего ему опять сделалось не по себе, и он, чтобы избыть в словах охватившую его тоскливую истому, поспешно заговорил:
      - К сожалению, времени у меня в обрез, детально со всем познакомиться не успею, но в целом постараюсь разобраться. - Он вдохнул полную грудь воздуха и решительно бросился к цели. - Меня, кстати, интересует одно персональное дело. Москва предписала открыть право-славный приход на Курилах, священником рекомендуют вашего человека, он где-то у вас здесь, на Матуа, обитает, кажется, скотник по специальности.
      - Уже запрашивали, товарищ Золотарев, уже запрашивали. - Тот не выразил ни удивле-ния, ни подозрительности, словно ожидал его внезапного любопытства. - Знаю я этого Загладина, как облупленного, деклассированный элемент, тоже мне специальность - волам хвосты крутить! - Горбун толкнул дверь перед ним. - Вот мое хозяйство, моя епархия, так сказать, заходите, располагайтесь, тесновато, правда, да ведь в тесноте - не в обиде.
      Миновав пустую прихожую со скамейками вдоль стен, они оказались в квадратной клетуш-ке, отгороженной от остального помещения жиденькой, со стеклом поверху, фанерной перего-родкой. Едва усевшись за письменный стол, горбун мгновенно вписался в рамку этого крохотно-го царства шкафов, полок, бумажной пыли, словно хваткий паучок в центре своей паутины.
      - Одну минуточку. - Он прошелся чуткими пальцами по ряду скоросшивателей, ловко выдернул один из них, протянул гостю. - Прошу любить и жаловать, собственной персоной гражданин Загладин Матвей Иванович, год рождения девятьсот первый, место рождения деревня Кондрово Тульской области. - Кадровик проницательно уставился в него колкими глазами. - Не землячок ли, товарищ Золотарев?
      Призрак пропасти, у края которой Золотарев теперь стоял, явственно замаячил перед ним, но отступать было поздно, и он, безвольно расслабляясь, пустился наугад:
      - Не совсем, но вроде того... Фамилия будто знакомая, да и, видно, тип любопытный, даже в Москве знают...
      Листая личное дело Матвея, Золотарев как бы обозревал собственную жизнь в сопоставле-нии с жизнью своего бывшего подчиненного. Выходило - чем круче и выше возносилась спираль его удачливой судьбы, тем отвеснее и безысходней делались зигзаги Матвея по наклонной нищенского прозябания: судимость за бродяжничество перед самой войной, голодная эвакуация в Казахстан и административная ссылка впоследствии. Ему не нужно было гадать, что это означало для простого смертного в стоявшее на дворе лихолетье: однажды в детстве и юности хлебнув сиротской бесхлебицы, он навсегда затвердил в себе зябкую память о ней. "Досталось тебе, Матвей Иваныч, горько откликнулось в нем, - тут и двужильный надорвется!"
      - Может, землячок все-таки? - Словно утверждаясь в своем предположении, кадровик нетерпеливо заерзал на стуле. - Может, глядишь, даже знакомый, а то и родственник?
      - Не совсем, но кое-что сходится, - вяло засопротивлялся Золотарев, пытаясь ускользнуть от цепкой дотошности горбуна. - И далеко он у вас здесь обитает?
      Тот мгновенно вскочил и заспешил, заторопился, как бы опасаясь, что гость передумает, захочет остаться:
      - Рукой подать, товарищ Золотарев! Здесь, внизу, у нас подсобное хозяйство заложено, там ваш Загладин и окопался, один целую землянку занимает, за час обернемся...
      Золотарев еле успевал за кадровиком, с такой азартной стремительностью бросился тот к выходу. "Была не была, - махнул он на всё рукой, пропадать, так с музыкой!"
      Туман заметно редел. Сквозь его тающее молоко цельно проглядывались контуры построек, деревьев, пологого спуска сопки. Едкий запах серы в воздухе сделался еще ощутимей, подспуд-ный гул то и дело прорывался трескучими раскатами, и первая пудра пепла уже высеивалась в туманной измороси.
      Чем ниже они спускались, тем чаще из-под ног у них вышмыгивали стайки крыс. Их было здесь так много, что казалось, остров буквально кишит ими. В их тревожном передвижении чувствовалась какая-то, неподвластная обычному разумению целеустремленность. "Будто со всего света собрались, передернуло Золотарева, - ишь, всполошились, чуют беду, что ли?"
      Они долго спускались по спирали вниз, сквозь густые заросли ольшаника и мокрого высокотравья, пока не выбрались почти к самому океану, который шумно дышал где-то совсем рядом. Только тут горбун остановился, проговорив, но почему-то шепотом:
      - Здесь вот, рядом обитает, грехи замаливает, а может, фальшивые деньги печатает или антисоветчину, чёрт его знает! В общем, не кадровый подарочек. Вот, видите, труба над землян-кой, там и есть, а я покуда к здешним японцам схожу, беспокойный народ, всё переселения требуют, успокоить надо, скоро переселим, на кой они нам хрен, одна морока, не знаем, как отделаться. - И так же потихоньку хохотнул на прощанье, исчезая в тающем тумане. - Счастливо договориться!
      Колотье в горле Золотарева сделалось нестерпимым: сейчас, вот-вот, через минуту, он должен будет увидеть еще одного свидетеля своей, памятной ему вины. Волглая трава рассту-палась перед ним, и он ступал по ней, словно по зыбкой воде. У входа в землянку он набрал полную грудь воздуха, постучал:
      - Есть кто живой?
      В землянке некоторое время царила полная тишина, потом кто-то завозился, зашуршал, после чего определился голос - низкий, с хрипотцой:
      - Кого еще Бог принес?
      - Свои, - Золотарев почувствовал, что вконец задыхается, - увидишь признаешь.
      - Своих много, - откликнулось изнутри, - да все чужие.
      Но дверь всё же с тягучим скрипом открылась, и в проеме ее обозначился бородатый, в крупную рябину мужик, в котором нельзя было не признать Матвея Загладина, впрочем, и времени с той памятной им обоим поры прошло не так уж много.
      - Признал? - К Золотареву стало возвращаться его обычное спокойствие, словно для этого ему и нужна была только вот эта встреча с Матвеем: лицом к лицу. - Вместе когда-то работали.
      Тот безо всякого выражения оглядел его с головы до ног, сказал спокойно, с растяжкой:
      - Никогда я с тобой, Илья Никанорыч, вместе не работал, потому как я работал, а твое дело было известное, но все одно заходи, гостем будешь, хотя, по правде сказать, лучше бы тебе мимо пройти.
      - Ладно, Матвей, - обижаться Золотареву было бессмысленно, не затем он сюда шел, заранее зная, на что идет, - дело есть. Потом видно будет, чем нам с тобой пошабашить.
      Матвей молча отступил в полутьму землянки, и Золотарев перешагнул ее порог. Сначала в глаза ему бросилась одна лишь икона в верхнем левом углу с крохотной лампадкой под ней, желтый язычок которой и составлял здесь всё освещение. Но немного пообвыкнув после серого света дня, он стал различать обстановку и вещи, если можно было назвать вещами скудный набор временного быта: нары, покрытые случайным тряпьем, железная печка-времянка, нечто вроде полки, где в ряд разместились - котелок, чайник, миска и кружка. Но в крайней непритязательности этого скудного жилища ощущалась хозяйская рука и личная аккуратность.
      - Садись, - Матвей кивнул гостю в угол нар, сам опускаясь на них же, только ближе к двери, - больше негде. Растолкуй мне, неразумному, какое-такое может быть у тебя ко мне дело?
      - Да вот сама Москва тебя разыскивает, приход предлагают открыть в Южно-Курильске.
      Тот усмехнулся, удивленно покачал головой, ответил не сразу, выдержал гостя, вздохнул:
      - Да нет уж, Илья Никанорыч, не по Сеньке шапка, пускай другого поищут, а я вам не потатчик.
      - Смелый ты, Матвей, только к чему это, не таких ломали.
      - Ломали да не всех. - Его голос вдруг отвердел. - Бригадира-то, вон, нашего так и не сумели, не по зубам он вам вышел.
      Голос Золотарева перешел почти на хрип:
      - Откуда тебе знать-то, такие дела не на базаре делаются.
      - Только у вас, что ли, везде свои люди, ваша власть и держится-то тридцать годов, и сколько еще продержится - это еще бабушка надвое сказала, а наша вера две тыщи лет стоит, и сносу ей никогда не будет, помни, оттого-то мы и знаем завсегда больше вас, всё видим.
      До Золотарева дошло, что собеседник давно догадался о том, что творилось сейчас у него на душе, и поэтому не затруднял себя излишними околичностями, бил наверняка. И, внутренне окончательно сдаваясь, он спросил еще глуше, еще удушливее:
      - Расскажи.
      - Изволь, Илья Никанорыч, изволь, - в упор глядя на гостя, заговорил тот, - мучали они его долго, с чувством, всё допытывались: какой-такой сговор он против власти замышлял, уж так им вызнать не терпелось - чего да с кем взрывать собирался, кого убивать, а кого отравлять иностранными газами. А он только, - в этом месте голос Матвея ослабел, надломился, - всё жалел их: зачем они эдакими глупостями занимаются. Те того пуще взбесились, будто звери дикие сделались, такая страсть началась, что и рассказывать страшно. Казнить вели, всё одно не держал на них сердца, только просил нас не трогать, потому как мы, по его, безо всякой вины. - Здесь он впервые опустил голову, уперся взглядом куда-то себе в ноги. - Одного греха себе не отпущу, что ушел тогда с брательником еще ночью: случаем услыхал твой разговор с начальни-ком из Узловой, духу остаться не достало.
      Матвей умолк, и Золотарева охватила еще неведомая ему дотоле тоска, вернее, тягостное, со спазмами, жжение в сердце. Только сейчас, здесь, на краю света он с горечью осознал: то, что оставалось у него позади - райком, служба в органах, фронт, Кира, Сталин наконец, - было дорогой к этой вот нищей землянке, где его настиг призрак тяжкого груза давней молодости.
      В эти считанные минуты в нем прочно и навсегда отныне укоренилось, что нет вин в жизни человека, за какие бы в конце концов не воздалась расплата. И в том, что она - эта расплата - должна была настичь в пределах, где завершалась его земля и начиналось чужое небо, таился для него какой-то особый, еще непостижимый ему смысл. "Твоя очередь, Илья Никанорыч, - подвел он черту, - на выход с вещами!"
      - Ну, прости, что обеспокоил, Матвей, - молвил Золотарев, поднимаясь, - как говорится, пришел я выпить за здоровье, а пить пришлось за упокой.
      - Бог простит, - снова безо всякого выражения ответил тот и отвернулся, будто отсекая себя и от него, и от всего того, что стояло за ним.
      Его было соблазнила мысль рассказать на прощанье Матвею о своей встрече с Иваном на Байкале, помочь брательникам встретиться или, на худой конец, списаться, но сойдясь в упор с недвижным взглядом хозяина, понял, что тот заранее отказывался долее слушать гостя. "Как знаешь, - выходя, замкнулся Золотарев, - вольному воля!"
      Из оседавшего тумана навстречу Золотареву сразу же выявился кадровик, словно и не уходил никуда вовсе, а может быть, так оно было и на самом деле:
      - Гляжу, побеседовали! - Понимающе подмигнув ему, горбун заторопился в обратный путь. - Говорил вам, что фрукт, хоть сейчас к стенке. Вот они кадры мои, рвач на воре, контриком погоняет. Войдите в мое положение, товарищ Золотарев, не работа, а каторга. Фронтовики позарез нужны, с теми мы быстро наведем порядок...
      Выпроставшись из утренней ваты, сопка гляделась теперь целиком. В черном шлейфе над ее плоско срезанной вершиной уже поплясывали алые язычки. Держался ровный, с редким подрагиванием гул. Винтовой подъем по узким террасам горы медленно уводил их всё дальше от береговой низины, пока снова не вывел к коробке местного управления, где кадровик, поджидая отставшего Золотарева, остановился у двери с табличкой "Медчасть".
      - Здесь остановитесь, - проговорил тот, встретив Золотарева и почему-то опять понимаю-ще подмигнув ему. - Тут у нас комнатка для особых гостей оборудована, как говорится, со всеми удобствами.
      В женщине, которая их встретила, не было, на первый взгляд, ничего особенного, так себе, лет тридцати с лишним полнеющая женщина в форменном белом халате, и лишь взглянув на нее повнимательнее, можно было безошибочно отметить в ней необычность повадки и взгляда, в которых явственно сквозила властная уверенность в себе, с примесью, однако, глубоко затаенной, но терпкой горечи.
      - Проходите, я уже всё приготовила. - В ее манере говорить тоже сказывалась необыч-ность характера: она вела себя с ним так, будто они были давно и близко знакомы. - Сразу будете отдыхать или сначала поужинаете?
      - Нет, нет, - бежал он от ее спокойно пристальных глаз, - спать, сразу спать, устал, как черт.
      - Да, да, - вмешался было кадровик, заюлив, заерзав беспокойными глазами, - товарищу Золотареву необходимо хорошенько отдохнуть, завтра у нас предстоит большая работа.
      Но та даже бровью не повела в сторону горбуна, будто его и не существовало вовсе, обратилась опять к Золотареву:
      - Тогда проходите в свою комнату, там уже постелено. Если что понадобится, не стесняйтесь, зовите, я всегда тут.
      С этим ее "если что понадобится" в смутном сердце Золотарев и двинулся к себе, к своему очередному походному пристанищу. Только оставшись один, наедине с собой, он по-настояще-му почувствовал, какая вязкая тяжесть налила его за эти вроде бы недолгие часы. Едва Золота-рев лег, как сонная одурь навалилась на него, и поэтому полуодетую женщину, которая вскоре вошла и спокойно, словно к себе, легла рядом с ним, он уже принял за наваждение.
      В этом наваждении, полусне-полуяви и прошла ночь, среди которой, вперемежку с судорож-ными истязаниями, будто сказка без конца, перед ним прошла чужая жизнь такой боли и напря-жения, что, думалось, была не под силу одному человеку. И, пожалуй, впервые в жизни в него вошла сладкая отрава жалости: к ней, к себе, ко всем, кто ушел и еще придет, ко всему сущему на этой скорбной земле. Растекаясь в этой жалости, он глухо забылся только к самому утру с единственным и новым для себя именем на губах:
      - Поля...
      4
      Золотарев проснулся от прерывистой канонады. Казалось, шла длительная артподготовка перед большим наступлением. Комнату трясло мелкой дрожью, запорошенные пеплом стекла тихонько позвякивали, пол под ногами сделался шатким и неустойчивым. "Началось! - наскоро одеваясь, утвердил он про себя. - Теперь только держись!"
      В комнату, уже одетая, заглянула Полина и деловито, словно между ними ничего не произошло, сообщила:
      - Пожары начались, Илья Никанорыч, надо бы эвакуировать женщин и детей, а наших начальников хоть ложками собирай, никак после вчерашнего не отойдут.
      Первая неловкость за себя и за нее, какая было возникла в нем в самом начале, тут же сменилась холодной яростью. Он вдруг ощутил в себе тот восхищающий душу подъем, который всегда предвещал для него риск, дело, власть. В подобные минуты для него не существовало препятствий и не было удержу:
      - Перестреляю, как собак! - Его победно несло властолюбивое бешенство. - Будут отвечать по законам военного времени! - И уже выносясь наружу, кивнул ей. - Все остаются на своих местах.
      Он ворвался в управление в самый разгар паники. Люди бессмысленно метались по коридо-ру и кабинетам, галдели все разом, не слыша или не понимая друг друга: гвалт стоял, будто на вокзале во время бомбежки. Из радиорубки пробивался сквозь галдеж почти плачущий голос Ярыгина:
      - Судна нужны позарез, - он так и произносил "судна", - на чем людей вывозить будем?.. Войдите в наше положение, горит кругом... - Прерванный на полуфразе появлением Золотарева, он тут же стушевался, заблудил заискивающими глазами в сторону начальства. - Тут вот товарищ Золотарев как раз, сейчас дам... - Уступая ему место у селектора, тот даже не скрывал благодарного облегчения: его дело, мол, теперь сторона. - Прошу вас, товарищ Золотарев...
      Оказавшись в своей стихии, Золотарев окончательно перестал церемониться: сразу же отключил прием и перешел на беспрерывный вызов:
      - Говорит Золотарев. Беру всю полноту ответственности на себя. Остров объявляю на военном положении. Начинаю эвакуацию женщин и детей. Все мужское население считаю мобилизованным. Приказываю: вся судовая наличность ближайшей группы островов должна в течение часа быть у меня на рейде. Выполняйте. - Он отключил связь и, повернувшись к сидевшему сбоку от него однорукому, приказал: - Выставить охрану у складских помещений и магазинов, в случае грабежа стрелять без предупреждения. За тушение пожаров отвечаешь лично. Понятно? - И, не чувствуя в угрюмо похмельном лице управленца должного отклика, схватил того за ворот гимнастерки, поднял, притянул к себе вплотную. - Слушай ты, мысли-тель, я из тебя эту дурь окопную быстро вышибу, тебя еще, видно, жареный петух в задницу не клевал, так я устрою: каждый клевок девять грамм, понял?
      Тот, судя по всему, мгновенно протрезвел и, боязливо отодравшись от Золотарева, вытянул-ся по стойке смирно:
      - Выполню любое задание партии и правительства, товарищ начальник. Его запойная хрипотца приобрела торжественную тональность. - В огонь и в воду, товарищ Золотарев!
      - То-то, - остывая, бросил ему Золотарев и выдвинулся в коридор. Слушай мою команду. Все женщины и дети в течение часа должны быть в безопасной зоне у воды. Назначаю ответственным за эвакуацию начальника политотдела Гражданского управления Ярыгина. - Перехватив затравленный взгляд политотдельца, он еще раз, чуть ли не со сладострастием, подчеркнул: - Товарища Ярыгина. Всё, выполняйте приказ...
      Через минуту управление опустело: заработал безотказный механизм запущенной им машины, работающей на инерции страха. Ему теперь оставалось только время от времени корректировать ее ход, чтобы она не уклонялась в сторону и не сбавляла темпа. Науку управлять такими процессами он давно выучил назубок.
      В стремительно убывающей суматохе коридора перед ним вдруг определился кадровик:
      - Вы отвечаете за жизнь всего контингента, - доверительно подступился тот к нему, - а я отвечаю за вашу жизнь, товарищ Золотарев. Вам необходима надежная страховка. Вот, - горбун вытолкнул впереди себя лобастого парня в военной телогрейке и кепке, заломленной на самый затылок. - Катерок у него небольшой, но крепкий. Даже, - тут кадровик насмешливо осклабился, - с командой. Будет стоять специально для вас, на всякий случай. - И торопливо отметая любые возражения, быстро закончил. - В последнюю минуту может понадобиться.
      Кого-то этот парень удивительно напоминал Золотареву: наваждение было так объемно, так явственно, что он не выдержал, спросил:
      - Ты откуда сам-то?
      - Землячок, товарищ Золотарев, - поспешил ответить за того кадровик, опять землячок! Мало тульский, еще и сычевский, Самохин Федор Тихонович, собственной персоной. Прямо скажу, кадр первостатейный: фронтовик, специалист, работник, с такими до коммунизма - рукой подать. Глядишь, даже помните?
      Еще бы Золотареву не помнить Самохиных! Не водилось на деревне мужика злее и привяз-чивее дядьки Тихона, случая, бывало, не пропускал, чтобы не подковырнуть, не подразнить отца. Немало слез по Тихоновой милости выплакала золотаревская мать. Младшего из Самохи-ных, правда, он помнил смутно, сказывалась разница в возрасте, но, даже если бы и помнил, восторга от этой памяти не испытал бы: слишком болезненным оставалось для него всё, связанное с Сычевкой.
      - Да, да, помню, - сухо отрезал он, заранее предупреждая любые попытки панибратства со стороны непрошенного земляка. - Ты лучше скажи мне, как ты его, катерок свой, на месте удержишь, волна, видел, какая?
      Парень заметно угадал его состояние, но оказался умеy - не обиделся:
      - Поставлю носом против волны, запущу на всю катушку, якорек сброшу, устоим как-нибудь, товарищ начальник.
      Сдержанная деликатность Федора понравилась Золотареву, но он предпочел всё же держать дистанцию - так оно было надежнее:
      - Ладно, отправляйся к себе на борт, держи вахту, только учти, я ухожу последним. - Но на прощанье смягчился, бросил вдогонку. - Держи сычевскую марку!
      Кадровик прямо-таки засветился Федору вслед, будто собственное произведение издалека рассматривал:
      - Хорош парень, ничего не скажешь! - И, снова увязываясь за выходившим Золотаревым, деловито утвердил: - Я с вами.
      - Утрясите лучше возможные недоразумения с японцами. - Золотарев был рад отвязаться от настырного горбуна. - Хотят они эвакуироваться или нет?
      - Пусть сами выкручиваются, своих вывезти бы,- отмахнулся было тот, но, перехватив нетерпеливый взгляд Золотарева, ослушаться не посмел. - Как знаете, товарищ Золотарев, как знаете, только к чему бы вам это? Поворачиваясь, чтобы идти, он въедливо прищурился. - Может, уже и там землячки отыскались?
      В самой походке уходившего горбуна угадывалась угроза и предупреждение, но Золотареву уже было не до него. Стоя сейчас на площадке перед управлением, он зорко обозревал панораму происходящего: дымное пламя поверх ревущей сопки, каменная шрапнель над поселковыми крышами, людские ручейки, стекающие по дорогам и тропам к берегу вокруг пирса. Но в кажущемся вокруг хаосе уже заметно проглядывался определенный порядок, механизм власти срабатывал медленно, но неуклонно: пожары становились кратковременней, разноголосица умеренней, людское передвижение строже. "Только попусти, - удовлетворенно успокаивался он, - сами не заметят, как передушат друг друга".
      Полина появилась рядом с ним неожиданно, с медицинской сумкой через плечо, застегнутая на все пуговицы демисезонного пальто, из-под которого торчал белый воротничок ее халата.
      - Иду вот, зовут, там у одной, - Полина кивнула вниз, по направлению к берегу, - схватки начались. Вот уж не ко времени! - В ожидании ответа она искоса взглянула на него, но он отвел глаза. - Вам бы тоже пора туда, всего не усторожишь.
      - До погрузки нельзя, Полина, на ваших здешних вахлаков, сама знаешь, надежды мало, самому надо до конца проследить. - Он легонько и ласково подтолкнул ее под локоть к дороге. - Иди, там тебя ждут, скоро увидимся.