- Эх, Федя, Федя, - еле различимо выдохнула она, - за что тебе такая тяжесть, за какую вину? Поднимешь ли...
      Ему нечего было ответить ей, в словах теперь не оставалось ни нужды, ни потребности. В эту минуту горло его стиснулось такой пронзительной жалостью к ней, к ее беде и беззащит-ности, что, молча проходя мимо нее, он не выдержал и бережно коснулся ладонью ее волос.
      Вернувшись в караулку, Федор застал ребят мертвецки спящими прямо за неприбранным столом, а утром уже стучался к майору с письменной просьбой о переводе в распоряжение здешней комендатуры. И по легкой поспешности, с какой майор не глядя наложил утвердитель-ную резолюцию, его осенило, что тому о нем с Полиной давно всё известно. "Носов, - запоздало догадался он, - сума переметная!"
      Та же полуторка с тем же старшиной за рулем тащила Федора голыми перелесками в обрат-ную сторону. Оттеснив его в угол кабины, старшина, как и в прошлый раз, бесился, остервенело сплевывал, поругивался:
      - Надоело, твою мать, гоняют туда-сюда, как извозчика, чуть что, фронтом пугают, туды твою растуды! А чего мне фронт, я почище виды видывал, такие воронки водил, до сих пор волос дыбом стоит, одни маршала с наркомами, битком, как сельди в бочке, стоймя под себя ссали, мать твою бабушку!
      Дорога вынесла их в луговой простор, и тут, на стыке леса и жнивья, Федор в последний раз увидел Полину. Она стояла среди безлистых берез и, щурясь от солнца, пристально следила за ними. Глядя на ее устремленную вдогонку своему собственному взгляду фигуру, Федор вдруг ответно просветлел и вытянулся: "Прощай, Поля, Полина, Полина Васильевна, товарищ Демидова. Дай-то тебе Бог того, чего хочется!"
      * * *
      - Здравствуйте, Полина Васильевна. - И тут же нерешительно поправился: - Здравствуй, Поля...
      Чуть заметно сотрясая стекла, вдали за окном гудело и погрохатывало.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      1
      Сверху остров походил на корабль или, скорее, на большую, поднявшую над водой плавники и хвост рыбу. По мере снижения, суша под крылом самолета росла, растекалась, выявляя на сво-ей поверхности цвета, оттенки, рельефные особенности, с редкими вкраплениями хозяйственных и жилых построек. Сахалин, плавно покачиваясь с боку на бок, устремлялся навстречу Золота-реву.
      Остров встретил его моросящей сыростью. Со стороны моря тянуло сладковатым запахом водорослей, на траве, листьях, хвое деревьев, крышах оседала липкая изморось, все вокруг выглядело осклизлым, волглым, разбухшим.
      Встречала его целая компания местных чинов, среди которых выделялся дородностью и руководящей повадкой высокий, сравнительно молодой еще парень, отрекомендовавшийся начальником Гражданского управления острова Приходько.
      Гурьбой, на двух стареньких "газиках", они отправились, как выразился один из встречав-ших, на "русскую хлеб-соль". Дорога вытягивалась вдоль низких, барачного типа, только с плоскими крышами, построек, еще сравнительно ухоженных, с огородными палисадничками перед каждым.
      Поглядывая сквозь ветровое стекло на эту японскую идиллию, Золотарев невольно усмех-нулся про себя, заранее представляя, в какие развалюхи и хляби превратится она - эта идиллия, - когда сюда пьяной саранчой нахлынет орава вербованных, состоящая из среднерусских мужиков и недавних головорезов штрафных рот.
      Словно угадывая его состояние, сидевший сзади Приходько произнес:
      - Постепенно ломать будем эти карточные домики, не для русского человека такое жилье: ни печки путной, ни устойчивости, жилец в нем, как в спичечной коробке! Вот и приехали!
      Чайная, у которой они остановились, располагалась в деревянном и потемневшем от ветров и сырости особнячке с боковым входом для важных гостей, стоявшем на взгорье, откуда виднелось море.
      За много лет службы на высоких должностях Золотарев изучил ритуал этих дежурных застолий до мельчайших подробностей, но, не будучи к ним особо расположен, умел - и всегда вовремя - выйти из игры, тем более это легко было сделать здесь, где он оказался в кругу подчиненных. Поэтому, когда торжественные тосты были закончены и гостевание начало заметно переходить в заурядную попойку, он поднялся:
      - Делу время, как говорится, у нас с вами большое хозяйство, товарищи, работать пора. Товарищ Приходько, познакомьте меня с вопросами.
      Тот покорно поднялся:
      - Есть познакомить с вопросами, - сообразительно принял он тон гостя. - Пора, товарищи. Прошу ко мне, товарищ Золотарев.
      Золотарев по опыту знал, что творится сейчас в головах собутыльников, но не в его правилах было всерьез принимать настроения подчиненных: потерпят, ему тоже приходится порою терпеть: полез в номенклатуру - терпи от старшего и дави на младшего, так компенсируется в их среде уязвленное самолюбие, не маленькие - должны знать!
      В кабинете начальника Гражданского управления Приходько он по-хозяйски сразу же уселся за стол:
      - Ну рассказывайте, что тут?
      Золотарева не интересовало положение на островах, он получил необходимую ему информа-цию еще перед отъездом, но это было в их среде правилом или некой повинностью, которую он отбывал, чтобы сохранить лицо, проявить свою власть, поставить подчиненного на место. И Приходько принимал его игру тем легче, что на месте гостя он поступал бы точно так же:
      - Главный вопрос сейчас - переселение японцев, их присутствие действует на приезжаю-щих разлагающе. Затем - жилье, но с этим пока обойдемся, народ у нас выносливый, кому не достанется - перезимуют в землянках. Ну и, конечно, продовольствие. Завоз идет с перебоями, хотя, в крайнем случае, тоже перебьемся...
      Тот колыхался перед ним своим большим телом, преданно устремлялся к нему широким лицом, с солидным видом хитрил этими самыми "с одной стороны", "с другой стороны", но слова его почти не задерживались в сознании гостя. Мысленно Золотарев уносился сейчас к своей молодости, к той единственной для каждого поре, откуда всю жизнь на человека наплывают сны и видения, запахи и краски, лица и голоса.
      Путь, что прошел он от первой деревенской горечи, казался ему теперь по-настоящему непостижимым. Как, по какой воле сычевский мальчик мог пройти этот путь, не погибнув и не оказавшись среди тех миллионов, какие сгинули в гнилых бараках лагерной системы? и что, наконец, определило его судьбу?..
      - Да, вот еще что, - голос хозяина вновь пробился к нему, - бумага тут одна из Москвы поступила, чудят, ей-Богу, будто нам здесь больше делать нечего, как приходы открывать! Вот полюбуйтесь...
      И то, что Золотарев увидел и прочитал, резануло его под самое сердце и голова у него пошла кругом: вот она, судьба-то, не успел спросить - уже отвечено!
      В бумаге, которую пододвинул ему хозяин, Всесоюзный совет по делам церквей предписы-вал Гражданскому управлению - и уж кто-кто, а Золотарев-то знал, что не без указания с самого верха, - открыть в Южно-Сахалинске церковный приход и рекомендовал для замещения должности проживающего на островах гражданина Загладина Матвея Ивановича.
      Так вот оно что, так вот зачем жизнь провела его сквозь всё, так вот отчего тревожила столько лет! Затем лишь, оказывается, чтобы привести его сюда, на эти Богом забытые острова, на встречу со свидетелем его позора, его слабости, его несчастья, да с тем, чтобы по дороге устроить ему свидание с другим свидетелем.
      Ему стоило большого труда не выдать себя, овладеть собой и сразу же перевести разговор на невинную тему:
      - Для начала город бы надо посмотреть, с людьми познакомиться да и проветриться заодно.
      У Приходько заметно вытянулось лицо: чутьем, воспитанным в той же, что Золотарев, среде, только рангом пониже, он понял, что совершил ошибку, но никак не мог догадаться, какую именно, и от этого мучился еще больше.
      Потом, тенью следуя за Золотаревым по деревянным тротуарчикам города, тот услужливо дышал у него за спиной, всё пытаясь загладить возникшую неловкость:
      - Ошибки у нас бывают, - еще Ленин говорил, не ошибается тот, кто ничего не делает, - но на ошибках учимся, критика и самокритика у нас в почете, делаем выводы, переходим на новые рельсы.
      Но теперь уже Золотареву было не до него, всё в нем сосредоточилось сейчас на одном имени: Матвей Загладин, - а всё другое кануло в прошлое и к нему, этому прошлому, возврата уже не было.
      А тот всё бубнил и бубнил позади, за плечом:
      - Дел невпроворот, иногда заработаешься до того, что соображать забываешь, такая наша доля руководящая! - И уже доведя его до гостиницы, почти прокричал ему в затылок: - Товарищ Золотарев, войдите в мое положение, я ведь тоже человек!
      Но Золотарев и тут не ответил, захлопнул перед носом у того дверь и, оставшись наедине с собой, забылся в мутном, почти без сна, беспамятстве.
      2
      И вдруг ему почудилось, будто кто-то зовет его: тихо, душевно, сочувственно:
      - Ильюша, Илья, Илья Никанорыч!
      Голос был знакомый-знакомый, только какой-то глуховатый, как бы неживой. Золотарев открыл глаза, пошарил взглядом по пустой комнате, но, никого не обнаружив, снова было задремал. Но стоило ему смежить веки - всё повторилось сначала:
      - Ильюша, Илья, Илья Никанорыч!
      Это уже его просто испугало, но, чтобы стряхнуть с себя наваждение, он быстро оделся, подаваясь вон из дому, в ночь, в город, куда глаза глядят.
      Сырая без звезд ночь нависла над городом, в домах посвечивали редкие огоньки, даже собачий лай слышался в этой темени глухо и сдавленно, словно из-под ваты.
      И только тут, на улице, Золотарев понял, что услышанный им голос звучит не вовне, а в нем самом, и вдруг во взорвавшемся в нем сердце возникло имя, принадлежащее этому голосу, и было ему звучание: Мария! И только поняв это, он приготовился ко всему.
      Сомнамбулически двигаясь на запах водорослей, Золотарев не разбирал дороги, шел без единой мысли, без цели или направления. Его вела сила, у которой нет ни имени, ни обозначе-ния, и только ей - этой силе - он сейчас подчинялся и только ею руководствовался.
      Сознание стало возвращаться к нему, когда впереди, на самом стыке земли и моря, перед ним обозначилось красное пятно костерка и он направился туда, постепенно приходя в себя. "Ишь ты, - удивлялся Золотарев, - как лунатик!"
      Костерок оказался у небольшого причала, пылал уже затухающим пламенем, освещая нескольких то ли геологов, то ли рыбаков, и край большой лодки.
      - Здравствуйте, товарищи! - Подойдя ближе, Золотарев присел позади них на корточки. - Приятного аппетита.
      Никто не отозвался, даже не повернулся в его сторону, все продолжали есть, не обращая на него внимания. И только единственная среди них женщина молча протянула ему ложку.
      Решив, что отказываться неудобно, он подсел ближе и для приличия пригубил из котелка ложку-другую довольно жидкой ушицы.
      Ели они бережно, со вкусом, словно молились, придерживали ложки снизу, видно, дабы не обронить даже капель, что почти развеселило Золотарева: это у моря-то!
      Лишь закончив, один из них, тот, что постарше, с тронутым оспой узким лицом, спросил:
      - Откуда будете?
      - Из Москвы.
      - А, - не проявил особого интереса тот, - народу, говорят, много, так ли?
      - Хватает.
      - В гости сюда или как?
      - По делу.
      - А, - опять безо всякого интереса протянул тот и умолк.
      - Что ж у вас ушица-то того, жидка? У моря живете!
      На этот раз не ответил никто. Их молчаливые лица качались перед ним в светотени затухающего костерка и в этом молчаливом покачивании ему просто не было места, он не существовал для них, не присутствовал, не жил.
      И снова он каким-то непонятным ему внутренним видением, которое, впрочем, длилось не более мгновения, внезапно и коротко проник, что это когда-то уже было с ним, но память тут же смыла призрак и он двинулся от костра опять в ночь, в город, куда глаза глядят.
      Но в последнюю минуту он не выдержал, обернулся и захлебнулся собственным дыханием: женщина у костерка смотрела ему вслед с протяжным и долгим сочувствием, словно желая напутствовать его:
      - Ильюша, Илья, Илья Никанорович!
      3
      Примерно в то же самое время над землей загорелась новая звезда. Трудно тогда было представить, что же она собою знаменует: то ли конец света, то ли Новое Пришествие. Не случилось ни того, ни другого. Но вскоре было замечено, что по всей стране стали рождаться мальчики и девочки, которые, к величайшему ужасу родителей, начали задавать вопросы.
      А к концу пятидесятых и в начале шестидесятых эти мальчики и девочки перешли от вопросов к прямым действиям. Мальчиков и девочек стали пачками и в одиночку отправлять в места не столь отдаленные и места, где из них пытались сделать мычащих инвалидов с последующей припиской к психдиспансерам по месту жительства.
      Но процедуры эти над ними совершали, как правило, тоже мальчики и девочки, только воспитанные в лучших традициях вечного принципа "моя хата с краю".
      Это были, не в пример своим родителям, вымуштрованным в далекие времена, вполне цивилизованные особи. Они не орали на допросах и - упаси Боже! - не рукоприкладствовали, они только задавали вопросы, правда, лишь служебного свойства и особенно были пристраст-ны к разговорам по душам.
      И вот один из них, мучаясь своей сыскной совестью, спросил на допросе девочку, которая вышла на площадь ради абсолютно далекого и мало знакомого ей народа:
      - Так скажите все-таки, зачем вы это сделали, зачем, ведь это абсолютно бесполезно!
      И девочка ответила ему:
      - Я сделала это для себя, иначе я не смогла бы продолжать жить, и к этому мне нечего добавить.
      Была звезда, и хотя не было волхвов, мы теперь знаем, что звезда эта предзнаменовала Пришествие к нам Совести.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      1
      Открытый океан. Полночь. Тонущий пароход. Человек посреди крика и стремительно пустеющей палубы наедине с самим собой. Разговор:
      - Ты кто?
      - Твоя судьба.
      - Что скажешь?
      - Ты удивлен?
      - Нет, я заранее знал, что приговорен.
      - У тебя есть вопросы?
      - Всего один.
      - Я слушаю.
      - Ты позаботилась о том, чтобы я сел именно на этот плавучий гроб, еще в молодости предупредив меня о моей участи, но, скажи на милость, почему, за какие грехи вместе со мной должно погибнуть столько невинных?
      - Успокойся, двадцать лет я собирала вас по всей земле на эту посудину, поверь - это была хлопотная работенка!
      2
      Утлый катерок Федора тарахтел вдоль Курильской гряды, направляясь к родному причалу. Вода за бортом стояла тихая, почти без морщинки на сизой поверхности, небо над нею отсвечи-вало умытой синевой, горизонт впереди обещал погожую ясность, и только сбоку, поверх черной цепочки островов, кое-где клубились дымные шапки. Кругом было свежо, безветренно, тихо.
      С новым для себя делом Федор освоился быстро, сгодилась ему его недолгая шоферская практика, катерок под его руками с толковой исправностью хлопотал свою нехитрую службу: развозил почту по хозяйствам, мотался с попутными оказиями, но более всего состоял при начальстве, удовлетворяя транспортные нужды местного ИТРа.
      Островная жизнь Федора мало-помалу втягивалась в привычную колею, становилась буднями, повседневностью, бытом. Теперь отсюда, с высоты времени и пространства, деревен-ское прошлое выглядело таким далеким и призрачным, что порою казалось - и не существова-ло его вовсе. И лишь изредка, по ночам, просыпаясь, он вдруг сладостно затихал в краткой, как вспышка, грёзе: студеный вечер за окном перед Крещеньем, дотлевающие под белым пеплом уголья в распахнутом поду печи, кислый запах теста по всей избе, и над всем этим, сквозь это - текущее к нему сюда, через годы и версты, прерывистое воркование сверчка. Господи, утоли его печали, восхити его душу грешную!
      За спиной у Федора в сумраке пассажирской каюты брала разгон разговорная карусель нара-стающей пьянки. Руководящая троица острова начальник отдела Гражданского управления Пономарев, его заместитель по политчасти Красюк и кадровик Пекарев возвращались с предпра-здничного угощения на Парамушире и, судя по всему, закругляться в ближайшие дни не думали, хотя накачивались из них только первые двое, третий - вечно взъерошенный горбун из спецчасти - в гульбе не участвовал, слыл на острове трезвенником, был неизменно въедлив и вездесущ, а поэтому одинаково нелюбим всеми.
      В беспорядочном галдеже застолья по-обыкновению преобладал пропитой басок Понома-рева:
      - Ты меня слушай, Красюк, ты еще под стол пешком ходил, когда я уже в органах работал, в коллективизацию чуть не по всей Украине кулачье чехвостил, долго будут Пономарева помнить, кровососы мужицкие! Я с самим Всесоюзным старостой, товарищем Калининым Михаилом Иванычем, лично, как с тобой, за ручку здоровкался, тогда еще целая была, рубала врагов народа без пощады и снисхождения! Я в заградотрядах целые фронта от паники выручал, мне генерал Серов своей рукой медаль на грудь привинчивал, кабы не шальная мина, до каких чинов дошел бы, а ты говоришь!
      Замполит, хохол, себе на уме, с вечной, будто приклеенной к тугому лицу хитроватой усмешкой, не поддаваясь хмельной развязности, покладисто приноравливался к хозяину:
      - Мы за старыми кадрами, как за каменной стеной, Василий Кондратыч, поперед батькА в пекло не лезем, от старой гвардии ума-разума набираемся, крепко сталинские заветы помним, без вас, без вашего опыта нам никак не обойтись, зелены еще, учиться надо...
      Кадровик время от времени корректировал разговор, вставлял словцо-другое, не проявляя, впрочем, особого азарта или заинтересованности:
      - Какой же может быть порядок среди контингента без дисциплины? Единоначалие - наш закон, без него пропадем, как цуцики, каждый должен знать свое место. Что бы мы в войну делали, если б без железного порядка? Спасибо вождю, вправил мозги, научил жить.
      Разговор, то затихая, то вновь раскручиваясь, слился вскоре в сплошной гул, из которого в конце концов опять выделился пономаревский голос:
      - Чего, спецчасть, заспешил? Или наша компания не по нраву, правду говорят, гусь свинье не товарищ... Иди, иди, паря, проветри шарики, а то, гляжу, они у тебя на холостом ходу крутятся...
      Через минуту горбун появился в рубке, встал сбоку от Федора, засопел сердито, глядя впереди себя:
      - Нажрутся, черти, мелют языком чёрт-те что, управы на них нет. Хорошенький пример контингенту показывают! Не хозяйство, а кабак круглосуточный! - Пожевал губами, скосил колючий глаз на спутника.
      - Ты, Самохин, слушать - слушай, да только помалкивай, твое дело солдатское: что видел, что слышал - военная тайна, роток на замок, как говорится, ясно?
      - Наше дело сторона, - в тон ему, чтобы только отвязаться, сказал Федор, - не мы пьем, не нам похмеляться.
      Катер послушно брал к берегу, остров матерел, расцвечивался, дымная шапка над конусом сопки всё плотнее застила небо, отбрасывая окрест скользящую, в редких распадах тень.
      - Не нравится мне что-то в последнее время эта печка, - кадровик говорил, словно про себя: глухо, задумчиво, с расстановкой, - копоти больно много, не загудеть ли собралась? Если по-настоящему разойдется, костей не соберем, такая у нее слава. - По резкому, в кустистой щетине лицу горбуна промелькнула издевка. - Не боишься, Самохин?
      - Волков бояться - в лес не ходить, - по-прежнему норовил отговориться Федор, - как на фронте у нас говорили: позади Москва - отступать некуда, приказ - стоять насмерть! - Он сбросил скорость, плавно выруливая к пирсу. - Чему быть, того не миновать.
      - Ну, ну, Самохин, ты, я гляжу, за словом в карман не лезешь! - У того явно пропала охота продолжать беседу, - все нынче разговорчивые сделались, война разбаловала, укорачивать пора. - Кадровик с пристрастной цепкостью следил за тем, как Федор причаливал, швартовал-ся, глушил машину. - Знаешь свою работу, Самохин, хвалю. - Прежде чем сойти на пирс, горбун в последний раз обернулся к нему, посветил на него в упор упрямыми глазами. - Запри их, пускай у тебя проспятся, чтобы на людях в таком виде не показывались, головой отвечаешь, Самохин, понял?
      И, не ожидая ответа, резко застучал каблуками сапог по деревянному настилу пристани, будто целую жизнь только и делал, что отдавал приказы во все стороны.
      Федору даже заглядывать не пришлось в каюту, доносившееся оттуда похрапывание говорило само за себя. Осторожно, чтобы не разбудить спящих, он задраил входную дверцу и, не задерживаясь более, подался на берег.
      3
      Дома Федор никого не застал. Он заглянул к Овсянниковым, но дверь у них тоже оказалась на замке. День на дворе стоял нерабочий, гостевать им ходить было не к кому, поэтому гадать Федору не приходилось: "Опять у Матвея сборище, - решил он, - нашли себе забаву!"
      Вскоре после той их первой встречи в чайной Федор стал замечать, что старики его налади-лись подолгу отлучаться на выпасы к Загладину, приохотив к этому и соседей. Сначала он лишь посмеивался над старческой блажью: чем бы дитя ни тешилось! Но со временем его все чаще посещало неясное предчувствие перелома в своей судьбе, который непостижимым пока образом связывался в нем именно с этими родительскими бдениями у Матвея. Порою Федора даже подмывало самому пойти туда, прикоснуться к запретному, заглянуть в бездну, но всякий раз, когда он уже было решался, обязательно возникала какая-нибудь помеха, отвращая его от пугающего соблазна.
      Спускаясь теперь по винтовой тропе к прибрежным луговинам, Федор внутренне еще сопро-тивлялся, еще силился объяснить себе свою внезапную решимость простым любопытством, но воля, куда более властная, чем руководившие им самооправдания, подсказывала ему, что сегодняшний путь его был уже когда-то и кем-то заранее предопределен.
      В сиянии погожего дня ничто не предвещало ненастья или беды. Берег внизу упирался в безмятежную воду. Над сопкой висело обычное облако, правда, уже с первыми черными полосами. Над прибрежными лугами, над ольховником, над крышами домов висела легкая дымка. Было тихо, умыто, празднично.
      Федор спускался вниз в том расположении духа, когда мир кажется простым и податливым, собственное тело почти невесомым, жизнь долгой и многообещающей. "Далось бы только здоровье моим старикам, а уж остальное моя забота!" Даже крысы, шнырявшие под ногами, не вызывали у него, как прежде, ни брезгливости, ни отвращения: "Тоже тварь живая, тоже свое хотят!"
      Еще издалека он разглядел у пастушьей землянки устремленных внутрь ее людей, а подойдя ближе, услышал доносившийся оттуда голос Матвея:
      -...И простер Моисей руку свою на море, и к утру вода возвратилась на свое место, а Египтяне бежали навстречу воде, так потопил Господь Египтян среди моря...
      Впереди, в землянке, освещенной только коптилкой, Федору бросились в глаза лица родителей, Овсянникова и, что он уж никак не мог ожидать, Любы. Робкий огонек отбрасывал на них тени, мешая со светом, и от этого все они казались ему не теми, обычными, какими он привык видеть их в обыденной жизни, а преисполненными некоей особенной торжественнос-тью, словно на кладбище или важном собрании.
      -...И увидели Израильтяне руку великую, которую явил Господь над Египтянами, и убоялся народ Господа, и поверил Господу и Моисею, рабу Его. Тогда Моисей и сыны Израилевы воспели Господу песнь сию...
      Матвей стоял лицом ко всем, в руках у него была толстая книга, на носу очки, а в трубном басе его неожиданно слышалась голосовая слеза:
      -...И двинулись из Елима и пришло все общество сынов Израилевых в пустыню Син, что между Елимом и между Синаем, в пятнадцатый день второго месяца по выходе их из земли Египетской. И взроптало все общество сынов Израилевых на Моисея и Аарона в пустыне...
      Еще днем раньше Федор едва ли мог принять все эти сказки всерьез, но чем дальше он слушал, тем сильнее представлялся ему этот неизвестный и непонятный ему народ, который с такими трудностями рвался, да куда - в пустыню! - тем более проникался он их мукою и судьбою, их бедой и делом.
      Когда Матвей кончил, Федор, не ожидая своих, стал подниматься вверх и по дороге всё представлял себе, как они идут и идут, по кругу, идут и идут.
      И так - без конца.
      "Может, и мы так-то вот, - идя, всё повторял и повторял про себя он, бредем, бредем, глядишь, и выбредем к верному месту?"
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      1
      Один из них был рядовым евреем из Риги на вольном хождении по прозвищу "Тридцать три несчастья", а второй - начальником лагеря, разница, как говорится, небольшая, но существен-ная. Еврей разменял из своей десятки первый пятерик, а начальник уходил на повышение, тоже, в известной степени, дистанция. Опять же, начальник ел и пил, а еврей только убирал за ним, но в остальном они были почти друзья.
      Перед отъездом полковник в последний раз вызвал еврея к себе для душевного собеседования.
      - Бери, пей, - он налил тому рюмку коньяку, - без дураков, заслужил: за пять лет ни одного взыскания.
      - Благодарю вас, гражданин полковник.
      - Скажи честно, неприкосновенность гарантирую, ты когда-нибудь замечал во мне чего-нибудь особенное?
      - Если честно, то да, гражданин полковник.
      - Говори - чего?
      - У вас один глаз стеклянный, гражданин полковник.
      - Какой именно?
      - Левый, гражданин полковник.
      - Вот чёрт пархатый, а ведь он так хорошо подделан, у лучшего глазника в Москве заказывал. Как угадал?
      - А в нем есть что-то человеческое, гражданин полковник.
      2
      Голос рыбного министра униженно вибрировал в трубке, слова набегали одно на другое, тот захлебывался словами:
      - Товарищ Сталин... Как коммунист... Как верный солдат партии, я обязуюсь ликвидиро-вать прорыв... Лично вылетаю на место стихийного бедствия. - Министр перешел на умоляю-щий хрип. - Костьми лягу, товарищ Сталин...
      Он не стал дослушивать, положил трубку: пусть выкручивается теперь, старый боров! Он знал, что после такого телефонного оборота этот вахлак будет землю носом рыть, но положение выправит. Чёрт бы их побрал, эти стихийные бедствия! Едва кончилась война, они, словно сговорившись, принялись наваливаться на страну след в след: засуха на Украине, затем в Молдавии, а вот сейчас это самое цунами на Курилах. И всякий раз приходилось затыкать всё новые и новые дорогостоящие дыры, перекраивать бюджет, искать и наказывать виновных. Никак не удавалось прочно подняться на ноги, чтобы вновь взять за шиворот вчерашних союзников, которые наивно полагают, будто он удовлетворится, наконец, тем, что ему принес тучный послевоенный раздел. Как бы не так, господа хорошие, как бы не так, не для того он годами отстраивал эту махину, рисковал судьбой и преступал все заповеди, чтобы довольство-ваться частью: всё или ничего, и, как это сказано там, в Евангелии, пусть мертвые хоронят своих мертвецов!
      Он снова опасливо скосил глаза на лежащую сбоку от него "тассовку": "С 10 по 14 ноября происходило крупное извержение одного из действующих вулканов Курильской гряды. Подзем-ные толчки..." Дальше следовали подробности, которые его мало интересовали и в которых он не усматривал особого проку: ничего уже нельзя было ни предотвратить, ни поправить. Теперь оставалось найти виновных, а затем начинать всё заново. Виновные же, разумеется, найдутся, он всегда отказывался считать стихию смягчающим обстоятельством, по опыту знал, только попус-ти, каждый начнет оправдывать свое разгильдяйство всякими субъективными и объективными причинами: в болтовне утопят страну. "Взялся за гуж, - он вдруг вспомнил Золотарева, посожалев лишь о том, что не успел проверить этого туляка в деле, лишний раз убедиться в своем знании человеческой природы и собственной прозорливости, - не говори, что не дюж".
      В нем давно выработался спасительный инстинкт самосохранения от праздных раздумий по какому-либо конкретному поводу. Это помогало ему принимать решения, не растекаясь в деталях или подробностях, что, в свою очередь, обеспечивало таким решениям немедленное воплощение в реальность: Золотарев, вместе с его васильковыми глазами и собачьей преданно-стью, мгновенно отошел от него в небытие, уступая место новой теме и новому имени.
      Имя это значилось в Указе, с утра лежавшем перед ним на столе в ожидании его утвердите-льной визы. С этим Указом, а вернее, с этим именем у него была связана целая, чуть не сорока-летняя история, которая, по его мнению, заслуживала теперь достойного завершения. Облег-ченно перестраиваясь на шутливый лад, он поднял трубку "вертушки", набрал однозначный номер:
      - Зайди, Лаврентий, - на этот раз даже его гортанное произношение показалось ему кстати, - дело есть, Серго крестить пора...
      Он с детства не любил своего грузинского акцента, вязко напоминавшего ему о его плебей-ском происхождении. С завистью вслушивался он в свободный выговор своих сверстников из дворянских семей, где русский язык считался обиходным, отмечая, с какой легкостью перехо-дили они от раскатистого грузинского "э" к почти беззвучному русскому "е", произнося чужие "ш" и "ч" без единого свистящего звука. Его детская зависть к ним, к их облику, к их внешнему превосходству, хотя почти каждый из них и влачил то же самое полунищенское существование, - в Грузии, как известно, на каждого нищего три дворянина, - с годами обратилась в жгучую, трудно преодолимую ненависть, которой долго потом, после победного похода Одиннадцатой Армии по Закавказью, он насыщался, но так и не насытился, только поостыл с годами. И поэтому, когда хваткий кутаисец Давид Рондели, явно угождая ему, снял незамысловатую, но злую комедию о двух беспортошных князьях из Эристави, он осыпал сообразительного мэтра щедротами и периодически просматривал ленту, всякий раз удовлетворенно покатываясь со смеху. По-кавказски укорененно презирая русских и всё русское вообще, он жаждал выглядеть со стороны чистокровным русским, чтобы по праву смотреть свысока на инородцев и их жалкие подражания чужому величию...
      Берия вошел, даже скорее вскользнул, по обыкновению без стука, весело поблескивая на него преданными стеклышками пенсне в предвкушении предстоящей забавы. Не спуская с хозя-ина понимающих глаз, приблизился к столу, остановился рядом, но не сел, молча устремленный к нему сердечностью и сопереживанием момента.
      Это была их давнишняя игра, какую они время от времени разыгрывали себе на потеху с людьми из ближайшего окружения. В строгом соответствии с загодя и тщательно отрепетирова-нным сценарием он так же молча кивнул гостю на телефон.