Итак, пока что я нисколько не продвинулась. На нуле! Но я стараюсь не поддаваться панике. Ростислав Васильевич сказал бы, наверное, что все идет нормально.
      Насчет Калабушкина еще нечего не удалось узнать, и мы с Ростиславом Васильевичем решили, что пока что я схожу по адресу, где когда-то жил председатель самого странного на свете "Клуба старьевщиков" - Игорь Потапович Головачев. Правда, его давно уже нет на свете. Но кто знает, может быть, Головачеву повезло больше, чем Рабчинскому, и его внуки и правнуки хранят записки, дневники или хоть знают что-нибудь.
      И вот я снова звоню в чужие двери. Фамилии Головачева совсем нет на табличке.
      Мне открывает уставшая женщина в домашнем халатике. Я не нахожу слов, путаюсь и краснею. Она уговаривает меня пройти, и я оказываюсь в той самой комнате, где происходили заседания "Клуба старьевщиков". Но эта комната была сейчас совсем не такой, какой представлялась мне всегда по маминым рассказам.
      Во-первых, вся она заставлена мебелью, так что даже почти незаметно, что здесь восемь углов. Мальчик-дошкольник с отсутствующим видом разучивает на пианино бетховенского "Сурка". В большие, высокие окна льется со двора непередаваемый поток звуков, но, видно, мальчик выделяет какие-то, касающиеся только его, призывы и с тоской поводит глазами на окна.
      Женщина, наверное, очень удивилась, что я стою и ничего не говорю. Она выжидающе на меня смотрела.
      - Скажите, пожалуйста, вы, случайно, не из семьи Головачевых? спросила я. - Когда-то в этой комнате, но это было давно, еще во время войны, жил врач по фамилии Головачев. Вы ничего не знаете о нем?
      Женщина наконец понимающе улыбнулась.
      - Так вы разыскиваете родственников? Мы получили эту комнату уже после войны. Я и мама. И мы знаем только, что здесь все погибли. А больше ничего не знаем.
      У меня осталась маленькая-премаленькая надежда.
      - Скажите, а когда вы въехали сюда, здесь не было ли каких-нибудь тетрадок, бумаг, документов?
      - Нет, ничего не было, ровным счетом ничего. Два ящика с какими-то ржавыми замками. Мы их, конечно, выбросили. Кому они нужны! А так комната была абсолютно пуста: ни стола, ни стульев, ни кровати. А вы, наверное, родственница?
      Я молча кивнула и вышла в темный коридор.
      Мне не хотелось ничего говорить. Было ужасно муторно. Где искать виновных, что единственная в своем роде коллекция старинных замков выброшена в помойку... Никто не виноват. Просто так получилось. Но ведь точно так же может быть и не только с коллекцией замков, а с чем-то, ну, даже великим. Это ужасно... Нет, это глупо. Могло ли так случиться, что мы бы не знали ничего о Леонардо да Винчи или о Трое. Наверно, могло. И наверно, есть такое - не открытые еще художники, писатели или даже целые города. И ведь когда-то их откроют.
      Вслед мне раздавалась трогательная и печальная бетховенская песенка.
      * * *
      В тот вечер у Ростислава Васильевича было что-то вроде совещания. Я докладывала.
      - Так вот, дела мои на нуле. Ничего-то я не узнала. Ничего-ничегошеньки. Но я знаю, что вы сейчас скажете, что все идет нормально. А я вот считаю, что ненормально. Ростислав Васильевич, почему так ужасно?
      - Что ужасно, дорогая Тата?
      - Ужасно теряется память о людях. Это ужасно! Ну скажите, ведь правда это ужасно? Так не должно быть, ведь правда?
      - Правда, Тата. Не должно быть!
      Через два дня Ростислав Васильевич узнал адрес старика Калабушкина. И я пошла к нему.
      ...Я шла и, еще не разглядев номера, сразу угадала его дом. Он стоял в глубине улицы и был огражден высокой кружевной чугунной решеткой. Несколько старых корявых кустов боярышника разрослись словно деревья, а за ними был дом - двухэтажный, желтый, с ветвистыми трещинами и с чугунным, тоже кружевным, крыльцом. У крыльца были две высокие витые чугунные колонны, и казалось, только они и держали дом, иначе бы он повалился на землю. Этот дом вместе с садиком боярышника, и чугунной решеткой, и крыльцом был совсем не ленинградский, совсем не отсюда. Ну, например, как пение петуха в торжественном учреждении. И вместе с тем он на месте, как одна из тайн города. Ведь не может же город жить без тайн! Но почему я сразу узнала этот дом? Наверное, мама мне так хорошо его описала. Ах, нет же! Мама ведь даже адреса не знала. Узнала я дом потому, что сразу почувствовала, что мне надо сюда.
      Я поднялась на крыльцо. На двери старинный звонок. Человеческая рука. Медная, с раскрытой ладонью и протянутыми к тебе пальцами, человеческая рука. Надо было дернуть за эту руку. Звонок издал едва слышное дребезжание. Дверь тут же открылась. Какая-то женщина с седой прической и в фартуке появилась в проеме, как будто она все время тут стояла и ждала.
      Не успела я раскрыть рот, как женщина с седой прической стала говорить непонятные слова:
      - Как хорошо, что наконец вы пришли. Он совсем, совсем плох. - И, перейдя на шепот, добавила: - Врачи говорят, что на этот раз никакой надежды...
      Видно, женщина с кем-то меня спутала, и я только успела сказать:
      - Скажите, Калабушкин...
      Но женщина перебила меня:
      - Давайте сюда ваш плащ и ступайте наверх.
      Я решила больше не объясняться, потому что в этом доме так и должно быть все таинственно, но только меня беспокоили слова о безнадежном состоянии - кого только? Может быть, это и есть Калабушкин?
      Передо мной была узкая витая лестница с широкими, отполированными до блеска перилами. Я поднялась во второй этаж и очутилась в полной темноте. Я остановилась, думая, что женщина с прической поднимается вслед за мной, но она не шла. Постепенно я привыкла к темноте; темнота была не полная, окна были закрыты ставнями, состоящими из продольных планок, и между этими планками струился свет. Это была самая странная комната, какую только можно себе представить. Тут был склад причудливых вещей. Все было покрыто густой пылью; в воздухе светились порхающие полоски, солнце, проникающее в щели ставен, заставило ожить пыль.
      Я стояла, замерев от неизвестности, и вдруг в полной тишине раздался звон. А за звоном - стук, глухой и надтреснутый, и тут же трепетный, как пение свиристеля, свист, и вся комната огласилась пением, звоном, боем, свистом. Я в ужасе шарахнулась - в углу комнаты зашевелилось какое-то чудовище. Но я разглядела - это огромная заводная игрушка, то ли слон, то ли мул. На нем наездник натягивает узду, и животное медленно кивает головой.
      Я увидела в комнате высокие двустворчатые двери, они были раскрыты, а за ними еще одна комната, и в ней, прямо напротив дверей, кровать, в которой кто-то лежит.
      Я ужасно испугалась, но тихий голос успокоил меня:
      - Ну проходи, что же ты стала?
      - Вы это мне?
      - А разве есть еще кто-нибудь здесь?
      - Не знаю. У вас тут темно.
      Я вошла во вторую комнату. Это была совсем маленькая комнатушка, ничего в ней не было, только узкая железная кровать, на которой лежал старик, да у окна столик и стул.
      - Вот бери стул и садись ко мне поближе. Так ты, значит, пришла узнать тайну головастых человечков?
      Я схватилась за спинку стула, и ладони моих рук стали мокрыми от страха и удивления.
      - Вы меня ждали? Вам, наверное, писала моя мама?
      Но я тут же сообразила, что ничего он не мог знать о моем приходе и ничего мама написать ему не могла, потому что она не знает даже его адреса, да и сама-то я этот адрес узнала только час назад. Я похолодела от ужаса.
      Но старик совсем не таинственно, а обычным и добрым голосом заговорил:
      - Да, я ждал тебя, хотя ничего мне твоя мама не писала. Я к тому же не знаю, кто твоя мама. А ты подвинь стул поближе, садись и будем разговаривать. Я ждал тебя раньше. Я жду тебя давно.
      - Я приехала уже неделю, но ваш адрес мне дали только сегодня утром.
      - Неделю? Ну, а я ждал тебя лет пять назад, десять, двадцать. Скажи, ты какого года рождения?
      Несмотря на добрый голос старика, мне опять стало страшно. Я подумала, что он наверняка сумасшедший: что он такое болтает, и при чем тут год моего рождения!
      Я стояла в замешательстве. Не уйти ли мне отсюда? Но старик снова настойчиво попросил меня сесть.
      - Я расскажу тебе, почему я тебя ждал...
      И снова слова его звучали как будто совершенно нормально. Я подвинула стул поближе к кровати и села.
      - Так вот, ты удивляешься, почему я тебя ждал и откуда я знаю про головастых человечков. Ты знаешь, что когда-то они принадлежали мне?
      - Знаю.
      - Так как же я мог не ждать тебя! Должен же кто-то был проникнуться этой тайной и захотеть найти к ней ключ. А ключ-то у меня. Как же не придут ко мне? Придут, придут...
      Я еще ничего не понимала, хотя, конечно, речь шла о наших человечках. Но о каком ключе и тайне он говорит?
      - Подожди, я расскажу тебе все по порядку. Дело в том, что я умираю. Но не об этом речь. Мне давно уже пора умереть. Однажды я собирался умереть еще лет тридцать назад. Тогда-то я не очень горевал об этом. Горевал я только о том, что уношу с собой тайну. Тайну... Может быть, одну из самых загадочных тайн на земле... И я знал к ней разгадку, вернее, не то что знал, а знал пути к разгадке. Знал, где лежит ключ. Он же не мог обмануть, нет, не мог... Не потому, что он такой честный и что я вообще чересчур верю в людей... Нет... Просто все сходится. Если бы он это придумал, он был бы гением, а он не гений...
      Я опять перестала понимать, о чем говорит старик. Он, казалось, не видит меня и совсем забыл о том, что он не один. Речь его стала прерывистой, он говорил уже сам с собой.
      Но вдруг старик резко сел в постели, и я увидела даже в полутьме, как на висках его трепещут жилки.
      - Да, деточка, - и он чуть дотронулся до моей руки, - а ты умеешь плавать?
      - Да, да! - почти закричала я. Я еще не понимала смысл его путаных и странных вопросов, но теперь уже точно знала, что все это очень и очень важно. Что никакой он не сумасшедший и что я, может быть, сейчас узнаю такое... такое... что всю землю не жалко пройти пешком, чтоб узнать это. Я слушала его, и каждое его слово приближало меня к тому, что я пыталась разгадать всю жизнь, я и мама - мы обе.
      - Ах, как это важно! Но, впрочем, это так и должно быть. Я говорю о том, что ты умеешь плавать. Да, но под водой?
      - Да, да, - еще раз повторила я.
      - Так вот, ты понимаешь, я владел тайной, но не мог ее никому доверить. Ты должна меня понять! Может быть, где-нибудь и были люди, ученые, которым было бы это не безразлично. Но вокруг меня не было таких людей, я их вообще не видел. Я видел людей, бьющихся в сетях трудовой жизни, и моя тайна им была не нужна. Поэтому я и не хотел ее дарить. Дарить тем, кому она не нужна. Ты понимаешь? А отдать ее какому-то далекому ученому, которого я никогда не видел и не знал! Может быть, он такой же безразличный, как и те, которых я видел. Разве так не могло быть? А тайна, которая засушена, уже никогда больше не расцветет. И я решил ждать. Я решил, что рано или поздно я встречу нужного мне человека. И я его встретил... да... Это было давно. Наверное, уже больше тридцати лет назад. Это была молодая женщина. Вот почти такая, как ты...
      - Это была моя мама, - сказала я.
      Калабушкин (а это был, как вы поняли, он) не удивился. Он только на минуту замолчал, а потом сказал:
      - Об этом я не подумал. Но конечно, так это и должно было быть.
      - А почему вы не доверили маме своей тайны?
      - Просто так получилось. Я был болен, и мы потеряли друг друга из виду, но я, конечно, нашел бы ее. Я расскажу, какие мысли меня тогда посещали... Я все думал, что сейчас не подходящее время... Людям не до моей тайны. Надо, чтоб кончилась война, а потом люди еще долго будут лечить свои раны и думать совсем о другом, и все эти годы моя тайна им будет не нужна. И не только время должно пройти, должны прийти и новые люди. Так я думал. Не хилые дети, родившиеся в войну или сразу после войны, а вот как ты, и они должны быть сильными и выносливыми, сильными не только духом, но и телом. Понимаешь, мыслью об открытии Америки должен был "заболеть" не кто-нибудь, а именно Колумб. Вот и я ждал своего Колумба... Ну вот ты и пришла. Я жду тебя уже столько лет...
      И вдруг неожиданно, так, что я вздрогнула всем телом, старик закричал:
      - Ну чего ж ты ждешь, что тебе еще надо? Ты ждешь, чтоб я тебе сказал точно, где это, так? Ты за этим пришла? Но разве у Колумба была точная карта, разве он знал точно, разве ему кто-нибудь говорил, где искать Америку? Где же твое колумбово озарение? А я верил, что наконец дождался Колумба. Значит, я ждал напрасно все эти годы. Напрасно... зря...
      Калабушкин замолчал. Я увидела, как на лбу его выступили крупные капли пота. И я молчала. Что я могла сказать ему? То, что я узнала про гору Мефистофель, было слишком неопределенно.
      Вдруг старик успокоился как-то сразу и тихо-тихо, так что почти и не произносил слов совсем, а только двигал губами, сказал:
      - Я тебе дам только одну подсказку, один намек... - И тут же вдруг распалился, обозлился на меня, как будто я внезапно чем-то его обидела: Но ты не жди, что это тебе чем-нибудь поможет, не жди, не надейся! Если в тебе нет озарения, - он все больше и больше злился, - лучше уходи, поступай в институт, вяжи себе кофточки, только не лезь, пожалуйста, в Колумбы. Если в тебе нет священного огня... Ты где живешь? Ведь, кажется, в Крыму? Так вот один человек имел подозрение, что это у вас в Крыму. Он имел на этот счет целую теорию. Крым - благословенное место... Это место всегда привлекало людей...
      А я снова услышала в комнате какой-то звук. Еще какие-нибудь часы? Звук нарастал. Вдруг я поняла, что это стучит мое сердце...
      В полутьме комнаты меня ослепил свет солнца, и отблеск его на морской волне бил прямо в глаза. Я увидела большие корабли, необычайные, невиданные корабли, огромные, как плавучие города, а на них люди настоящие великаны, они ведут свои корабли в тихую широкую бухту. На берегу этой бухты город - белый мраморный город с высокими колоннами, а за городом на фоне синего неба четко вырисовывается острый ехидный профиль горы...
      Я даже не поняла, что сказала вслух:
      - Я нашла гору Мефистофель, я...
      Вдруг ужас сковал мне губы. Старик задрожал мелко-мелко, потом тело его и голова начали дергаться, и я увидела, что он плачет. Я бросилась к нему:
      - Что с вами?
      Он ничего но мог сказать, все плакал и плакал, а потом наконец сказал:
      - Господи! Наконец-то я дождался! - А потом еще сказал: - Садись и слушай. Понимаешь, я знал, всю жизнь знал, что все это правда...
      Потом он притянул мою голову и стал шептать мне в самое ухо:
      - Второй такой прекрасной тайны нет на всей земле. И она достанется тебе, в награду за то, что ты поверила. Так вот я не знал только, где это - может, в Индии, может, в Африке. Но зато я знаю тайну этой горы, понимаешь? Никто не найдет там ничего, хоть туда придет целая армия, а ты найдешь одна...
      Старик помолчал минуту. Ему трудно было говорить, дыхание его было хриплым.
      - Подбородок Мефистофеля купается в море, и прямо под ним вход в пещеру. Входи в нее. Но это еще не все. Из пещеры войдешь в тоннель, ты войдешь туда, и... перед тобой будет стена. По этой стене, по стене, понимаешь, отсчитаешь шесть метров, если стоять лицом к горе, то вправо, и там... там будет расщелина. Это и есть вход.
      Старик задрожал, и я испугалась, что он снова сейчас заплачет. Но это была нервная дрожь.
      - Такой тайной еще никто не владел на земле, - снова повторил он, и я ему верила.
      Я молчала, и он тоже молчал. Потом я чуть слышно, одними губами только, так, что я даже сама не поняла, сказала я или только подумала:
      - А письмо вы написали?
      И он сразу ответил:
      - Конечно, я. Оно было к тебе.
      Я даже подскочила:
      - То есть как это ко мне?
      - А ты разве не понимаешь? Тот человек, который должен был наконец это сделать, он должен был и понять в этом письме особый знак. Только один-единственный человек мог разглядеть этот знак.
      - Его разглядела моя мама.
      - Это все равно. Вы - одно целое. Ты продолжение ее. И это... это был последний призыв. Я так надеялся, что он будет услышан. Я ведь скоро умру. И мне хотелось бы знать...
      Я взяла его руку в свою. Она была вялая и холодная, и я сказала:
      - Это будет сделано очень, очень скоро, и я сразу же вам напишу... нет, я приеду.
      А он сказал:
      - Теперь-то я уже знаю, что это будет сделано.
      Мы помолчали. А потом он сказал:
      - Я завидую тебе, детка. Ты изведаешь самое большое на свете счастье.
      А я сказала:
      - Я обязательно приеду к вам, обязательно!
      Я спросила его еще, не нужно ли ему чего-нибудь - может, позвонить врачу или сходить в магазин. Но он вдруг снова разволновался:
      - Это все устроено. За мной ухаживают. Ты езжай скорей!
      Я решила, что никуда больше ходить не буду, даже в Эрмитаж. Сейчас же я поеду на вокзал и возьму билет. Я чувствовала в себе такое нетерпение, что не могла ждать ни минуты.
      В этот же день я уехала. Я зашла только попрощаться к Ростиславу Васильевичу и Марианне Николаевне. И конечно, рассказала им обо всем.
      И Ростислав Васильевич сказал, что он сам поедет к Рязанову. Не напишет, а обязательно поедет сам, расскажет ему все с самого начала и уговорит его самого заняться этим делом. И хоть Рязанов и не подводник, но это неважно. Он, только он должен за это взяться, только он сможет добиться, чтоб утвердили экспедицию.
      Мы договорились, что будем писать друг другу часто.
      * * *
      И вот я еду домой. Вообще я очень люблю ездить в поезде, хоть не так-то много ездила в своей жизни. Но на этот раз поезд был для меня пыткой. Он так медленно тащился, что мне хотелось выскочить из него и побежать.
      Как только я села в поезд, я поняла, что я не буду, что я просто не могу ждать никаких экспедиций. Я поеду туда, к этой горе, и я влезу в эту чертову расщелину. Что там? Что? Сколько пройдет времени, пока Ростислав Васильевич уговорит Рязанова и пока Рязанов пробьет экспедицию...
      А вдруг он скажет: "Да я же совсем даже не подводник, зачем мне все это нужно?" И действительно, зачем ему на старости лет лезть в воду, ревматизм себе наживать. Да и потом, сам Ростислав Васильевич говорил, что почти все сотрудники должны быть аквалангистами! А где их столько взять, чтоб были и археологами и аквалангистами?
      Какое счастье, что я занималась в секции. Вот ведь как это здорово совпало! А вдруг не дадут экспедицию... Конечно, не дадут. Ведь там совсем рядом уже были раскопки! А как же оборудование? Да нет, это гиблое дело... Чем больше я думала, тем мне все больше казалось, что из этого ничего не получится. Нет, все надо делать по-другому. Я полезу одна. Сначала. И все найду. Найду! И расскажу! А если мне не поверят на словах, я вытащу им оттуда какое-нибудь доказательство.
      Это самый отличный, самый прекрасный план. Но я знаю, почему и мама и Ростислав Васильевич в один голос говорят, что это легкомыслие и авантюра. Они за меня боятся. Вот что. И как ни крути, придется обмануть маму.
      Такое у меня было нетерпение, прямо-таки зуд какой-то. Даже на месте не могла сидеть. А между прочим, я могу попросить Виталь Иваныча. Да, это идея! Это прямо-таки отличная идея. И он возьмет с собой импортный итальянский акваланг. Он легкий.
      Конечно, можно попросить Виталь Иваныча. Он ни за что не откажет. Ну, а как ему сказать? Он ведь ничего не знает про этот город. Даже и про фигурки, наверное, не знает. Еще за сумасшедшую меня примет.
      Я стою у окна в вагоне поезда, а мимо меня бегут станции, станции, станции...
      * * *
      ...И вот я снова сижу в автобусе. Я беру билет у кондуктора за 20 копеек, и я еду открывать свою Трою.
      Я не строила армады судов и не набирала команд матросов, не собирала полчищ ученых и землекопов. Со мной рядом в автобусе женщины с большими корзинами, в которых пищат цыплята, и длинноволосые парни в джинсах с транзисторами.
      И писк цыплят, и хрип транзистора, и смех остаются в автобусе. А я спешу открывать Трою. Я не собирала ящиков с лопатами, с порохом, бочек с солониной. Со мной сумка, с которой я всегда ходила на плавание, в ней бутылка виноградного сока и плитка шоколада, и кое-что еще поесть, что мне успела сунуть мама. За спиною рюкзак, в котором заветный итальянский акваланг. Вот и весь мой груз.
      Я выхожу, пересекаю шоссе и иду по широкой деревенской улице, которая кончается у моря. Ноги мои утопают в вязком черном асфальте; загорелый зубастый парень в белой кепке кричит мне что-то с катка и машет рукой. Это чтоб я сошла с дороги. Я сошла и иду рядом, асфальт еще не высох. Навстречу мне бегут женщины, размахивая авоськами, и почти каждая спрашивает меня, привезли ли молоко. Я весело качаю головой: не знаю.
      Улица привела меня к морю. Я сворачиваю и иду направо. Здесь нет асфальта; еще бы не хватало, чтобы асфальтовая дорога довела меня до самого конца и, может быть, там стоял бы билетер и продавал билетики: вход 20 копеек. С солдат и школьников 10 копеек. Не хотите ли осмотреть достопримечательности нашего Крыма, необыкновенный подводный город?
      Я иду по пыльной дороге, я утопаю в мягкой пыли, я распутываю козленка, который запутался за свой колышек, я делаю рожицу идущему навстречу с бабушкой малышу в панамке горошком.
      Сколько раз, сколько лет, сколько людей вертели в руках карту и смеялись над этими словами - "гора Мефистофель", "Гнездо Орлов". Надо же придумать такие названия! Претенциозно, безвкусно-высокопарно. Говорили о безвкусице, о декадансе безвестного картографа. А по мне, назови как хочешь, только так, чтоб точно было, чтоб узнать было можно.
      Я иду по твердой, как камень, дороге. Земля здесь растрескалась и разбегается бороздами глубоких морщин, как на лице столетней старухи; колючие пучки травы и огромные камни, поросшие рыжим мхом. Конечно же, это та самая пустыня, что на карте, и ничто другое.
      Непонятно, откуда вдруг налетел прохладный ветер. Дорога повернула, пустыня скрылась, осталась за спиной. А что впереди? Неизвестно, не видно, что там за поворотом. Здесь, на мысу, сильный ветер. Еще шаг - и перед глазами открывается горная страна, а еще секунду назад она и не была видна. Такое нагромождение скал, как будто там, в горах, остатки какой-то древней крепости. И посреди этого развала, на самой вершине, над страшным обрывом - трон. Трон Дьявола, а справа от него - огромная чаша. Это и есть Гнездо Орлов, а вон за Троном - обвалы и острые скалы. И за всем этим каменным винегретом - Мефистофель. От вершины до моря прорезает небо его острый нос с горбинкой, нависающая мохнатая бровь, усмехающаяся прорезь рта и острый подбородок, купающийся в волнах.
      Все, все увидел и нанес на карту безвестный картограф. (Может, сам Рабчинский?) Я шла и все узнавала. Как будто я видела все это не на карте, как будто я вернулась в родные места и знала здесь каждый поворот, каждый кустик.
      Надо сесть, посидеть и успокоиться.
      И тут я вспомнила о маме. Конечно же, она догадалась, что я еду одна, а я соврала ей, что еду с тренером Виталь Иванычем. Но что могла я ему сказать такое, чтоб человек бросил свои дела и поехал со мной? Показать карту? Смешно. Чем я могла его убедить? Слава богу, что он разрешил мне пользоваться итальянским аквалангом. Это и был его сюрприз.
      Я подошла к месту, к тому самому месту, к купающемуся подбородку. Дальше внизу, под водой, где горло Мефистофеля, там должна быть расщелина в скале.
      Я придирчиво осмотрела прибрежные скалы и нашла острый и крепкий выступ, за который привязала веревку. Надела купальную шапочку и как следует убрала под нее волосы, чтобы не мешались. Я вошла в воду, но не купалась - берегла силы, только обтерлась водой, чтоб освежиться, и вышла на берег. Потом достала из сумки виноградный сок (один глоток, не больше!), шоколад, подумала и положила его обратно, а взяла таблетки глюкозы и съела три штуки.
      В нескольких шагах от меня загорала компания. Они, снисходительно улыбаясь, смотрели на мои манипуляции. Когда я вынула из рюкзака заветный акваланг, их лица уже выражали удивление. Потом я концом веревки обвязалась вокруг пояса, закрепила баллоны и надела маску. Шпагат с завязанными на каждом метре узлами я намотала на руку. Интерес ко мне у белокожей компании исчез, и они включили свой транзистор, я надела ласты и вошла в воду.
      Ничего говорить белокожей компании я не стала, но про себя подумала: "Если меня слишком долго не будет, они, конечно, опять заинтересуются мной и подергают за веревку".
      Здесь было сразу глубоко, в каких-то двух метрах от берега скалы врезались в темную глубину. Я старалась не допустить никакой, даже маленькой неточности и выплыла точно к середине мефистофельского подбородка со стороны моря и только тогда стала опускаться под воду.
      Усилием мышц я медленно опустилась и ластами встала на дно. Слава богу, вода здесь была невзбаламученная, и я увидела в скале широкую расщелину и что-то вроде глубокой пещеры. И там, в пещере, совсем даже не темно, как будто она освещена светом изнутри. Что это? Я вплыла в пещеру, но ничего не обнаружила. Только тихонечко перекатываются волны. Передо мной снова скала. Я хватаюсь за ее скользкий выступ и в нетерпении огибаю ее. Но тут я почувствовала, что начинаю задыхаться. Моя голова в судорожном инстинктивном движении вскинулась вверх, хотя я знала, что подниматься вверх надо постепенно. Но вдруг я увидела, что надо мной вовсе не потолок пещеры, а небо. Самое настоящее небо, с солнцем, расщепленным преломлением воды. Солнце! Да наше ли это солнце? Может быть, через эту расщелину (недаром картограф назвал ее Врата в Тайну) я попала в какой-нибудь неведомый мир, в другое измерение, с другим солнцем, вообще совсем в чужой мир?
      Меня больно кольнуло в самое сердце: а мама! Как же мама? Смогу ли я снова отсюда выйти? Ведут ли эти Врата обратно в мой мир или это ловушка, капкан? "Мама!" - закричала я внутри себя так, что у меня чуть не лопнули от напряжения кишки. Меня затошнило, закачало, я пробкой всплыла наверх и почти без чувств успела перевернуться на спину...
      Наконец-то я не в воде. Могу выплюнуть трубку и вдохнуть настоящий воздух. Я лежу на спине, усиленно работая ногами и шлепая руками, потому что баллоны с кислородом тянут меня вниз, но глаза еще не открываю боюсь. Звук от шлепков моих рук по воде разрастается, гулкое эхо поднимает его вверх и возвращает ко мне.
      Я сдвигаю на лоб маску, солнце ударяет мне по закрытым глазам раскаленными лучами. У нас на земле так не бывает. Солнце жжет мне лицо, не мягкое расплавленное тепло нашего солнца, а жесткий, горячий, ослепляющий луч чужого солнца. И воздух! Я ведь только что дышала им на нашей земле, и он был свежий, пропитанный ветром, морем, рыбой и водорослями. А здесь тяжелый и душный, затхлый воздух стоячего плесневелого болота.
      Я открываю глаза, и меня ослепляет невозможно синее небо. Недавно на пляже оно было совсем не таким, оно было голубым. Но синее небо - это не так страшно. Это почти как у нас на земле, хотя такого темно-яркого ультрамаринового цвета у нас не бывает. Но красное или желтое небо было бы куда хуже.
      Солнце слепит глаза. Совершенно белое солнце, и без лучей, а рядом с солнцем блестят звезды. Я скосила глаза и увидела, что вокруг меня черные каменные стены, скользкий, гниющий мох и бесконечный отвесный колодец. Спасенья нет! Вот куда вели Врата в Тайну.
      И тут, совсем рядом со мной, послышались безумные вопли транзистора и приглушенный смех. Вот уж никогда не думала, что когда-нибудь я так обрадуюсь бешеному реву транзистора. Белокожая компания - вот это что! И я бы здорово рассмеялась, если бы еще не дрожала от страха и холода. За этой стенкой белокожая компания и, значит, пляж. И эта подводная пещера вовсе не пещера, а колодец. Вот почему такое странное белое солнце без лучей и среди дня блестят звезды.
      И тут меня осенило. Что же я за дура! Ведь говорил же мне старик Калабушкин! Горло Мефистофеля я должна пройти насквозь. А потом войти в тоннель. И в тоннеле на шестом метре расщелина... Я совершенно успокоилась и постаралась расслабиться, чтобы отдохнуть перед новым погружением. И уже безо всякого страха я снова надвинула маску и взяла в рот трубку, перевернулась со спины на живот и пошла под воду. Я медленно прошла пещеру, согнувшись вошла в тоннель. Протиснуться в него было не так-то легко. Хорошо еще, что я как следует отдохнула. Темнота здесь была кромешная! Как у черта в животе. Стена была липкая, вся поросшая водорослями. Я ничего не видела. И тут я опять здорово струхнула. А что, если я не найду в этой темноте расщелину? Меня здорово потянуло обратно. Но автоматически я уже разматывала с руки шпагат, с отметками на каждом метре. Ласты мешали мне подойти к стене вплотную, и приходилось выворачивать ноги боком. Я двинулась вправо, широко расставляя руки со шпагатом, осторожно нащупывая ногой в ласте неверное дно. Господи, разве это называется отмерить шесть метров! Тут и сто метров недомеряешь или, наоборот, перемеряешь - и ничего не найдешь в такой тьме.
      И вдруг засветился слабый-слабый зеленоватый свет. Это, конечно, ТО! Я встала, намотала обратно на руку шпагат с отметками и только после этого пошлепала к светящейся дыре.
      И вот передо мной ОНО, то самое...
      Теперь я совершенно спокойна. Как будто и не от чего волноваться. Как будто я каждый день хожу в подводные города, как в булочную на нашем углу.
      Я вижу остатки величественных зданий, я вижу колонны: некоторые упали и густо опутаны водорослями, а некоторые гордо возвышаются, и мимо них мелькают стайки серебристых рыбок. Водоросли высокие и ветвистые, как кусты на земле, только здесь они коричневые, бурые, почти черные и редко нежно-зеленые. Движение воды колеблет их, и они качаются, как ветки на ветру. Стайки рыбок то замирают на них, то несутся как оглашенные, ну совсем как стрижи.
      Я иду дальше и вижу невдалеке остатки сооружения. С трудом напрягая зрение, я вижу лишь нечеткие, колеблющиеся силуэты, но и в них угадывается величественность и непохожесть. Широченные ступени ведут к зданию, а сбоку я вижу что-то вроде леса - гигантские стволы, оставшиеся от придворцового парка. Я подхожу ближе и вижу, что то, что я приняла за стволы деревьев, это скульптуры. Их множество. Я вижу лишь ближайшие три-четыре, а дальше они уходят в тонущую мглу, как лес ночью, и я чувствую только массу их стволов.