- Да нет, нет, что вы, я обожду, - а сама покраснела еще больше.
      Знаешь, мама, какая она... Вот если бы Рафаэль еще не выбрал лица для своей мадонны, он бы выбрал ее лицо.
      Я не могу, мне стыдно говорить и думать о ней...
      Мама! Ведь она ждет ребенка. Не помню, как уж я расписалась в ведомости и постыдно бежала от кассы. Не помню сама, как я очутилась в той комнате, ну, знаешь, я тебе говорила, где выставили на поставце наших Умника, Головастика и Радиста. Я подошла и стою, а сердце знаешь как билось! Мама, я даже никогда не представляла, что такое можно испытывать. Я даже не думала, что от стыда может быть так больно. Вдруг я слышу за собой тихие, тяжелые шаги и сразу понимаю, что это она. Куда мне деться? Хоть бы пол провалился, хоть бы гром меня убил на месте! А она тихо так подходит и встала с другой стороны поставца. Я вся сжалась; не знаю бежать мне, что ли, а она вдруг говорит:
      - Знаете, я ведь в школе работаю, преподаю историю в восьмом классе, и я ребятам часто рассказываю про эти фигурки. Откуда они? Правда, ужасно интересно? - Она говорит, а сама опять покраснела, и тонкие брови встали смешно так, углом. И говорит снова: - Я часто думаю о них. Может быть, это какая-то совершенно неизвестная нам цивилизация, правда? Ведь нашли же археологи каменных атлантов толтеков, а раньше ничего не знали об этом, правда?
      А я стою как аршин проглотила, ничего не могу сказать, а она еще вздохнула и добавила:
      - Какая вы счастливая, что здесь работаете! Я вот мужу своему тоже завидую, у вас так тут интересно!
      Господи, как только я могла остаться живой. Господи, как у меня сердце не разорвалось, оно ведь так стучало - на всю комнату, на весь музей, нет, на весь свет. Я убежала с работы, хорошо, был уже конец дня, да и к тому же день зарплаты.
      Но разве я могу пойти домой! Мама, хоть она и самая родная и самая близкая, она мне не поможет. Да не могу, не могу я, не хочу ни с кем сейчас быть, не могу никому на глаза показываться. Куда деться, куда бежать, куда спрятаться!
      Хочется уплыть в море на край света или убежать, куда - не знаю, просто бежать, бежать, бежать... Но я никуда не бежала, а сама не заметила, как оказалась совсем рядом с домом. Но только идти домой я не могла. И я, почти что не соображая, что делаю, пошла в свой Замок.
      Дверь была приоткрыта, и я тихо скользнула внутрь. Зачем я сюда пришла? Сама не знаю. Еще так недавно я пережила здесь такое счастье. Сейчас все не так, как тогда.
      Небо мрачное, тяжелое, черное. Зловещее солнце садится в свинцовые, багровые тучи. Завтра опять будет волноваться море. Сегодня и внутри моего Замка совсем не то. Нет светящихся стройных колонн. В узкие оконца наверху попадает свет от заходящего солнца, освещая страшным кровавым светом старые черные стропила, высокую деревянную крышу. Сейчас это не волшебный Замок и не собор, в котором звучал Бах, сейчас это никому не нужный ветхий сарай, который неизвестно почему до сих пор стоит, и неизвестно, зачем я сюда пришла.
      И тут вдруг я услышала какие-то странные звуки - то ли хрюканье, то ли всхлипывания и в испуге выскочила вон отсюда. Почти тут же вслед за мной на свет вышло то, что издавало эти пугающие звуки. И что же? Это оказалась Людка Кабанова из нашего класса, да и к тому же из секции плавания, мы вместе с ней занимались плаванием. Полгода мы с ней не виделись, хоть и живем совсем рядом. В секцию я ходить перестала, как начала работать. Ужасно я удивилась, увидев здесь Людку, меньше всего на свете я бы ожидала увидеть здесь именно ее. А она удивилась еще того больше.
      - Ты что это тут? - воскликнули мы с ней одновременно.
      - А ты плакала, - сказала я.
      - И ты тоже, - сказала Люда Кабанова. - Пойдем, что ли, по-над морем покейфуем. Только давай разворот сделаем, а то вон те ребята сейчас прицепятся.
      Людка Кабанова всегда у нас была самая модная из девчонок. Она сама об этом говорит, а говорит она - умереть можно, без переводчика не поймешь, про себя Людка так говорит: "Все есть, и джинса и шиза, и дома полный кастор, и родители уж такие достоевские, любую фирму нарисуют на высоком научном уровне".
      И вот эта самая "клевая чувиха" Людка Кабанова вконец меня ошарашила:
      - Знаешь, Татка, решила сдрыснуть от своих предков.
      - Ты что это, Людка, с ума сошла!
      - Сойдешь с ума, это факт. Во они у меня где! Одним словом, полная конфрантация.
      - Ну а что такое, толком расскажи!
      - Да какой там толк, просто эта житуха не по мне. Ты думаешь, мне нарисуют фоно, да чепчик, и все дела, ну их, осточертела мне эта житуха, осточертела. Ты у нас просто чиста, как молочный сосунок. Твои предки, что ли, не помешались на отдыхающих?
      - Каких еще отдыхающих?
      - Ну, Татка, ты даешь! Каких отдыхающих! Да вся их житуха только на том и стоит. Сезон ведь подходит. Клиенты скоро повалят, ну, то есть по-ихнему отдыхающие. Вот и давай: хату бели, матрацы выбивай, белье стирай - сто простыней, ты соображаешь, сто простыней! Зачем мне такая житуха! А они говорят: неблагодарная, все, мол, для тебя. Да если хочешь знать, плевать мне и на фирму, и на весь этот кастор. Не хочу, не хочу так жить. Хочу в секцию ходить. Хочу плавать. Вон Виталь Иваныч хочет меня на всесоюзные готовить... - И Люда заплакала так горько, так отчаянно. Она молодец, Люда Кабанова, она знает, чего хочет больше всего в жизни. Она хочет плавать, и все тут. И можете не сомневаться, она будет чемпионкой.
      - Люда, хочешь, пойдем к нам жить? У нас ведь две комнаты. Будешь со мной, пойдем, Люда.
      - Спасибо тебе, Татка, ты молоток, без всяких там, на высоком научном уровне. Может, и приду, но не сейчас. Одно дело надо еще провернуть с предками.
      Мы разошлись с Людой в разные стороны. Мне вроде бы полегчало. По крайней мере, могу домой идти. Могу маме показаться на глаза.
      И знаешь, мама, я решила, что Матвею я ничего говорить не буду, не смогу, и потом... потом, знаешь, я еще не могу думать даже об этом, ну, о нем, как это он мог... Просто я приду завтра на работу как ни в чем не бывало, и все, а Матвея... все, уже нет, понимаешь, как будто нет. Но как это сделать? Как мне прийти завтра на работу? Мама!
      Я все это не сказала маме, я только про себя все это говорила. Я целую ночь собиралась встать, подойти к маме, разбудить ее и рассказать все это. Но не смогла.
      Только утром, когда она увидела, на что я похожа, она крикнула:
      - Что с тобой, Татка? Ты заболела?
      - Нет, мама. Ничуточки. Здорова, к сожалению, как бык. А хорошо бы сейчас было бы взять бюллетенчик... Знаешь, мама, с Матвеем у нас все кончено. Не говори мне ничего о нем, ладно?
      На следующее утро я сбежала в горы. Слава богу, вторник в музее выходной день. Мама еще спала. Я не завтракала, только выпила чашку молока с куском сахара и черным хлебом, я с детства это обожала.
      Я сказала, что сбежала в горы. Именно так и есть, сбежала из дома. Хоть зарежь, не могла увидеть маминых сочувственных глаз.
      Ехала в автобусе, ничего не видя и не слыша. Но вот я наконец поднимаюсь в горы.
      Вместе со мной тронулись в путь темным строем коровы, чуть позвякивая боталами.
      Еще даже не совсем рассвело. Небо было серо, покрыто рваными облаками.
      Я свернула с дороги в колючий низкорослый лес. Одна из коров проводила меня долгим взглядом. Она, наверное, подумала, что я отбилась от стада. Это так и есть. Еще вчера утром я шла в музей с бьющимся сердцем. Каждое утро, когда я шла на работу, я думала: наверно, нет ни одного человека на свете, который бы любил свою работу, как я. И не только из-за того, что там Матвей. Только увижу наш красивый дом, только возьмусь за большую медную ручку, сердце прыгает, прямо разрывается от радости. А теперь вот даже и не знаю, как туда приду. Как? Думать об этом даже не могу. Хуже, чем на казнь.
      Тут я даже застонала от этих мыслей, очнулась от собственного стона и увидела, что я почти что на вершине. Даже и не заметила, как отмахала весь подъем.
      Вдруг я услышала душераздирающий писк котенка. Ну это у меня слуховая галлюцинация на почве психоза. В наших горах и зайцы и лисы встречаются, а вот диких котов никто еще пока не видел. Тут из-за камня выбежал совсем-совсем маленький полосатый котенок. И вовсе он не был диким. Он бросился ко мне со всех ног, смотрел на меня совсем еще глупыми мутно-синими глазами и не переставал мяукать.
      Я взяла его на руки, и котенок без всякой паузы сменил мяуканье на мурлыканье, да причем такое громкое, что я оглянулась - не работает ли здесь поблизости трактор.
      Котенок был жутко худой. Наверняка уж несколько дней торчит здесь без еды.
      - Как ты сюда попал, малыш? Какой-нибудь турист затащил тебя сюда и оставил. Решил, что очень остроумно. Дать бы ему разочек по шее! Да ты не раскисай, малыш! Чтобы никакой паники, понял? Тебе не до прогулок, пожевать требуется.
      Котенок так прижался ко мне, что ответ его яснее ясного. Пожевать ему, конечно, требуется. Не меньше, чем туристу, если его загнать на вершину Памира и даже бубликом не угостить. Но главное не в этом. Вижу точно, как будто мне на уроке объяснили, что Малыш - так я его назвала растерялся. Ему одиноко. Жутко одиноко. Плохо до тошноты.
      - В общем, Малыш, давай твои пять, мы можем пожать друг другу лапы, со мной происходит то же самое. Твоя мама-кошка не рассказала тебе, что и здесь можно жить. Смотри-ка, сколько кузнечиков. Говорят - они вкусные! А посмотри, сколько вокруг тебя норок. Здесь такие же мыши, как и в твоем родном доме, только чуточку другого цвета. А вот видишь камень с выбоиной, совсем как твое блюдечко, и в нем вода. Пей, пей, дурачок. Вот видишь, ты пить хотел до смерти. Так что и здесь не пропадешь. Просто мама не могла тебе рассказать всего на свете. Всему-то она научила: и мордаху мыть, и шерстку вылизывать, и мышей ловить. Но ведь не могла же она догадаться, что кому-то придет в голову занести тебя сюда и бросить. Ну ничего, пойдем, будешь с нами жить, со мной и с мамой.
      Я расстегнула "молнию" куртки и засунула котенка за пазуху. Так мы шли с ним и мирно беседовали. Я ему настойчиво внушала, что не надо так раскисать, как бы ни перевернулась жизнь. Хоть на 180 градусов.
      - Посмотри-ка, ведь все осталось такое же. Вон твое любимое море, хоть оно сегодня серое и свинцовое, а все равно ведь ты не можешь без него жить. И посмотри, какая красота в горах. Твои любимые кусты... Они самые яркие из всего, что у нас растет. Летом они густо-темно-зеленые, листья у них как лакированные, а осенью они и красные, и коричневые, и ярко-желтые, и серо-бежевые. И небо, хоть оно сегодня все в облаках. И жизнь, которая будет, может, она в тыщу раз будет интереснее, чем была до сих пор. Наверняка даже! А ты уж и лапки кверху! Нельзя так, Малыш! И мама ждет нас не дождется, не знает ведь, куда мы с тобой делись. Наверняка что-нибудь нам вкусное приготовила. Так что скорей домой, и безо всяких фокусов.
      * * *
      Прошла наконец эта ужасная неделя. Во вторник у нас выходной, с утра я сказала маме:
      - Знаешь, мамочка, я тебя оставлю сегодня. Ты уж не плачь тут без меня, не горюй. Дело одно есть.
      Мама посмотрела на меня; я видела, что ее мучит мое состояние.
      - А может быть, лучше сегодня тебе никуда не ездить? Побудем вместе, ну, хочешь, я сделаю вареники с консервированной клубникой, послушаем музыку...
      Ах, мамочка моя! Как же я все-таки счастлива, что ты у меня такая, а не другая, и так все понимаешь, и вообще лучше всех на свете, но только не помогут мне вареники с клубникой... и даже музыка. Но это все я, конечно, не сказала маме, а сказала только:
      - Все нормально, мамонт. Оснований для паники нет. А съездить мне надо. Сегодня вечером я тебе кое-что расскажу.
      Я быстро заправила кровати, и подмела пол, и стряхнула скатерть.
      - А плиту вымою вечером, мамочка, ладно?
      Мы с мамой позавтракали, и я кое-что взяла с собой пожевать. Когда я полезла в письменный стол и достала карту, завернутую в целлофан, я вдруг краешком глаза поймала мамин взгляд и сразу увидела, что она поняла, куда я еду. А мама только и сказала:
      - Осторожней, Татка. Обещаешь?
      - О чем речь, мамонт?!
      Мне казалось, что я держусь героем. А вот когда я наконец села в автобус, я раскисла. Я все время думала: как же я все это увижу снова? Все там было связано с Матвеем. Он рассказал, он привез... А как же я буду там без него?..
      И я приехала в тот поселок и прошла мимо раскопок Рязанова, свернула с дороги на утоптанную тропинку и пошла вдоль моря, прямо к профилю Мефистофеля.
      Я надеялась, что, когда я увижу еще раз эту гору, что-то переменится. Может, она не покажется мне похожей на Мефистофеля. Но ничего нового мне не показалось. Мефистофель как Мефистофель, нормальный, обычный Мефистофель. И оказывается, он до того здорово припечатался к моим мозгам, как будто переводная картинка. До того я запомнила его точно, что мне и смотреть на него не надо.
      И карту мне разворачивать тоже не надо. Я ее помню с детства. Сколько раз мы играли с мамой в наших человечков. Сколько раз переваливали через высокие хребты Анд (через диван) с непосильной поклажей на спинах, застревали в расселинах Черного Тюльпана (между письменным столом и торшером), отсиживались в темных пещерах (под обеденным столом, спустив пониже скатерть), прячась от первобытных обитателей гор, которые не могли понять наших благородных намерений и все время норовили сварить из нас суп. Я спасала начальника экспедиции (маму) от неминуемой смерти, распутывала веревки, терла ее затекшие руки и ноги, потом мы вскакивали на стремительного жеребца Удачного и мчались.
      Второго такого коня нет на свете. Мы его вырастили - кормили из рук хлебом и сушеными дынями, расчесывали гриву и хвост, скребли щеткой, а потом оттирали губкой.
      Но теперь он вернее любого пса. Он ни за что не выдаст. Он мчит как ветер. Но ноша непосильно тяжела, и нас нагоняют преследователи. Вот они уже ближе, ближе... Удачный тяжело дышит, бока его покрылись испариной. Но он упрямо бьет в землю передними ногами и бросается на врагов как лев. Он хватает преследователей за волосы, рвет одежду, он страшен. Преследователи бегут. А мы слезаем с Удачного, чтобы дать ему отдых, и бежим, держась за его хвост. И в этот самый момент перед нами вырастает гора Мефистофель...
      Я свернула с дороги на тропинку, которая шла круто вверх. Я поднималась в горы, меня обдувал прохладный сырой ветер. Моря не было видно, оно было где-то за пеленой бело-серого тумана, а на верхушках гор тоже сидели лохматые шапки туч.
      Подумать только, такой туман! Что-то я не помню, чтоб так было. Я поднималась все выше, и все больше сгущался туман. Он стер и море, и горы, и поселок внизу, и я вдруг осталась одна, совсем одна в этом тумане, наедине с собой. И почему этот туман так на меня подействовал, не знаю даже, только мне так страшно стало, так одиноко - ну до того плохо!
      Я даже подумала: "Господи, как я буду жить дальше и зачем я уехала сегодня от мамы?.. А она все наперед знала. Она так и предполагала, что, когда я останусь одна, вот тогда и возьмет меня хандра как еледует за жабры". И неужели это почти все переживают? А мама... Она такое же чувствовала, когда отец написал, что не вернется к нам. Да что я говорю, как я могу сравнивать мамины страдания со своими! У нее, кроме любви, столько лет привязанности, и потом, за меня она еще переживала. Но все равно тяжело. Если и бывает тяжелей, то не знаю, как это можно вынести.
      У ног моих клубился туман; я протянула вперед руку, и на руке остались мелкие холодные капли. За два шага ничего не было видно. Я села на большой камень, густо обросший рыжим лишайником.
      Мне казалось, что я раздвоилась. Одна часть меня уже рассталась с Матвеем, разлюбила его, осудила, выкинула из памяти, а вторая, ох, еще как любила и даже подумать не могла, чтоб разлюбить... Где-то там, глубоко в мозгу или в памяти, звучал его такой невозможно родной голос, и мое плечо ощущало свою остроту под его ладонью, и его узкие коричневые, цепкие, как клещи, пальцы сжимали мне запястье, а его всегда насмешливые глаза смотрели на меня совсем даже не насмешливо.
      Не знаю, смогу ли я до конца его разлюбить!
      Но зачем я опять стала думать о нем, я же не хотела! Ну, а о другом думать разве лучше? Как я с ума сходила, когда увидела Мефистофеля, ну а что толку! Разве я узнала хоть на чуточку больше? Даже наоборот. Это была глупая мысль, что, как только найдется гора Мефистофель, так и откроются все тайны - "Сезам, откройся!" Может, и правда тайна в горе, но что же делать? Взрывать ее, что ли? Где тайна? В горе, под горой, за горой, в земле?
      Вот ведь профессор Рязанов копает недалеко отсюда, и ничего похожего на неизвестную цивилизацию он не обнаружил. Поселок людей неолита. И то они все там до смерти рады. А мне чего надо? Почему я вдолбила себе в голову, что фигурки должны быть ключом к какой-то тайне? Рассказ Рабчинского? Да мало ли легенд на свете, почему я так поверила именно этой? Нет, все-таки надо выкинуть ее из головы. Ну, а маме тоже выкинуть из головы?
      Я вскинула голову, и в этот момент увидела в тумане что-то такое яркое, такое голубое, такое невозможно пронзительное, что голубизна эта прорывалась сквозь густую пелену тумана.
      Что там такое? Я вскочила с камня и так кинулась к этому голубому, что чуть не покатилась с обрыва, уцепившись в последний момент за какой-то кустик. Коленка моя ударилась об это голубое. Это был большой фанерный лист. Я приподняла его за один край рукой. На нем крупными буквами было написано: "Осторожно! Не подходите к обрыву - опасно для жизни". Нет, все-таки я определенно помешалась на своей идее...
      Я приехала домой в настроении хуже не бывает. И мама, конечно, сразу это увидела. Я не могла больше терпеть, бросилась к ней и расплакалась, как маленькая.
      Даже и не помню, что я маме говорила. Наверное, никто бы не запомнил, потому что это был просто сплошной скулеж. Я, видно, надеялась, что мы вместе поплачем, но не тут-то было!
      Мама так строго и так спокойно посмотрела на меня, словно облила холодной водой из лейки.
      - Если ты не возражаешь, то о Матвее мы после поговорим, а сейчас давай поговорим о главном.
      И так она это сказала, что мне, ей-богу, стыдно стало, стыдно за свое малодушие, и я сразу успокоилась. А мама говорит:
      - Ты, надеюсь, не думала съездить вот так на часок на загородную прогулку и тут же совершить великое открытие?
      - Нет, нет! Как ты, я говорила себе, что так в жизни не бывает. Мы же с Матвеем на раскопки Рязанова ездили просто так, прогуляться - и вдруг перед носом гора Мефистофель.
      - Подожди, Татка. Вот тут-то самая соль. Неужто ты не поняла ничего? Есть такая гора, понимаешь! Есть! Есть! Значит, карта правильная. Ты поняла это?
      Я с удивлением посмотрела на маму:
      - А разве ты когда-нибудь сомневалась, что она правильная?
      Мама замолчала, а потом подняла на меня глаза. Я увидела в них слезы, но совсем не горькие, нет. Мне показалось не - знаю, правильно ли я поняла, - что в мамином взгляде была такая любовь и еще что-то, как будто она довольна мной, что ли.
      - Да, мой глупыш, ты всегда верила по-настоящему, и потому ты и нашла. И все будет прекрасно. Татка!
      - Еще бы, мамонт...
      Мы молчали. А потом мама сказала:
      - А теперь, Татка, наберись терпения. Я напишу кое-кому из археологов, кто в этом хорошо разбирается. Здесь нужен опыт. Опыт и авторитет, это для того, чтоб дали экспедицию. Ну и ты, конечно, будешь работать в этой экспедиции. А пока что почитай кое-что, я тебе подберу... - И мама вдруг как будто поперхнулась и как-то непонятно многозначительно сказала: - И знаешь что, мне бы очень хотелось, чтобы ты съездила в Эльтиген.
      * * *
      ...И вот я в Эльтигене. В том месте, где определилась мамина жизнь, да нет, почему мамина, и моя тоже. Почему я так волнуюсь? Из-за того, что вот сейчас, здесь встречусь с маминым прошлым, о котором я столько слышала, что оно стало будто и моим прошлым и настоящим тоже.
      Эльтиген теперь называется поселок Геройское. Он вытянулся вдоль моря на несколько километров. Я не знаю, на каком его краю раскопки Нимфея, почему-то я не спросила маму. А спрашивать чужих людей невозможно - язык не поворачивается. Вдруг мне ответят: как, ты не знаешь всемирно известного Нимфея!
      Я еду на автобусе до конца поселка и выхожу к морю. Почему-то я решаю, что мне совсем в другую сторону, к противоположному концу поселка. И я иду по пляжу. Но все-таки это глупо, надо перебороть себя и спросить. Спрашиваю симпатичную девушку, которая собирает на берегу раковины:
      - Ты была на раскопках?
      - Что за раскопки, это куда нас возили на экскурсию? Царский курган? А ты тоже здесь отдыхаешь?
      Она здесь отдыхает в пансионате, но даже и не слышала о том, по какой земле она ходит. Спрошу вон тех ребят, они местные, наверняка знают.
      Подхожу и спрашиваю.
      - Могильники, что ли? Так это тебе туда, - и ребята показывают в глубину степи, вдаль от моря.
      И они не знают. А вот сидит парень, нет, даже мальчик. Явно местный, симпатичный такой, слушает по "Маяку" серьезную музыку, вроде бы Беллини. Сам ты, парень, - археологическая редкость со своим Беллини и наверняка знаешь про археологические раскопки. А вот нет, и он не знает. Это меня уже бесит.
      - Чего же ты! - говорю я ему.
      - А чего же ты! - говорит он мне.
      Иду дальше. Начинаю накачиваться злостью. Ну и люди, тюлени какие-то! Только бы им валяться и загорать до одурения на весеннем солнышке. Спрашиваю подряд каждого. Просто уж из спортивного интереса. Весь берег уже обсуждает возможное местопребывание мифического, никому не известного Нимфея. И никто не знает. Никто. Возможно ли такое? Одни показывают налево, другие направо, третьи вглубь, от моря. Какая-то женщина ужасно убедительно и настойчиво доказывает, что мне надо ехать обратно в город и там... Всех перебил старик, загорелый до негритянской черноты, да еще и в татуировке весь, морщины на лице, как будто ему сто лет, а глаза как у младенца грудного - голубые, голубые. Подошел, и все сразу умолкли. А он тихо так мне:
      - Барышня, то, что тебе нужно, здесь на каждом шагу. Ступай только не по-над морем, а сухопутно, поселком.
      И я сразу его послушалась.
      И вот я иду не "по-над морем", а по поселку. Впереди передо мной не достроенный еще памятник героям Эльтигена. Гигантский парус, взлетающий в небо. Иду я по улице Гали Петровой. О ней я знаю. Эта девушка медсестра, которая подняла в атаку десант. Трудно себе представить, что здесь творилось, если оробели просоленные моряки. А девушка, Галя Петрова, не оробела. Она повела за собой моряков. А вот что это за табличка? "Здесь находилась операционная". Погреб, сложенный из грубых камней, земляные ступеньки вниз. Напротив еще один погреб, и в нем нары в два этажа. Здесь был лазарет. На этих нарах лежали раненые наши бойцы.
      Я стою долго. Невольно отмечаю, что камни, из которых сложен погреб, явно античные, какой-нибудь пятый или шестой век до нашей эры. Их взяли из раскопок, и вот как они снова послужили. И кладка, как в античные времена, безрастворная. Но о чем же я думаю! Что это я в самом деле. Здесь страдали люди, а я об античности. Но все-таки сразу бросаются в глаза эти обтесанные вручную древние камни. Никуда не деться от этой перепутанности веков. Все время меня это преследует.
      У нас дома висят фотографии раскопок Трои, и вот там точно такие стены из тесаных камней, сложенных без раствора, и на обломках сидит Шлиман. Я смотрела на эти фотографии еще, наверное, тогда, когда лежала в детской кроватке.
      Вот уже конец поселка, и на холмах видны следы раскопок. Но теперь все совсем-совсем не так, как рассказывала мама. Нет и в помине выжженной пустынной степи с полынью, сейчас здесь вполне современный пансионат с удобствами и с недавно разбитым на берегу парком. И только, оттесненные пансионатом, прилепились на обрыве несколько деревенских домиков. Я обошла пансионат и пошла по дорожке в гору. Сегодня нещадно палит солнце, наверное, как тогда, в последнее послевоенное лето.
      Тут на горе, если не смотреть на корпус пансионата, можно перенестись в старый, довоенный Эльтиген. Те же белые, чистейшие, аккуратные домики, похожие на украинские хаты, та же полынь, огороды. В огороде работает старая женщина. Я подхожу и без всякой надежды спрашиваю ее, знает ли она что-нибудь про раскопки.
      Спрашиваю я как автомат, потому что, получив сотню отрицательных ответов, уже не верю, что кто-нибудь здесь знает про Нимфей. И спрашиваю я нехотя. Женщина поворачивается и долго на меня смотрит. Смотрит и молчит. Смотрит как-то странно.
      Я смущенно лепечу:
      - Можно попить водички, кружечку, жарко очень?
      А она вскрикивает:
      - Даша! - Потом молча прислонила тяпку к забору и от меня отвернулась, как будто забыла про меня. Потом снова повернулась ко мне и, как оглоушила, спросила: - Ты дочка Даши Ростокиной?
      - А вы неужели Варвара Михайловна!
      - Деточка, ну вылитая мама, нет, повыше. А так - Даша и Даша, будто привиделось, вот так же точно мамочка твоя, когда устанет, бывало, к забору все норовит притулиться, а я ей: смотри, забор свалишь. Да что же это я, чепуховину болтаю. Проходи, деточка, в хату.
      - А вы давно здесь, Варвара Михайловна?
      - Где же мне быть, я здесь живу все время. Вот новую хату поставили, еще война не окончилась, по ночам клали...
      Мы зашли в дом. Чистота и прохлада, как во всех крымских домах. Домотканые дорожки, вышивки на стенах - красоты невероятной.
      - Проходи, деточка, проходи в залу, туфли не снимай, проходи, чай будем пить, а то, пожалуй, картошечки тебе сжарю, вот рыбки кусок остался, камбала...
      - Да вы не беспокойтесь, Варвара Михайловна, пожалуйста.
      - Да какое же это беспокойство, деточка, это праздник для меня!
      И мы сидели с Варварой Михайловной вдвоем много часов, она кормила меня жареной картошкой и рыбой и поила чаем, и мы говорили, говорили... Сначала она заставила меня рассказать все о маме; я видела, что ей надо знать каждую мелочь, как о родном человеке, и у меня было такое чувство, что я встретилась, ну, например, со своей бабушкой, ну, во всяком случае, очень, очень близким человеком. Мы сидели с ней много часов, говорили, то плакали, то смеялись, но больше плакали, вернее, она плакала, а я была на грани.
      Варвара Михайловна потеряла двух сыновей; немец, квартировавший в их доме, застрелил ее старенькую мать.
      - Истинно, истинно говорю тебе, деточка, человек сам не знает, сколько он может вынести. Если бы мне рассказали заранее о том, сколько придется всего испытать, то я бы умерла, сердце бы разорвалось. А ведь когда подошло испытание, так ничего, вынесла; может, и больше бы вынесла, не знаю, - так сказала мне Варвара Михайловна.
      И сколько я читала книг о войне, сколько слышала рассказов, но никогда еще так сильно на меня не действовало. Господи, господи! Сколько же она вынесла. Как они это вынесли!
      Такой крошечный кусочек земли, просто пятачок - и три десанта, обстрелы с моря, с неба и с суши, отступления и наступления. Именно вот с этого клочка земли наши пытались отвоевать у фашистов Крым, поэтому и высаживали здесь десанты. Сейчас это место называется Огненная Земля. И с таким названием останется навеки. Но рассказывать о том, что рассказала мне Варвара Михайловна, я не могу - меня душат слезы, разрывается сердце. Я к этому еще не готова.
      Ну а я вспомнила того старика, который сказал мне, что я найду то, что мне надо. Да я, кажется, нашла и поняла. Я приехала сюда за прошлым. Я искала мамино прошлое. А оно перемешалось и с настоящим, и с войной, и оторвать его нельзя, невозможно.
      - Что задумалась, детка? - Варвара Михайловна стояла передо мной с кружкой молока. Молоко было холодное-холодное и казалось ужасно вкусным.
      - У вас своя корова?
      - Нет, деточка. Своя корова у нас была тогда вот, когда мамочка твоя была здесь. Спасительница наша, страдалица наша Зорька. Истинно тебе говорю, деточка, не грех сказать про корову - святая. Спасла нас. Ведь когда началось тут, земля дрожала, горела. Мы ее, бедную Зорьку, заместо лошади впрягли в телегу, детей малых погрузили и в степь. А сама она шаталась от голода, шаталась, да шла без передыху, без еды и питья. Так мы три месяца в степи скитались. А под конец Зорька, бедная, уже свалилась, встать не могла. А все ж я ее доила, несчастную. Так она и лежала на боку, а я доила. Всего-то стакан один молока, последние свои соки отдавала, да внука маленького от смерти спасла. Мы-то ведь траву одну ели. А все же зарезать ее не могли, спасительницу нашу Зорьку. Ну пей, деточка, пей, и пошли туда на раскопки. Вот счастье-то мне выпало, вот радость. Я ведь, истинно тебе говорю - всю жизнь, смолоду живу этими раскопками. Вот ей-богу, грех старухе соврать!
      И вот мы стоим с Варварой Михайловной у древнего Нимфея. Я словно узнаю по маминым рассказам каждый камень, каждый куст полыни, и тот же белый дом Варвары Михайловны, и то же небо, и то же море. Но мы не те. Не та Варвара Михайловна, прокалившаяся в жерле войны, потерявшая в ней мать и двух сыновей, даже и я уже не та, хотя я только прикоснулась к обожженному сердцу Эльтигена.
      Я наклонилась и подняла камень.
      - Это маме на память, - сказала я, и Варвара Михайловна кивнула мне.
      * * *
      Последнее время мама стала уговаривать меня, чтоб я снова занялась плаванием. Я подумала, что она хочет, чтоб я отвлеклась. Известно, всякие там физические упражнения благотворно действуют при душевных волнениях. В здоровом теле - здоровый дух. Но как я плохо, оказывается, поняла свою маму. Только потом, в Ленинграде, я вспомнила этот мамин совет. Мама, когда ты меня перестанешь удивлять, ну что ты за человек!
      Ну, а пока что я вернулась в свою секцию. В раздевалке, или, как мы всегда называли ее, в "предбаннике", негде было зернышку упасть, время как раз сейчас такое горячее - скоро республиканские соревнования.
      Не успела я принять душ, как узнала все новости. И что Ирка получила мастера, и что от нас хотят забрать Виталь Иваныча, и что мы этого ни за что не допустим, и что Светка с Володей подали заявление, и что Юрочке врачи запретили категорически заниматься подводным плаванием, и что Людку Кабанову посылают-таки на республиканские соревнования...