- Ах, Матвей, Матвей, когда ты наконец научишься уважать дисциплину!
      - Никогда, наверное! - ответил Матвей и, небрежно бросив портфель на пол, сел на диван. - Все это жуткая чепуха. Вот послушайте лучше, какие я вам новости расскажу. Вы знаете, конечно, где начали строить так называемые наши Черемушки. Так вот вчера экскаваторщик наехал на кладку XV века. Вот с ним надо совещание проводить... Нет, правда, Клавдия Владимировна, нужно сказать их шефу, чтоб внушил строителям, на какой священной земле мы живем и что тут не подходит принцип "раззудись плечо". Да, что я вам сейчас покажу! - возбужденно воскликнул Матвей.
      Клавдия Владимировна пыталась остановить анархичного Матвея Кузнецова и вести совещание по своему плану, но не тут-то было. Все вскочили со своих мест и окружили Матвея. Он осторожно достал из кармана плоскую коробочку из-под конфет и, открыв ее так, словно там какие-то невероятные драгоценности, осторожно отогнул вату. Я была страшно удивлена, что Матвей может быть таким педантично аккуратным. Я думала, что он бесшабашный во всем. Он осторожно обнажил какой-то осколок и, не вынимая из коробочки, показал его всем нам. Это был осколок древней греческой вазы, на котором сохранился совершенно законченный фрагмент росписи - бегущий юноша. Стройное длинное тело. Сильные руки в стремительном изящном изгибе, выброшенная вперед нога.
      Матвей самодовольно улыбался, как будто это было его творение. Ну, хотя что говорить, и найти такое тоже здорово!
      В общем, как-то так получилось, что остальное время проговорили о том, что уже было найдено на новостройках, и о тех возможных сокровищах, которые там могут погибнуть.
      - Как хотите, Клавдия Владимировна, а я вам скажу, что я бросаю все свои текущие дела и буду торчать на стройках. И второе - давайте мне человека!
      Тут Матвей пристально посмотрел на меня:
      - У нас ведь новый работник, вот и давайте его ко мне на выучку.
      Клавдия Владимировна пробурчала:
      - Без наскоков, Матвей. Ничего не дашь обдумать. Кстати, познакомьтесь. Это Татьяна Знаменская или просто Тата, дочка Дарьи Георгиевны. Ах да, ты ведь не застал Дарью Георгиевну.
      - Но я много о ней знаю. Тем более приятно. - И Матвей, улыбаясь, протянул мне руку.
      ...Итак, я теперь работник нашего краеведческого музея. Музея, в котором моя мама проработала 20 лет. Музей этот - гордость нашего города, и к тому же в нем теперь живут мои друзья - Умник, Головастик и Радист. И может быть, удастся сделать что-нибудь такое, что поможет раскрыть их тайну.
      Я решила поговорить об этом с Матвеем Кузнецовым: он так много знает, и он такой умный, просто-таки даже непонятно, когда это он успел так много узнать, ведь он не такой уж старый, ему не больше чем 25 или 26 лет.
      Как-то я набралась смелости и сказала ему, что я бы хотела что-нибудь узнать о тайне человечков, что это вообще главная мечта моей жизни, и даже призналась ему, что и на искусствоведческий я хотела идти из-за них.
      - Послушай меня, Матвей, вот все ими любуются, восхищаются, а они, ты понимаешь, они же мертвые!
      - Нет, никак я тебя не понимаю. То, что прекрасно, то не может быть мертво.
      - Ах, ну пойми: пока что они - только они, и все. А ведь у них была своя жизнь. Кто их сделал, где, когда и зачем? Что это - божки или изображение настоящих людей? Про другие вещи мы знаем хоть что-нибудь: из какой они страны, к какому времени относятся. А тут ничегошеньки...
      - И ты решила взять так вдруг и открыть это все?
      Он почему-то отнесся ко мне как к ребенку и ничуть даже не поверил, что это у меня серьезно.
      - Ах ты фантазерка! А ты представляешь, сколько надо знать, чтобы сделать хоть маленькое открытие? Как надо знать каждую эпоху, каждую культуру!
      - А вот Шлиман совсем не был специалистом, он даже был каким-то там торговцем. А раскопал же он Трою!
      Матвей рассмеялся.
      - Шлиман? Ему просто повезло. Так повезло, как везет один раз в тысячу лет. А вообще-то он был неуч. И напортачил там достаточно.
      - А я не буду портачить. И потом, Шлиман копал, а я под водой буду искать. Ты вот не знаешь, а я три года занималась подводным плаванием. Меня тренер на мастера готовил...
      Матвей снова засмеялся.
      - Tabula rasa! Но этим-то ты мне и нравишься. Между прочим, подводная археология - это целая наука. Причем оборудование там сложней-ше-е.
      - У меня есть баллон с кислородом, и маска, и ласты.
      - Маска, ласты... На подводных археологов работает целая промышленность! Ты английский знаешь? Я тебе принесу одну книжечку, тебе полезно будет почитать. Есть такой американец Басс, так вот он один изобрел, наверное, сотню приспособлений. У него книжка так и называется: "Археология под водой".
      - И она у тебя есть? Да это же здорово! Притащи ее мне завтра. Ладно?
      - Изволь! Да не он один этой проблемой занимался. Ну, а про Блаватского ты, наверное, слыхала? Да их теперь стало много - имя им легион! Модная стала профессия. Но, если хочешь знать мое мнение, я не принимаю это всерьез. Мода. Случайность! А в науке этого не должно быть.
      - Но мне кажется, что если очень, очень хотеть чего-то, то почему же этим не заниматься? - спросила я тихо.
      - Ну, может быть, когда-нибудь ты присоединишься к этому легиону. Если не охладеешь. Но я должен тебя разочаровать. Все побережье уже так излажено нашими керченскими человеко-амфибиями, что, боюсь, на твою долю не то что города затопленного не осталось, но даже шпильки, потерянной какой-нибудь современной русалкой.
      Когда я слышу от Матвея такие шуточки, мне иногда становится больно, мне хочется ему возразить, я чувствую, что это совсем не глупо - так верить в свою мечту или даже жить этим. Но Матвею я в жизни таких слов не скажу. Обсмеет. Скажет: "Ах ты моя девушечка-простушечка!" Или скажет: "Ну и что?" И я тогда вся внутри съежусь.
      Я часто вспоминаю одного парня из нашего класса, Сашку Баркана. Почти весь класс, да что там говорить, я тоже так считала, мы считали его чудаком, не совсем в себе, "тронутым", одним словом. О чем бы мы ни говорили, о стихах ли Высоцкого или о новом платье Люды Кабановой, Сашка умудрялся перевести разговор на свои обожаемые суффиксы и префиксы. И вот здесь-то только и расцветал по настоящему. Он становился хозяином положения, центром внимания, гвоздем программы. Конечно, никто из нас ничего подобного не знал, и мы все слушали его как гения, но... не более двух минут. Хотя он говорил об этих своих несчастных суффиксах и префиксах с ораторским искусством римского трибуна. Он мог увлечь даже толстуху Олечку, хотя ее ничто не увлекало, кроме рецептов новых тортов.
      Но, увы, я говорю, слава его бывала недолгой. Через несколько минут мы все уставали от незнакомых терминов, и вообще становилось вдруг непонятным: а собственно говоря, чего это он так разошелся? Ну суффиксы, ну префиксы, ну и что, кому, собственно, они нужны и зачем! И мы шли танцевать или уходили в другую комнату балдеть от новой пластинки, а Сашка нападал на какую-нибудь самую робкую жертву и продолжал ей заливать про свои суффиксы.
      Хоть мы и считали Сашку "тронутым", но все-таки любили пригласить его в новую компанию, вот, мол, какие у нас в классе умные, и мы не хуже. Мы двигали Сашку вперед, как боевого слона.
      Зато в своем классе Сашка был настоящим козлом отпущения. Даже не понятно, если бы не было Сашки Баркана, на чем бы мы точили свое остроумие. Мы издевались над всем в Сашке - и как он неряшливо одет, и как смешно он подстрижен, какие у него широкие брюки и какие немодные очки, какой он рассеянный и вообще ничего не видит, не слышит, не хочет. Ему было все равно, что есть, где спать, во что одеваться. Кажется, он даже не знал, что в нашем городе есть море, по крайней мере, мы никогда не видели его на пляже. Кое-кто из ребят даже острил, что Сашка не догадывается о том, что класс, как и вообще мир, разделен на мальчиков и девочек.
      Сашка Баркан поехал в Москву поступать в МГУ на филфак. И, как ни странно, не поступил. Наверно, из-за какой-нибудь чепухи или же своей дурацкой рассеянности. Но не подумайте, что это его особенно огорчило. Он вернулся домой, устроился работать курьером в какое-то учреждение и продолжал заниматься суффиксами.
      А скоро мы узнали: его работа, которую он послал еще в прошлом году в какой-то научный журнал, произвела настоящую сенсацию. И хоть мы делали из Сашки Баркана шута, нам было ясно, что единственный, кто из нас по-настоящему чего-нибудь стоил, это Сашка. И он, конечно, будет большим ученым. Ну, я-то, может, и не буду, но теперь уже твердо верю, что про человечков все разузнаю - откуда они, ну вообще всё-всё. А Матвею не буду больше ничего говорить. Все равно он меня не убедил. Ведь недаром же есть карта. Наверное, есть какая-то тайна, поэтому и не могли найти город. Но я его все равно найду. А пока что я перестала говорить с Матвеем о человечках и перевела разговор на свои впечатления о музее:
      - Вообще, знаешь, я была удивлена тем, что у вас в музее такие безразличные. Они не об искусстве думают, а о всяких там "макси" и "миди" и как цены поднимаются на рынке.
      - Ну, Татка, ничего ты еще не понимаешь в жизни. Музей - это не то место, где разбогатеешь, и карьеры особенной не сделаешь. Мы работаем на одном голом энтузиазме, не подкрепленном дензнаками. А ты говоришь безразличные. Ну, правда, энтузиазм - это еще не все. Служение богу Аполлону требует отрешения от суеты, ну и вообще... таланта. А это уж не каждому дано.
      * * *
      Я вышла из дому в самом начале седьмого, в мой любимый час - Час Моря. Я решила до базара искупаться, поэтому так рано и вышла. Последнее время я совсем забыла море, плавание. Ведь раньше с ума сходила! Мама все время говорила: "Татка, поостынь немного, поостынь".
      Она боялась, что я стану спортсменкой. И действительно, одно время, это было в 8-м и 9-м классах, я увлекалась плаванием, и тренер мой тянул меня на мастера. Мама не хотела ни за что:
      "Плавай сколько душе угодно, хоть с утра до вечера, только не надо плавание делать профессией, не это должно быть делом жизни. Ей-богу, Татка, дуришь ты. В конце концов, ты лишаешь себя сразу двух прекрасных вещей - счастья спортивного отдыха, потому что спорт станет для тебя каждодневным трудом, и счастья работы мысли".
      И мама, конечно, как всегда, была права. Но, говоря ее пословицей, все, что ни делается, все к лучшему: я рада, что занималась плаванием, да и вообще эти два года в секции - это было здорово! А потом как пошло-поехало - десятый класс, и болезнь мамы, и экзамены, и работа, так что о море даже не вспоминала. Вспомнила вдруг вчера вечером, и так, что меня аж кольнуло в сердце!
      Я спускаюсь по нашей горбатой улочке, и море подходит ко мне, с каждым шагом я все сильнее чувствую его запах - он прорывается сквозь медовый запах табака, - и вот, наконец, он уже главный, запах моря. Море рядом, сейчас я только обойду преграду из маленьких, построенных на самом берегу домов. Я едва протискиваюсь сквозь сараи, и вот я на берегу. Я стягиваю с себя платье и скидываю на ходу босоножки, оставляю на песке сумку и бросаюсь в воду. Я плыву то брассом, то кролем, то поворачиваюсь на спину, ныряю и плыву под водой с открытыми глазами. Передо мной, как старый серый замок, огромный, знакомый с детства камень, высокие водоросли покачиваются, как молодые тополя на ветру, а сверху, над водой, плотный молочный туман, как будто бы вся жизнь только здесь, а там ничего нет, кроме ватного белого тумана. Ну хотя бы еще кто-нибудь увидел эту красоту!
      Я выскакиваю пробкой на поверхность и начинаю кружиться штопором, но потом бурная собачья радость сменяется более спокойной и торжественной. Я задумалась и не заметила, как вылезла из воды, как натянула платье и выжала купальник. Только базар привел меня и чувство. Мне в нос ударил резкий запах гниющих помидоров, арбузов и прелой соломы. Не люблю я вход на базар: здесь грузовики с картофелем, мужчины и женщины из дальних поселков, сгибающиеся в три погибели под тяжестью мешков с дынями, крик, суета, гудки машин.
      А войдешь в ворота, и там другой мир - никакой суеты.
      Почему базар, такое самое-рассамое прозаическое место, почему он всегда так тянет меня?
      Он был таким же чуть ли не у пещерных людей. Ну во всяком случае, у очень древних. И все было точно так же, как и сейчас. Все менялось, весь мир, а вот базары - нет. Все то же. Собрались несколько человек. Я тебе дыню, ты мне лук; или: я тебе барана, а ты мне пиджак. Все то же!
      Поэтому базар и волнует меня. Я думаю: а какие здесь были люди пятьсот лет назад? А тысячу? Вот же, вот же, они тут стояли! Но куда же они все делись? Должно же от них что-нибудь остаться? Не эти жалкие миски, осколки, которые находят археологи. А где их дома? Куда подевались все их города, все, что они строили, делали? Куда все это девалось? Ведь были же и кроме греческой, какие-то культуры, и, может, были бы у нас еще другие Гомеры и другие Афродиты. Но где они? Как сквозь землю провалились!
      А мы? А наш след - он останется? Не понимаю, почему эта мысль других людей не мучает.
      Я, как всегда, прежде чем прицениваться, обежала весь базар и отпечатала в памяти план: виноград самый желтый (и к тому же мамин любимый - "дамские пальчики", а я ем любой) вон там; дыни самые душистые вон там; помидоры самые крепкие и крупные - здесь. Теперь остается подойти как бы случайно и невзначай спросить о цене, и не дай бог показать, что ты собираешься покупать только у него - цена взлетит почти вдвое. Я направилась вначале туда, где продавали дыни, чтоб положить их на дно сумки и не помять помидоры и виноград. Я стою нюхаю круглые желтые "колхозницы" и выбираю себе парочку покрупнее и душистее и вдруг чувствую, что кто-то положил мне на плечо руку. Я еще не оглянулась, но уже знаю, что это Матвей. По мне пробежали как будто колющие электрические искорки. Оглянулась. Конечно, Матвей, и глаза его улыбаются.
      - "О царство кухни, кто не восхвалял!.." Татка, какое холодное у тебя плечо. Ты прямо ходячий холодильник "Бирюса".
      - Матвей! Неужели и ты занимаешься хозяйством? Это на тебя непохоже.
      - Конечно, непохоже. Нет, Татка, "муж-мальчик", "муж-слуга" из меня никогда не получится. И пришел я не за покупками и тебе советую выбросить их из головы. Тата! Ты же хочешь посвятить свою жизнь богу Аполлону, ну, а он, знаешь ли, разборчивый мужчина и ужасный эстет. Если ты заявишься к нему нагруженная авоськами с кабачками и сладким перцем и от тебя будет нести сельдереем... Не знаю... не уверен, откроет ли он тебе объятия или зажмет нос двумя пальчиками, а другой рукой прикроет глаза и скажет: "Фи!" Нет, Татка! Кроме шуток, ты заметила, какой сегодня дивный туман?
      - Туман заметила, особенно над водой.
      - Ах ты моя простушка барышня-крестьянка! А ты замечала когда-нибудь в этом утреннем тумане солнце - рассеянное, разлитое в воздухе солнце?.. Да это же Рембрандт! Ты посмотри на это плотное золото дынь в зыбком золоте воздуха, а прозрачное золото винограда, а перламутром отливающее золото лука, а рядом с этим многоликим золотом фиолетовость, почти чернота баклажанов... Татка! Да это же старые голландцы! Увы! Сейчас, здесь, я верю, что прекрасное есть сама жизнь.
      Когда Матвей говорил, я чувствовала, что вижу все так же, как он говорит. И я спросила его:
      - А запахи, тебя волнуют запахи? - Мне хотелось, чтоб он чувствовал так же, как я. - Знаешь, я многое люблю или не люблю по запаху...
      - Чувство обоняния - это, пожалуй, самое животное, что осталось в homo sapiens, тогда как наслаждение цветом - это уже завоевание человеческого мозга. Ты знаешь, ведь многие животные вообще не видят цвета. Например, несчастные собаки никогда не смогут оценить полотен Ван Гога, даже самые эстетически развитые собаки. Они видят их как плохую черно-белую репродукцию. Правда, цвет прекрасно видят насекомые, но у них это носит чисто служебный характер. А вот наслаждение запахом доступно всем. Возьмем ту же собаку. С каким наслаждением она вдыхает аромат помойки, как будто ее привели в салон мадам Коти...
      Я немножко обиделась на Матвея, но виду не показала, и он продолжал говорить.
      Мы шли по нашей горбатой улочке, и Матвей тащил мою авоську с дынями и помидорами. И мы еще не свернули в наш тупичок, как оба услышали Моцарта, "Ночную серенаду". И сразу почему-то обида моя на Матвея прошла, и я наполнилась внезапным и непонятно отчего наступившим счастьем.
      * * *
      Ну, а потом мы часто встречались с Матвеем. Мы ведь и на работе виделись каждый день. Часто нас вдвоем Клавдия Владимировна посылала на строительство новых домов, когда там находили что-нибудь интересное. Мы летели сломя голову, чтобы экскаватор не успел там все переломать. Спрыгивали в ямы и бережно освобождали от комьев земли то старинные монеты, то куски амфор или пифосов.
      Мы возвращались в музей нагруженные сокровищами, и Матвей учил меня, как надо осторожно очищать от земли находки, как бережно заворачивать осколок в бумагу, как клеить коробочку для каждой монеты и как делать описание найденных вещей.
      Мы часто засиживались в музее до глубокого вечера, разбирая находки.
      С каждым днем я все чаще думала: как это я жила раньше? Мне казалось, что у меня только сейчас открылись глаза на многое. Я даже спрашивала маму:
      - Мама, ты хоть замечаешь, что я с каждым днем умнею?
      - Просто становится страшно с тобой разговаривать. Такой ты у меня эрудит, Татка.
      Я действительно кое-что узнала за это время. И конечно, из-за Матвея. Но вот странная вещь: чем больше я всего узнавала, тем больше мне не давала покоя мысль о наших человечках.
      Еще давно, когда я была совсем маленькая, мы с мамой без конца разговаривали про них, и с тех пор во мне засела мысль, что эти фигурки след какой-то совершенно неизвестной культуры, может быть, целой погибшей цивилизации.
      Мама-то ведь у меня настоящий серьезный ученый. У нее эта мысль возникла от ее больших знаний, от сравнения наших фигурок со всем, что найдено в мире за все, все годы. Мама давно пришла к выводу, что они не принадлежат ни к одной из известных культур. Так что эта мысль, можно сказать, мне по наследству перешла.
      Ну, а потом я стала еще и о другом думать. Эта цивилизация не иначе как в нашем Крыму была, просто ее еще не нашли. Ведь нельзя же так считать, что все уже найдено и никаких великих открытий больше не будет.
      И почему, собственно говоря, все древние цивилизации должны обязательно селиться не знаю где, где-то у черта на рогах - в Андах или на заброшенных островах океана. Ведь наш-то Крым - такое местечко, что лучше не найдешь. И если бы, например, я прилетела с другой планеты на нашу Землю, я думаю, что поселилась бы только в Крыму. Это не значит, конечно, что цивилизация из космоса к нам завезена, как будто бы здесь, на Земле, мы не способны что-нибудь порядочное создать. Но и такой вариант, ну, то есть насчет космоса, тоже не исключен. Только, может, как раз наоборот было. Может быть, у нас здесь, на Земле, еще давным-давно была великая культура, а потом что-то им помешало, и они улетели в космос и увезли с собой все свои знания.
      И ничего нет сказочного в том, что Рабчинский видел в Крыму подводный город. Конечно, это не выдумка и не сказка. Наверняка он его видел именно здесь, в Крыму. Ведь известно же, что Рабчинский весь Крым обходил и облазил вдоль и поперек. Крым для него был как для меня наш двор, поэтому ему и не пришло в голову написать на карте, что это Крым. Это же само собой подразумевалось.
      А где-то там на островах Тихого океана, или в Андах, или даже в Италии вряд ли он был. А если и был, то наверняка все-таки написал бы на карте, ну хоть в какой стране света все это находится, а то пожалуйста гора Мефистофель, и все. Ищи где хочешь, "на деревню дедушке". Скорей всего, он и не написал, в какой части света и в какой стране, только потому, что он и не был нигде в другой стране или в другой части света. Просто была у него дача здесь, в Крыму, или снимал комнату у хозяйки.
      Ну, конечно, так и было. Жил себе человек, одержимый своей идеей. Ходил, плавал, лазил по горам. Знал весь Крым как свои пять пальцев. И свое заветное место, ну то, где он что-то такое нашел, знал наизусть, но на всякий случай сделал для себя что-то вроде плана. И конечно, он прекрасно знал, какие там места, на что горы похожи, а в какой части света и в какой стране, не написал. Зачем ему это? Что он, не знает, что ли, где живет!
      И после того, как мне это однажды пришло в голову, сколько я ни думала, ничего другого придумать не могла. Эта мысль засела во мне как заноза.
      Только все это было ужасно ненаучно и, наверное, несерьезно, но что делать...
      Если б я решилась сказать об этом Матвею, он бы наверняка сказал: "Местная самодеятельность, частушки под баян". Поэтому я прямо ему ничего не говорила и ничего не спрашивала, а спрашивала вокруг да около. А он, конечно, догадался, что я все время думаю о наших человечках, и немного подсмеивался надо мной, но не очень. Ему нравилось, что я стала читать много книг и по археологии и по искусству. И он даже выписывал мне книги на английском из Москвы на свой абонемент.
      Но сколько я ни прочитала книжек, я нигде не вычитала такого, чтоб какой-нибудь ученый или открыватель, ну хоть Шлиман или Кусто, чтоб они с самого начала действовали по правильному научному методу или по какой-то серьезной доказанной теории. Как раз даже наоборот. Чаще всего у них зарождалась какая-то идея, и всем другим она казалась бредовой, а вот им не казалась, и они шли и открывали, потому что верили в это, хоть бы все вокруг лопались от смеха или забрасывали их тухлыми яйцами.
      И я даже начала думать (только, конечно, никому-никому не говорила), что у меня тоже вот так, тоже своя идея, и что б я ни делала в жизни, я все буду подводить к тому, чтоб ее осуществить. И это так и будет. Свои мысли я держала пока что в секрете и от мамы и от Матвея. Хотя теперь мы с Матвеем проводили очень много времени вместе. Иногда мы с ним ходили в маленькое кафе в подвале, которое было на прохладной зеленой улице и о котором раньше я никогда и не знала.
      Мы ели чебуреки и пили виноградный сок. В крошечных окошках, у самого потолка, мелькали ноги, сами по себе проплывали в воздухе авоськи и портфели. Народу в кафе было всегда мало. Было очень уютно. Мы разговаривали. Матвей читал стихи...
      Обо всем этом рассказывать было бы слишком долго. Я хочу рассказать об одном дне.
      * * *
      Это был выходной день. Мы с Матвеем ходили по улицам, а потом сели в автобус. Просто так, без всякой цели.
      Я очень люблю ехать в автобусе, только, конечно, не тогда, когда спешишь на работу да еще когда надо всем уступать место. А вот так, когда автобус полупустой, и можно сесть к окошку, и некуда спешить, и сама не знаешь, куда едешь, а просто так едешь, потому что нравится ехать.
      А вдобавок погода-то какая! Хоть осень уже самая настоящая, а день такой чистый, ясный. И в воздухе сегодня особенно сильно чувствуется терпкий знакомый запах - это значит, что табачная фабрика сегодня не выходная.
      Как-то давно, когда мы с мамой были в Москве, мы ходили в Консерваторию. Я витала в райских волнах, а мама тихо меня спросила между частями:
      "Ты слышишь, какая дивная первая скрипка, как она выделяет тему?"
      Я не слышала. Я никогда не слышала в оркестре отдельных инструментов, а мама вот слышала, и это нисколечко не мешало ей чувствовать музыку целиком.
      А я слышу отдельные запахи. И хоть Матвей и дразнится, но он не понимает, что это нисколько не мешает мне чувствовать и видеть наступающую осень. И как раз эту пору я люблю больше всего.
      Мы остались почти одни в автобусе. Кроме нас, была только маленькая старушка, аккуратная и даже франтоватая, в соломенной черной шляпе, газовый черный шарфик выглядывал из-под костюма, а в руках букетик астр. Последняя остановка. Вот что! Как я могла забыть... Кладбище. Последняя остановка - кладбище. Старушка сошла и быстро-быстро пошла к воротам. Мы с Матвеем тоже вышли в нерешительности - куда нам дальше, но Матвей тут же воодушевился:
      - Чудесно! Знаешь что, пойдем на кладбище. Что может быть роскошнее осеннего кладбища...
      Я стояла в нерешительности, и Матвей взял меня за руку:
      - У тебя тут кто-нибудь есть?
      - Не в этом дело.
      - Ну не надо. Ты думай о хорошем, об осени. Ну... обо мне.
      Матвей потянул меня за руку, и мы побежали... На кладбище было пустынно. Действительно, как это Матвей говорит точно. Здесь осень роскошная - другим словом не скажешь. Платаны огромные, как нигде в городе. Но летом, когда они зеленые и сливаются со всей остальной зеленью, их огромность не видна, а сейчас они стоят золотые среди остальных еще зеленых деревьев.
      Мы бежали по боковой дорожке. Матвей все тянул меня за руку, смеялся и говорил: "Ну что ты еле ногами двигаешь?"
      Тут вдруг я увидела старушку, ту, с которой мы ехали в автобусе, в черной соломенной шляпе. Букетик астр лежал на могиле. С мраморной плиты на меня глянули веселые глаза паренька. Парень был снят в кепке набекрень, и это выглядело как-то залихватски, совсем не верилось, что он умер.
      Матвей не заметил старушки. Он бежал и тянул меня за руку. Вдруг, споткнувшись о край сдвинутой разбитой плиты, растянулся плашмя на дорожке, но тут же вскочил. Мы оба засмеялись, он притянул меня к себе, и я сразу поняла, что я давно ждала и хотела этого. Тревожащее, неотходчивое чувство засосало под ложечкой; это непонятное чувство каким-то образом было связано с той старушкой в шляпе и с озорным парнем на овальном портрете.
      Не знаю, сама не знаю. Я оттолкнула Матвея:
      - Не надо, Матвей, не здесь.
      - Глупенькая, глупенькая, моя маленькая... Мы же выше всего этого. Наше чувство, наша любовь...
      Лицо Матвея стало совсем другим, как будто оно сразу похудело. Кожа стала белой, а глаза огромными и почти черными.
      - Глупенькая! Помнишь у Пушкина: "И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть..."?
      А я уже совсем успокоилась.
      - Да, Матвей, знаю, знаю. Читала и Пушкина, и "Кола Брюньон" и знаю: ты как человек Возрождения, наверное, а я нет.
      Я не могла ему объяснить всего, что со мною происходит. Я и сама не совсем понимала. Я вдруг почувствовала только, что как будто тот паренек это мой родной брат. И старушка... Мне было бы стыдно встретиться с ней глазами. Как будто я пришла сюда не случайно с Матвеем, а пришла на могилу брата. Не знаю, что это со мной...
      Матвей ничего не стал мне говорить. Мы пошли обратно к выходу медленно и молча. И тут Матвей обратил внимание на тот овальный портрет. Старушки уже не было.
      - Посмотри-ка, какой живой снимок. Как это не вяжется со смертью...
      - Да, а смотри, он умер в тридцать восьмом году, еще до войны, еще когда нас с тобой даже не было, а я почему-то думала, что он недавно умер...
      Мы молча вернулись домой.
      * * *
      Как-то, когда мы сидели с Матвеем и обрабатывали керамику, он вдруг спросил меня:
      - Скажи, а ты была на раскопках Рязанова? Нет? Ну что же ты! Фантазиями голову забиваешь, а по-настоящему интересных вещей не знаешь. Поедем. Посмотришь, как ведутся раскопки. Знаешь, это каторжный труд, и вовсе никакой романтики. Жара, пыль... И еще следи, чтобы не уперли какую-нибудь находку. А места там ну прямо для тебя! Первобытность, дикость, как будто за тридевять земель, а на самом деле под носом у города. И потом, я там любопытную штуку со звуком открыл и даже назвал это "эффект Кузнецова". В одном месте звук полностью исчезает. Ну, в общем, поедем, сама все увидишь.
      И вот после работы мы сели в автобус и поехали на раскопки Рязанова.
      Поселок вполне современный. Даже несколько четырехэтажных домов стоит. Но вот последний дом, последний глиняный забор и дикая олива у дороги. А дальше степь, а еще дальше горы. И мы идем по дороге; вокруг сухой ковыль, фиолетовые столетники и перекати-поле. Мы взобрались на холм и встали. Отсюда был виден весь поселок, и море и шоссе. Мимо нас с резким посвистом пролетали ласточки так низко, что казалось, они задевают грудью вершину холма. До нас долетали звуки поселка: внушительные голоса дикторов уже включенных телевизоров, заглушающие их раскаты транзисторов, стрекочущее тарахтенье мотоцикла.
      - Сейчас я тебе покажу эффект Кузнецова. - Он схватил меня за руку и потянул с холма в лощину.
      И тут же все звуки как отрезало. Вот только что еще было слышно, как всхлипывал мотоцикл, а потом он захлебнулся, и все стихло. Мне показалось, что я внезапно оглохла.
      Мы повернули от дороги и пошли по тропинке лицом к заходящему солнцу. Слева от нас были горы. И тут было полно своих звуков. Поселка не видно и не слышно. Мы смотрели, как спускались с гор коровы, осторожно и боязливо, словно грузные женщины на высоких каблуках сходят с автобуса. Бубенцы их звенели отрывисто и резко. Мелко бежали молодые козочки. Они суетливо и бестолково сбивались в кучи и блеяли, не переставая звякали их колокольчики. Мимо нас прошел пастух. На нем была совершенно непонятная одежда - какая-то накидка столетней давности.
      - Тебе не кажется, что этот пастух объявился из времени последнего консула Солдайи? Первобытное место, правда ведь? - сказал Матвей. - И недаром мой шеф раскопал здесь одно из древнейших на земле человеческих поселений. Еще эпохи неолита. Да, эти дикие красоты таят в себе не одну диссертацию.
      Мы пролезли под проволоку и пошли к раскопу. Под ногами хрустели керамические черепки. Даже странно было наступать, а вдруг раздавлю что-нибудь ценное для истории. Вот ручка от сосуда, а вот тонкий благородный осколок чернофигурной вазы. Я наклонилась и впилась глазами в землю, просто-таки не могла глаз оторвать от этого неожиданно рассыпанного сказочного богатства.
      - Опять кладоискательством занимаешься. Ох, когда же, наконец, я сделаю из тебя человека. Сюда смотри, сюда. Вот где интересно! - Матвей потянул меня за руку. - Ты только подумай, мы в античном городе. Смотри и учись, пока я жив!.. Обратите внимание, товарищи студенты, на широкие, прямые улицы. Античные города были строго спланированы. Вот здесь была площадь, на которой происходили собрания. Наверное, где-то здесь стояли статуи знаменитых граждан. (Ты знаешь, кстати, что статуи были раскрашены под натуру?) А вот здесь найден знаменитый храм, только мы туда не попадем. Видишь, все сейчас заперто. Здесь нашли уникальные росписи. Ведь осталось очень мало образцов античной живописи. Буквально единицы. Поэтому эта находка имеет мировое значение. А вот видишь колонны, роскошные, царственные мраморные колонны. Это ворота из города.