Дьявольский остров

– Что? – спросил Капитонов.

– Специальные приемы запоминания.

– Это как? – поинтересовался Данила.

– Очень просто. Представляешь, что гуляешь по своему родному городу. Артерия напоминает одну улицу, вена – проспект. Ну и приходишь из пункта «а» в пункт «б» и запоминаешь, что видел по дороге. Причем все происходит без особых усилий.

– Что-то я не пойму, – признался Никанор.

– Ну ладно, каждый человек должен себе придумать свою мнемотехнику. Потом расскажу, если захотите.

– Да, а сейчас нам надо бы пораскинуть мозгами, где найти форму.

– Где, где? В хозблоке, конечно, – сказал Никанор. – В прачечной. Этот хмырь Хомутарь командует такими же хмырями, что за еду и папиросы стирают форму охранникам.

– Вот гад! – прошипел Кривошапкин.

– Гад не гад, но таким гадом будешь и ты! – сказал Бронислав.

– Ты что, Броненосец, совсем спятил? Думаешь, я чухонцам буду форму стирать? Не дождутся!

– Ну, во-первых, это шведы, а не финны, а во-вторых, для скорейшего осуществления нашего плана форма нужна позарез. Я думаю, ты и сам это прекрасно понимаешь.

– Тогда пускай Никанор и стирает форму.

– Ты, салага, будешь старшему по званию указывать! – Капитонов разозлился.

– Здесь нет никаких званий! – еще громче проговорил Данила.

– Перестаньте, – оборвал их спор Шпильковский.

В этот момент с верхнего яруса нар упало тело. Небольшого роста красноармеец тут же сел на полу, широко расставив ноги, и принялся тереть ушибленную спину.

– Фельдшер! – скрипучим голосом начал звать он, – фельдшер! У меня что-то со спиной!

Это был Силантий Хомутарь, бывший командир танка, а теперь, как и все здесь, военнопленный – «заведующий» прачечной, о котором только что говорили «заговорщики».

«Танкист» что было силы начал трясти нары Шпильковского.

– Фельдшер.

Альберт Валерьянович сделал вид, что только что проснулся.

– Что у тебя, Силантий?

– Спина, ааа, – застонал он, – больно.

Чтобы разобраться, военфельдшеру пришлось вставать.

От стонов Хомутаря проснулся староста барака. Разминая затекшие ноги, он подошел к месту падения Силантия.

– Что тут у вас такое?

– Да вот, во сне вертелся и упал, – спокойно объяснил Шпильковский.

– Я спиной грохнулся, ох, – стонал Хомутарь.

Шпильковский внимательно посмотрел на круглую физиономию командира танка, в его маленькие мышиные глазки и подумал: «Подслушивал он нас или нет? На самом деле упал случайно или все-таки пытался голову свесить, чтобы лучше слышно было?»

Но на лице Хомутаря что-либо прочитать было невозможно. Одно из двух – или он умел хорошо прятать свои мысли, или был совсем недалеким.

– Что приснилось, как финнам сообщаешь, куда будет направлен удар танковой бригады? – громко сказал кто-то из военнопленных.

В бараке ходили неприятные разговоры, что Хомутарь в свое время сдал целую танковую колонну.

Его танк шел замыкающим, и на узком участке между двумя озерцами водитель не справился с управлением тяжелой машиной, и танк «ушел» в заболоченную жижу.

Колонна ушла, а Хомутарь и танкисты едва сумели выбраться из машины. И тут им снова не повезло. Их обнаружил разведотряд финнов. Из-под наставленных автоматов деваться танкистам было некуда.

Ну, Силантий Хомутарь и выложил все, что знал… И главное, Хомутарь рассказал, что вроде бы на него никто и не давил. Так, ляпал языком… Теперь же он все это отрицал. С утра бывший танкист бежал в свою прачечную, где с ним работала еще парочка «темных» и неприглядных личностей.

– Ушиб позвоночника и копчика. Неприятно, конечно, но ничего страшного в этом нет. Хорошо еще, что не головой ударился, – сказал после беглого осмотра военфельдшер.

Хомутарь медленно встал. Ростом он оказался ниже среднего, с кривыми ногами. Силантий попытался сначала нагнуться вперед, потом – назад, проверяя, действительно ли все так неплохо, и вдруг снова сильно застонал. Теперь проснулись военнопленные на соседних нарах.

– Хватит мне тут бардак разводить, – грозно сказал Хомутарю староста, – отбой.

Громко стеная, Силантий Хомутарь полез к себе наверх. На самом деле спина у него сильно болела, и взобраться на вторую полку никак не получалось. Тогда Пантелей Пудовкин толкнул его в бок, и Хомутарь перекинулся на свой ярус.

– И вам всем спать! – сказал староста, поправив усы. – Ложитесь, Альберт Валерьянович. До подъема можно еще хорошенько выспаться.

– Да, сейчас лягу. Только водички глотну.

– Может, вам кипяточку?

– Давайте, не откажусь.

Пантелей Пудовкин и Альберт Валерьянович подошли к «буржуйке». Староста налил из помятого чайника в металлическую кружку кипятку.

Шпильковский подул, попил.

– Спасибо, Пантелей, теперь пойду дальше сны досматривать.

– Что, небось Маруся снилась? – одними глазами улыбнулся Пантелей.

– Она… Почему я тогда на ней не женился? – задумался Альберт Валерьянович.

– Ничего. Вернетесь и сделаете предложение.

– Да… А вот вернусь ли? – вздохнул военфельдшер.

– Вернетесь, мы все вернемся. Война долгой не будет. Сами знаете. Спокойной ночи.

Староста подкинул еще немного угля в «буржуйку», и она загудела более высоким тоном.

Когда Шпильковский вернулся к своим нарам, он посмотрел на Хомутаря. Тот, казалось, уже спокойно спал.

Военфельдшер залез под свою теплую шинель – она служила ему вместо одеяла.

Тут же к нему шепотом обратился Бронислав, который лежал на нижнем ярусе соседних нар.

– Хомутарь все слышал. Он выдаст. Его надо убрать.

– Да вы что? – возмутился Альберт Валерьянович.

– Если сделать все чисто, никто и не догадается. Длинную иглу в сердце – и всё! Я уже сделал из стальной проволоки…

– Бронислав, я хочу спать. И настаиваю на совершенно других, как это, способах улаживания конфликтов.

– Но ведь это предатель!

Внезапно окна осветились белым светом – по стенам проползли лучи прожекторов. С моря, заунывно завывая, дул ветер, а в полумраке барака надрывно гудела «буржуйка».

Бронислав накрыл голову соломенной подушкой.

5

В узкое окно барака ударялись острые, словно осколки стекла, крупинки снега. Вьюга разыгралась с утра. Укутавшись в шинели, военнопленные лежали на своих нарах и тихо переговаривались. В такую погоду, конечно, никто их на работу не позвал бы. И когда со скрипом открылись тяжелые двери, военнопленные приподняли головы. В барак, в длинных тулупах с поднятыми воротниками, в шапках-ушанках, обильно посыпанных снегом, зашли двое – комендант и рыжебородый охранник, вооруженный винтовкой.

Староста барака быстрым шагом подошел к начальнику.

– Шпилековаски, – сказал тот.

– Сейчас, – ответил Пантелей Пудовкин. Он подбежал к нарам, на которых дремал военфельдшер.

– Альберт Валерьянович, вас просят.

Шпильковский открыл глаза, посмотрел на стоящих возле порога коменданта и охранника:

– Ах, да. Иду.

Военфельдшер быстро оделся и подошел к выходу.

– Племянник ваш чувствует себя хорошо? – спросил он по-немецки.

Комендант догадался, о чем идет речь, и ответил:

– Я, гут.

Военфельдшер, комендант и охранник вышли на улицу, а староста плотно закрыл за ними дверь.

– Чё там? – спросил у него подошедший Хомутарь. – Снова Валерьянку к мальцу повели?

– Не твое собачье дело, – резко ответил староста.

Снег сыпнул Шпильковскому в лицо, руки на морозе сразу же озябли. Комендант заметил это, снял свои меховые рукавицы и отдал военфельдшеру.

– Руки у врача должны быть теплые, – сказал он на своем языке.

Шпильковский не стал отказываться – он знал, что сегодня ему предстоит снимать мальчику швы, и руки должны быть послушными.

Под присмотром часовых, что находились на башне замка, из бойниц которого торчал ствол пулемета, комендант, рыжебородый и военфельдшер прошли в пристройку.

По дороге в смотровой кабинет помощник коменданта позвал из камеры Стайнкукера. Переводчик не помешает.

– Ветеринара мы звать не стали – погода слишком плохая, – сказал комендант, – вы ведь сами справитесь?

Батальонный комиссар перевел.

– Да, справлюсь.

Мальчик лежал на железной кровати. Рядом с ним была его мама. И хотя она уже не рыдала от отчаяния, все равно очень переживала за сына.

– Готтфрид, поблагодари доктора, – сказала Ульрика. – Это он тебя спас.

Стайнкукер перевел.

– Спасибо, господин доктор, – сказал мальчик.

– Как ты себя чувствуешь? Живот не болит? – поинтересовался Альберт Валерьянович.

– Чувствую хорошо. Живот болит чуть-чуть.

– Ну-ка, покажи.

Шпильковский внимательно осмотрел рану. Рубец уже успел хорошо затянуться.

– Отлично, сейчас тебе придется немного потерпеть, будем снимать швы.

Альберт Валерьянович попросил подать из шкафчика пинцет и ножницы, склянку с йодной настойкой. Во время операции по удалению аппендицита Шпильковский наложил мальчику узловой шов, теперь же он аккуратно с одной стороны раны потянул пинцетом за нить так, чтобы из кожи появилась часть шва. Затем он разрезал нить близко к коже и медленно, очень осторожно вынул шов так, чтобы внешняя нить не проходила через ткани и не смогла занести инфекцию. Подобную процедуру Шпильковский проделал со всеми частями шва.

Готтфрид морщился от боли, но, как настоящий мужчина, терпел.

– Это еще не все. Сейчас будет щипать.

Военфельдшер набрал на ватку йодной настойки и смазал рану.

– А теперь надо наложить стерильную повязку, и потом вы будете уже сами ее менять. Это нужно будет делать каждый день. И еще один важный секрет. Правда, сейчас погода не такая, но все-таки я должен вас предупредить. На будущее – не открывайте шрам перед прямыми солнечными лучами. От ультрафиолета выступит пигмент, и шрам потемнеет на всю жизнь. А так останется беленьким, красивеньким. Понятно?

– Понятно, – почти хором сказали мать мальчика, сам Готтфрид и комендант, внимательно следивший за действиями военфельдшера.

Шпильковский наложил повязку.

– Ну что, можно сказать, практически здоров, – улыбнулся он Готтфриду.

– Вот когда я выйду в море за рыбой, тогда и буду здоровым, – серьезно ответил подросток.

– Молодец.

– Прошу ко мне в кабинет, – сказал комендант.

Воспользовавшись моментом, Шпильковский бросил взгляд на карту Аландских островов, чтобы перепроверить себя, хорошо ли запомнил. Он не заметил, что его взгляд перехватил комендант.

– Пройдемте ко мне. Нам надо поговорить, – сказал начальник лагеря.

Кроме самого коменданта и фельдшера, к нему в кабинет прошли рыжебородый офицер и Стайнкукер. На дубовом столе стояла бутылка шотландского виски, на тарелках лежала порезанная на большие куски норвежская селедка, хлеб, вареная картошка, лук, бутерброды из черного хлеба и нежного куриного паштета. Вокруг закуски стояли заранее приготовленные четыре рюмочки.

– Прошу вас, за здоровье моего племянника. Новость о вашей удачной операции облетела острова. Вам благодарность от меня лично и от председателя лагтинга Аландских островов.

– Спасибо большое, но это был мой долг, – с достоинством ответил Шпильковский.

– Вот вам премия нашего парламента, – комендант достал из кармана пачку финских марок. – Но пока что я, конечно же, их отдать вам не могу. Деньги пока полежат у меня в сейфе до вашего освобождения.

Комендант открыл ключом стальной сейф, положил в него купюры и закрыл.

– Ну, давайте, – кивнул он рыжебородому. Тот разлил по рюмкам виски.

– Я пью за вас, за ваше умение! – произнес тост комендант.

Мужчины выпили.

– Ты, – обратился комендант к Стайнкукеру, жуя бутерброд с куриным паштетом, – теперь можешь написать обо всем в газете. Пускай товарищи знают о герое. Я не давал такого приказа, пока Готтфрид не почувствовал себя лучше, я не хотел об этом распространяться, но теперь можно.

– Да не стоит, – скромно сказал Шпильковский.

– Наливай.

Рыжебородый снова наполнил рюмки и поднял свою:

– За наше здоровье, которое находится в надежных руках русского доктора.

– За вас!

Трое мужчин – два шведа, подданных Финляндии, и один бывший батальонный комиссар РККА – чокнулись со старшим военфельдшером Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

Третья рюмка была выпита после универсального шведского тоста «ску-уль».

– На вашем месте после этой ужасной войны я остался бы у нас, на нашем острове. Видите ли, врача у нас нет, а люди стареют, им нужна медицинская помощь. Вы бы хорошо зарабатывали, правительство выделило бы вам жилье.

– Спасибо, здесь бы я был практикующим терапевтом, а вот у себя на родине я скорее ученый, чем врач, я провожу различные исследования.

– Смотрите, чтобы комиссары не отправили вас исследовать сибирскую тайгу, – комендант показал на Стайнкукера.

Тот глупо улыбался. Рыжебородый громко засмеялся.

– А попытка побега отсюда равносильна самоубийству. Зима, холод, до Советского Союза – несколько сотен километров, которые надо пройти по территориальным водам Финляндии, а еще в Ботническом заливе столько якорных мин, как фрикаделек в супе. Хоть вы и дружны с красным капитаном, но он же не Посейдон… А здесь у нас твердая земля под ногами, тепло, гарантированный кусок хлеба, одежда-обувь по сезону, компания друзей по несчастью…

– А кое-кто из них нам все о вас докладывает, – подмигнул рыжебородый.

– Но мы надеемся на ваше благоразумие, – серьезно сказал комендант.

Возникла напряженная пауза.

– Давайте лучше выпьем за Аландские острова, – вовремя нашелся Стайнкукер. У комиссара язык был подвешен не только перед строем солдат, но и за столом…

– Давайте, – согласился комендант.

Его помощник налил.

– За Аланды! – по-шведски сказал Стайнкукер.

– За Аланды! – хором повторили все остальные.

Перед уходом Шпильковский попытался вернуть коменданту его рукавицы.

– Не надо, берите себе. Это мой вам подарок.

– Спасибо, – поблагодарил военфельдшер.

* * *

Вечером того же дня Альберт Валерьянович прошептал Брониславу:

– Комендант подозревает, что мы с тобой готовим побег. Кто-то стучит.

– Я знаю, кто это, – решительно ответил краснофлотец.

6

Выходные для охраны лагеря начинались с полезных хлопот. Первая смена в субботу утром сдавала в прачечную грязное белье и форму, получала чистую или по необходимости – новую. Вторая смена делала то же самое в воскресенье. Стиркой в прачечной не ограничивались. Здесь же некоторые военнопленные занимались починкой одежды и ее дезинфекцией. Комендант строго следил за чистотой формы подчиненных и их личной гигиеной, потому как знал по опыту Первой мировой войны о страшной болезни – сыпном тифе, разносчиком которой были платяные вши. Добровольцы из числа заключенных лагеря внимательно осматривали вещи охранников, затем стирали, замачивали или кипятили майки, трусы, портянки, штаны, кители и даже бушлаты своих надзирателей. Тому, кто находил в одежде вошь или гниду, выдавали поощрение – папиросы или травяной чай, а вещи отдавались на термообработку или, если были очень заношены и заражены, просто сжигались.

Прачечная напоминала общую баню, совмещенную с кухней, – сводчатый зал, с полом, обложенным кафельной плиткой, несколько больших кранов с холодной и горячей водой, похожие на железные гробы корыта у стен, а в центре – плита, на которой в баках и ведрах кипятили белье.

В эту субботу у Силантия Хомутаря было очень много работы. Он склонился над корытом и двумя руками драил на стиральной доске финскую гимнастерку. В прачечной клубились густые облака теплого пара, из-за чего уже в двух метрах ничего не было видно.

– Эй, Харитоныч, – крикнул Силантий, – глянь-ка, закипела ль вода в зеленом баке?

– Да где там, – из бело-серого тумана раздался хриплый голос, – угля совсем нет, откуда жару-то взяться?

– Слышь, Харитоныч, бери два ведра и сходи на хоздвор. Попроси угля. Работать невозможно.

– Хорошо-с.

Харитоныч, сгорбленный мужик примерно сорока пяти лет, весь мокрый от пота и пара, вынырнул из серо-белой тучи с деревянным коромыслом на плечах, нацепил на него два пустых ведра и прошел возле Хомутаря.

– Э, ты чего, с другой стороны обойти не мог? – набросился на него Силантий.

– Да ты чего? – не понял мужик.

– Чего-чего, вертишься перед носом с пустыми ведрами!

– Да брось ты, Силантьюшка, здесь же не твоя деревня. И я тебе не баба, – загоготал Харитоныч, показывая свои желтые зубы.

– Тьфу-тьфу-тьфу, – Хомутарь сплюнул три раза через левое плечо и постучал по дереву.

– Ладно, я пошел, – Харитоныч скрылся в клубах пара.

Через минуту скрипнула дверь, и в прачечной повеяло холодом.

Хомутарь нагнулся над корытом, но холодный сквозняк, дувший в спину, заставил его распрямиться.

– Макарий, посмотри там, кажись, этот раззява Харитоныч дверь за собой не закрыл! – крикнул он еще одному рабочему прачечной.

– Ладно, – послышалось с противоположной стороны зала.

В это время за спиной Хомутаря в облаке мелькнула тень, и, словно из пара, материализовалась темная фигура. Силантий инстинктивно почувствовал неладное, хотел было обернуться, но кто-то надел ему на голову оцинкованное ведро. И через мгновение Хомутарь вдруг оступился и с беззвучным стоном упал в корыто. Тихо плеснули мыльные волны.

Примерно через полчаса в прачечную вошел Харитоныч, неся на коромысле два ведра, полных угля.

– Эй, Силантий, я иду к тебе уже с полными ведрами… – загоготал мужик.

Однако Хомутарь не ответил.

Харитоныч подошел к корыту, где стирал Силантий, и в ужасе закричал:

– Господи, Макарий, быстрее сюда!

* * *

Спустя несколько минут в прачечную на крики рабочих вбежали рыжебородый – помощник коменданта, и двое солдат с автоматами. Харитоныч и Макарий уже самостоятельно вытащили Силантия из корыта и аккуратно положили на пол. Увидев бездыханное распластанное тело, рыжебородый послал одного из охранников за фельдшером, второго – за Стайнкукером. Им надо было расспросить рабочих, что они видели и слышали. Макарий дрожал, как осина, он понимал, что именно на него может пасть подозрение об убийстве. Это был долговязый, под два метра парень, очень худой, со впалыми глазами из-за постоянного голода. Он чувствовал, что из-за недоедания день ото дня слабеет, его большой организм требовал много калорий. А пайку все урезали и урезали, а военнопленных в Финляндию все прибывало, и их прокорм ложился дополнительным бременем на экономику малой страны. Ради дополнительного куска хлеба Макарий согласился работать в прачечной, а тут на тебе, такое дело – смерть начальника.

Первым в сопровождении солдата в прачечную быстрым шагом вошел Альберт Валерьянович. Он сразу же принялся осматривать Хомутаря. Задрал на нем мокрую одежду.

– Что с ним? – вместе со Стайнкукером пришел и комендант.

– Увы! Ему уже ничем нельзя помочь. У Силантия случился инфаркт миокарда, – сообщил Шпильковский. – А потом он упал в воду.

Комиссар перевел, произнеся «инфаркт миокарда» по-русски.

– Что это? – не понял рыжебородый.

– Разрыв сердца, – по-простому объяснил Альберт Валерьянович.

– Это что же, он чего-то испугался? – с подозрением глядя на рабочих, допытывался помощник коменданта.

Он, почесывая свою рыжую бороду, подошел вплотную к Макарию, снизу вверх с недоверием заглянул тому в глаза. На парня было жалко смотреть. Он стоял весь бледный и растерянный.

– Да ничего Силантий Хомутарь не испугался, – уверенно сказал Шпильковский. – Просто работа очень тяжелая. Человек весь мокрый. С жары, бывает, надо выходить на холод. Это ведет к простуде. Может, переносил ее на ногах. Кроме того, ему кошмары ночью снились. Несколько дней назад ночью он упал с верхнего яруса нар.

– Кошмары? – поднял брови комендант.

– Тревога и необъяснимый страх – первые признаки предынфарктного состояния. Условия работы здесь не ахти, и сами понимаете – неволя здоровью не помогает, – вздохнул Альберт Валерьянович.

– Да-да, я вот за углем сходил, потный, мокрый, – заговорил Харитоныч. – Чуть высохнешь – и на мороз. А потом опять в эту баню… Я уже тоже чувствую, что простываю.

– Подойдешь ко мне в бараке, – сказал ему военфельдшер.

– А что вы видели? – спросил у рабочих комендант.

– Я говорю, пришел с двумя полными ведрами угля, хочу их показать Силантию, глядь, а он… Присмотрелся – только ноги торчат из корыта. Потом смотрю, а его голова рядом с ведром в воде. И мыльные пузыри из носа…

– С каким ведром? – нахмурился комендант.

– Ну, с обыкновенным… Кажись, зачерпнуть воды ему надо было. Он нагнулся и упал.

– Такое вполне может быть – нагнулся, начал полное ведро поднимать, и сердце схватило, – сказал Стайнкукер.

– Так ты комиссар или доктор? – вмешался рыжебородый.

– Он все правильно говорит. Резкий наклон, подъем – происходит перепад давления. У вас никогда не было такого? Если вы резко в бане или в ванной встаете, у вас темнеет в глазах.

Рыжебородый задумался…

– Бывает, – ответил за него комендант. – А ты что видел? – обратился он к Макарию.

– Я-я… Н-ничего, – заикаясь, начал долговязый парень, – я там возле своей мойки стоял, – он показал рукой. – Везде пар… Черта лысого видать.

Последнюю фразу Стайнкукер, конечно же, перевел нейтрально – «ничего невозможно увидеть».

– Ладно. Поверим фельдшеру. Этого сегодня же похоронить, – приказал комендант своему рыжебородому помощнику. – А вы, господин Шпильковский, представите мне подробный отчет.

Коменданту смерть военнопленного от несчастного случая, если можно так выразиться, была более выгодна, чем преднамеренное убийство – не нужно было писать рапорт начальству. А то сразу бы прислали комиссию, началось бы расследование.

– И еще, – немного подумав, сказал комендант, – видите, какие здесь условия? Сами говорите – опасные для здоровья. Кроме того, меня беспокоит личная гигиена моих людей. А это все-таки относится к медицине. Прошу вас с сегодняшнего дня взять прачечную под свой контроль.

– Значит, как я понимаю, вы назначаете меня начальником этого заведения? – уточнил военфельдшер.

– Ну, еще бани и кухни. Будете у меня заместителем по санитарному надзору. Я давно думал об этом.

– Слишком хлопотно… – засомневался Альберт Валерьянович.

– Это приказ, – комендант дал понять, что может разговаривать резко.

– Слушаюсь, – подчинился военфельдшер.

– Приступаете сегодня же. Проверите здоровье этих людей. Как они стирают, в чем, ну и, конечно, качество их работы. Вместе с ними проверите одежду охраны, а затем и военнопленных на предмет паразитов, гнилости, грибков… Вам ясно?

– Ясно, – ответил Шпильковский.

– Йоханнес, чего ты стоишь? Похоронить. Живо, – повысил голос комендант на рыжебородого.

– Эй, вы, – крикнул тот на Харитоныча и Макария, – взяли и потащили.

– Нет! – приказал комендант. – Ты не видишь, люди мокрые и уставшие?

– Но не будут же наши солдаты копать яму для этого русского? – возмутился рыжебородый.

– А кто говорил, что это должны делать наши солдаты? Пошли их в лагерь, пусть возьмут четырех пленных, первых попавшихся. Кирки и лопаты возьмете у Олафа на хоздворе. Всё, вперед!

– Есть! – Йоханнес вытянулся в струнку, но в его глазах читалась нескрываемая злоба.

Стайнкукер стоял рядом и улыбался, наблюдая эту сцену. Она так напоминала ему его же армейские будни, которые, казалось, навсегда остались где-то далеко за холодным морем.

Его улыбку заметил комендант.

– Йоханнес, и этого забери. Будет команды переводить и киркой помашет заодно, а то засиделся он в одиночке. От скуки заболеет еще.

– Господин комендант, мне ж сводку с фронтов печатать надо, – Стайнкукер не любил физическую работу, а еще больше не желал встречаться с простыми красноармейцами, которые во время службы в рядах РККА не были связаны с партийной работой. У каждого из них явно имелся зуб на политрука.

– Пошел, – сквозь зубы сказал ему рыжебородый.

Помощник коменданта, солдаты и Стайнкукер один за другим вышли из прачечной.

Комендант еще раз бросил взгляд на мертвого Хомутаря.

– Приступайте к своим обязанностям, господин Шпильковский, – сказал он и тоже покинул душное влажное помещение.

Слова коменданта военфельдшер понял и без переводчика.

* * *

На ужине, который состоял из травяного чая и куска серого хлеба, к Альберту Валерьяновичу подошел Бронислав.

– Ну, замаялись мы, – сказал он, беря свою порцию, – а здесь и поесть нечего. Хоть в наши закрома залезь, – последнюю фразу он произнес шепотом.

– Я тоже замаялся – инспектировал прачечную. Завтра займусь баней. Послезавтра – кухней. Юного разведчика я возьму к себе в помощники. Никанора буду подключать в крайних случаях, а тебя – нет, чтобы комендант и особенно его помощник ничего не заподозрили.

– О, хорошее известие, у нас есть доступ и к продуктам, и к одежде, – обрадовался краснофлотец.

– И даже к мылу, – к ним подошел Капитонов.

– А на хрен оно тебе? – спросил Бронислав.

– Ну как? Чтобы мыться…

– Я имею в виду, зачем его с собой брать?

– С собой и не надо, а вот выменивать на что-нибудь можно, – объяснил хозяйственный Капитонов.

– Ладно, ребята, пойду-ка я полежу немного, – сказал Альберт Валерьянович. – А то уж больно утомился.

– Я тоже, – краснофлотец допил чай и отдал кружку дежурному.

– А ты от чего так устал? – спросил военфельдшер у Бронислава, когда они остались один на один.

– Хоронили Хомутаря. Земля мерзлая, еле выдолбили яму.

– Сам сделал, самому и убрать пришлось, так?

Бронислав промолчал.

– Я против самосудов.

– Все знают, что он предатель. Из-за него столько людей погибло.

– Доказательств-то нет, – настаивал Шпильковский.

– Есть, – упрямо возразил Вернидуб, – с нами копал могилу тот самый комиссар, о котором ты, Альберт Валерьянович, говорил. Он рассказал, что видел дело Хомутаря, там все про него написано.

– Но ты же всего этого не знал.

– Знал. Сердце красного капитана не проведешь. – Бронислав ударил себя кулаком в грудь. – Да и Пудовкин мне рассказывал.

– Пудовкин тоже приврать горазд. Ему если человек не нравится, он всякого насочиняет. Ты лучше держался бы от него подальше, – посоветовал военфельдшер, – за место старосты он человека на тот свет отправит.

– А что мне с ним, детей крестить? – эмоционально отреагировал краснофлотец. – Я с ним стараюсь не сталкиваться. Просто его рассказ удивительным образом совпал с рассказом Стайнкукера.

– И про кого тот комиссар еще рассказывал? – поинтересовался Альберт Валерьянович.

– Да ни про кого. Так, зубы заговаривал, хитрый, сын израилев. Так и хотелось его киркой по горбу огреть и положить рядом с Хомутарем. Терпеть не могу комиссаров. Им бы только револьверами перед строем махать. Человек чуть ошибется, они уже политику шьют, дело раздувают вплоть до расстрела. Жалко, солдаты близко стояли.

– Ты, Бронислав, не пори горячку, а то сам нарвешься на неприятности. Вместо воли в карцере окажешься, и я тебя оттуда не вытяну.

– Да раздражает все, не могу уже, – тяжело вздохнул Бронислав. – Успокоительного бы. Спирту там или валерьянки, – уголками губ усмехнулся он.

– Валерьянки, говоришь… Издеваешься…

– Да нет, я серьезно, Валерьяныч. Завтра, если распогодится, пойдем с сапером записываться на работу. Он тоже ходит злой, как медведь-шатун. Хоть свободы чуть-чуть глотнем. А я море увижу. Уже целую неделю штормит, никого на работу не берут. С тоски тут издохнешь совсем.

– Надо держаться, – вздохнул Альберт Валерьянович.

Шпильковский в душе осуждал убийство Силантия, но для себя он решил списать это на очередной ужас войны.

Наступило время отбоя, и в бараке выключили свет. Кольцо тусклого света оставалось только вокруг «буржуйки». Те из военнопленных, которые не хотели спать, собрались вокруг печки, чтобы потравить байки. Но большинство заключенных лагеря побрели к своим нарам…

7

В воскресенье утром над островом заунывно бил колокол. Жители маленьких поселков и отдельно стоящих усадеб надевали праздничные костюмы и отправлялись в единственную лютеранскую кирху, сложенную из красного кирпича. Ее высокая башня с острым пиком, словно острие морского кортика, казалось, вот-вот вспорет брюхо нависающей над островом туче или проколет огненный шар солнца, если день выдавался погожим. Военнопленные красноармейцы, призванные в ряды РККА из центральных и восточных областей СССР, попавшие на работу к «хозяину», жившему недалеко от лютеранского храма, застывали в удивлении. Такой архитектуры, такой красоты собора и ухоженности прилегающей территории вокруг они никогда не видели. Церкви в России стояли заколоченные, обшарпанные. В монастырях, в лучшем случае, располагалась какая-нибудь артель или коммуна, в худшем – лагерь для уголовников и врагов народа.

А здесь среди местного населения наблюдалось почтительное отношение к вере, что внушало военнопленным уважение и даже восхищение. И это несмотря на то, что в армии политруки вещали, что религия служит только лишь для одурманивания народа. Некоторые заключенные лагеря на Аландах просили своих хозяев сводить их после работы в этот диковинный дом Бога. Кое-кто украдкой, как умел, молился. Ведь они были христиане, а Бог один.

В воскресенье на работу местные жители брали военнопленных крайне редко, только в экстренных случаях. Этот день они традиционно посвящали отдыху и своей семье.

Однако именно в это погожее воскресное утро командир отделения саперов Никанор Капитонов и капитан тральщика Бронислав Вернидуб ехали в санях с верхом, украшенных родовым гербом барона Нурденшёльда. Сани, запряженные тройкой соловых коней, мчались по живописной дороге, что бежала между холмами.