Хроника стрижки овец

Максим Кантор

Хроника стрижки овец

© Кантор М.

© ООО «Издательство АСТ»

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

* * *

Сыновьям

Я собрал книгу из статей, написанных в последние годы. Страна рассыпалась, и потерялось общество. Наступили смутные времена; по-прежнему произносят слова «свобода», «совесть», «правда» – но эти слова не значат ничего. Я писал заметки без адреса: газеты перестали меня печатать: для правых я был левым, а для левых – консерватором. Решил записывать беспартийные соображения, чтобы сохранить хронику событий. Писал статьи сам для себя – и для вас. Вы должны знать о мутном времени России, когда свободой объявили отказ от прошлого, когда идею равенства стали презирать, а интеллигенция забыла, что такое сострадание народу. Растите свободными, всегда становитесь на сторону слабого и никому не кланяйтесь.

История стрижки овец

Противоречия в обществе объясняются просто: людям подсунули вместо эпоса – детектив. Представьте, что в обложку «Новгородских былин» вставили книжечку Акунина – именно это и произошло сегодня. Некоторые из читателей кричат:

– Горе! В стране татарское иго!

А другие читатели им объясняют:

– Вы не понимаете! Убийца – парикмахер!

В стране произошли эпические события, исторического масштаба перемены – однако историческое сознание народа довольно успешно приспосабливают к детективному жанру.

Народное сознание – по определению эпическое; сознание обывателя – детективное.

Вообще говоря, детектив – это и есть мещанский эпос, детектив и возник как замена большой проблемы – проблемкой малой, как противопоставление частного интереса – интересу общества. Принцип детективного расследования обыватель применил к мировой истории: историю обыватель не принимает как общий океан, образовавшийся от тектонических перемен, – но представляет в виде частного бассейна, который можно наполнить, открутив кран.

В большой истории обыватель ищет тех, кто украл польский гарнитур и кто инициировал Вторую мировую войну – и общая история подменяется чередой мелких расследований. Общая цель истории обывателю ясна: это комфорт, но что-то мешает комфорту, вот эту помеху надо отловить. Уличим преступника, все устроится, а потом можно идти кушать.

Так, детективом подменили историю глобальной войны: доказали, что катаклизм Мировой войны затеял злокозненный грузин, и данная версия оказалась понятной. Читателям детективов Резун нравится больше, нежели сочинения Льва Толстого, – «Войну и мир» заменили мелкими расследованиями, это удобнее для понимания мира. В большой истории действуют сразу тысячи сил, детали картины встроены в большие массы, пришедшие в движение, – но пусть плебеи живут в толпе, у нас индивидуальный подход к проблеме. Пресловутое народное сознание, переживающее эпос, любителям детективов кажется косным. Новгородские былины ничего не объясняют – а вот детективные авторы, Акунин с Резуном, объясняют буквально все. Народу втолковывают: не читай больше дурацкие былины – загляни в конец детектива: убийца нам известен!

Разница между эпическим и детективным сознанием состоит в том, что в эпосе нет разрешения, эпос не может закончиться, разве что гибелью народа. История просто существует, она пребывает, история не отпирается ключом, как польский сервант. Но примириться с этим автор детективов не может – большая проблема не вмещается в его жилплощадь, даже если это дача в Барвихе.

Применительно к моменту – подмена эпического сознания на детективное сознание дало желаемый эффект: общую народную беду подменили частным расследованием. Вообразите, что во время татарского ига в народной беде обвиняют Ивана Калиту, человека неприятного. Иван Данилович был интриган, ловкач и подлец, использовал обстоятельства татарского ига для завоевания власти, он руками Узбек-хана душил Тверь, прибирал Новгород и так далее. Однако Иван Калита – не есть татарское иго! Нет, совсем не так! Любой детектив, трактующий козни Калиты как главную проблему России тех лет, – будет фальшивкой.

Случившееся с Россией сегодня – событие тех же масштабов, что и татаро-монгольское иго. Я прошу не толковать мои слова истерически: ах, этот безумец говорит, что, оказывается, у нас американское иго, и мы живем на деньги Госдепа! Вы только послушайте этот бред! Нет, я говорю прямо противоположное: не мы живем на деньги Госдепа, а Госдеп живет на наши деньги. Не только на русские деньги, разумеется, но и на русские деньги тоже. Вообще, смысл колониализма в этом именно и состоит: в выкачивании ценностей из одного народа для использования этих ценностей другим народом. Это и есть колониализм, а вы что думали? Мужики на нефтяной помпе сегодня, или мужики на меже в XIII веке, или мужики на банановых пальмах – неважно как именно работает туземное население, важно, чтобы доход шел в Орду, в американские банки, в капитал, выведенный вне данного народа.

Заметьте, я даже не говорю сейчас, плохо это или хорошо. Существует, например, версия, что карантин татарского ига уберег Россию от распада – тот же Калита собирал земли, вопреки феодальной усобице. Беду в татарском иге стали видеть тогда, когда баскаки нового типа предпочли иго западное. Но и западное иго имеет свои привлекательные черты, особенно для новых баскаков.

Это просто такой исторический период России, и как все в истории – этот период, он не хорош и не плох, он просто есть. Данный эпизод русской истории – он вот таков. Однако, когда историю подменяют детективом и обвиняют в татарском иге Иван Калиту, в Мировой войне – Иосифа Сталина, а в олигархии сегодняшней России – Владимира Путина, то получается очень и очень глупо.

Зачем колонизированной стране упрекать управляющего колонией в колониализме? И кому в колонизированной стране это выгодно? Выгодно это только тем местным феодалам, которые точно так же платят дань в Орду, но мечтают стать первыми наместниками. Выгодно это хану, если он нашел более аккуратного наместника. Но отменить дань, понизить оброк мужикам на помпе, изменить феодально-подмандатную структуру общества это не может. Калита использовал Узбек-хана для убиения тверского князя и устранения конкурентов: я полагаю, что современная ситуация в России именно такова – это соперничество подмандатных феодалов. Каждый хочет получить в Орде ярлык на княжение, грызутся все между собой, князь Московский пытается прибрать и Новгород, и Псков.

А народ, он переживает подъем цен на водку, анчоусов обманули опять: они честно отдали симпатии московскому князю, а тот цены на водку поднял. Но князю не сладко – оброк плати, все ценности давно в Орде, как ему, бедолаге, крутиться, если из мужиков и выжать больше нечего. А тут еще авторы детективов шалят: мол, не хотим больше жить по лжи – долой проклятое иго московского князя! Желаем платить в Орду еще больше оброков самостоятельно! Хрен с ними, с анчоусами – пусть сами как-нибудь! А мы свободные баскаки, будущего своего хотим отдельного от истории. А что, право имеют. Хан такое право дал холопам: грызитесь.

И кто-то называет это положение дел кризисом власти. Чьей власти, помилуйте?

Это просто кризис детективного жанра.

Эпос, дорогие друзья, никто не отменял. История есть, даже если убийца парикмахер. Это история стрижки овец, и на смену одному парикмахеру приходит другой.

Памяти России

Вот была страна Россия – разная, сложная, большая. Это не была «Империя зла»: в стране жили всякие люди, как везде, – были и злые, но чаще встречались добрые. У этой страны была своя особая история, не похожая ни на историю Европы, ни на историю Азии. Так случилось не потому, что Россия была неполноценной Европой или неполноценной Азией, а в силу того, что эта страна совмещала в себе и то и другое начало.

У страны была своя наука, в ней детям давали образование, в ней были свои поэты и художники и даже философы тоже были.

В стране пытались построить социализм – получалось коряво, но получалось: никто никогда в таких масштабах социализм не строил – как же без ошибок. Это было равенство – корявое, но равенство, как теперь видно, по сравнению с вопиющим неравенством сегодняшнего дня. Эта страна многим не нравилась, и верно, было за что, хотя эта страна и не была угрозой миру – страна не бомбила другие страны. Напротив, спасла мир от фашизма; в частности, эта страна евреев спасла от полного истребления.

Правда, данная страна помешала маленькой Чехословакии выбрать независимый путь. И были еще иные грехи. В сущности, не так много, как кажется, – у других стран были грехи и помасштабнее. Важно, что это была большая страна, как тогда говорили: семья народов.

Теперь этой страны больше нет. Ее развалили несколько энтузиастов, при поддержке завистливого населения. Именно зависть оказалась решающим фактором развала. Развалили страну не потому, что имели большие идеи, как сделать людей счастливыми – а из зависти перед богатством других стран и богатых людей.

Завистникам казалось, что можно жить слаще и жирнее – хотя они и понимали, что сладости на всех людей не хватит. Но уж очень страстно ненавидели они равенство и свою собственную нищету в равенстве. То есть им казалось, что это нищета, по сравнению с возможным богатством. И они развалили равенство миллионов, убили науку, образование, медицину, жилищную реформу, промышленность, искусство данной страны. Теперь миллионы тех, кто раньше получил бы образование, его не получат никогда. Миллионы тех, кто был защищен медициной, остались беззащитными. И все богатство страны, которое принадлежало всему народу этой страны, раздали отдельным нечестным людям. Уничтожили все, что страна эта собирала и строила веками, – раздали сокровища нации кучке проходимцев. Это катастрофа большая, таких бед в истории человечества случалось мало. Народ враз сделался нищим, причем навсегда, нация выпала из истории. А семья народов прекратила существование, разбрелась с котомками нищенствовать. Но некоторые выиграли от таких перемен.

Выиграли, кстати, не интеллигенты – хотя те завидовали самым страстным образом, именно зависть интеллигентов и была катализатором катастрофы. Но интеллигенты не выиграли – они не создали ничего, никаких произведений и статуй, ничего не написали, ничего не сотворили; как были никчемными лакеями, так и остались. Но зато много предприимчивых и циничных людей разбогатело. И некоторые решили, что общество сделало шаг к свободе.

И всегда найдется моральное ничтожество – найдется человечек, который будет считать, что альтернативой развала и гибели большой страны и народа были сталинские лагеря. Человечек будет уверять гибнущий народ, что народу повезло, что его погубили. Подобную пропаганду вели специально, разваливая большую страну, – хотя в то время, когда страну разваливали, никаких лагерей уже давно, уже несколько десятилетий, не было. Но так было удобно говорить – и ненависть к социализму и к сильной России была столь сильна, что годились любые средства. Теперь ненависть к далекому тирану Сталину оправдывает горе и нищету миллионов, и ничего этим миллионам нельзя дать – ни школ бесплатных, ни жилья. Может только прийти ублюдок и сказать, что народу повезло, что это хорошо, что нация стала вымирать, а то люди попали бы в лагеря.

А люди совсем не собирались в лагеря, они просто жили. Жили небогато, но достойно. Дети ездили летом в пионерлагеря, которые сегодня исчезли, а взрослые ходили на заводы, которые потом закрыли, чтобы открыть казино. Много пили, правда. Но не столько, сколько теперь. А наркотиков и проституции было тысячекратно меньше. И погибло людей от развала страны значительно больше, чем погибло при Сталине. Тогда стали говорить, что при Сталине погибло сто миллионов человек, хотя это и неправда. При Сталине погибло очень много народу, и он был очень свиреп, но при перестройке социализма в капитализм – погибло еще больше народу: люди провалились в щели между корпорациями. И о них никто не пожалел. Такая вот случилась с Россией история.

Стали говорить, что страна пришла к краху объективно – износился режим, сгнило общество изнутри; неважно, кто именно рушил страну, – она рушилась сама собой. И это во многом справедливое наблюдение – верно, вечных вещей не бывает. И страна износилась, и общество сгнило. Но это верно не только в отношении России, а в отношении всего христианского мира – кризис обрушился разом на все христианские страны – и на бывшие социалистические, и на капиталистические; оказалось, что не плановое хозяйство тому причиной, не колхозы и не коммунистическая партия; уже нет в мире ни того, ни другого, ни третьего – а капитализм и прогресс не справляются. Если и впрямь износился христианский мир, сгнил изнутри, то Россия просто оказалась первым его бастионом, который сдали врагу. Валили страну самозабвенно, азартно – думая, что если сдадут эту крепость, то остальным участкам обороны станет легче.

Нет, не стало. Стало только хуже – и прожили в упоении победой недолго. Говорят еще и другое: говорят, что социализм (а Россия была ненавистна именно как социалистическая по природе своей страна) затрудняет движение к прогрессу – вот и надо было истребить социалистическую доктрину, – а попутно зацепили страну. И это тоже отчасти верно; социализм не способствует прогрессу – этот строй связан с семейным укладом и общиной, институтами, которые не желают меняться. Никому не понравится, если в семье что ни час будут перемены: мама уйдет к летчику, а папа – к балерине. Социализм прогресс не приветствовал, вот и проиграл. Здесь однако возникает вопрос – почему внутри отдельных обществ считается прогрессивно иметь двупартийную структуру (лейбористы-консерваторы), а в мире в целом двупартийность захотели истребить?

Сосуществование социализма и капитализма было всего-навсего двупартийностью мира – и от этой двупартийности отказались. Дальнейшие события подтвердили, что однопартийность ведет к диктатуре и олигархии, а те, в свою очередь, – к падению западной империи. Но первой рухнула Россия. Ее убили нарочно – и прежде всего ее убивали сами русские, те, кто не любил свою историю и презирал свой народ.

Особенность устройства России в том, что народ – те люди, которых принято принимать в расчет условно (для избирательных компаний или учета посещаемости кинотеатров), – обитает далеко от столиц, в России устроено не так, как в Европе, где многочисленные города-крепости перемешали все сословия. Русский народ живет как бы отдельно от крупных городов – в городах собирается обслуга власти (иногда эту страту именуют интеллигенцией), которая живет подачками правителей, ничего не производя. А народ распределен по длинному унылому телу России, затерянному в лесах и степях. В отношении к народу определяется культура страны – культура, собственно, и создается народом, но шлифуется в столицах; так ювелиры огранивают природой сделанные камни. В период гибели страны от народа отказались в первую очередь – как от балласта, и тем самым отказались от культуры. Дальнейшее было предсказуемо.

Люди второго сорта

Есть элита, а есть просто народ, то есть обыкновенные простые люди. Сегодня таковых принято именовать «чернь» и «быдло», а недавно обозреватель «Новой газеты» поставил вопрос о «качестве народа» – наболело у прогрессивного человека.

Просвещенной части общества оскорбительно наблюдать своих соседей, существ второго сорта.

Чернь не умеет выигрывать залоговые аукционы, быдло не занимает постов, анчоусы не умеют писать протестные частушки. Вообще говоря, эти свершения не требуют больших умственных усилий, но быдло и того не может. И неудивительно, что обозреватели и журналисты ставят вопрос о качестве народа.

Конечно, иной моралист кривится на оскорбления плебеев: мол, негоже так с людьми – надо гуманнее, как Толстой учил. Но, во-первых, возможно, Толстой был не прав в своем попустительском отношении к массам, а во-вторых, так уж повелось во все времена: есть передовой отряд общества, а есть обоз. Некогда Шекспир в драме «Кориолан» сравнил общество с человеческим организмом: в теле присутствует голова, руки, живот, задница. И зачем же уравнивать в правах голову, которая принимает решения, и живот, который просто переваривает пищу. Так что если элита общества называет вещи своими именами – то имеет на это основания. Элита идет размашистым шагом к прогрессу, а чернь копошится в своем темном углу. Голова думает и решает, а задница сидит на горшке.

Во все века существовало деление на рабов и господ, на илотов и спартанцев, на крепостных и дворян. Что же удивительного, что есть демос и демократы – или, пользуясь выражением Орвелла, среди равных имеются те люди, которые равнее прочих, – у этих элитных людей привилегий больше.

Любопытно, в чем выражаются конкретно привилегии элиты.

Например, спартанцы не считали илотов за людей и всячески унижали. И у спартанцев были определенные основания считать свободных людей выше рабов. Основания вот какие – спартанцы отдавали жизнь за свое государство, они были «стенами города», по выражению Агесилая. В этом и заключались привилегии спартанцев – по зову трубы встать на защиту Отечества.

Или, скажем, дворяне считали крепостных мужиков существами, не равными себе. На это имелось то основание, что дворянское сознание формировалось понятием чести, за каковую честь дворяне умирали и сражались.

Даже ненавидимые сегодня коммунисты пользовались той привилегией по отношению к бесправному населению, что их первыми расстреливали враги. То есть они, конечно, были демагоги и палачи – но в атаку подниматься обязаны были первыми.

И если для илота незазорно было спрятаться, для крепостного – соврать, а для мужика не пойти на фронт, то для спартанца, рыцаря, идальго или коммуниста нарушение кодекса невозможно. Собственно говоря, элита – есть та страта общества которая отвечает за мораль.

Чернь и быдло – это просто обозначение тех, кто не отдает себя и свою жизнь служению отечеству, это наименование тех, кто лишен сознания долга перед отечеством, не отвечает ни за что. Только и всего.

Иными словами, за право назвать народ «чернью» во все времена с нобилей взымается строгая плата – за эту привилегию платят жизнью и кровью.

Новейшее время предложило иную трактовку элитарного класса: сегодняшняя элита хочет привилегий, а вот рисковать за них здоровьем и благополучием не хочет. Элитарность нынче – это возможность отгородиться от тех, кому ты когда-то был должен. Никакого долга сегодняшняя элита не имеет в принципе.

Более того, принцип формирования новой элиты заключается в том, что в первую очередь устраняются понятия «долг» и «честь». Какая может быть честь у банкира или журналиста? А уж что касается понятия «долг», то долг многажды реструктурировали – особенно пресловутый долг перед Отечеством – и в конце концов долг списали. Не должны мы ничего Отечеству, это оно нам должно. Заподозрить элиту в желании пожертвовать собой ради такой невнятицы, как благо Родины, – невозможно.

Элита сегодня это те, кто никаких долгов перед обществом не имеют.

В этом пункте и заключается противоречие современного организма общества. Да, голова действительно имеет преимущества перед животом – голова расположена выше, и ей оказывают почет, но у головы имеются обязанности и риски. Если голова не будет отвечать за весь организм и станет такой же лентяйкой, как задница, то она утратит право на привилегии.

Вероятно, следует допустить, что существуют элитные сорта задниц – такие задницы, которые можно приравнять к голове по степени важности и влиятельности в организме, но это утверждение все же спорно.

И уж вовсе сомнительно считать, что, уклоняясь от обязанностей по отношению ко всему организму, можно сохранить право оценивать этот организм.

Для тех, кто Антона Павловича Чехова читал невнимательно: выдавливать по капле раба надо из себя, а совсем не из соседа. Еще раз повторю, на всякий случай: каждый день надо раба выдавливать из себя, а не из народа.

Иногда, под влиянием пылких демократических чувств, – прогрессивные деятели принимаются выдавливать раба из других людей, а именно из тех, кто стоит ниже по социальной лестнице. Как правило, раба не выдавливают из Прохорова и не из Абрамовича, поскольку последствия такого давления легко предсказать. Возможно, некоторое количество «раба» содержится и в них, но решили не давить. А вот из сторожа крольчатника очень удобно выдавливать раба и варвара, сторож крольчатника сопротивляться не будет.

И давят активно. Потому что знают: простые люди и это перетерпят, им не впервой, а когда потребуется, анчоусы защитят новую элиту от любой напасти – если война или еще какая беда. Это ведь такие дикари – им скажут: иди Родину защищать, они и попрутся, твари бессловесные.

Мораль среднего качества

Оправданием мерзости последних двадцати лет стало возникновение так называемого «среднего класса».

Словосочетание «средний класс» имеет в нашем мире сакральный характер, это словосочетание употребляют как заклинание бытия.

Существует ничем не доказанное утверждение (надавно эту мантру повторил А. Чубайс, а ему благоговейно внимал И. Свинаренко), будто средний класс есть гарантия демократии.

В этом чудном уравнении сразу три неизвестных – это куда более заклинательное заклинание, нежели ленинское «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Вообще говоря, ленинская фраза ничем не плоха – Ленин сказал, что правда – правдива. Это даже не тавтология, это описание свойства вещи (так бы сказал Платон или Хайдеггер: бытие – бытийствует, а правда – правдива). Уязвимым местом является отсутствие доказательства по поводу верности учения Маркса. Но это лишь одно неизвестное в уравнении, его можно доказать – опытным путем, например.

Уравнение «Средний класс есть гарантия демократии» состоит из комбинации неизвестных величин – то есть решению не поддается вообще. Неизвестной величиной является «средний класс» – что такое «средний класс»? Неизвестной величиной является «демократия» – сколько демократий в природе? Античная демократия и сегодняшняя – одно и то же? Это способ управления или идеал отношений и т. д.? Неизвестной величиной является понятие «гарантия» – поскольку гарантия возникает лишь тогда, когда определенный субъект обозначает свое бытие как условия некого явления. Но если субъект не внушает нам доверия, то его честное слово нас убедить не может. Как может дать гарантию тот, кто не определен в качестве реального субъекта? Например, гарантии мошенников в банке МММ мы не принимаем всерьез. Но абсолютно безумная фраза: «Средний класс есть гарантия демократии» – нас убеждает.

На самом деле данное выражение не имеет смысла, произносят эти слова в бреду и слушают в блаженном забытьи. Формула Х = У выглядит более убедительно.

Сегодняшнего мещанина греет мысль о том, что его бытие (в сущности, ничем не примечательное: еда, турпоездки, писание колонок в газету, опять еда и т. п.) имеет героические аналоги в истории. Считается доказанным, что «средний класс», несмотря на пустоватую жизнь, есть положительное явление в истории. Мы уверены, что нацисты, террористы, бомжи – это плохие люди, а мифический «средний класс» – это люди неплохие. И более того, есть смутное подозрение, что средний класс – двигатель прогресса всего общества в целом.

Такое мнение сложилось потому, что сегодняшний обыватель отождествляет себя со «средним классом» девятнадцатого века, с «третьим сословием» Французской революции, с интеллигентами и разночинцами русских городов. Это ни на чем не основанная аналогия.

Средний класс – это, вообще говоря, техническое определение, не более того. Средняя величина исчисляется по отношении к большой и малой. Например, средний рост в племени бушменов будет весьма невысок. Средний балл в школе – не есть показатель отличных знаний, а мораль среднего качества обычно означает распущенность.

Третье сословие – не есть постоянная величина в истории. Это надо очень отчетливо понять и повторять себе каждое утро, когда мысль о том, что вы принадлежите к «третьему сословию», начинает будоражить ваши мозги. В истории нет постоянных величин. В отсутствие аристократии и духовенства, в отсутствие крестьянской морали и дворянской чести – так называемый «средний класс» представляет собой продукт, отличный от «третьего сословия» девятнадцатого века. Сегодняшний «средний класс» не имеет никакого отношения к среднему классу эпохи Просвещения. Более того, этот нынешний средний класс есть прямая противоположность тому среднему классу, который брал Бастилию и вдохновлял «Критику чистого разума». Так что не обольщайтесь. Как Путин похож на Рюрика, так и колумнист глянцевого журнала похож на Кондорсе. То есть не похож ничем и никак. Это карикатура.

Средний класс, третье сословие XIX века – было сословием производителей, иными словами, этот класс оказался носителем морали строителей, тех людей, кто производит реальный продукт и отстаивает свое право данный продукт обозначить как ценность общего порядка. Горожанин, производящий ботинки, желал, чтобы его ботинки считались ценностью, выражающей его уникальный мир. Эта мораль производителя была противопоставлена традиционному обществу (религиозному и аристократическому), а из морали производителей родилась философия Просвещения, дидактический роман и строительная живопись Сезанна. Когда Фауст говорит: «Вначале было Дело», он и выражает новую мораль, мораль Просвещения, мораль третьего сословия, которое веру заменило трудом.

Но отнюдь не труд является преференцией сегодняшнего «среднего класса», напротив – возможность избежать труда. Сознание сегодняшнего «среднего класса» основано на отсутствии производимого продукта, но на обслуживании символических ценностей – ни пиар-агент, ни клерк в банке, ни колумнист, ни менеджер, ни редактор, ни стартапер – они никакого осязаемого продукта не производят. Даже искусство – трудно вообразить более наглядную деятельность – уже не производит продукт, но только акцию. Собственно говоря, пафос сегодняшнего среднего класса в том, что он настаивает на относительности реальных ценностей по сравнению с символическими правами.

Философия жизни, произведенная сегодняшним средним классом, – это философия релятивизма, ее иногда называют также философией постмодерна. Этот тип рассуждений прямо противоположен категориальной философии Просвещения, и человек, сформированный философией релятивизма, совсем не похож на человека, воспитанного на незыблемых критериях и моральных абсолютах.

У моральных абсолютов много недостатков – но есть одно достоинство: это сильное противодействующее против гниения коллектива.

От дидактики современный средний класс старательно убегал последние полвека. И убежал далеко, обратно дороги нет. Казалось, что убегаем от тоталитаризма, а убегали от морального критерия. То есть, по сути, – убегали от того самого Просвещения и пуританской морали, которая будто бы и рождала капитализм.

В этом нет парадокса: мораль возникающего общества и мораль умирающего общества различны.

Пуританство среднего класса XIX века было чревато ханжеством – но это была моральная скрепа общества тружеников, семейного идеала, той морали, которую Вебер считал образующей капитализма. Сегодня скрепа обществу не нужна. Прислушайтесь к сленгу так называемых интеллигентов – грязнее языка не услышите среди рыбаков Мурманска, но те хоть рыбу ловят, устают.

Скажете: так было всегда, богема, мол. Да, так бывало часто; и когда так случалось, это обозначало простую вещь – гниение общества. Когда ставропольский механизатор сказал: «Процесс пошел» – он, бедняжка, имел в виду процесс гниения. Так случилось некогда в Риме, историками описано, как западная цивилизация себя пропила и прожрала. Не надо обольщаться, будто сегодня не так. Так было и во времена, предшествовавшие Французской или Русской революциям, – общество сгнило.

Средний класс мутировал необратимо, и пикантная пакостность стала нормой нашей жизни. Не притворяйтесь, будто это не так.

Мы листаем тысячи дрянных журналов, описывающих безнравственную глянцевую жизнь, – и вы всерьез думаете, что наша нравственность чего-то стоит? Лидер оппозиции грязно ругается – вы всерьез можете представить себе политического мыслителя, имеющего такую сточную яму во рту? Думаете, Бакунин или Карл Маркс, Грамши или Ганди, Брут или Гракх – были столь же вульгарны? Журналист подпускает грязное словцо, чтобы казаться мужественным, – вы серьезно считаете, что хамство сочетается с информацией? Или вы цените журналиста за то, что этот вульгарный тип разогревает вам кровь хамством? Рантье матерится при дамах, ах, это теперь принято, он такой милый! Он клянется идеалами морали капитализма – но в дом с лютеранскими принципами его не пустили бы на порог: место жлобу в подворотне. Дама полусвета не скрывает блудливости, она является героиней наших баррикад – и отчего-то мы не в состоянии сложить эти примеры, чтобы получить общую картину общества. Общество давно стало борделем, вот и все.

Разврат, возведенный в критерий успеха, – это совсем не то, ради чего третье сословие штурмовало Бастилию. Вы ошиблись, господа. Вы – не тот «средний класс», вы совсем другой средний класс.

Думали, что прыщи – возрастное? Нет. В данном случае – сифилис.

Некогда «средний класс» был объявлен самой революционной стратой общества – ныне это вовсе не так.

Современный средний класс является наиболее реакционной частью общества, «средний класс» сегодня не только не продуцирует социальную эволюцию – напротив, эволюцию отменяет. Это наиболее безнравственная, холуйская, лакейская масса – торжество «среднего класса» в обществе обозначает распад общества.

Несостоятельность демократической формы управления (что доказано опытным путем, демократия повсеместно выродилась в олигархию) обусловлена мутацией «среднего класса». Формула «Средний класс есть гарантия демократии» верна: проституция есть гарантия сифилиса.

Покаяние отменяется

У всякого социального явления (революция, война, реформация) есть символическое начало.

Главная тема обозначена сразу – а потом начинается действие.

Как правило, в качестве пролога преподносят символ: апрельские тезисы, сказанные с броневика, тезисы, прибитые к дверям церкви.

И потом все вспоминают этот великий жест, эти судьбоносные обещания. Сдержали слово – или врали?

Был великий символ и в нашей истории.

Когда советское общество устало от несправедливого социалистического строя – и перестройки возжаждали все, – то самым явственным символом стал фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние».

Фильм посмотрели все – и по нескольку раз.

И рецензии на него написали все свободолюбивые журналисты.

В газетах тех лет (свободная пресса еще не была вполне свободной, у нее не было отважных собственников) цитировали заключительную фразу этого фильма.

Эту фразу повторяли все – то был пароль перестройки.

«Зачем та дорога, которая ведет не к Храму?»

И повторяли, как заклинание, как обоснование того, что социалистическое развитие – ложно.

«Зачем та дорога, которая ведет не к Храму?»

И вспоминали тупых партаппаратчиков, которые взрывали храмы и спиливали кресты. Поминали Лазаря Кагановича. Но мы же теперь – иные! Мы нынче – за духовное, за веру, за то, чтобы у народа не отнимали его любовь. И повторяли, как заклинание:

«Зачем та дорога, которая ведет не к храму?»

Но вот прошло двадцать пять лет. Некоторые люди очень разбогатели. Газеты принадлежат важным людям. А недра земли передали в собственность верным богачам. С социализмом покончили. Посадили было наместника сторожить уворованное, но наместник не годится, себе много гребет. Посаженного наместника признали негодным, ищут нового, более адекватного.

Словом, идет нормальная капиталистическая жизнь.

И попутно вспомнили про Храм – только теперь Храм уже мешает.

Единение людей было нужно в момент свержения власти, а сейчас оно уже ни к чему.

И газеты публикуют новый лозунг:

«Зачем та дорога, которая ведет к Храму?»

Среди сотрудников редакций, публикующих антиклерикальные материалы, много верующих и тех, кто в годы социализма хаживал в церковь, кто храбрился, ставя свечки у икон. Есть множество лиц, которые посещали храмы Божьи, когда вера в Бога не поощрялась, зато была модной среди умственного населения. Теперь они же, потупясь, публикуют материалы о том, что православие себя исчерпало.

Но я пишу не о Православии, оно само за себя постоит.

Я пишу лишь о том, что общество вступило в эпоху перемен с лозунгом:

«Зачем та дорога, которая идет не к Храму?»,

а завершились перемены лозунгом:

«Зачем нам Храм?»

Так процесс перестройки завершился окончательно.

Абуладзе отправлен в архив. Покаяние отменяется.

А теперь дискотека.

Коллективизация 2

Мы наблюдаем финал драмы, начавшейся полтора века назад, достигшей кульминации в период мировых войн за первенство в демократии (1914–1945) и завершающейся сегодня укреплением государственности и консолидацией капитала.

Сюжет драмы прост. Угроза империи, исходившая от коммунистической утопии и интернационала, заключалась в том, что трудящиеся однажды перестанут нуждаться в государстве. Значит, чтобы сохранить власть и привилегии, следовало построить такое государство, которое перестанет нуждаться в трудящихся.

И сталинский режим, и централизованная демократия, и глобальная цивилизация, и идея конца истории, и стратегия символического обмена, и сегодняшний кризис – это эпизоды в биографии Левиафана. Сегодня ответ манифесту 1848 года сформулирован окончательно. То, что мы называем финансовым кризисом, есть не что иное, как коллективизация нового типа, коллективизация капиталистическая.

I.

Рассуждая об экономике, мы не упоминаем существенную вещь. В основу любой экономики положена цена человеческой жизни, вот что важно. Этим прежде всего и различаются азиатский и европейский способы производства, финансовый и промышленный капитализмы и т. д. Очевидно – и не раз декларировано, – что финансовому капитализму присущ наиболее высокий стандарт стоимости человеческой жизни, ради сохранения высокого стандарта и строилось то общество, которое объявили всемирной цивилизацией. Скажем, в экономике Древнего Египта и сталинской России человеческая жизнь стоила недорого. А в западной демократической империи нового типа – это самая важная ценность. Именно ради качества и стоимости отдельной жизни и выдавались кредиты банков. Шок случился сегодня не потому, что обесценились акции «Дженерал моторс», а потому, что обесценилась жизнь западного демократического гражданина. Раньше это были завидные акции – туда (в эмиграцию, в западное общество, в мораль рынка) хотели вложиться все. А сегодня оказалось, что выгоднее вкладываться в Арабские Эмираты. Позвольте, а как же конституция и Джефферсон с Кондорсе? Полбеды, что акции «Дойче банка» упали на 60 % – упали акции демократии западного образца. Логическая цепочка проста: наибольшую свободу западная цивилизация связала с демократическим строем; так называемая рыночная демократия выбрала своим воплощением средний класс; средний класс сделал регулятором своего существования финансовый капитализм; финансовый капитализм в ходе своего развития произвел некий финт и лишил членов общества обещанной свободы. И это не есть ошибка – это есть особенность финансового капитализма и рыночной демократии. Значит ли это, что цена жизни обывателя демократической империи снизилась? Так, например, случилось перед мировыми войнами, которые и становятся возможны именно в связи со снижением стоимости жизни. Или это значит, что цена жизни демократа была искусственным образом завышена, а сейчас приведена в норму – сообразно государственным нуждам? Так неужели нужды большой империи таковы, что требуется обесценить наши жизни? Нам обещали совсем другое: обещали, что мы сумеем расплатиться с кредитами, будем столь же неуязвимыми для нищеты, как и сильные мира сего. Что же получается: солнце по-прежнему светит, дома стоят, нефть не кончилась, руду добывают, а цена нашей жизни претерпела урон. И закрадывается страшное предположение: если экономика, в основе которой лежала высокая цена демократической жизни, рухнула – то ей на смену идет экономика иная, с другими ценностями. Может быть, правители увидели ценность в чем-то ином? Найдите в уравнении, предъявленном вам сегодня, уязвимый пункт. Свободу напрасно связали с прогрессом? Демократия не обязательно ведет к личной независимости? Средний класс не есть высшее достижение социальной истории? Что здесь неверно? Некогда солдат Первой мировой обратился к историку Марку Блоку, сидевшему с ним в одном окопе: «Неужели история нас обманула?» Так и мы спрашиваем друг друга сегодня: неужели вера нас обманула? То была рациональная вера, не чета коммунистическим утопиям. И вдруг – лопнул шарик, самой фальшивой из всех акций оказалась акция глобальной цивилизации.

Не столь давно сочинение Френсиса Фукуямы о конце истории пользовалось ошеломляющим успехом: какая там борьба классов, нет никакой борьбы! Варварство и революции отменяются, далее следует расширение границ цивилизации. Сколько умов вскипело от этой радостной перспективы. И вдруг история напомнила о себе, она, оказывается, и не думала кончаться.

II.

Верхи не могут, низы не хотят – но революционной ситуации нипочем не возникнуть, если среднему классу все по фигу. Это он, оплот демократии, великий средний класс, смягчает противоречия в обществе; это о его упитанный животик разбиваются волны народного гнева; это его достаток и убеждения служат примером для всего общества. Ты недоволен? А может быть, ты недостаточно предприимчив? Погляди, как живет сосед, – и возьмись за ум. Как говорила Маргарет Тэтчер, если мужчина не имеет к тридцати годам дом и машину, то он просто неудачник. Когда-то давно, во времена Французской революции, средний класс желал заявить о себе как о революционной силе. Он жаждал перемен, совсем не то в наше время. Сегодняшняя беда случилась с людьми, которые никаких перемен не хотели вовсе, которые были даже консервативнее своего начальства. Никто так пламенно не обличал коммунистическую доктрину, казарму и уравниловку, как средний класс. Все поделить? Отменить привилегии? Как бы не так! Популярный анекдот заката советской эпохи звучал так: за что они (народ то есть) борются? Чтобы не было богатых? Чепуха, надо бороться за то, чтобы не было бедных! И мнилось – метод найден: переведем опасный пролетариат в статус среднего класса, сделаем из матросов – вкладчиков, а из рабочих – акционеров. Программа ваучеров – это ясный символ того, что произошло в истории в целом. Чтобы застраховать себя от дикого народа, надо сделать из дикарей – собственников. Практически это невозможно, а в кредит – пожалуйста. Так произошло повсеместно; горькая память о революциях, баррикадах и народных фронтах, о социалистах и анархистах заставляла выдумывать социальные программы, пособия, субсидии и кредиты. Следовало всех этих международных шариковых превратить в приемлемых соседей по лестничной клетке. Надо было вести с шариковыми бесконечную игру символического обмена, избегая расплаты наличными, поскольку наличными однажды могут оказаться вилы и фонарные столбы.

Так возник современный гомункулус, выведенный в ретортах кредитных организаций, социальный продукт финансового капитализма. Это образование нисколько не похоже на средний класс XVIII века, и различие принципиальное: отнюдь не труд формировал сознание успешных горожан, но напротив – возможность избежать труда навсегда. Некогда средний класс отстоял право сравняться с князьями мира на том основании, что его продукция формирует мир, которым управляют князья. Сегодняшний средний класс добился права быть таким же бездельником, как начальство. Мир формируется принципом управления, но не самой продукцией. Следствием стало изменение характера денег – деньги перестали быть сокровищем, сделавшись мотором символического обмена. Слово «бизнесмен» (деловой человек) отнюдь не обозначает, каким именно делом занят этот деловой человек – совершенно безразлично, из чего делать деньги. Понятие труда, сформировавшее достоинство среднего класса, подменили понятием прибыли. Труд есть нечто второстепенное, его оставили для окраин метрополии. Отныне представитель среднего класса именовался таковым не потому, что он производитель, но по уровню потребления. Демократия стала эквивалентна менеджменту – бесконечные армии менеджеров среднего звена, брокеров, портфельных инвесторов представляли цивилизацию Запада столь же полномочно, как некогда гильдии ткачей и ювелиров. Сегодняшний средний класс – просто управляющий производством в колониях, его убедили, что менеджмент – вот достойная цивилизации работа, труд средний класс презирает так же пылко, как и нищету.

И средний класс раздули до непомерных размеров, сделали из него символ цивилизации, общественный ориентир. Средний класс явился как бы буфером, подушкой безопасности между реальным начальством и реальным народом. Созданный воображением банков, раздутый кредитами, оболваненный правами и свободами, он размывал границу между бедными и богатыми, превращал общество как бы в бесклассовое – поди разбери, кто перед тобой: менеджер среднего звена, квалифицированный рабочий или госслужащий? Наступил – так казалось – рай цивилизации, классовые противоречия исчезли. Директор банка отдыхает на вилле на Майорке, но и квалифицированный рабочий идет в турбюро, покупает путевку туда же. Карты вин разные, портные разные, но это поди еще разгляди.

Обывателю дали почувствовать себя участником общего процесса глобализации, выражаясь грубо, но точно – его сделали соучастником грабежа. Произошло нечто поразительное: в обывателе проснулась корпоративная солидарность с начальством. У нас все с хозяином общее! У хозяина есть акции «Бритиш петролеум», «Дженерал моторс» – так ведь и у меня тоже есть! Не получается критиковать капитализм, если каждый из нас капиталист. А то, что прибыли разные и расчеты совсем несхожие, – видеть не хотели. Так средний класс сделался соавтором стратегии финансового капитала, – во всяком случае, так казалось самому среднему классу. Появились прекраснодушные концепции, толкующие отношения обывателя и власти как партнерские. В самом деле: кто такие наши правители, как не менеджеры общего производства, акции которого у меня в кармане.

Только к середине девяностых вдруг стали замечать: пропасть между бедными и богатыми увеличилась. Так произошло оттого, что средний класс постепенно стал сдуваться. Воздух из среднего класса выпускали не разом, порциями. Социализм уже победили, нужда в среднем классе поубавилась, но он еще был нужен, этот пузырь, этот символ демократии: надо голосовать за войны, надо являть колониальным народам пример счастливой жизни в метрополии.

Сегодня средний класс сдулся, воздух выпустили разом. До слез обидно. Мы ведь имеем такие же права, как и наше начальство, так что же они с нами делают? У нас ведь акции общие! Полезли в карман, а там воздух. И начальство ласково кивает обманутому среднему классу: действительно, у нас общие неприятности, мы тоже страдаем. Тут уж даже такой болван, как средний класс, догадался: страдают партнеры совсем по-разному. Выяснилось, что кроме акций у начальства были реальные капиталы, дворцы, оружие, власть, а у его партнера по бизнесу, у среднего класса, – только нарисованные бумажки. Ах, мы не замечали этого раньше!

III.

Продукт воображения сильных мира сего, средний класс сам породил культуру, столь же фантомную, как и он сам. Так возникли авторитеты и пророки сегодняшнего дня, воспроизводящие систему акций и ваучеров в интеллектуальной жизни. Живущий в искусственном мире, названном «актуальная культура», средний класс и знать не желал о том, что однажды начальство обналичит капиталы.

Оказалось, что помимо акций, описывающих стоимость данного продукта, существует и сам продукт, реальность его существования никто не отменял. Этот продукт реально принадлежит тому, у кого власть, а все прочие зависят от курса акций, описывающих символическую стоимость. Связавший свою жизнь с символическим обменом, обыватель попал в зависимость от символов – но помимо них существует и обидная реальность существования.

Поскольку данный казус случился в странах, именующих себя демократическими, обывателю представилась возможность убедиться, что именно в демократической доктрине является символическим, а что реальным. С точки зрения символической – у обывателя претензий быть не должно: он данное начальство сам выбрал. Вы что, к избирательным урнам не ходили? Вы – акционеры власти. На себя и пеняйте.

Позвольте, взывает к реальности обыватель, вот за этого типа я действительно голосовал, был грех. Но этих-то прохвостов я не выбирал. Да, за президента голосовал. Но за премьера, директора банка, председателя компании и генерального менеджера – за них-то я не голосовал, нет! Обыватель ярится. А ему в нос конституцию: демократия – это, брат, не сахар, а четко прописанные договоренности, которые ты изменить не можешь, а начальство может. Точно так же поступает и банк, беседуя с обкраденным вкладчиком. Вы здесь подписали? Ах, вы не заметили строчку петитом? В следующий раз умнее будете. А если не вы – вы-то, пожалуй, помрете, – то дети ваши будут умнее. Штука в том, что и дети умнее не будут. Разве стали мы умнее, оттого что историю России нам преподавали в школе? Так по-прежнему и делим начальство на хороших и плохих, на тех, что движет прогресс, и тех, что ставит бюрократические препоны. Все выбираем – кого винить, а начальство – оно просто начальство. Левиафан имеет собственную мораль, недоступную обывателю.

Вот один журналист обвинил олигархов в черствости, а другой поправил: олигархи дело делают, а чиновники им мешают. Вот звонит богач журналисту: зачем меня ругаешь, я на благотворительность жертвую. И уж вовсе дик упрек одного журналиста – другому: а ты вот жертвуешь ли на бомжей? Олигарх от тебя отличается, как ты – от бомжа: ты не добился ничего в жизни, а богач талантлив! Ах, ты небось разделяешь мораль пролетариев: все хочешь поделить!

Вообще говоря, почему бы и не поделить? Начальство – оно ведь только и занято тем, что делит мир, просто оно делит мир не поровну. Но именно такой неравный способ деления и принял обыватель, пока ему казалось, что он акционер победившей стороны. До чего же мы полюбили начальство за истекшие двадцать лет. Безразлично, к какому именно начальству устремлена любовь, к зарубежному, к финансовому, к партийному. Суть в том, что все это разные ипостаси одного и того же Левиафана, который в очередной раз проглотил либеральную доктрину и облизнулся. Какой удивительный кульбит произвел либерализм – вот уже и частные банки, символ либерального капитализма, потянулись к государству, вот уже и лидеры демократических партий идут в губернаторы, вот уже и прогрессивные мыслители проповедуют о благе империи. И как быстро, как слаженно это прошло по всему миру.

И ведь есть за что любить начальство: если разобраться, то любое начальство делает много добрых дел. Неужели возможно упрекнуть нынешних правителей в черствости? Людоед, палач, тиран, правящий народом, просто по должности совершает не только злые, но и добрые дела. Он не только ведет победоносные войны, но и повышает учителям зарплату, не только карает инакомыслящих, но и целует детей на демонстрациях. В этом и состоит магия власти – она не только ужасна, она и прекрасна, ее можно полюбить. Клапан из шарика выдернули и воздух стал выходить, средний класс в считаные секунды должен сориентироваться – куда ему кинуться: в государственники или к народу. Однажды в новой истории он уже это решил: в период от 1848 года до Парижской коммуны взгляды либералов изменились разительно. Правда – на стороне больших батальонов, говорил Наполеон. Правда еще и в том, что победа больших батальонов достается генералам.

А Сталин сказал еще мудрее: «Лес рубят, щепки летят». Вопрос лишь в том, с какой точки зрения смотреть на вещи – с точки зрения начальника лесной промышленности или с точки зрения щепок. Причина сегодняшней обиды в том, что обывателю хотелось глядеть на рубку леса глазами лесопромышленников, обывателю, можно сказать, эту точку зрения навязали. Ему даже предложили купить немного акций лесного хозяйства, ему вдолбили в голову, что он практически соучастник рубки леса. История среднего класса – это история простофили, попавшего на большое производство. Вокруг кипит работа, валят деревья, и вдруг обыватель осознал, что он совсем даже не имеет отношения к торговле лесом; он не промышленник, даже не лесоруб, он всего лишь расходный матерьял. Это его собираются использовать на растопку, вот незадача. А лес как рубили, так и рубят по-прежнему – и щепки летят во все стороны.

IV.

XV съезд ВКП(б) (и последовавшая за ним социалистическая коллективизация, достигшая пика в 1930–1932 годах) совпал по времени с тяжелым экономическим кризисом Запада. Явления эти были структурно однородные.

То, что произошло сегодня, следует определить как коллективизацию, проведенную капитализмом. Это вторая коллективизация в новейшей истории, и она более эффективна, нежели социалистическая. И для нынешнего среднего класса она будет фатальной, его историческая роль, судя по всему, выполнена. Чем лучше, чем преданнее он играл, тем ближе был его конец.

Произведена эта коллективизация уже не беднотой совокупно с комиссарами, но финансовым капитализмом. То, что мы принимаем за финансовый кризис, есть фактически переструктуризация капитала. То есть это коллективизация не снизу, но сверху, не ради коммунистической утопии, но ради конкретной империи. Жертвой и в том и в другом случае оказался средний класс, и всякий раз во имя государственного строительства.

То, прежнее обобществление собственности, осуществлялось на нежелательной Левиафану основе – нынешнее укрупнение капиталов пройдет в духе общего строительства империи, сообразно требованиям момента. Сегодняшний средний класс принесен в жертву, он сносился («был класс, да съездился», как сказал некогда Шульгин о дворянстве), но это не значит, что в обозримом будущем средний класс не понадобится вновь.

Новый средний класс будут рекрутировать уже из другого матерьяла – из индийских, китайских, латиноамериканских энтузиастов. Надо будет печатать новые акции и объявлять доверчивых обывателей собственниками рудников. И прекраснодушные журналисты будут по-прежнему спрашивать: отчего вы мало помогаете народу? Как же мало? – удивится начальство. Мы дали народу свободу и демократию, мы сделали каждого хозяином собственной судьбы. Вот вы, например, хотите акцию демократического свободного высокоморального рудника? Купите, не пожалеете.

Кто выбирает

I.

Три дня назад был в городской больнице – номер называть не буду, чтобы не навредить заведующему хирургическим отделением: он пришел недавно, при нем стало лучше. Он заменил гнилые рамы в окнах, поменял сгнившие двери, начали ремонтировать первый этаж. Настоящий врач, делает две операции каждый день, он благородный человек. Но изменить то, как устроено общество, он один не в силах.

Устроено так: в широких коридорах стоят койки и банкетки, везде, на каждой поверхности, лежит человек. Прооперированных кладут в коридор, потому что реанимация полна; к тому же в реанимацию лучше не попадать – там пьяные медсестры ночью танцуют, а женщины и мужчины лежат вперемежку, – правда, им там не до того, чтобы подглядывать. Температуру в реанимации никто не измеряет, а таблички с именами больных перепутаны – и эта жуткая реанимационная палата переполнена, и тех прооперированных, что попроще (ну, аппендицит или желчный пузырь удалили), кладут в коридор; про стандартные палаты (по десять человек минимум) и не говорю: забиты.

Спрашиваю: почему так? Кажется, что на улице артобстрел и подвозят раненых. Кто с чем, чаще всего почему-то с перитонитом, и это, объясняют, естественно: люди стараются перетерпеть боль. А как не терпеть: представляют, куда попадут.

И спрашиваю: почему так много народа? В других больницах все же не так. Ну, я не о платных, разумеется. Но есть и федеральные, и ведомственные, где народу не так много. Объясняют: дело в том, что мы стариков всех берем. Обычно стараются стариков не брать, а мы берем всех – и бомжей, и стариков. Я считаю, говорит зав. отделением, хирург, что всех надо спасать. Тут же выжить невозможно, говорю.

Ничего, говорит, прорвемся.

II.

Он военный хирург в прошлом. В Афганистане – шесть лет подряд – делал операции в палатках, сшивал, что сшивается, жара 56 градусов. И в Чечне работал четыре года.

Спрашиваю: где было страшнее? В Чечне, отвечает, конечно. В Афгане мы по крайней мере знали, кто враг, могли стрелять в ответ. А в Чечне порежут ребят, языки отрезают, пальцы, колья вбивают в колени и локти – мы потом эту банду в кольцо берем – а нам говорят по рации: снимайте оцепление. И снимаем – приказ! И вот те, кто наших товарищей уродовал, вырезал им языки, мимо нас проходят. И мы понимаем, что кто-то деньги получил – Березовский или еще какой убийца. Нас в Чечне продавали каждый день. Так Березовский же, говорю, вроде бы – правозащитник. Рожа у него, правда, продувная, но ведь он за совесть, за мораль и всякое такое. Хирург на меня смотрит внимательно, ничего мне не отвечает. У меня создалось впечатление, что у него иная точка зрения.

То, что в Чечне убивали необученных мальчиков, широко известно; отправляли на убой – вот и все. И в Афганистане, судя по рассказам, примерно так же, хоть и не до такой степени. Я видел Афганистан уже во время американской кампании и видел, как экипированы их солдаты, какое прикрытие имеют и как контролируемы всеми способами. И тамошние жители (в Музари-Шарифе и Кабуле многие говорят по-русски) рассказывают, как заботились о русской армии в прежние годы, точнее – как не заботились. Смерды – что о них горевать.

Вернусь к больнице.

Раздолбанный кафельный пол, стены в протечках, ржа по всем трубам. Туалет (один на этаж, то есть на двести человек) новый заведующий отремонтировал. Теперь в туалете три чистых унитаза (на двести человек). А был один толчок (другого слова нет) оранжевого цвета. Я это туалетное помещение знаю хорошо: пять лет назад моего родственника привезли ночью именно в это отделение, он шейку бедра сломал – пол скользкий от мочи. Подтверждаю, стало чище. Правда, унитазов маловато. Одеяла байковые, неплохие, бывает хуже. Про еду говорить не стану – опишу, как отзываются сами больные. Нищая старуха лежит в коридоре на кривой банкетке, что-то ей отрезали от организма – поправляется. Санитарка дает серую котлету, старуха медленно жует, потом говорит с чувством: «Вкусно!» Ну, значит, нормальная еда.

Эти люди не нужны. Хирург их спасает – против всякой логики. Но люди стране не нужны.

III.

Я хочу, чтобы вы представили себе эту больницу, этот коридор, этих людей, которые умирают, а если выживут, то умрут в нищете и горе – все равно.

Сколько надо денег, чтобы отремонтировать эту больницу?

Миллион? Десять?

А сколько стоит одна яхта? Один футболист? Один деловой завтрак? Один брифинг? Один, извините за выражение, ребрендинг? Посиделка с единомышленниками в ресторанчике «Жан Жак»? Зарплата врущего колумниста? Зарплата врущего телеведущего? Сколько жизней в такой зарплате?

Вам, проживающим за оргией оргию, имеющим ванну и теплый клозет, – как вам не стыдно? Это еще когда сказано.

Но это же не нам сказано, нет! Мы другие, мы свободолюбивые и интеллигентные!

Но вы понимаете, что в городе, давящемся от жратвы и денег, в городе, где сотни тысяч бездельников, проклинающих коммунистические субботники, выходят на улицы митинговать за свободу – в этом городе умирают в нищете и грязи тысячи людей.

Нет, мы не общество.

И никакой свободы не заслужили. Никакой. Никогда.

Ни власти Путина, ни либералам из кафе «Жан Жак» или «Джонн Донн» – никому нищие старики не нужны. Ни жирным в три затылка чиновникам Путина, – ни бодрым американкам русского происхождения, которые отдыхают и борются с режимом Путина, – ни миллиардерам, покупающим баскетбольные команды и футбольные клубы, яхты и журналистов, – ни телемагнатам, которые снимают про все это бескомпромиссные репортажи, – ни журналистам, мастерам колкого словца. Не нужны эти нищие артистам, которые под хмельком дают оппозиционные концерты и веселят жирную публику. Не нужны нищие больные чиновникам, живущим на взятки; не нужны эти нищие интеллигентам, которые говорят о свободе, живя на подачки воров и убийц. Вот тут какой-то, живущий на зарплату Березовского, либеральный дяденька написал заметку «Покаяние Березовского» – в ней рассказано, как Березовский ошибся с выдвижением Путина. И еще этот дяденька писал заметку «Не пора ли ставить на России крест?». Крайне либеральный ум. Так вот, свидетельствую – крест на России уже поставили, он виден, этот крест, воочию. И ставил этот крест такой вот именно дяденька совместно с продажным правительственным чиновником. Разницы нет никакой, ни малейшей. Ни на волос оппозиция не отличается от позиции, Прохоров от Путина, Навальный от Басманного и т. п. Чума на оба ваши дома!

Сгиньте!

Историк С. М. Соловьев считал причинами Смуты вещи элементарные: дурное состояние нравственности и стремление жить за чужой счет, главенство частных интересов над общественными. Вот мы это все получили в изобилии.

И самое существенное: вменение общественному сознанию и нравственному становлению человека денег как критерия развития – оказалось разрушительным для общества. Для преумножения финансового успеха в человеческом организме используются самые низменные, подлые свойства – хитрость, расчет, лицемерие, бессердечность, – а вовсе не ум и талант, как принято считать. Только за счет редукции благородства и ума, чистоты и праведности можно достичь огромных матерьяльных успехов, это простой закон сообщающихся сосудов.

Наш город полон морально деградировавших банкиров, нравственно разрушенных финансистов и магнатов, которые прожигают жизнь как умеют: собирают картины, покупают газеты, заводят политические партии; наш город набит под завязку ополоумевшими от своей безнаказанности правительственными ворами и паханами; наш город наполнен так называемой интеллигенцией, которая разучилась – да и не умела никогда – сострадать ближнему, а думает только о самовыражении, как и пристало челяди. И самовыражение челяди заключается в остром словце в газете и остром шашлыке в грузинском ресторане.

И разве из этого можно выбрать?

А выбирать должны умирающие бабки в больничном коридоре.

Ты гражданин! Голосуй, или проиграешь!

Рукопожатные

В былые годы существовало такое присловье: дескать, каждый знает «через три рукопожатия» английскую королеву. Скажем, папа знакомого мальчика ездил в командировку в Лондон и ходил в русское посольство, а посол знает английскую королеву – вот вам, пожалуйста, связь с Виндзорами. В нынешние времена королеву знают уже «через два рукопожатия».

Но интереснее другое.

Сегодня тот самый класс, который некогда знакомился с Британским правящим домом, знаком с большим количеством воров и убийц – и всего через одно рукопожатие. Я даже говорю не про осужденного за убийство Невзлина, который является попутно и «рукопожатным» правозащитником. И не про обыски в галерее «Триумф», где все любят пить шампанское, в то время как там функционирует игорный бизнес, а водитель фигуранта дела задушен в лесу. И не про Усманова, ранее судимого, и не про Абрамовича, который Сибнефть приватизировал вместе с Антоном Могилой, бандитом. И не про солнцевского авторитета, учредившего литературную премию. Они, конечно, наиболее заметны – и Абрамович назван самой авторитетной фигурой арт-жизни. Но я говорю вообще – про любого пылкого человека, делающего сегодня карьеру журналиста, пиар-агента, политолога либеральной складки, про демлидера или ресторатора, певца или менеджера – словом, про сливки общества. Все они, так или иначе, дружат с убийцами и ворами и зависят от них. Это, увы, так. Раньше всех грела формула Бродского, ее обожают повторять, оправдывая родных жуликов. Глупость этой формулы в том, что кровопийцы берутся только из ворюг, больше им взяться неоткуда.

Вот я и задумался. Мои родители были знакомы с английской королевой через три рукопожатия. Правда, не воспользовались знакомством. А вот воров они не знали совсем, ни одного. И среди дальних знакомых не было. А я знаком через одно рукопожатие с огромным количеством взяточников, воров, бандитов и убийц. И все другие вокруг меня – точно так же. Замминистра – мздоимец и взяточник, дружит с галеристом, который продает подделки депутату, который вышел из рэкетиров. Это нормально, только про это говорить не принято. Но все знают.

Любопытно, что именно в это самое время внедрили словечко «рукопожатные» – когда уже никому пожимать руки не хочется.

Мой аргентинский папа

У меня был аргентинский папа, он родился Буэнос-Айресе, его звали Карлос Оскар Сальвадор Кантор. В наш двор на Третьем Михалковском проезде я выходил в пончо – это теплая шерстяная накидка, ее носят гаучо; пончо присылала из Буэнос-Айреса тетя Лиля Гереро, сестра папы. Я объяснял друзьям, что когда в пампе дует ветер, то гаучо надевают пончо – во дворе дома номер восемь это произвело впечатление.

Еще дома имелись кастаньеты, сомбреро, чай мате, книжка аргентинских поэтов. Папа читал стихи вслух, по-испански. Папа все время читал стихи – чаще всего Маяковского. Но и аргентинские стихи читал тоже, говорил, что это стихи о борьбе за свободу.

Я даже думал, что мой папа – аргентинский поэт. Папа был высокий, горбоносый, черноглазый и смуглый. Читал стихи и пел песни. Говорил о философах и о гаучо. Все, что он говорил, было особенным – не похожим на жизнь вокруг, как пончо или сомбреро. Мама часто была недовольной; говорила: «Прекрати, Карл, хватит о прекрасном!» И еще она говорила: «В доме еды нет, а он стихи читает!»

А папа смеялся и читал стихи. Или рассказывал нам с мамой про Маркса и Платона. Я даже думал, что они все аргентинцы – Маркс, тетя Лиля, Платон, Антонио Грамши, Маяковский, Толстой, гаучо, матадоры, Пикассо. Папа про них рассказывал и пел революционные песни. В Аргентине всегда была революция – там бедные боролись за свободу, пеоны шли в атаку на латифундистов; у нас, в районе Коптево, никто ни с кем не боролся, и коммунистические лозунги на красных тряпочках были очень скучными. А там, в Аргентине, это получалось весело, и все хорошие были заодно. Я любил, когда папа меня качал на коленях и пел «Конницу Буденного».

Папа был не только аргентинцем, еще он был кавалеристом, умел скакать на коне, как гаучо.

Вообще-то, во время войны он был штурманом авиации дальнего действия – но когда его демобилизовали, то сначала перевели из авиации в кавалерийскую часть. И целый год он скакал на лошади.

Он качал меня на коленях и пел: «Мой конь буланый, скачи скорей поляной!»

Потом мне мама рассказала, что в летном училище папа был запевалой, у него голос красивый, и он много песен знает.

А главное, он сам стихи придумывал. Сперва он мне такие стихи сочинил:

Ты, Максим, красивый сам собою,

Тебе от роду года нет!

Полюбил тебя, Максим, душою,

Что ты скажешь мне в ответ?

Ну, понятно, в то время я ничего не говорил в ответ.

Потом папа подарил мне коня – настоящего, деревянного, в яблоках, по имени Буян.

И папа сказал такие стихи:

Скачет, скачет наш Буян через море-окиян.

Океан для него значил много – он вырос на океане.

А потом он мне стал рассказывать сказки и легенды; он носил меня на плечах и рассказывал про аргонавтов, которые переплывали море, про тысячеглазого Аргуса и про Геракла. И он сочинил такие стихи:

А кто такое – Геркулес?

Да тот, кто ходит с гирькой в лес,

И там, зверям на удивление,

Всем львам он портит настроение.

А потом я стал ходить в школу, и мы стали разговаривать о мире. Папа каждый вечер гулял со мной вокруг дома – рассказывал мне про историю больших и маленьких народов, и про поэтов тоже рассказывал. И про аргентинцев на гражданской войне в Испании, про то, как дядя Алеша (папин старший брат) и бабушка Ида поехали в интербригаду. И про то, как Эрнст Буш пел на передовой под Гвадалахарой. Там была настоящая революция – пеоны шли в атаку, совсем как в Аргентине. И про большую войну папа рассказывал, про то, как хорошие люди не позволили злым победить. Помню, мы гуляли под большой яблоней, и начался салют – вдали стреляли пушки, небо было лиловым. Папа сказал:

Гуляли мы садами

Вдали ночной пальбы

И стукались мы лбами

О яблочные лбы.

Он гулял со мной каждый день – говорил, что предпочитает гулять с сыном, а не встречаться с нужными людьми и обсуждать зарплату. Брал меня за руку, и мы спускались по щербатой лестнице во двор, в чахлый палисадник. Пересекали пустырь, выходили к гаражам и шли вдоль блочных домов, огибали магазин «бакалея». И папа читал вслух Маяковского, говорил про то, что коммунизм могли построить, но вместо коммунизма построили казарму, потому что победила жадность, подлость и трусость. И еще он много смеялся. А когда мама сказала, что опять к чаю ничего нет, он сказал такие стихи:

Я не Мона Лиза, я не Лиза Мона

Обойдусь и без лимона.

А еще однажды он купил путевку в санаторий в Кисловодск, но оказалось, что комнату нам не дадут, это была поддельная путевка. И папа засмеялся и сказал:

А вам, туристы,

Я говорю:

Авантюристы

Есть в том краю.

А когда его прогнали с работы за разнообразные нарушения по части идеологии – папа приговаривал:

Не утаишь, шалишь,

О чем ты, черт, молчишь!

И опять мы гуляли вокруг дома; круг за кругом, по одному и тому же маршруту. Кстати, там во дворах стояла голубятня, и сизари крутили круги над нашими головами в вечернем небе. Я смотрел на небо и думал, что голуби похожи на нас с папой. Я так думал потому, что однажды, когда он прочел вслух диалог Платона «Пир», он сказал: «Думаю, мы с тобой побывали на небесах». Вот и голуби чертили круги в небе.

Мы с папой заходили во дворы, сидели на лавочках. Папа читал мне Евангелие, читал Толстого, читал Маяковского. Он рассказывал, почему и как советская власть предала коммунизм. А я слышал и мало что понимал. Но смотрел на его лицо – у него было очень твердое лицо, черты жесткие, как резцом вырезанные. И лицо его было такое ясное, что непонятные слова становились понятными. Папа всегда рассказывал мне обо всем, что с ним происходило – про его встречи и разговоры со взрослыми. И про то, какие идеи сейчас в обществе. Он мне говорил: «Я тебе не только папа, но и друг. А друзья должны всем делиться».

И еще он говорил: «Мои друзья – это Кант, Маркс и Платон. Я с ними каждый день разговариваю. Ведь надо выбирать хороших друзей».

А однажды на прогулке мы познакомились с поэтом, его звали Зиновий, он был член Союза писателей и подарил нам с папой сборник своих стихов. Он хотел участвовать в наших с папой разговорах, потому что это были очень умные разговоры, и поэту было любопытно. Они с папой стали разговаривать, но через некоторое время поэт сказал, что он занят современностью, злобой дня, а прошлое его не интересует. А потом мы устроили поэтическое состязание – мы все сели на лавочку и стали сочинять стихи. «Как в Блуа», – сказал папа. «Что в Блуа?» – спросил поэт Зиновий. «Поэтическое состязание в Блуа, – сказал папа. – Однажды такое было». – «Давно? – спросил поэт Зиновий. «Недавно, – сказал папа. – В пятнадцатом веке, при дворе Карла Орлеанского. Давайте писать триолеты». Он объяснил нам с дядей Зиновием, как рифмовать триолеты, и сам написал так – я запомнил только окончание:

Не зная ничего о прошлом,

Не будучи в прошедшем дошлым,

Нельзя ни мыслить, ни любить,

Не зная ничего о прошлом,

И триолета не сложить.

И опять мы гуляли вокруг дома. И я рос, наши разговоры делались серьезнее, и папа рассказал мне, как древнегреческий силач Милон Кротонский каждый день обносил теленка вокруг дома, а теленок день ото дня подрастал, и через два года сделался быком – а Милон все носил его на руках. И он мне рассказывал про Древнюю Грецию и про греческую философию и читал наизусть Илиаду; он знал две первые песни наизусть. И он объяснял, как «Война и мир» Толстого связана с Илиадой; это Илиада, написанная с точки зрения троянца.

Я ему говорил: «Папа, запиши эту мысль, а то вдруг забудешь!» А папа мне отвечал: «Ну что ты. Это маленькая мысль. Надо придумать типологию культур. На это может уйти вся жизнь, но это интересно».

И однажды он для меня написал такие стихи:

Жить – не значит дорожить

Своим здоровьем и имуществом,

Своим чиновничьим могуществом, —

А думать, чувствовать, любить.

Потом он мне объяснял типологию культур и рисовал на земле диаграммы. Он объяснял, почему культура России не похожа на культуру Европы, а культура Америки не похожа на культуру Китая. Он рассказал мне про Шпенглера и про Гердера и объяснил, в чем оба не правы. И рассказал, как культурный детерминизм хотят преодолеть языческими формулами власти. Он смеялся, говоря про Ницше, про его книгу «Воля к власти», и сочинял свои смешные стихи:

Воля к власти – это очень просто:

Тел людишек глиняный замес

И души испорченной короста —

Не скребок ей ни звезда, ни крест.

А я говорил: «Папа, запиши скорей про типологию культур, а то забудешь!»

А папа отвечал: «Если это настоящая мысль, ее не забудешь. А если забыл, значит, это не мысль». И мы гуляли вечерами вокруг дома, и он мне рассказывал, как устроена мировая история. Он говорил о том, как объективный процесс социокультурной эволюции переходит в качество собственно «истории». Я слушал и не понимал. А папа терпеливо мне объяснял, что существует всемирная парадигма истории, которая уточняется и дополняется хроникой.

И мы ходили кругами – вдоль трансформаторной будки, мимо голубятни, по пустырю с вытоптанной землей, по узкой дорожке мимо автомобильной стоянки – и папа рассказывал, что в истории действуют два разнонаправленных движения: первое, это объективная социокультурная эволюция, хроника событий; второе – это образование идеи из хроники. Он называл это «двойной спиралью истории».

С нами вместе иногда гуляли папины друзья – к нам в гости приезжали взрослые солидные люди из Института философии – папа им объяснял тоже. Он старался говорить очень просто, считал, что все сложное надо объяснять простыми словами. Сам папа никогда не работал в Институте философии, хотя окончил философский факультет и был философом: после того, как его привлекли по делу «безродных космополитов», он к философской карьере уже не был допущен. Он был редактором журнала «Декоративное искусство», сочинял статьи про дизайн – и одновременно писал историю философии, объяснял, как мир устроен. Когда – перед самой папиной смертью – опубликовали его книгу «Двойная спираль истории», мы встретили даму, критика декоративного искусства. Дама сказала: «Как, вы разве не только декоративным стеклом интересуетесь?»

Папа объяснял мне: понимаешь, есть волна времени – часто говорят: такой-то на волне времени; а есть океан времени. Надо видеть сразу весь океан.

В старости его звали в Институт философии; а он не хотел уже никуда идти. Он любил гулять вокруг дома, и ему нравилось писать историю философии и смешные стихи; а ложной значительности он не переносил. Вообще презирал суету. И записывал мысль только тогда, когда для этого наступал нужный момент. «А как ты знаешь, что пришел нужный момент?» Он смеялся и не отвечал: «Я тебе уже говорил про различие Эразма и Лютера? Помнишь? Но сегодня послушай еще раз, я придумал новый поворот мысли. В связи с крестьянскими войнами в Германии».

И мы шли вокруг дома, петляли дворами, и он рассказывал про реформацию, Тридцатилетнюю войну, Томаса Мюнцера и Лютера.

И я говорил ему: «Ты всем все рассказываешь, а сам не записываешь. Вот они украдут твои мысли?» А папа отвечал: «Мысль невозможно украсть. Они же не знают, почему я эту мысль подумал. Они же не знают другой моей мысли. Интересно то, почему одна мысль появляется из другой. Интересно все вместе, интересно то, как устроена моя голова – а это устройство украсть нельзя».

Его друзья становились большими начальниками, делали карьеру, зарабатывали деньги. Они ездили на конференции, выступали. А папа гулял со мной вокруг дома и рассказывал сыну историю философии. Смеялся и сочинял свои смешные стихи.

Он однажды написал стихи бывшему другу, который стал большим начальником:

За славу не продали душ бы,

Но чья-то в этом есть вина,

Есть государственные нужды,

В них наша жизнь вовлечена,

И на обломках нашей дружбы

Чиновных чудищ письмена.

И мы ходили вокруг дома – каждый вечер, с восьми до десяти, – смотрели, как зажигаются желтые окна блочных домов. Я уже стал художником, начал рисовать картины. А рисовать учил меня папа. Он сам рисовать не умел, но понимал про рисование все. Он мне подарил маленький альбом Гойи и написал на первой странице:

Покорства испытания

По корни их растлили,

Но все ж спаслась Испания,

Воспрянет и Россия.

Добрый молодец, гой еси,

Стань ты Гойею на Руси.

Он очень хотел вернуться в Аргентину; он говорил про себя: «Я портеньо» – так называют себя жители Буенос-Айреса, потому что Буэнос-Айрес – это порт Атлантического океана. Его однажды спросили: «Вы в каком районе родились?» – а он ответил: «В районе Атлантики».

Но его не пускали ни в порт Атлантики, ни ближе: до шестидесяти пяти лет ни в какую страну не мог поехать, и на похороны сестры его не отпустили. Когда тетя Лиля умерла, папа дошел до кабинета большого начальника – хотя вообще он был настолько равнодушен к начальству, что, даже когда его звали, не являлся на приемы. Так вот, он дошел до большого начальника, а тот сказал папе: «Вы не знаете, как там хорошо! Если вы туда приедете, вы там останетесь!» – «Неужели там коммунизм построили?» – спросил папа и засмеялся. «Нет, коммунизм у нас», – сказал начальник. «А, вот как», – сказал папа. И ему не позволили ехать на похороны.

Потом его все-таки отпустили в Аргентину на целый месяц. Наступила перестройка, новые чиновники разрешили папе съездить на могилу к сестре и разобраться с ее рукописями. Папа собирался на родину (ведь Аргентина – это была его родина, он же родом из Буэнос-Айреса) и приговаривал:

Пусть меня встречают барды

Аргентины, между прочим!

Я приеду por la tarde,

А уеду Por la noche!

Потом он вернулся, и мы опять гуляли вокруг дома, и вовсю шла перестройка, рушилась страна, побеждал капитализм, и хотя папа не любил то, что было прежде, – новый строй ему тоже совсем не понравился. Он писал книгу «Империя наизнанку» – ее еще надо расшифровать, она написана папиным непонятным почерком.

Он по-прежнему остался в стороне от волн истории – он любил океан. Те, кто вчера числились фрондерами, давно стали начальством нового типа – но папа никогда не был фрондером; он был портеньо.

Он гулял вокруг дома и писал философию истории. Когда выходили бойкие книжки, морщился.

А потом у него разорвалось сердце. Сделали оперцию, и он лежал в реанимации – день, другой, третий. У него была вентиляция в легких, и он умирал. Мне посоветовали пойти в церковь к чудотворной иконе. Я пошел и молился иконе какой-то чудотворицы, но это к папе не имело отношения.

Тогда я поехал на площадь Маяковского, встал перед памятником Маяковского и кричал стихи:

Делами, кровью, строкою вот этою,

Нигде не бывшую в найме,

Я славлю взвитое красной ракетою

Октябрьское, руганное и пропетое,

Пробитое пулями знамя!

И еще я кричал:

Мы живем, зажатые железной клятвой,

За нее на крест и пулями чешите,

Это чтобы в мире без Россий, без Латвий,

Жить единым человечьим общежитьем!

И еще я кричал:

Чтоб день, который горем старящ,

Не христорадничать, моля!

Чтоб вся на первый крик: «Товарищ!»

Оборачивалась земля!

Чтобы жить не в жертву дома дырам,

Чтоб мог в родне отныне стать

Отец – по крайне мере миром,

Землей по крайней мере – мать.

Прохожие думали, что я сошел с ума. Я громко плакал и кричал стихи. Это были те самые стихи, что папа мне тысячи раз прочел в детстве, когда мы с ним гуляли вокруг дома.

И стихи помогли. Папа стал дышать. Убрали вентиляцию из легких.

Врачи опасались, что он лишился рассудка; так бывает со стариками, когда случается удар и они долго находятся без сознания. Надо было проверить, сохранилась ли память. Я спросил его: «Папа, ты меня слышишь?» – «Да». – «Ты помнишь, что Маяковский написал про тех, кто крадет деньги у своего народа?»

И умирающий папа сказал:

Я белому руку пожалуй подам.

Пожму, не побрезговав ею.

Я только спрошу: а здорово вам

Наши намылили шею?

Но если укравший этот вот рубль,

Ладонью руки моей тронет,

Я, камень взяв, с мясом сдеру

Поганую кожу с ладони.

И папа жил еще неделю. А потом умер.

Он посмотрел прямо вперед и спросил по-испански: «Donde estoy?»

Это значит: «Где я нахожусь?» Он, вероятно, уже был там, где встречаются все лучшие люди: Платон, Кант, Маркс, Грамши, Маяковский, храбрые гаучо. Наверное, там все ходят в пончо и пьют мате. Там нет униженных и там не оскорбляют народ. Там пеоны победили латифундистов, и все философы гуляют вокруг дома с детьми.

Папа спросил: «Donde estoy?» И умер.

И надо жить дальше.

Сосед по убеждениям

Сосед заглянул в мою книжку:

– Какой это язык?

– Русский.

– О, Россия! Страна, которая была важна тридцать лет назад!

Мне стало обидно. Сам он читал газету, языка которой я тоже не понимал, ну, я и спросил:

– А ваша газета на каком языке?

– На греческом.

– О, Греция! Страна, которая была важна три тысячи лет назад!

Мы посмеялись. Роскошный брюнет в шикарном белом костюме дал мне понять, что он выше мелкого чувства патриотизма. И он искренне надеется, что я тоже выше этого низменного инстинкта. Прошли те времена, когда оболваненные массы шли умирать за флаг державы, за родные осины, за никому не нужные хаты и могилы предков – не то теперь! Нынче на дворе глобализация и умирают за гораздо более осмысленные вещи, не так ли? А кто мы с вами – грек и русский, австралиец и туркмен – не все ли равно? Главное, что мы перешагнули границы, парим над землей, и есть гораздо больше вещей, которые нас связывают, нежели вещей, которые нас разъединяют.

– Прав ли я?

– Ну конечно, вы правы, – ответил я.

Тем более что мы действительно парили над землей в брюхе боинга; я с русской книжкой, он с греческой газетой – мы сидели в мягких креслах высоко в небе, а что там под нами происходит, не ведали. Даже если там, внизу, и было что-то не так, из облаков это не заметно. Кто знает, возможно, в темных закоулках внизу еще сохранялись рудименты прежнего отношения к жизни. Возможно, где-то террористы вынашивают зловещие планы. Наверняка найдутся недовольные. Что делать, на всех не угодишь! Тем более сразу. Постепенно и самые отсталые осознают, в чем суть глобальных изменений. Важно то, что мы сидим здесь, в салоне самолета, грек и русский – и нам совершенно все равно, какой у кого паспорт, флаг или гимн. И даже история наших народов нас не особенно интересует – ну да, Греция три тысячи лет назад отличилась, а Россия тридцать лет назад еще грозила миру, но кому нужна такая слава? Есть вещи более насущные.

Мы с соседом говорили на английском эсперанто, и, когда разговор коснулся политики, мы перешли на демократическое эсперанто. Это такой современный язык, со своим словарем и грамматикой – подобно тому как «лингва франка» объединил средиземноморские народы в средние века, демократическое эсперанто объединило земной шар сегодня. В сущности, на этом демократическом эсперанто теперь говорят все, словарь достаточно краткий, выучить легко. Затем остается только переставлять слова в произвольном порядке, и разговор течет сам собой.

– Вы за демократию?

– Ну еще бы! А вы тоже демократ?

– Я скажу так: я против тирании.

– Против тирании – в этом содержится большая социальная мудрость!

– Я люблю формулировать мысли точно.

– Ответственное решение!

– В наших с вами взглядах – гарантия счастья наших детей. – Голос сентиментального грека дрогнул.

– Это наш долг, – сказал я не менее торжественно.

– Я рад, что демократические идеалы объединяют сегодня всех.

– Это важно для будущего.

– Слышал я, у вас с выборами проблемы?

– Совсем небольшие проблемы. Но как без них!

– Назовем это проблемами роста.

– Да, именно так!

– Я всегда стараюсь найти объяснение.

– Трудности роста! Все демократии прошли через этот период.

– Черчилль говорил, что у демократии много недостатков, но лучше строя нет.

– Черчилль был мудрец! Отец современного мира!

– Да, отец.

Я некстати вспомнил, как Черчилль после войны отдавал приказы о расстрелах греческих демонстраций, но решил тему не поднимать. Давно было, к чему ворошить. Нет строя лучше, чем демократия, и баста.

– Значит, демократия побеждает?

– Постепенно побеждает, – сказал я. – Но трудности с коррупцией.

– Коррупция – это бич демократии.

– Требуется законодательная база.

– Но без ограничения прав производителя.

– Безусловно!

– И без карательных санкций! Тирании – нет!

– Тирания не пройдет!

– Нам не нужен новый Сталин!

– Ни в коем случае!

– И новый Гитлер нам ни к чему! Если мы находим тирана, мы его бомбим.

– Разумно и правильно.

– Важно заметить тирана прежде, чем он сумеет себя проявить.

– Лучше всего обнаружить тирана до того, как он станет тираном.

– Тем более что есть другие проблемы. Налоги требуется снизить.

– Да, это существенно. Для развития демократии нужны низкие налоги.

– О да! Хотя сегодня тенденция налоги поднять.

– Я скажу вам так: в некоторых случаях надо поднимать налоги, а в некоторых случаях – налоги надо снижать.

– Разумно.

– Я считаю, что позиция в данном вопросе должна быть взвешенной.

– Разумно.

– Я считаю так: для чего противоречия, если можно найти компромисс?

– Договориться всегда лучше, чем ссориться.

Разговор подошел к концу, мы исчерпали тему глобальной демократии. Мы улыбнулись друг другу. Приятный был парень этот грек. Я продолжал читать книжку, он читал свою газету, временами мы переглядывались, посылали друг другу одобрительные демократические взгляды. Мол, мы не тираны, не замшелые патриоты. Летим по международным делам, Сталина не любим. Чего же больше? Потом я спросил красного вина. Мне принесли бокал, я поднес его к губам, и самолет тряхнуло. Выплеснулось совсем немного вина, и в основном на его газету. То есть газета спасла его белоснежный костюм. Две-три капли попали красавцу греку на колено. Маленькие капли – но вино-то красное. Стюардесса кинулась к нему с какими-то порошками и притирками. Она оттирала его штанину, сыпала соль на хлопчатобумажные раны, промокала их салфеткой, а грек бранился. Он изменился в лице и смотрел на меня так, словно я признался в любви к тирании. Словно я принял сторону Сталина. Глаза его сделались узкими и неприятными, слова он цедил.

– Как можно пить красное вино в самолете?

– Предлагают, вот и пью.

– Но вы не один!

– Так здесь никто в одиночестве не сидит. У всех соседи!

– Можно воздержаться от вина.

– А если хочется?

– Мало ли что вам хочется! Знаете, сколько этот костюм стоит?

– Я не нарочно, я не знал что самолет тряхнет.

– Нет, вы знаете, сколько этот костюм стоит?!

– Простите, пожалуйста, я не нарочно!

– Вы думаете, этот костюм три копейки стоит?!

– Я не хотел испортить костюм!

– Но вы его испортили!

– Смотрите, стюардесса вам уже оттерла штанину.

– И что с того?

– Пятна нет, успокойтесь!

– Но могло быть!

– Однако пятна нет!

– Чудом! Чудом вы не испортили мне костюм!

– Простите великодушно.

Сосед сопел и хмурился. Я извинился много раз подряд. Но грек еще неоднократно вернулся к теме едва не попорченного костюма. Он особо подчеркивал, что костюм стоит немало. Даже рассказал, в каком магазине костюм куплен. И каждый раз я снова извинялся. Я действительно не хотел причинить ему ущерб. Я понимаю стоимость его костюма, волнение по поводу столь ценной вещи обоснованно. Но я так поступил не нарочно. Это случайность. Наконец мой сосед успокоился. Костюм остался белым, только газету пришлось выкинуть – стюардесса скомкала ее и унесла. Я устал извиняться. Все возможные слова и мольбы о прощении произнес, не знал даже, что и добавить. И вот грек меня простил. Он улыбнулся мне опять. Мы вернулись к своему чудному демократическому эсперанто. Право же смешно, что мы едва не поссорились из-за двух капель вина – мы, граждане мира, которых объединяет ненависть к тиранам! Мы улыбнулись друг другу от души, и я попросил стюардессу принести другой бокал вина – мне по-прежнему хотелось выпить. Стюардесса принесла еще один бокал красного вина, я взглянул на соседа, тот ответил мне добрым средиземноморским взглядом. То был взгляд товарища по убеждениям. Самолет тряхнуло – и все вино выплеснулось на него. С ног до головы я окатил соседа красным вином. Я даже не посмотрел на его лицо. Сказать было нечего, запас извинений уже истрачен. Просто встал и пересел в другой ряд. О тирании мы так и не договорили.

Креативный класс и его парки

Великие художники всегда говорят понятно и просто.

Когда Веласкес рисовал инфанту – как заводную куклу, а ее карлика – как огромного трагического великана, то Веласкес хотел сказать именно вот это: королевская власть – финтифлюшка, а уродливый народ – велик. Не надо даже гадать, есть ли иной спрятанный смысл. Сказанного вполне достаточно.

У Веласкеса есть картина «Пряхи», висит в музее Прадо.

На картине изображены женщины, эти женщины заняты тем, что ткут ковер – одна из них поправляет нитки в прядильном станке, в руках у другой веретено, третья разбирает пряжу.

Женщины молоды и прекрасны – но это обыкновенные работницы, простолюдинки, никакого светского шика в их облике нет. Бывает так, что тетки из народа – красивы. Так, кстати говоря, чаще всего и бывает.

Продукт их труда мы видим на заднем плане картины – один ковер уже готов, на нем вытканы грациозные кавалеры и дамы, господа в роскошных нарядах. Пряхи изобразили на ковре глянцевую светскую жизнь.

Пряхи, выткавшие на ковре креативный класс, – это просто-напросто парки. Римские богини – Парки, то есть мойры, то есть богини судьбы, тянущие нити каждой отдельной жизни – в том числе и жизни этих напомаженных куколок. В руках у парок – пряжа бытия, и от желания богинь судьбы зависит: распустить ковер с игрушечными человечками, с Немцовым, Путиным, Акуниным и Собчак, или дать пестрой тряпочке еще немного повисеть.

Парки (которых обычно представляют скрученными старухами), согласно Веласкесу, – молодые и привлекательные женщины, а труд парок – увлекательное дело. Это ведь интересно – выткать узорную картинку, а потом ее порвать. Народу нравится создавать нарядных господ и потом распускать господ по нитке. Так часто бывало в истории, а то, что в промежутках народ выпивает, – дело, в сущности, понятное.

Сидит этакий Швейк в пивной «У Чаши» – и опрокидывает одну за одной. А вдруг это вовсе не обычный алкоголик? Вдруг креативный класс переоценивает степень анчоусности данного выпивохи?

Обратите, кстати, внимание на название пивной, в которой сидит Швейк. «У Чаши», «У Калика» – так названо потому, что пражских гуситов называли «каликстианцами», «чашниками». Гуситы потребовали у римско-католической церкви индивидуальных чаш для причастия – и в конце концов своего добились. Однажды чашники восстали – и перебили угнетателей. И церковь реформировали, и попутно много господ порезали.

Не обольщайтесь, глядя на сонного алкоголика и работницу ткацкой фабрики, – возможно, это Ян Жижка и ваша персональная мойра.

Стоит только дернуть за ниточку – и пестрый коврик креативного класса расползется, ничего не останется вообще. Ворох разноцветного тряпья, клубок пустых амбиций, дрянненькие планы – и больше ничего, совсем ничего.

Правило раскачивания лодки

Существует закономерность: если мозги устроены так, что хочется честных выборов при отсутствии кандидата на выборы, – то эти же мозги полагают, что умение рисовать в изобразительном искусстве не обязательно.

Казалось бы, для того, чтобы плавать («честно плавать»), нужно налить в бассейн воду. Для того чтобы выбирать («честно выбирать»), нужно иметь альтернативного кандидата с программой. Для того чтобы создавать произведение изобразительного искусства («честно создавать»), нужно изображать.

Трудно плавать вне воды, выбирать без альтернативной идеи, изображать помимо изображения – но эта трудность преодолевается шаманским способом.

Если долго раскачивать лодку – все само устроится.

Йозеф Бойс был солдатом нацистской Германии, принес зло русским людям, летал над Россией, потом сделался авангардным художником – рисовать не умел, составлял разные предметы вместе, это называется инсталляция. Он был эпатажный человек, все время что-то делал смешное; отечественные юноши, рисующие пенис на мосту и лающие в голом виде, идут по его стопам. Студенты в Дюссельдорфе его обожали – и сейчас любят цитировать пророческие слова: лучшее, что вы можете сделать, – это взять топор и разрубить холст. Эту фразу, благоговея перед мудростью мастера, мне сказал в Дюссельдорфе юноша с оранжевыми волосами. Он тоже что-то свободолюбивое делал – писал или какал, не помню точно. Бойс был забавник: то лежал в снегу Чикаго, изображая мертвого гангстера, то соединял разные трубки и гонял по ним мед и сало. Как и про всех такого рода забавников, про него распустили слух, что вообще-то он рисовать умеет, это он нарочно не рисует. Так точно говорили и про Кабакова, и про Ворхола. Никто из них, конечно, рисовать не умел – Кабаков рисует на уровне «Веселых картинок», где долгие годы был иллюстратором, а Бойс рисовал на уровне ученика второго класса. В Дюссельдорфе плохо преподавали рисунок – а таланта пластического у парня не было. Но Бойсу это умение было не нужно. Он хотел иного: ему хотелось самовыражаться (есть такое малопонятное слово), являть миру сокрушительную волю. Особого послания (как говорят: «мессиджа») у Бойса не было – он говорил загадочно, как юродивый: мед, сало, демократия, масло, дискурс. Если послушает такую речь неподготовленный – подумает про Бойса: идиот. А люди подготовленные уважительно скажут: пророк. Правда, что именно он пророчествует, – неведомо. Но это и не важно. Важно раскачивать лодку. Бойса называют возвышенно и загадочно: шаман.

Бойс очень нравится мещанам: им вообще нравятся загадочные слова «демократия», «инсталляция», «деривативы», «дискурс» – мещанам кажется, что там, за этими высоколобыми терминами, сокрыто умное – а значит, и хорошее. Втюхивать мещанам демократию и инсталляции – работа легкая: надо рассказать, что авторитеты продукт ценят (в музее висит, богач купил, Черчилль похвалил, в лучших странах это носят), – и мещанин придет в неистовство…

Никогда мещанин не додумается до такой простой вещи, что никто бы не стал ему объяснять (и никто не объясняет) величие Сикстинской Капеллы – как никто не объясняет ему преимуществ любви к ближнему. Эти вещи самоочевидны – оттого как бы и не считаются за норму.

А вот то, что инсталляция есть искусство, а круговая порука обманщиков есть правовое государство – вот это мещанину втолковывает тысяча авторитетных специалистов.

Бойс занимался тем, что интриговал мещан, пугал их тем, что существует некая над-человеческая энергия (элементы, стихии) бытия. Это, вообще-то, абсолютно фашистская мысль – мысль неглубокая и пугательная. Вот вы, люди, вы просто живете – а есть стихийные силы, гуляющие по миру. И в подтверждение этих значительных слов Бойс показывал мещанам предметы, наделенные магической силой: мертвого зайца, сало, воск, мед.

Вот и все. И больше ничего.

Это очень бедная мысль.

Но мещанину она представляется грандиозной: стихии! образа нет! уууу! как страшно!

И то, что Бойс присовокуплял к этому набору слов громоподобные заклинания «демократия» и «свобода», – делало эффект сокрушительным.

Надо сказать, что обманщиков в мире много – не одни только банкиры. Спустя сто лет все более или менее разобрались в том, что Распутин был шарлатан. Надо надеяться, что с течением времени все подобное политическое шаманство будет разоблачено. А вот сколько времени должно пройти, чтобы фашистский летчик, рассказывающий публике, что образ умер и настало время стихий, – сколько времени надо, чтобы люди поняли, что на сцене перед ними обыкновенный Распутин, – вот это науке неизвестно.

Людей вообще манит всякая гадость. Мальчики хотят попасть в дурную компанию и ругаться матом, как большие; девочки едут к плейбоям на дачу, не заботясь о последствиях; а доверчивые мещане слушают рассказы о стихиях Бойса и о том, что образ умер, – а потом идут и требуют честных выборов.

И если мещане будут себя хорошо вести, к ним в бассейн нальют воду. Интересно, каково это: раскачивать лодку в бассейне с водой – до сих пор мы раскачивали всухую.

Белая ленточка

Наконец понял, что означает белая ленточка и оппозиционное движение.

Понимание было все время близко, так часто бывает, когда проблему в целом понимаешь, но последнего штриха нет.

Много спорили, всякий раз почти что доходило до выяснения истины – а срывалось.

Споры всегда упирались в стену.

– Вы против власти воров?

– Да!

– А вы против всех воров в принципе или только против этих воров?

– Важно свалить этих воров, а там посмотрим!

– Но те, кому вы служите и от кого получаете зарплату, они тоже воры.

Здесь разговор замирал, делалось неловко – зачем на личности-то переходить?

Или например другой разговор:

– Вы против этой власти!

– Да, власть губит страну!

– А у вас есть другая программа?

– Нет, но потом придумаем!

– А вы не думаете, что вы расчищаете дорогу другой воровской клике?

И опять разговор замирает.

Зачем предполагать в собеседнике такой низкий расчет? Он – просто недоволен, он хочет сказать ворам в лицо, что они – воры. Ну да, не всем ворам, а только некоторым, тем, кому сейчас принято это говорить. Но это ведь все равно неплохо!

Или третий разговор:

– Вы получаете зарплату высокую? Значит, вы тоже вор?

– Моя зарплата высока потому, что я хороший менеджер (журналист, пиар-агент, дизайнер, архитектор)! Я – не ворую! Ворует – Путин и его клика чиновников!

– Но разве ваш работодатель (заказчик, клиент, покупатель) не платит вам такую высокую сумму потому, что его собственные доходы огромны? А он министр, депутат, губернатор, одним словом – член команды воров. Если бы не общая система воровства, и ваши доходы были бы ниже.

И опять – тупик. Человек против воровства, а не против своей зарплаты, зачем связывать разные вещи?

Или такой разговор:

– Вы хотите изменений в обществе?

– Да!

– А каких именно? Вернуть недра народу, образование, медицину, жилплощадь – бесплатно раздавать, отменить акции и ваучеры, поделить нефтяной бизнес между всеми гражданами?

– Нет, это революция, а мы против революций!

– То есть вы за изменения без революций, без кардинальных изменений? Вас система распределения не устраивает? А грабежом населения вы довольны?

И опять – тупик. Ну что же звать к большевизму? Человек против воровства правительства, а других воров он обсуждать не желает. Право имеет!

Это уже хорошее начало! Люди против коррупции и воровства! Да, они сами живут на плоды этого воровства – но это уже иной разговор.

Ситуация немного странная – но это классическая ситуация.

И Белые Ленточки – играют несказанно важную роль в обществе.

Неожиданно я понял природу явления.

Белые Ленточки – это индульгенции.

Это индульгенции – как в Средние века в церкви были.

Эти индульгенции демократии – как раньше были индульгенции католической церкви.

Индульгенция отпускает грех воровства и коррупции.

Приобретая эту индульгенцию, как бы символически освобождаешься от этого греха, отрекаешься от Мамоны.

Это не значит, что ты перестаешь жить на ворованное, дружить с казнокрадами, взяточниками, ворами и убийцами. Это в реальности невозможно.

Все архитекторы строят дома ворам, журналисты пишут в газеты, принадлежащие бандитам, а пиар-агенты рекламируют жуликов. Рукопожатие давно стало формой круговой поруки посвященных, и термин «рукопожатные» обозначает, как на Сицилии, «людей чести», то есть обычных мафиози. Замараны все. И это норма жизни, обсуждать это некорректно.

И здесь проверкой порядочности выступило ношение белых лент.

– Вы, простите, с Павлом Семоновичем дружите? Так он же, пардон, взяточник и бандит?

– Как вы можете! Мы вместе на Болотную ходили!

Вы носите белую ленту? Нет? Про вас могут подумать, что вы – за власть воров и жуликов.

А те, кто носит ленту, – они против воровства.

Журналист, который писал про Путина, пишет потом про Ходорковского, живет на деньги Березовского – и сам черт ногу сломит в его нравственных ориентирах. Арт-критик идет на яхту Абрамовича, хотя широко известно про астрономические мошенничества мецената, Венецианская биеннале организована торговцем оружием и алкоголем, «Арт-хроник» издается на деньги целлюлозного комбината, и если покопаться в премии «Дебют», то доберешься до Солнцевских рэкетирских денег стремительно.

Но – приобретаешь белую ленту – и ты чист!

Ты купил индульгенцию, ты освободился от греха!

Ты публично сказал, что ты против воровства, ты отрекся от скверны, а воруешь ты или нет – это уже демократии неинтересно. Все более или менее воруют.

Живем не на облаке.

Но – индульгенцию изволь купить!

Этим ты показываешь добрую волю в отношении всей системы ценностей либеральной демократии.

Этим ты поощряешь отдельных воров, но отвергаешь воровство в принципе.

Программу мздоимства менять не собираемся, революций не надо, перемены должны быть минимальными, но мы – протестуем! Мы активно против! Мы заняли активную жизненную позицию, вот что!

Приобретение индульгенций – первый шаг к секуляризации религии, следом за этим идет уже реформация, с личной церковью. Да и зачем обществу церковь, если у каждого пройдохи есть уже своя индульгенция.

Характерно, что простой народ индульгенций не приобрел.

А знаете почему?

Да потому, что народ не ворует. Ему и украсть-то нечего, все уже сперли.

Гандонизация всей страны

– Хотим честных выборов!

Ложь. Не хотят честных выборов. Кричать хотят, а выборов не хотят.

Зачем кричат? Чтобы иметь активную позицию в жизни.

– Хотим независимого беспристрастного суда!

Вранье. Никто не хочет суда, результаты суда никому не нужны.

Кричать про объективный суд хотят.

Зачем кричат? Ради обретения гражданского достоинства.

– Хотим бороться с коррупцией!

Неправда. Никто не хочет бороться с коррупцией.

А кричать про борьбу хотят.

Надо же что-то кричать. Можно кричать: «Перестройка, гласность», можно: «Слава КПСС». Глотки луженые, кричать обучены.

Суда вы хотите? Беспристрастного, не Басманного? Чтобы выявить все преступления власти? Хотите независимого полного расследования?

Врете.

Потому что суд уже был.

Беспристрастный и независимый. И этот суд расследовал преступления власти.

Только вам это не интересно.

В течение года шел Королевский Лондонский суд – и там слушали дело о пяти миллиардах: Березовский против Абрамовича.

Два жулика публично признались в том, что они ограбили народ, – они на суде под присягой рассказали – как они украли астрономические суммы, как присвоили себе недра и богатства страны. Рассказали, что залоговые аукционы были поддельными. Рассказали, что деньги за них вносили бандиты. Рассказали, что в составе Правления их компаний были рэкетиры и главари преступных группировок. И имена бандитов назвали. Рассказали, как в чемоданах передавали друг другу по миллиону долларов – ворованного.

Два негодяя, два вора на глазах всего мира, а значит, и нашей страны – публично делят между собой украденное.

Суд чужой страны изучает, кто из воров имеет больше оснований считать ворованное своей добычей. Вопрос о том, что первый украл.

Чужой стране – безразлично, откуда деньги.

Но это безразлично и тем, кто борется за свободу и совесть в своей собственной стране.

Вот они смотрят на двух обнаглевших бандитов, которые, уже не таясь, рассказали Британскому суду, что обокрали русский народ, – правозащитники России смотрят на это с интересом.

А потом идут на площадь и кричат: требуем справедливого беспристрастного суда!

Хотим правосудия!

Так вот оно – Правосудие. Вот ваш искомый суд. Обратите внимание.

Перестаньте трясти ленточками – присмотритесь: вот воры.

Почему вы не устроите пятисоттысячный митинг: «Требуем данные, полученные в Лондонском суде, передать в Москвскую прокуратуру! Требуем подельника Антона Могилы судить народным судом! Требуем убийц и казнокрадов призвать к ответу!»

Отчего бы на транспарантах не распечатать все реплики, сказанные под присягой, – и не выйти на Болотную? Или к Кремлю? Или прямо к Сбербанку? Или к зданию компании Сибнефть? Ведь воры же. Вы воров искали – так вот, доказано уже, сами сознались.

Нет – это никому не интересно и не нужно.

Иначе вскроется попутно, что Путина привел к власти именно Березовский, Дьяченко, Юмашев. Путин, что ли, залоговые аукционы проводил? Да нет же! Путина сторожем награбленного позвали. Увидели: парень надежный – так пусть склады краденого сторожит. Березовский платил и содержал сотни прогрессивных людей – заказывал нынешним правозащитникам книги про Путина, покупал журналистам резиденции, кормил редакторов газет, оплачивал привольную жизнь прогрессистов – и все на краденное. Абрамовича как тронуть? Да все современное искусство на нем, родимом, стоит, выставочный зал «Гараж» и все прогрессивные деятели окармливаются из этих рук. Воры вырастили верный штат холуев, а холуи ничем не брезгуют – и за свободу готовы бороться.

Хотим справедливого суда! Доколе!

Почему суды коррумпированы?! Даешь объективное правосудие!

Выборов честных хотите?

А разве кто-нибудь хочет в президенты? Это кто ж такой, не скажете?

Зюганов, может быть? Нет, он не хочет. Он в 96-м реально победил – а в сторонку ушел, в сторонке покойней.

Жириновский хочет в президенты? Господь с вами. Он двадцать пять лет играет дивную роль на высоком окладе – вечный претендент.

Явлинский, может быть? Прожить жизнь, ничего не делая вообще, только рот открывая и собирая недурные чаевые, – это неплохая работа, ее на президентское кресло не меняют.

Кто еще? Каспаров? Акунин? Немцов? Касьянов – два процента?

Никто не хочет быть президентом.

И выборы здесь абсолютно ни к чему: нет желающих. Надо миру показывать, что у нас идут выборы, вот и все. И этим фактом пользуются те, кто хочет кадровых перемен.

А выборов не надо – их никогда не было в России, ни одного раза. И никогда не будет.

Вообще никогда не будет.

Знаете, из-за чего волнение?

Не из-за выборов вовсе. Стране президент не нужен – выбирай или нет, такая должность ни к чему: все крупные и мелкие бизнесмены давно сказали, что им лидер без надобности, им нужен хороший управляющий. Скандал вышел из-за того, что пришла пора менять сторожа воровских складов – а сторож не меняется, сам захотел воровать и ключи от склада спрятал.

Волнения начались до выборов – когда игрушечный президент Медведев отказался от царства. Не видели прежде, что он игрушечный? Отлично видели. Но это был – новый, управляемый сторож складов краденного, – и владельцы складов возбудились. Сколько же добра можно перетасовать!

Когда кукольный президент отказался – расстроились. Под нового сторожа уже стали журналисты сочинять биографию, либералы заговорили о нем, в Оксфорде прошла конференция «Юрист против чекиста», я присутствовал.

Не видели, что Медведев – кукла?

Видели, но важно было то, что кукла – управляема. И веревочки видны, за что дергать. Появилась надежда у страны.

Сторож должен знать свое место. При нем будут пилить страну так, что небу станет жарко, а сторож отвернется. А когда сорвалось, вот тут заговорили о РосПиле – и разве оттого, что страну хотят спасти? Да нет, как вы могли такое подумать! Заговорили именно те, кто ее пилит. Только потому заговорили, что страну не дали пилить активно, – а вот разваливать страну уже давно пора.

И при чем же здесь выборы, граждане? Президент не нужен. Кандидата на этот пост нет. Покажите, если знаете, какого-нибудь.

Знаете, когда возникает термин «культ личности»? Его придумывает новый бандит, один из членов старой команды – когда надо прятать общие преступления в одном саркофаге. Это сказал член московской расстрельной тройки, секретарь Украинского ЦК и Московской парторганизации в те роковые годы, который наряду с Ягодой подмахивал проскрипционные списки – только потом эти списки стали изымать и уничтожать. Но что-то осталось в архивах. Судить можно.

Это всегдашняя российская привычка, азиатская привычка – валить все вины разбойной шайки на одного старого вожака. Стая чует, когда пора. Еще вчера по струнке ходили – а сегодня можно. Потом будут грабить с большим размахом.

И гудит прогрессивная толпа! Прогресс! Гласность! Желаем суда справедливого! Долой культ личности! Сбросим бандитское ярмо!

Средняя пенсия по стране – шесть тысяч рублей. Когда одна из куршавельских барышень, вывезенных прогрессивным Прохоровым на отдых, давала интервью, она, в частности, отметила, что бутылки за столом стоили по тысяче долларов. То есть одна бутылка – полгода жизни бабки. Там, за столом, за ночь, среди прогрессистов – сколько жизней пропили?

К организаторам премии «Нос» вопрос: скольких с носом оставили?

А ведь за этого человека голосовали: он – наш президент! За ним будущее! А про Таймыр – и то, как именно Таймыр и Норникель достался этому будущему, – спросить забыли. Неловко как-то спрашивать.

Вы посчитайте весь этот прогрессивный штаб прохоровских журналистов, загляните в их белые прогрессивные глаза, поинтересуйтесь, сколько красных директоров пропало без вести во время залоговых аукционов. А потом на демонстрацию идите – требуйте справедливости.

Суда хотите? Реальных дел?

Неправда. Не хотите.

Вот у вас на глазах идет суд в Лондоне – всем нам, всей стране публично харкнули в рожу. Мужичкам-то не привыкать, им всегда плюют в лицо, они же чернь, анчоусы.

А правозащитники утерлись.

Когда Путин грубо пошутил насчет ленточек – сравнил символ борьбы с презервативом, все возмутились. Кто-то даже нарядился презервативом в знак протеста.

Но Путин сказал правду.

Используют всех. И люди к этому привыкли. На реальный протест люди не способны. И, что главное, всеми силами реальных дел избегают. Демонстрация чем хороша? Покричал – и домой. И за свободу поборолся, и к ужину не опоздал.

Собственно, именно за этим и придумали гандоны – чтобы избежать событий.

Что такое либеральная демократия?

Это просвещенная олигархия плюс гандонизация всей страны.

Хотим справедливого суда!

Даешь честные выборы!

Мы не рабы!

Суд идет

Сегодня в мире одновременно проходят два судебных разбирательства. На самом деле – это единый процесс, просто слушания проходят в разных залах.

Первое дело – это дело о ста тридцати миллиардах, которыми Евросоюз пытается остановить финансовую катастрофу Греции.

Второе дело – это дело о миллиардах, которые Березовский пытается отсудить у Абрамовича, считая эту сумму финансовым эквивалентом своей деятельности в России.

Если помочь Греции не удастся, то с большой вероятностью рухнет конструкция Объединенной Европы. Если рухнет конструкция Европы, пошатнется мировая система – это чревато войной. Экономический кризис тридцатых вел к мировой войне; массовые смертоубийства всегда применяют как средство оживления экономики. Мирное хозяйство буксует – тогда экономика поднимается за счет войны. Война – более выгодное производство, чем мир.

В экономике войны сегодня больше денег, нежели в экономике мирной. На оружие тратится в десятки раз больше средств, чем те, что необходимы для спасения Греции. Более того, война фактически постоянно разогревается на медленном огне – Ирак, Афганистан, Ливия. Так ли была необходима операция в Ливии – или эти самые деньги следовало употребить на спасение мирной экономики? Так ли необходимо увеличить бюджет промышленного комплекса до астрономических цифр – или все-таки спасти Грецию? Ответ дан. То есть вместо того, чтобы спасти людей от растерянности и нищеты, – государства предпочитают вложить триллионы в производство орудий убийства людей. Это не вопрос гуманизма: это циклы капиталистического производства.

Сегодня мирная жизнь десятков миллионов людей под вопросом – цикл мирной экономики закончился. Еще пытаются лечить мир медикаментами. Пытаются вяло, но делают вид, что стараются. Врач заходит в палату, без энтузиазма щупает пульс. Требуется сто тридцать миллиардов, чтобы не рухнула Европа. Всего лишь! Дайте сто тридцать миллиардов – и, возможно, не рухнет мир.

Эту сумму стократно прожрали на корпоративных фуршетах, пропили на яхтах, проиграли в казино в Куршевеле. Это вообще – не деньги для хозяев жизни. Совокупное состояние пяти олигархов – вот вам и спасение Европы. Впрочем, мир не пользуется логикой продразверсток: непосильным трудом нажитые миллиарды богачи вправе потратить на свои нужды, а вовсе не на спасение человечества.

Дело о ста тридцати миллиардах слушается сегодня на европейских саммитах, и население Европы ждет приговора: дадут таблетку больному – или будут резать? Хотелось бы таблетку – однако, как бы ни ничтожна была сумма, ее надо где-то взять.

Одновременно с этим в Лондонском суде слушают дело Абрамовича – Березовского. Два человека со шкодливыми лицами рассказывают миру, как они стали богачами.

Они говорят о том, что давно все знали, – но, как говорят в таких случаях, доказательств не было.

Все в России понимали, что залоговые аукционы – фиктивны. Недра земли, промышленность, ресурсы, формально принадлежавшие народу, были переданы частным лицам, – по-видимости, это произошло на соревновательных началах, а деньги от аукционов якобы шли в бюджет. На деле же коррумпированные чиновники распределяли собственность между собой и организованными преступными группировками. Обычно, когда такая реплика произносится, собеседник возмущается: а ты что, доказательства имеешь? Честно все было! Но вот владелец собственности рассказал, что он купил ее, не имея денег, получил по договоренности, взяв в партнеры известных воров.

Это было сделано с ведома руководителей государства. Это произошло не при царе Горохе – это сделали вчера люди, которые уже перестали считать, что ограбили собственный народ. Это было фактически вторым закрепощением российского народа, сделали недавно. И даже известно, каким образом и кто.

Абрамович рассказывает, что в состав акционеров компаний входили лидеры организованных преступных группировок (Антон Малевский и т. д.); он описывает, как передавал взятки в размеры миллионов долларов Березовскому, он объясняет, как действовала система договоренностей между преступниками и чиновниками.

Он объяснил, как присвоил себе миллиарды – не создав ничего, не придумав ничего, не производя ничего. Его работой было умение договариваться с бандитами и администрацией, устройство корпоративных дел. И мир согласился, что такое умение договариваться и есть подлинная работа, – а то, что прежде считалось работой, теперь не столь важно.

Происходящее – плевок в лицо законодательству.

Если правда, что взятки караются законом, – то вот человек признался, что давал миллионные взятки наличными.

Если правда, что связь чиновников с организованной преступностью карается законом, – то вот человек признался, что обеспечивал связи организованной преступности с правительственными чиновниками.

Если правда, что вопрос легитимности капитала важен, – то вот человек на суде показал, что аукционы, приватизация, покупка активов была фальшивой.

Если правда, что закон равен для всех, – то данный человек безусловно преступник.

Вор стоит перед миром и говорит, что украл.

Чтобы не делиться, ему пришлось сказать, что все деньги вообще – ворованные.

Мир привык, что ему плюют в лицо, мир утрется. Данные преступники приняты просвещенным человечеством. На ворованные деньги куплены лучшие особняки Лондона, политики, бизнесмены и художники почитают за честь посетить приемы на яхтах и открытия спонсируемых выставок. Лучшие люди Запада чокаются шампанским на вернисажах – а то, что все они пьют ворованное шампанское, их давно не интересует. И сказать по совести, никогда не интересовало.

Время от времени – когда это становится выгодным – Запад вспоминает о справедливости и устраивает охоту на диктатора, которому сорок лет перед этим пожимал руки и с кем делил барыши.

Еще вчера палатка Каддафи стояла на лужайке перед Елисейским дворцом – что, французский президент не подозревал о зловещей сущности полковника? Еще недавно Саддам был гостем – вместе с ним воевали Иран, – но потом вдруг выяснилось, что Саддам – потенциальный Гитлер.

А до тех пор пока не понадобится вспомнить о морали – ворованному капиталу на Западе традиционно рады. И в Штатах, и в Европе – в банках, в акционерных обществах, в политике и в экономике – находятся миллиарды ворованных денег. Западные политики идут советниками к российским олигархам, отчетливо зная, что зарплату получают из награбленного. Они знают это прекрасно – однако работают. Из мазуриков в Лондоне стремительно делают уважаемых граждан и узников совести, а на Биеннале художники ищут покровительства бандитов и наркоторговцев. В сознании интеллигенции произошел переворот: те, кто некогда боролся с казарменной советской властью, сегодня расшаркиваются перед паханами, гнут шею перед ворами – и это прогрессивно. Обнаружилось, что владелец «Open space», прогрессивного издания, – вор; и разве это подорвало веру в идеалы? Обнаружилось, что главред «Сноба» растратил миллионный бюджет, и никто не удивился. Жулики по-прежнему любимы обществом.

Весь мир согласился с тем, что привычные критерии труда – уступили критериям труда криминальным.

Точнее сказать так: население планеты (и обслуживающее его законодательство) – это как бы тыл. Безработица, падение производства, инфляция, беженцы, беспризорники, низкая рождаемость, высокая смертность – это все проблемы тыла. Жаловаться не годится: тыловая жизнь вообще возможна постольку, поскольку идет война. Настоящая работа происходит не на производстве – заводы банкротят и закрывают, – подлинный труд идет на воровской передовой, среди хозяев жизни, там, где царит другая мораль и властвует другой закон. Мирная экономика давно подчинилась экономике военной, мы давно уже живем по законам военного времени.

А если бы было иначе – разве стоял бы вопрос, откуда взять деньги для Греции?

Да вот откуда: из ворованных Абрамовичем и Березовским.

Из денег, украденных руководством редакции «Сноба». Из тех денег, что отжулил бывший владелец «Open Space».

Из тысяч миллиардов, украденных у людей за последние двадцать пять лет.

Но этого не произойдет: награбленное не вернут. Воров не осудят. Мир не спасут.

Сегодня благосостояние одного вора – практически приравнено к здоровью мира.

И это нормально: на войне жизнь генерала стоит сотен тысяч солдатских жизней.

Нас призвали на войну – вы хотите воевать в такой армии?

Горсть бабла

Умер богатый авантюрист, символ приватизированного общества – Березовский. Чтобы осознать размер потери, столичные журналисты сравнили покойного авантюриста с Герценом, Распутиным, Троцким и Парвусом – но убедительно не получилось.

Герцен не был жуликом; Троцкий не любил капитализм, Распутин не воровал; сравнение с авантюристом Парвусом удачнее, но и оно неточно.

Разумеется, все авантюристы друг с другом схожи; авантюристов, вообще говоря, очень много, примеры одним Парвусом не ограничиваются. И торговец оружием Бэзил Захаров, и Гурджиев, и Ходорковский, и Гусинский, и Парвус, и Березовский, и сотни прочих – они все авантюристы; метод работы у всех авантюристов один – перманентые челночные переговоры; сидя за столом, интригу не сляпаешь, надо сводить всех со всеми, создавать трения и конфликты, временные союзы и заговоры. Это именно то, чем занимается всякий светский человек – тот же журналист, например, проводит жизнь именно в таких вот перемещениях – просто авантюрист международного класса оперирует большими цифрами на переговорах, вот и все. Ни один из авантюристов не политический мыслитель, хотя риторика у многих оснащена социальными прожектами. Слух о том, что Парвус предвосхитил идеи Ленина, – не более чем газетная выдумка. Ленин интересен тем, что отдал себя служению революционной идее, а Парвус неинтересен тем, что он ничего никому не отдал, а все хотел присвоить. Подобный тип международного приобретателя очень распространен. Сравнить всех подобных со всеми подобными – легко, но это останется внутривидовым сравнением и к пониманию роли персонажа в обществе не ведет.

Здесь существенно следующее. Когда авантюристу приписывают обладание идеей, приходится извратить само понятие «идея». Скажем, сегодня говорится, что Парвус «придумал идею перманентной революции». Но такой идеи не существует в природе. Представление о том, что революция перекинется из одной страны в другую – это совсем не идея, это просто техническое соображение, известное за много столетий до Парвуса или Троцкого. Это техническое знание можно оснастить теорией, применительно к культурам разных стран – но этим Парвус заниматься не пытался, он был спекулянт, а не мыслитель. Схожим образом у Березовского в арсенале фраз существовали филиппики о демократии, судебной системе, правовом государстве, православии. Значит ли это, что покойный был социальным мыслителем? Нет, покойный был точно таким же христианином, как либералом, таким же либералом, как демократом; он переживал за свои убеждения в том смысле, что они были необходимой компонентой проекта – данным набором слов покойный добивался эффекта на переговорах. Подобно всем крупным авантюристам, покойный рассматривал страну с ее населением – в составе решаемого им финансового уравнения и украшал уравнение фразами гражданского звучания. Ни Парвус, ни Березовский, ни Захаров, ни Ходорковский – политическими мыслителями не являются, хотя их менеджмент построен на использовании политического словаря.

Случай в Аскоте любопытен – и этим уход Березовского отличается от смерти Захарова или Парвуса – потому, что вызвал растерянность у интеллигенции. Это, конечно, не всенародная скорбь, но взволнованность образованной части публики. Кто и когда скорбел об Израэле Гелфанде (Парвусе)? Стараниями Солженицына спекулянта воскресили из небытия, но удержать его в памяти сложно – помнить нечего.

А сегодня волнуются многие и стараются свое волнение объяснить и оправдать.

Объяснить этот эффект можно: покойный Березовский являлся собирательным образом постсоветской интеллигенции, зеркалом образованщины. В лице Березовского та часть русского общества, которая машинально продолжает себя называть интеллигенцией, хоронит сама себя.

Мало найдется светских персонажей, не обязанных Березовскому – не получавших от него зарплат, не охваченных его интригами, не входивших в коллективы, обслуживавшие его проекты. Журналисты «Коммерсанта», телеведущие, правозащитники, национальные борцы, обладатели премии «Триумф», артисты, комментаторы, политики, персонажи журнальных хроник – каждый из этих ярких людей чем-нибудь обязан суетливому человеку.

Многие октябрята считали своим символическим дедушкой Владимира Ильича Ленина – он создал мир, в котором проходило их детство. В этом самом смысле Березовский – родитель интеллигенции: он создал среду, в которой существовала постсоветская интеллигенция, и более того – он интеллигенцию и ее чаянья воплощал живым примером. Когда видишь на сцене парад умственных звезд, то мысленно объединяешь их лики в единый образ – и получается Березовский.

До Березовского ту же роль – собирательного образа интеллигенции – играл поэт Бродский, во многом Березовский выступил преемником поэта, причем некоторые черты из одного образа перешли в другой – космополитизм, любовь к свободе, стоическая фразеология. Подобно тому как все постсоветские умственные молодые люди копировали стиль речи Бродского и завидовали его судьбе, так все образованные карьеристы нового типа усвоили систему ценностей Березовского: главное – свобода, демократия, прогресс; к прогрессивным взглядам в обязательном порядке прилагаются доходы и приличный убеждениям материальный достаток. Более того – установилась логическая связь: чем гражданские убеждения качественнее – тем доход выше.

Березовский – был мошенником, те деньги, коими он одаривал своих приживал, были ворованными. Но тем, кто получал из его рук краденые деньги, необходимо было называть мошенника харизматической, трагической фигурой, так звучало приличнее. Интеллигентные приживалы старались забыть, что они – приживалы у вора. Приживалы вора хотели видеть себя соучастниками непростого момента в истории, когда воровство – как бы и не вполне воровство, а закономерный этап на пути к цивилизации. Приживалы сформулировали свою нехитрую философию, позаимстовав логику у суетливого человека, заразившись его верой в успех.

В последние годы в полуинтеллигентных кругах России главным врагом была не тирания и не «закрытое общество» – но чистоплюйство. Чистоплюй, то есть тот, кто не понимал всей противоречивости момента, не понимал того, что ворованное уже как бы и не ворованное, был крайне неприятен собранию. Чистоплюй не понимал того, как устроен реальный мир, – и, скорее всего, чистоплюй толкал вспять к тоталитаризму. Смысловая связка: «продажность – прогресс» была установлена, эту формулу варьировали, но суть неизменна.

Камертоном, круговой порукой умеренного блядства – служила противоречивая личность покойного. Говорили так: политика и бизнес – это вам не детский сад; демократию в белых перчатках не строят; и главное говорили: все значительные люди что-нибудь тибрили, вот Парвус, например, или Веспасиан. А как иначе строить, не на субботниках же? Это стало правилом жизни, условием работы: мы боремся за прогресс и демократию ради блага человечества, но еще и потому, что в открытом обществе уровень жизни значительно выше, нежели в закрытом обществе. Каждая отдельная биография идейного борца за права на материальные ценности убеждает: вера в прогресс вознаграждается достатком при жизни. Следует отдать себя борьбе с государством во благо корпораций – и тебе воздастся сторицей.

Капитализация прогрессивных взглядов – это и была программа последних лет у подавляющего большинства. Никакой иной программы просто не было.

Надо сказать, эти убеждения (которые Березовский воплощал), равно как и копирование стоических интонаций Бродского, – почти ничем не плохи. Изъян в этих воззрениях лишь один: на успешном пути к открытому обществу и прогрессу образованная часть общества совершенно забыла, что идее служат задаром. Ленин потому значительней Парвуса, что он не хотел на революции заработать. Идее служат беззаветно – иначе становятся холопами, обслуживающими барские вкусы; но этого помнить не желали – слишком хорошо и гладко все было устроено: жизнью жертвовать не требуется, убеждения необременительные, а зарплата идет.

И вдруг он умер – и умер скверно. Отдал жизнь не за идею, а за бабло. Эту смерть бы и не заметили вовсе, мало ли авантюристов сгинуло – но в его лице погибла мечта о необременительных оплаченных убеждениях.

Хорошо бы к старости обзавестись такими убеждениями, за которые не стыдно отдать жизнь, хорошо бы иметь эти убеждения задаром, не требуя взамен зарплаты. Хорошо бы иметь такие убеждения, которые бы сплотили людей, защитили обиженных и нищих.

Но таких убеждений – нет.

Одинокая старость менеджера

Свобода, как нас научили ее понимать, ведет к вымиранию западного мира.

Такая свобода не лучше, чем несвобода, а гораздо хуже.

На востоке это поняли давно, но сегодня стало понятно везде.

Свободу и прогресс истолковали как менеджмент; последние семьдесят лет Европа, по сути, была менеджером в мире: ничего не делала, суетилась – но выглядела прелестно.

Ни религии, ни философии, ни искусства, ни семьи, ни революции, ни промышленности Европа уже не производила, хотя беспрестанно напоминала о том, что эти продукты в принципе существует, а Европа их полномочно представляет.

То есть искусство как бы имелось, называлось «концептуализм» и «второй авангард». И семья как бы существовала, в виде гражданских и однополых браков и партнерских отношений. И революция в разжиженном виде присутствовала – в виде протестных демонстраций против войны в Ираке и налогов.

Но все это было не самой продукцией, а образцами, которые менеджер по продажам достает из чемоданчика. Желаете искусство? Вот, извольте, концепт, он напоминает о том, что некогда было рисование.

Европейская философия постмодерна – есть не что иное, как посредничество между бытовой моралью обывателя и категориальной философией.

Императивного бытия нет, но договорились считать, что безответственная жизнь и есть философия.

Искусство концептуализма – это простая договоренность считать каляку-маляку произведением, на том основании, что каляка-маляка напоминает о существовании настоящего искусства.

Абстракция – есть менеджмент в отношениях с религиозным искусством: достигнута договоренность, что приватный духовный мир может состоять из полосок и загогулин. Общее представление о горнем требует внятного рассказа, но частный мир обывателя выражает сумбурная, зато собственная духовность.

Детей не заводили именно потому, что дети – это реальность, а все реальное есть помеха для постмодерна. Партнерские отношения и «поиск себя» – именно этим и занимались люди, освобожденные навсегда.

Картину и роман ненавидели так же пылко, как детей, просящихся на горшок и мешающих зажигать в клубе авангардистов. Реальная продукция в чемоданчик менеджера не помещается.

Финансовый капитализм был соглашением делать из бумаги бумагу – и одновременно считать, что бумага воплощает ценности, которые тем временем производят.

Но менеджерами были все поголовно. Бумага собиралась воплощать ценность искусства, но в обмен на бумагу давали другой клочок бумаги, на котором было написано, что эта загогулина представляет искусство.

Менеджер богател и жирел, а то, что и у него дети не родятся, считал поправимым: как-то оно само устроится. Вместо картин у нас будет Бойс и Кабаков, вместо книг – Википедия и Акунин, вместо страны – куча нарезанной бумаги, а вместо детей тоже что-нибудь придумаем, какого-нибудь потешного зверька заведем. Зато – свобода!

Вон на соседних улицах как плохо живут – что, в Ирак захотели?

Страх обуял менеджера, когда на соседней, крайне бедной улице население удвоилось: бедняки вообще плодятся стремительно, им время для игры в гольф беречь не надо.

И вдруг стала понятна болезненная вещь – без детей плохо. Картины, романы, философия и сделанный своими руками табурет – это тоже проходит по ведомству детей, переходит от поколения к поколению.

Попробуйте передать по наследству инсталляцию из какашек.

Надо что-то делать. Ведь обидно умирать.

Вот нарисованные картины живут веками, написанные романы люди читают тысячелетиями, цветные дети бегают по улицам и смеются.

Хорошо бы договориться с Богом, как-нибудь так устроить: мы Ему кучу нарезанной бумаги – а Он нам бессмертие.

Вязкое сознание

Вот простая ситуация.

В стране создали правящий класс.

Это люди, владеющие природными ресурсами и капиталами, они же наделены политической властью.

Разрыв между ними и простыми людьми огромный.

Закона, который описывал бы обе жизни в одном параграфе (жизнь бедняка и жизнь богача), – такого закона не существует.

Например: воровать нельзя. Но миллиардер признается, что стал собственником недр, принадлежащих народу, обманным путем. Был фальшивый аукцион, деньги вносил солнцевский бандитский клан (рэкетиры). Значит, этот миллиардер (в данном случае Абрамович, но касается всех подобных) – вор. Но вор – не в тюрьме.

Значит ли это, что отныне всем людям можно воровать? Нет, не значит – простым людям воровать нельзя.

Значит ли это, что в стране нет общего закона?

Да, значит. Общего закона для миллиардеров и бедняков – у нас в стране нет.

Но закон – это правило, обязательное для всех, или это не закон. Значит, в стране нет закона?

Да, у нас в стране нет закона.

А что у нас есть, если нет закона?

У нас в стране есть олигархи, которые выше закона.

Покарать их может только верховный олигарх. Если бы был общий закон, то богатство у богатых бы отняли. Поэтому решили – пусть лучше будут два закона: для олигархов – власть главного олигарха, а для всех остальных – власть богачей.

Олигархия – это власть немногих богатых над многими бедными. Олигархия – это политическая власть, которую дает богатство.

Отдельный закон для богатых и отдельный закон для бедных – это и есть политическая власть.

Следовательно, наш класс богачей – это политический класс. Значит, у нас не просто отдельные богачи, у нас форма общества такая – олигархия.

Случайно ли возникла олигархия?

Нет, не случайно.

Этим людям нарочно давали богатство и власть над другими людьми.

Кто и зачем им давал богатство?

Им давали богатство реформаторы – они считали, что надо развалить до основания социалистическое хозяйство и сделать капитализм необратимым. Для этого собственность народа приватизировали, заводы обанкротили, промышленность социалистическую убили. Затем все раздали верным людям, среди них было много воров и несколько убийц.

Воров и убийц выбрали в качестве собственников народного достояния потому, что они были самыми ловкими.

Задача была: избавиться от наследия Советской власти.

Зачем надо было избавляться от наследия Советской власти?

Затем, что реформаторы решили, что Россия должна стать частью цивилизованного западного мира и что своего собственного пути у России нет. Отдельного пути в истории не бывает, так учили реформаторы.

Реформаторы исходили из той мысли, что цивилизация (то есть прогрессивное развитие науки, техники и культуры) бывает только одного типа – того типа, который явлен в данный момент на Западе.

А другой цивилизации просто не бывает.

Поэтому сменили всю русскую культуру – научились на западный манер одеваться, жить и говорить. Считалось, что русские все еще недостаточно это умеют. В короткие сроки превратили российский социализм в интернациональный капитализм.

Удался ли эксперимент?

Эксперимент почти удался. Класс олигархов получился очень богатым. Народное хозяйство разрушили полностью. Социалистическую культуру общежития отменили. Былое искусство угробили.

Но в этот момент случился глобальный кризис на Западе и вдруг поднялся Восток.

Это неожиданно.

Мы сделали так, что у нас нет общих законов в стране, страна принадлежит богатым, русская культура уже не существует, а судьей нашего успеха может быть только Запад. И вдруг Запад стал помирать. Запад больше не может быть судьей успеха прозападной России – потому что Запад стал неуспешен. Парадокс получился.

Хуже всего то, что мы уже не знаем, стали мы Западом – или не стали.

Потому что Запад перестал быть прежним Западом.

Выходов из социального тупика всегда два.

Один – сократить разрыв между богатыми и бедными, уравнять общие права общим законом, сделать принцип труда внятным и общим для всех. Это называется «социализм». Требуется объявить воровство – воровством и разделить награбленное. Вернуть бесплатное образование и медицину. Обесценить жилье. Исключить те формы обогащения, которые противны общей пользе. И прочее в том же духе. Это обидный метод, особенно тем обидно, кто много имеет.

Среди них есть хорошие люди – не все воры.

Другой путь – узаконить неравенство, заявить, что закона в мире два – один закон для богатых, другой – для бедных. Легитимное неравенство, оно называется «фашизм».

Между социализмом и фашизмом находится третий путь – путь некоего гипотетического эволюционного развития. По нему мы и собирались идти, ведомые нашими олигархами, то есть ворами и убийцами, предприимчивыми людьми.

Но этот путь иногда заводит в тупик, примерно трижды в столетие. Тогда надо выбираться – ценой революции или войны.

Социализм оперирует революциями, а фашизм – войнами.

Социализм рождает диктаторов одного типа – а фашизм рождает диктаторов другого типа.

А мы никаких диктаторов не хотим. Но денег хотим и самовыражения – причем много.

Что делать?

Можно делать вид, что ничего не случилось, и просто бороться с верховным олигархом, который до известной степени олицетворяет всю олигархию целиком. Олигархию мы менять уже не можем. Потому что мы все – на зарплате у олигархов. Мы – креативный класс, мы – создание олигархии; мы – гомункулус олигархии: до олигархии нас в природе не было, и в другом обществе мы все ни к чему.

Но делать все равно что-то надо! Ведь кризис!

Мы можем сместить главного олигарха и его команду. Это уже кое-что. Главный олигарх и правда плохой.

Еще можем публиковать проникновенные тексты.

Вот такие тексты:

«Обыкновенный русский фашизм! В стране нет закона! В стране власть коррупции! И вместо того чтобы бороться за законность – кое-кто борется с креативным классом, идущим на демонстрацию, и с западниками, ищущими путь в цивилизацию!»

Действительно, что же против них бороться, за что их осуждать? За то ли, что их стараниями насадили олигархию? Так ведь она нас кормит…

То есть мы против фашизма – но за олигархию.

За законность – но против общих законов.

Против плохого фашизма – но за хороший фашизм.

Сомневаюсь, что хотя бы 10 % читателей поймет, что я написал, все так волнуются и оживают, когда надо бороться, что уже не понимают – за что.

Мозги у нас вязкие, долдоним то, что заучили; привыкли бороться за свободу и цивилизацию. И боремся.

Майн кампф, так сказать.

Оппозиция нового типа

Принцип партии нового типа, нацеленной на победу, Ленин сформулировал в 1903 году, когда партия была оппозиционной – но осознавала себя как будущая партия власти.

Дан рецепт: как оппозиции взять власть. Нужен союз военного образца, с подчинением по вертикали, с механизмом демократического централизма; выполнение директив, соблюдение дисциплины, секретность – обязательны. Лишних людей – не нужно. Подрывающих авторитет партии – вон из рядов. Бездельников, пьяниц, праздных болтунов – вон. Партия создана ради победы, потому не именовала себя оппозицией: с первого дня была правящей.

Нынешнюю оппозицию именовать партией невозможно – у оппозиционеров не получается оформиться в партию, самоназвание «внесистемная оппозиция» не случайно. Те «демократические» партии, которые имелись, постоянно оказывались недееспособными. Вместо жесткого принципа союза – диффузное брожение «по интересам». Характерным мотивом митингующих является смутное чувство солидарности своему кругу: «я не мог не пойти на площадь, поскольку там все мои друзья». Круг друзей не имеет четкого контура, включает в себя рестораторов, банкиров и журналистов.

Более того: временный союз с идеологическими врагами (патриота с либералом, коммуниста с нефтяником) – провозглашен как необходимый этап усиления оппозиции. Сравните с ленинским «чтобы объединиться, нам надо размежеваться» – сегодня провозглашен прямо противоположный принцип. И это понятно: Ленин требовал четкого формирования программы, на основе программы – выработки партийных директив; нынешняя оппозиция постулирует как главный принцип – отсутствие программы на первом этапе. Сначала – победа, потом – программа.

К этой бессмыслице уже привыкли, бессмыслица удивляла вначале, но не будешь же вечно задавать один и тот же вопрос.

Отсутствие программы, отсутствие партии, союз по интересам и диффузное участие, латентная фронда – это черты оппозиции нового типа.

Оппозиция нового типа создана для того, чтобы быть вечной, оппозиция не торопится – оппозиция создана для перманентного долгоиграющего проигрыша.

Никто не сказал простой вещи – сегодняшняя оппозиция использует стратегию, которую двадцать лет подряд успешно применяет Жириновский: вечно пугать приходом к власти, но никогда власть не брать. Нынешние оппозиционеры смеются над Жириком, но они все – жирики. Именно Жириновскому принадлежит в России честь открытия новых принципов оппозиции: стать необходимым компонентом власти, исполнять роль оппозиции, имитировать наличие свободного мнения.

Помните эпизод из «Гекльберри Финна»: нервная толпа приходит линчевать полковника, а полковник толпу прогоняет и в назидание крикунам говорит так: «Если бы вы действительно хотели меня линчевать, то сделали бы, как делают на юге, – пришли бы ночью в масках и с факелами. А вы хотели просто пошуметь, ну теперь идите домой, к женам, и выпейте».

Единственный упрек нынешнему российскому полковнику следующий – впрочем, данный упрек побоялись сформулировать отчетливо, поскольку, будучи недоказанным, такой упрек подсуден: полковник будто бы создал внутригосударственную корпорацию, которая присвоила себе бюджет страны. Он присвоил себе бюджетные деньги в непомерных размерах и наделил деньгами членов своей тайной группировки.

Это серьезное обвинение. Иными словами, полковник создал систему олигархического правления. Достаточно произнести это обвинение внятно – и ясно, с чем должна бороться оппозиционная партия.

Однако оппозиция выдвигает на смену предполагаемому олигарху – другого олигарха, Прохорова. Оппозицией предложено считать, что новый олигарх во главе государства и есть алкаемый результат борьбы с олигархией.

Олигарх-кандидат отказался бороться за власть, его цели были иными – нужно было легитимизовать богатство. Его цель понятна.

Но рядовой участник митингов вправе возмутиться: а дальше-то что? С чем мы, простите, боремся? Ясно, что не с олигархией: если бы боролись с олигархией – то олигарха в альтернативные президенты бы не предлагали. И за что боремся – тоже неизвестно: у нас нет программы.

Ответ прост: оппозиция не борется вообще ни за что и не борется против чего-то конкретного. Оппозиция просто существует – ну, как Жириновский, например. Такова форма жизни оппозиции.

Почему возникла такая оппозиция нового типа – понятно.

В тот момент, когда российская интеллигенция прекратила существовать (умерла в девяностые годы, интеллигенции в России больше нет), вместе с интеллигенцией умер и ее внутренний кодекс – у людей городской среды не осталось принципов социальных связей. Набор персонажей, галерея лиц – это осталось, требовалось наполнить театр масок новым содержанием. Былую интеллигенцию приспособили к делу.

Опытному сценаристу (стратег из администрации или сила вещей, неважно) ничего не стоило использовать обанкроченное предприятие. Устроили закрытый аукцион, выкупили пустую оболочку, приватизировали, наполнили новым содержанием. Удобно то, что наработанная фразеология, мимика, реакции, пафос – все есть. Отсутствует цель – но это и требуется от оппозиции нового типа.

Оппозиция нового типа есть имитация гражданской жизни общества; бывший интеллигент должен делать все то же самое, что делали его родители – с той лишь разницей, что родители были интеллигентами, а он – оппозиционер нового типа. Они делали всерьез, а он – понарошку. Он должен читать (в книжке нет страниц), митинговать (без программы), думать (надо наморщить лоб), общаться с себе подобными в кафе (о, как мы это умеем!). Власти деятельность не угрожает, это есть необходимый элемент государственной жизни.

Зачем нужна оппозиция без позиции? Чтобы не было оппозиций в принципе. Первый лозунг оппозиции нового типа: мы против революции. Как говорил герой Шекспира: «Ты мне напоминаешь храбрецов, которые, входя в трактир, снимают шпагу со словами – дай бог, чтобы ты мне не понадобилась».

Наконец устроилось: единая партия власти – и единая оппозиция власти.

Съезды в Кремле, оппозиционные концерты в Лондоне. Почти как у людей – ну, чем не общество?

Размышления у парадного подъезда

На первый процесс Ходорковского я пошел вместе с его американским адвокатом Чарльзом Краузе (он из Вашингтона и коллекционер графики) – мы сидели во втором ряду знаменитого Басманного суда. Краузе ничего по-русски не понимал и немного скучал, разгадывал кроссворд. Посматривал время от времени на публику, на героев процесса – но в речах понимал только фамилии фигурантов и названия предприятий.

В какой-то момент я растерялся: обвинитель стал склонять мою фамилию. Кантор, Кантор – я испугался, что Чарльз решит, что это я заварил всю кашу. Оказалось, что некий мой однофамилец (потом-то я выяснил, что это крупный воротила) Вячеслав Кантор, владелец предприятия АКРОН, вчинил иск Ходорковскому, и этот иск – одно из оснований процесса.

Одним словом, в тот день я очень страдал от совпадения фамилий. Вячеслав Кантор представился на этом судилище воплощением зла и произвола.

Около зала суда шумела толпа защитников справедливости.

В толпе были (как теперь принято говорить, характеризуя протестные собрания) прекрасные светлые лица.

Впоследствии я узнал, что магнат В. Кантор – не полный злодей, но яркое светское явление. Он собирает большую прекрасную коллекцию живописи, меценатствует. Он создал так называемый «Музей еврейского искусства» и прикупил на его стены картины всех свободолюбивых художников наших дней – еврейской национальности. Вокруг этого музея и его владельца бурлит интеллектуальная жизнь, причем фигуранты этого оживленного процесса – ровно те же самые свободолюбивые люди, что митингуют против басманного правосудия.

Себя евреем я считаю редко – только в антисемитской компании, а так держу себя за русского, даже если это и не нравится кому-то. Не в том дело, что материнская половина берет верх, отец влиял больше – но просто я вырос в России и думаю о России. Так что в музей еврейского искусства попасть не хотел, но тут важна не национальность, а нечто более сущностное.

Есть удивительная непоследовательность в наших сегодняшних днях, что-то крайне нелепое, что трудно поддается характеристике. Вот мы сочувствуем некоему опальному герою, но принимаем деньги от того, кто героя упек за решетку. Вот мы служим сначала Березовскому, потом Усманову, а потом протестуем против Путина, живя на деньги Усманова, – какая-то во всем этом царит этическая сумятица.

Трудно себе представить, чтобы художники круга Лоренцо Медичи с одинаковой легкостью брали деньги от семьи Пацци. Впрочем, возможно, эти средневековые понятия о чести устарели.

Можно, разумеется, считать, что нынче все устроено проще: господские ссоры в бельэтаже – это идет само по себе: ну что мы в сущности знаем о том, кто прав и кто виноват в разборках Абрамовича и Березовского? Мы люди маленькие, наблюдаем издалека, это не наше дело. А там – ух! Большие люди, большие проблемы! Мы с равной охотой сходим на яхту и дачу Абрамовича – и забудем в этот момент, что прежде бывали на даче у Березовского. Ах, какая нам разница, кто что у кого украл? Помилуйте! Что это – у нас, что ли, украли? Крали-то вообще из бюджета, это какие-то народные абстракции. Словом, хозяева ссорятся – но нас это не касается.

Наша интеллектуальная жизнь в людской нижнего этажа – идет себе своим чередом.

Пишем пылко, ненавидим Сталина, боремся за свободу. И в целом безразлично, кто нам бросит кость. Это нормальная психология челяди.

Новые вялые

Либеральные умы уповали, что однажды Россия станет как прочие страны, ворвется в прогресс. Вековая мечта сбылась: Россия вошла в общеевропейский дом.

Общеевропейский теремок при этом развалился, совсем как в сказке: едва медведь полез жить вместе с зайчиком и лисичкой, как стены домика рухнули.

На развалинах общеевропейского дома заговорили о поисках нового стиля: стало ясно, что конструкция была ветхая – вот бы заново теремок отгрохать.

Некогда генсек-механизатор щеголял словечками «новое мышление», а недавний президент даже создал инновационный городок. Страсть к актуальности – вечная тема в России: подтяжки, пудра, модные словечки. Но вдруг до всех дошло, что та современность, современными которой пытались стать наши современники, – уже давно замшелое старье.

Концептуализм, постмодернизм, Деррида, соц-арт, инсталляция – это позавчерашний день. То есть собачкой можно лаять, но это уже не актуально. Постмодернизм был востребован для разрушения тоталитаризма – но рушить уже нечего: все давно разрушено, стоим среди развалин. Сталина ругать приятно, но тиран помер шестьдесят лет назад.

Хорошо бы теперь построить что-нибудь.

Во все века у всех народов считалось, что новое слово приходит яростно и шумно – поскольку новое рождается от недовольства старым. Так возникли движения – «Буря и натиск», «Рассерженные молодые люди», «Новые Дикие».

Новое велит старому потесниться, наступает на ноги; новое предъявляет счет.

Но сегодня затевают новое дело с установкой: не сказать лишнего, не обидеть оппонента. Вежливо не иметь обидных убеждений, хотя высказаться приятно.

Происходит это так.

Ласковый педераст, застенчивый вегетарианец и климактерический либерал организуют вежливый кружок и намерены взорвать общественную жизнь. Выходит вперед оратор-заика и тихим голосом сообщает, как он провел выходные на даче.

Проходит сонная конференция Полит. ру: «Появление нового в современном обществе». Знакомые, немного просветленные лица; ораторы, не просыпаясь, говорят о том, что главное – создать новый язык. Зачем язык? Куда этот язык засунуть? Собрание заканчивается, новаторы идут кушать и спать.

Схожая тягомотина везде.

Старые пердуны и молодые вялые юноши отвечают на вызов времени.

Мухи дохнут от свободного слова.

Досадное неудобство момента состоит в том, что «старым», которое необходимо свергнуть, является уже не тоталитаризм. Сталин и тоталитаризм были врагами позавчера. Тридцать лет назад их надо было столкнуть с корабля современности, чтобы сказать новое слово. А сегодня это не «старое» уже. Сегодня это уже древнее. Старым является вчерашнее представление о свободе и либеральный дискурс.

Вот это и надо объявить вчерашним днем; требуется дать хорошего пинка всем этим инсталляциям с бантиками. Надо глотнуть водки для храбрости и сказать, что музеи современного искусства – унылое дерьмо, вроде архитектуры семидесятых годов. Надо набрать в грудь воздуху и стать на секунду смелыми – как того и требует нонконформизм.

Но грубить либеральному унылому оппоненту – невежливо.

Поэтому продолжают грубить покойному тоталитаризму, разрывают могилы, соколом налетают на пепелища.

Не думайте, что «новые вялые» – это лишь российское направление в искусстве: это везде сегодня так.

Одухотворенные полусонные лица, светлые пустые глаза. Эти люди собираются стать новаторами, но боятся испортить отношения с пенсионным фондом.

Школа холуйства

Философия постмодернизма, бессмысленное современное искусство, оборот бумажных денег и участие в общественных движениях в защиту пустоты – все это развило в людях с высшим образованием качество, которое, вообще-то, образование обязано устранять.

Это такое лакейское качество – соглашательство. Его еще называют «релятивизм». Это умение принять любую точку зрения, понять и то, и другое и все счесть имеющим право на существование. Умение это именуют не релятивизмом, но плюрализмом оценки, толерантностью. В больших дозах толерантносить необходима лишь определенному субъекту – холую.

Холуйство предполагает умение соглашаться – слуге надо соглашаться со всяким новым пожеланием господина, даже противоречащим былому. А вот гражданин так называемого «открытого общества», блюдущий достоинство, он должен бы в юности обучиться правилу прямой спины. Есть вещи, которые нельзя принимать никогда: начиная с бытового предательства и кончая угнетением себе подобных. Это просто правило такое.

Ан нет, не обучился гражданин. Как открыть счет и как пользоваться банкоматом обучился, а порядочность не преподавали – заменили толерантностью.

То, что гражданину открытого общества ежедневно приходится лицемерить, жать руки ворам и прохвостам, в анонимном сетевом общении доведено до превосходной степени – и это развило в людях гипертрофированное холуйство, невероятную способность адаптироваться к любой мерзости.

Интренет оказался не школой свободы, но школой хамства и холуйства одновременно. Мало того что всякий может нахамить – но практически всякое хамство можно простить.

Практически любой из вас одновременно участвует в пяти разговорах, причем половина из этих разговоров опровергает другую. Вы общаетесь с человеком, которого уважаете, а минуту спустя общаетесь с тем, кто данного человека поливает грязью. Вы поддерживаете какую-то идею, а минуту спустя вы говорите с тем, кто данную идею ненавидит.

Любопытно, что все это вы оправдываете свободой – мол, мы свободные цивилизованные люди, и в силу этого, соблюдаем формальные приличия, не рвем отношений, не кидаем перчаток в лицо.

Вот так вот среди нас получили права хамы и пустословы, воры и лакеи, выдающие себя за господ.

То, что вы принимаете за толерантность, – есть обычное соглашательство. А соглашательство – есть форма выражения холуйства.

Вам это неприятно читать, но это обыкновенная правда.

Именно холуйство нужно было развить в обществе, чтобы делать с этим обществом все, что захочется. Научись предавать ближнего по мелочам, виляй каждую минуту, и массовая несправедливость сойдет государству с рук.

Скверно вы живете, господа.

Мораль прогульщика

Есть популярные фразы, которые известны до половины или услышаны неверно, – например, про опиум для народа. В продолжении фразы сказано про «сердце бессердечного мира, вздох угнетенной твари» – религия это отнюдь не наркотик, но лекарство, снимающее боль. Однако принято корить Маркса за то, что он презирал религию.

Расхожая фраза про новаторов в искусстве – мол, пусть новаторы сначала научатся рисовать «как положено», а уже потом искажают рисование – тоже услышана не вполне верно.

Поколения невежественных мальчиков, этаких шариковых московского концептуализма, потешалось над данным ретроградством. Каждый из них, в собачьем сердце своем, презирал обучение рисованию: какой мне смысл учиться рисовать, если потом все равно я собираюсь отменить старое рисование – и стану писать короткие бессмысленные реплики на бумажках, как то сделали великие мои предшественники?

Я ведь не стану рисовать гипсы и штриховать светотень – так для чего мне учиться?

Так революционные матросы палили господские библиотеки, а большевистские агитаторы объявляли знание домарксистской философии вредным. К чему Аристотель? Зачем Рафаэль? Важно узнать про классовую борьбу, которая перечеркнула историю, а сегодня необходимо понять, что рисования отныне не существует. А что существует-то? Шариковым надо знать – в какой отдел очистки записываться. На это находился свой швондер, Гройс или Бакштейн – подобно агитатору, читавшему на полторы книги больше диких матросов. Поскольку торжество над малыми сими – одно из сильнейших удовольствий подлунного мира, швондеры находили удовольствие в формировании шариковых.

Наличие школы сильно мешало, в те годы еще где-то продолжали учить рисованию, рассказывали про перспективу, ставили руку. Ах, вы повторяете эту замшелую присказку «сначала научись рисовать, а потом искажай форму»? Ха-ха! Мы создадим контр-школу, школу, в которой будут учить, как надо не учиться.

И батальоны тогда еще юных отроков фотографировались, сидя в вольных позах, – выпускники школы невежества. Они были почти как настоящие художники, как те, кто образовывал группы «Бубновый Валет» или «Парижская школа». Чем не Модильяни с Пикассо? Тоже юны и отважны! Правда, они не умели ничего – но это же пустяк, это теперь необязательно. Художественная группа, объединение новаторов, кружок единомышленников – тут важно то, что все вместе и все разделяют страсть к невежеству. Сегодня им под шестьдесят – или за шестьдесят, их кураторы состарились, так и не написав ничего, их произведения сложены под кроватью – когда-нибудь человечество достанет архивы из-под дивана, поглядит на бессмысленные слова, написанные под корявыми рисунками: так пожилой юноша выражал себя. Он не хотел учиться рисовать, он не хотел учиться читать, он хотел самовыражаться – достойная цель двуногого!

Школа – в частности школа рисования – имеет своей целью не столько обучение конкретной дисциплине, сколько обучение процессу обучения.

Когда человек делается образованным, у него пропадает охота хамить профессору – хотя желание нахамить было сильнейшим, едва ученик впервые услышал про досадные дважды два. Процесс усвоения сам по себе является дисциплиной: это привычка слушать другое, это знание о том, что кроме твоего небольшого опыта – есть грандиозный опыт истории. Обучение – как любовь: можно любить свои желания; но есть еще очень много людей, у них тоже есть желания и судьбы, их всех надо любить.

Когда говорится, что сперва следует научиться рисовать, а потом уже искажать нарисованное, – имеется в виду лишь то, что исказить можно лишь форму, и формой надо обладать, для того чтобы ее исказить. Невозможно исказить бесформенное – бесформенное уже и без того искажено. Если человек умеет лишь ругаться матом – как же ему сказать грубость? Если субъект не знает вообще ничего – против какого именно знания он восстает?

Пока учишься говорить правильно, стирается потребность мычать. Искажать форму можно – почему же форму не искажать? – однако нельзя исказить то, чего не существует, а форма возникает лишь в сознании, искушенном школой и воспитанием. Если потребность в искажении формы имеет смысл, как имела она смысл в творчестве Пикассо или Дали, эта потребность сама станет школой; искажение сделается новой формой бытия формы.

Именно этот процесс изменения предшествовавшей формы через новое формообразование – и называется традицией в искусстве: так Пикассо учился у Сезанна, так Сезанн учился у Делакруа, так Делакруа учился у Рубенса, а тот – у Микеланджело, а Микеланджело – у античности. Это единственно возможная преемственность в искусстве, это именно то, что Бодлер называл «маяками», а Маяковский – «армией искусств». Это не повторение, но узнавание и уважение чужих усилий. Дега в свое время говорил, что до двадцати лет мальчику надо копировать в музеях, а потом можно позволить ему провести одну линию – свободолюбцы сочли эту фразу муштрой. Нет, не муштра: Дега лишь имел в виду то, что следует научиться читать – до того как начинаешь писать.

А у неграмотных мальчиков можно перенять лишь плохие привычки. Пожилые юноши-концептуалисты бродят по дворам, это скверная компания – не умеющие ничего, не читавшие ничего, привыкшие общаться друг с другом на полувнятном волапюке. Революционные матросы финансового капитализма, махновцы перестройки – они палили академические библиотеки и гадили в подъездах. Их стараниями сегодняшние олигархи получили статут моральных человеческих существ: ведь если знаний и науки не существует – то и мораль абрамовичей сойдет.

Сегодняшний день крайне напоминает ожидание экзамена – вот завтра к доске идти, а занятия-то мы прогуливали.

Прогуляли занятия! – на дачу ездили и пиво пили, а завтра надо отвечать, в каком году была Франко-прусская война. Да может плюнуть на эту историю? Пойдем дальше пиво пить – все равно скоро пенсия.

Белые комиссары

Вчера в парижском музее разговорился с посетителями: стали расспрашивать, какая была жизнь в Советском Союзе, потом выяснилось, что один из них видел мою картину в Третьяковке, потом стали вспоминать всех русских художников последних 30 лет.

Список получился длинный.

Тут надо сказать, что к 1985 году русская культура подошла с таким количеством талантливых людей, какого не было в то время ни в одной известной мне стране (я не знаю Индии и Китая). Это понятный феномен: двадцатилетнее затишье дало возможность сидеть в библиотеках и работать в мастерских. Это время именуют застоем, но мне оно – со всеми понятными оговорками – скорее напоминает екатерининское: небурная война на востоке, подавление мятежей по окраинам, а в целом век умеренного просвещения и стагнации. Думаю, брежневское время оказало крайне благотворное влияние на русскую культуру именно тем, что дало возможность многим состояться. Прошу меня понять: когда я говорю «состояться», не имею в виду «заработать» или «посетить Нью-Йорк». Я имею в виду накопление знаний и умений. Потом это накопленное стали растрачивать. Потом стали выдавать пустоту за содержание.

Но вот к 1985 году в стране были десятки крупных художников. Сейчас принято поминать только т. н. авангардистов (Булатов, Кабаков, Штейнберг, Янкилевский, Пивоваров и т. п.), но не менее крупными – думаю, гораздо более крупными – были те мастера, которые представляли русский реализм (а вовсе не соцреализм, как потом сказали о них пропагандисты капреализма). Это Никонов, Андронов, Пластов, Жилинский, Васнецов, Иванов и, прежде всего, Коржев. Одновременно с ними работали авангардисты первого эшелона: Рабин, Плавинский, Немухин. Были такие грандиозные фигуры, как Вейсберг и Шварцман, стоящие особняком – мистики. Были люди яркого таланта – ныне почти забытые по причине того, что не вписались в рынок, – Есаян, Турецкий, Измайлов, Леон. Были реалисты нового толка: Нестерова, Назаренко, Брайнин, Табенкин, Сундуков. Была новая православная живопись. Была традиционная московская городская и питерская живопись. И невероятное количество мастеров по республикам.

Это было такое богатство талантов, которое – повторю – не снилось в то время ни одной стране. Что там Херст и лондонская школа! Что там Новые дикие и Зигмар Полке! Здесь было больше. И застой помог в составлении редчайшего букета.

Должен сказать, что все (за редким исключением) мастера уважали друг друга. То было равенство гамбургского счета, все знали, кто чего стоит, несмотря на стиль и партийность. Это была атмосфера взаимного профессионального уважения. Да, одних выставляли, а других нет – но знали про всех.

Затем пришли комиссары.

Всем известно сегодня про красных комиссаров, разрушивших благостные отношения между мастерами Серебряного века. Все эти обобщенные брики сегодня получили свою посмертную дозу проклятий.

Так вот, белые комиссары 1980-х принесли русскому искусству еще больше зла. Это были тридцатилетние пролазы, невежды, наглецы, функционеры кружка, пионеры эпохи лизания задницы Западу. Задачей (открыто провозглашенной) было войти в систему рынка искусства. Тогда бытовало убеждение, что рынок двигает искусство. То, что это не так, поняли и сегодня еще не все. Но тогда надо было научиться продавать, втюхивать, огалереивать. Они стали называть себя «кураторами» – миссия продавца-пропагандиста, то есть посредника между капиталистом и художником. Как некогда красные комиссары были посредниками между пролетариатом и художником (понимают ли твое искусство массы?), так белые комиссары стали посредниками между ворами и западными воротилами и отечественными мастерами (а продается ли твое искусство?). Новые комиссары были людьми морально неполноценными и не очень грамотными. Но бешено активными. Как сказал бы Николай Васильевич Гоголь, это была какая-то дрянь. И вот эта дрянь распорядилась русским искусством – всем гигантским наследием.

Инструменты влияния были простыми: не дать выставок, не публиковать информации, отсечь от западных галерей, перевести стрелки в другую сторону – и данная дорога сама зарастет травой. Появилось словечко-пропуск: «актуальное».

Сперва отсекли от актуального процесса стариков реалистов – а им тогда было по 60, золотой для художника возраст. Это были мастера, с которыми любая страна и культура носятся, высунув язык от почтения. Им сейчас по 90, доживают в нищете. Недавно хватились – стали продавать на Сотби. Вообразите, что они бы сделали за эти 30 лет. Затем отсекли авангардистов первого эшелона: Плавинского, Немухина и прочих – за их приверженность старой пластике (так недолго и к реализму вернуться). Затем отсекли Шемякина и Неизвестного (ревновали). Затем отсекли новых реалистов, религиозных художников, традиционных пейзажистов, лириков городского искусства – то есть все то, что составляет плоть любой культуры.

Требовалось создать своих, управляемых и продаваемых. И создали такую же «Фабрику звезд», как на эстраде. Новообразованная «школа кураторов» стала выпускать «авангардистов» – пустых и никчемных. Никто из них художником не стал. А тех, старых, они убили сознательно.

Теперь все эти белые комиссары перевалили пятидесятилений рубеж, а кому-то из них за шестьдесят. Это старые пердуны и пердуньи – Деготь, Бакштейн, Бажанов, Ерофеев, Мизиано и прочие. В своей жизни они не сделали ничего. То есть хорошего – ничего, а разрушений много. Сегодня сетуют, что русское искусство мало известно – но они его убивали день и ночь много лет. Они хотели вписаться в рынок, они боролись за демократию, сегодня ходят с белыми ленточками, напиваются на вернисажах, лебезят перед финансистами. У них уже слезятся глаза, покалывает в печени, ляжки одолел целлюлит. Пройдет еще лет десять, и комиссары уйдут на покой. Но до того они успеют, вероятно, вытоптать поле до состояния ровного пустыря.

Смешные жеманницы

Это название комедии Мольера.

В пьесе изображены барышни, желающие прослыть светскими дамами, они старательно копируют манеры света, говорят принятые глупости, повторяют нелепости, что нынче в моде.

Чтобы посмеяться, к ним подсылают лакея Маскариля, переодетого вельможей, – лакей несет откровенную белиберду, а дамы млеют от восторга: им кажется, перед ними эталон вкуса.

Так, лакей прочел стишок…

«Маскариль:

Ого! какого дал я маху! —

Я в очи вам смотрел без страха,

Но сердце мне тайком пленили ваши взоры —

Ах, воры, воры, воры, воры…

Като:

Верх изящества!

Маскариль:

Все мои произведения отличаются непринужденностью, я отнюдь не педант!

Мадлон:

Вы далеки от педантизма, как небо от земли.

Маскариль:

Обратили вы внимание, как начинается первая строка? Ого! В высшей степени оригинально. Ого! Словно бы человек вдруг спохватился: ого! Возглас удивления: ого!

Мадлон:

Я нахожу, что это Ого! чудесно.

Маскариль:

А ведь, казалось бы, пустяк!

Като:

Что вы говорите! Таким находкам нет цены!

Мадлон:

Я бы предпочла быть автором одного такого Ого! чем целой эпической поэмы!»

И так далее – перечитайте – это очень смешная сцена.

Или почитайте газету «Коммерсант», культурный обозреватель А. Толстова: «Чтобы понять, какой гениальный Бойс художник в старом смысле этого слова, то есть рисовальщик, создатель пластических ценностей, надо отыскать среди сотен рисунков, офортов и акватинт одну, с лежащим оленем. Грация и уверенность линии, полунамеками обрисовавшей фигуру зверя, прямо как у Аннибале Карраччи (ну, или как у Валентина Серова, раз уж так важен русский контекст)».

Речь идет об аляповатом школьном наброске – линяя дряблая, рисунок беспомощный, все это вообще не стоит никакого внимания. Бойс не умел рисовать вообще, никак. Сотни рисунков – это сотни почеркушек: вжик-вжик по бумаге. Рисунков у Бойса нет.

Но критик – знаток с дипломом! – пишет, а газета печатает: «создатель пластических ценностей! гениальный рисовальщик! линия как у Аннибале Карраччи!»

Она была пьяная? Культурный обозреватель сошла с ума? Главред – сумасшедший? Это диверсия? Вредительство? Они все – дураки? Как их в газету пустили?

Нет, все гораздо проще – журналисту нужно что-то сказать про «Ого!» – а сказать смешной жеманнице нечего. Но надо – это же принято хвалить.

Вот и пишет бедняжка: «Я бы предпочла быть автором одного такого Ого! нежели эпической поэмы. Грация и уверенность линии прямо как у Аннибале Карраччи».

Граждане, сколько же такой белиберды написано.

И все стесняются сказать простые вещи – неловко получается. Проще врать.

Игры шарлатанов

Любопытно, почему в постсоветском искусстве победил концептуализм? В СССР было много сильных школ и влиятельных художественных кланов, а победил самый хилый и не имеющий школы.

Были представлены: реалисты критические (Пластов) и соцреалисты (Оссовский), школа Фаворского (Голицын) и абстракционисты (Штейнберг), авангардисты-идеалисты (Плавинский) и новые реалисты (Назаренко), экспрессионисты (Табенкин), символисты (Есаян), мистики (Шварцман), экзистенциалисты (Вейсберг – я воспользовался определением, данным однажды для Джакометти и Моранди, поскольку Вейсберг эстетически оттуда), патриоты (Глазунов), романтические скульпторы, городские пейзажисты, примитивисты – было всякое. Заметьте: за реалистами стояла внятная школа, за абстракционистами и идеалистами – стояли великие фигуры предшественников. Концептуализм же представляли пять человек – далеко не ярких дарований. И следом – отряды ополоумевших подростков, кураторов, комиссаров, культурологов и пропагандистов. Концептуалисты казались шарлатанами – не умели рисовать и больших идей не имели, повторяли одно и то же, называлась эта невнятная речь «дискурсом». Очень скоро этот невнятный «дискурс» был принят как обязательная к заучиванию программа, краткий курс ВКП(б). Почему шарлатаны победили?

Однажды ответить нужно, как необходимо ответить: почему в 1917 году победили большевики? В России партий было много – в теориях недостатка не было. Эсеры, кадеты, меньшевики, анархисты, народники, патриоты, монархисты – выбор был огромен. «Большевики» – это самоназвание, партия была численно меньше, нежели партия социалистов или меньшевиков. Программа эсеров была ближе к конкретной экономической ситуации, нежели абстрактный дискурс агитатора-большевика, и однако победили большевики, которые быстро стали называться коммунистами, и малочисленная партия обросла комиссарами, чиновниками, администраторами, кураторами, пропагандистами и прочей социальной плотвой.

В победе большевиков использован ровно тот же социальный механизм, как и в случае победы концептуалистов.

Надо произнести важную и простую вещь: реальная программа, осуществленная большевиками, никакого отношения к коммунистической программе не имела. Я говорю не про утопический коммунизм и марксистские планы возрождения античного полиса: это тут вообще ни при чем. Я говорю о классической пролетарской революции, которой быть не могло по причине отсутствия пролетариата.

Проблему отсутствия пролетариата решали с двух концов. Ленин придумал план НЭПа – то есть введения капиталистического хозяйства, которое «выводило» пролетариат лабораторным путем, постфактум. Еще действеннее был план Троцкого: превратить крестьянство во внутреннюю колонию, сделать из внутренней России своего рода Африку, власть превращается в концессию, наподобие концессии Сесиля Родса. Концессионер, колонизирующий дикое крестьянство, превращается в бауэра, юнкера, то есть не вполне пролетария, а скорее колониального чиновника – но это, безусловно, цивилизатор и управляющий.

Надо сказать, что Троцкий никогда не был ни коммунистом, ни марксистом, а большевиком стал в 1917 году, перед Революцией. Его план внутренней колонизации России, то есть нового закрепощения крестьянства, был осужден Сталиным. Троцкий был разоблачен, затем выслан. Его последующая деятельность в связи с анархо-синдикалистскими хозяйствами Испании и мексиканским движением была той же направленности – Сесиля Родса революции.

Известно, что Сталин (он так делал часто) полностью выполнил программу Троцкого. Советский коммунизм стал инвариантом троцкизма, постепенно окостеневшего в администрировании.

Сила слабых большевиков была в том, что никакими коммунистами они не были (если Ленин и мечтал об этом, то признался, прочтя «Философию истории» Гегеля в 1922 году, что «Капитал» не понял) и отдельной программы не имели; бороться с тем, что не имеет программы, – очень сложно. Большевики олицетворяли силу вещей истории России. Это непобедимо. А сила истории России – в крепостничестве. Крепостная модель управления Россией быстро подменила коммуну. Крестьянские бунты 1920-х годов, плач по коммуне и общине – сродни воплю русских художников, взирающих на администрирование концептуалистов: мы же думали, что свобода будет! А вы вон как делаете!

Троцкистское, то есть паразитарное, управление революцией состоит в том, что используются имеющиеся ресурсы угнетения народа – а собственной (коммунистической) программы строительства нет. Это, так сказать, державный оппортунизм: используем то, что есть, – ничего лучше, чем крепостное право, все равно не придумать. В руках мощного Сталина этот метод дал впечатляющие результаты.

Сходным образом произошло и в изобразительном искусстве. Сила малой группы концептуалистов была в отсутствии собственной программы и собственной эстетики – это была паразитарная эстетика и оппортунистическое поведение. Собственно концепций никаких не было: было разоблачение советской идеологии. Бралась существующая идеологема – и переиначивалась. То, что мы называем сегодня «московским концептуализмом» и что включает в себя как необходимый элемент соц-арт (то есть пародию на идеологию Советской власти), – есть абсолютно точная калька со стратегии большевиков. Это было паразитирование на имеющейся идеологии, «внутренняя колонизация», как сказал бы Троцкий, советского понятийного пространства.

Все наработанное реалистами, экспрессионистами и абстракционистами – было брошено в топку управления и администрирования. Собственной эстетической программы не было, языка не было, и дискурс концептуалиста – как и дискурс большевика – есть лишь применяемый к моменту набор слов.

Нечего и говорить о том, что столь простой путь в искусство позволил набрать в ряды «художников» огромную массу демагогов, бездарей, остряков, недоучек – все они стали пропагандистами. Сходным образом Сталин пополнял ряды партии недорослями из ПТУ.

Наличие Дерриды, как и наличие Маркса, несомненно, сыграло свою роль – в обоих случаях как отрицательную, так и положительную.

Но гораздо важнее было присутствие Троцкого (или Гройса – троцкистского идеолога московских концептуалистов), то есть идеологического паразита, который приспособит имевшуюся уже в наличии идеологию для новой власти и новых комиссаров.

Этим объясняется, почему физиономии современных кураторов напоминают рожи партаппаратчиков. Посмотрите на бардовую Фурцеву-Деготь, на живчика Демичева-Бакштейна. Этим объясняется и то, почему так называемый авангард давно сросся с Академией художеств – это просто та же самая структура.

Этим объясняется и то, почему у новой оппозиции на Болотной нет никакой программы. И быть не может. Программа у нас всегда одна и та же – державный троцкизм.

Авангард задним числом

С petit-bourgousie наших дней произошла любопытная метаморфоза. Суть явления в том, что в последние вялотекущие годы богемные персонажи считались светом, как бы представляли культуру. Они мелькали, пританцовывали, позировали перед камерой, значительно молчали, устраивали междусобойчики – и в целом сходило за культуру. Им присвоили название «мейнстрим», хотя это было отнюдь не течение, а самая что ни на есть стоячая вода, с ряской, с тиной, с гарантированным окладом – в этой стоячей воде уютно чувствовали себя бесконечные бездельники, лакеи нуворишей, обслуживающие постсоциалистическую культуру. От них многого не требовалось, они создавали дребезжащий фон прогрессивного дискурса: следовало показать, что мир поворачивается от тоталитарной культуры к культуре демократической, свободной. Что бы это значило, никто внятно выразить бы не сумел.

Они, по сути, обслуживали процесс распада – составляли игривый фон к строительству вилл, выпускали интеллигентные журналы и делали выставки гламурного авангарда в разворованном пространстве страны. Им казалось, что они «обучают» новых буржуев, прививают им вкус к авангарду, и, вместе с буржуями, они высмеивают социалистический быт. Они устраивали выставки советского нижнего белья и утверждали, что архитектура нуворишей поворачивается к канонам Витрувия.

То была гламурная интеллигенция ельцинского разлива – образование жалкое во всех отношениях. Фразу Энгельса о Ренессансе («время, нуждавшееся в титанах и рождавшее титанов») следует изменить сообразно моменту: это было время, нуждавшееся в ничтожествах и рождавшее ничтожеств. Ничтожеств пришло много – за этим дело не станет. Культура страны в те годы затаптывалась, а на поверхности появлялись щелкоперы, вооруженные прогрессивной терминологией. Пустозвоны, ничего не совершившие, являлись как бы полпредами прогресса, обертоном процесса – но какого именно процесса, никто бы внятно не сказал. Лакеи любили Карла Поппера: им нравилось утверждение, что истина дается апофатически – через отрицание. Они бойко плевали в собственную историю и в социалистическое прошлое страны, однако новой культуры на изгаженном месте не возникло.

То было сладкое время регентства – с присущим регентству развратом, легкими барышами, словоблудием. Пиком регентства стало марионеточное правление Медведева, который как бы представлял власть, но в то же время никакой властью не обладал – эта социальная карикатура совпала с общемировым кризисом капитализма. Благостное состояние длится не вечно, мир изменился, регент ушел в небытие – вообще, регентство в мире вдруг закончилось, замаячило нечто иное: война? диктатура? разруха? Никто пока толком и не знает; но регентству конец. И вдруг должность лакея обесценилась стремительно, как фальшивая акция. Вы хотите служить? Но чему именно? Вы что умеете делать? что совершили? Участвовали в круглом столе? Издали переписку НН? Написали три рецензии? Лоббировали архитектурный проект? Перед лицом нового века, перед лицом идущей беды – этого очень мало. Словарь терминов у лакеев имелся: «свобода», «авангард», «прогресс», «радикальное» – но это же игрушечный язык, своего рода эсперанто. Годится для круглого стола, годится для обмана аборигенов в Перми, для сетевой газетки, но в реальной жизни – просто набор звуков. О, сколько их, этих собирательных персонажей, заработавших авторитет либеральными доносами. Именно этот и единственно тот жанр и был освоен. Они писали донос на своих соседей, конкурентов, свой народ, свою страну – бойко, с юморком. Однако доноса вдруг оказалось недостаточно – время повернулось так, что надо бы сказать нечто реальное. А не умеют. Ничего не умеют. Спроси любого из них: а ты что в жизни сделал? Растеряется. Ну, три рецензии написал, пять доносов сляпал. Мнение имею. Ну, чистые комсомольские вожаки 70-х. Как сказать важное на живом языке – лакей совсем не знает. И вдруг лакей растерялся. Он почувствовал, что время его обмануло, почва ушла из-под ног. Одной из наиболее примечательных реакций была следующая: на переломе времен, говорит обиженный вчерашний «интеллигент», существовало как бы две этических базы: одна – внутренняя интеллигентская, внутри нашего круга, и вторая – внешняя этическая система – у враждебного государственного мира. Мы жили внутри своей конвенции, и вдруг среди нас появились отщепенцы, которые разрушили нашу скорлупу и осудили нас с позиций внешнего мира. Это болезненное признание, тем более болезненное, что оно отражает точно порядок вещей – действительно, существовала изолированная конвенция интеллектуала, но интеллектуалы оперировали общими понятиями, не желая применить их ко всему миру, а используя лишь в своем цеху. Когда они говорили «свобода», то это была не свобода вообще, а свобода внутри корпорации, а когда они говорили «совесть», это была круговая порука. Но всякая мафия и всякая корпорация рано или поздно сталкивается с внешней этикой – имя этой внешней этики совсем не государство и тоталитаризм; имя этой внешней этики – Бог. Однажды это непременно случается – ну, хотя бы по причине смертности человека. И когда это случилось сегодня, произошла интереснейшая метаморфоза. Те, кто являлся игрушечным авангардом, наконец стали взаправдашним авангардом – они наконец превратились в то, чем всю жизнь притворялись, они и впрямь стали отверженными. Прежде они хотели казаться отверженными, хотя были при кормушках богачей и при кураторских грантах, это была абсолютно паразитическая компания. Они употребляли слова «авангард» и «радикальное», не вкладывая в это социального значения, только как модный ярлычок. И вдруг судьба им дала в награду жизнь авангарда реальную, жалкую жизнь на окраине – как и положено автору трех рецензий, как и положено лакею попрошайке. Именно это и есть то бытие, которого они заслужили, – богемное, пустое, квазихудожественное: они так долго клялись пустотой, что их и выбросило в пустоту. Оказавшись на этом месте, они обрели задним числом подлинно драматичную судьбу. Так произошло по любимому всем апофатическому принципу – через отрицание осмысленности их бытия – у марионеток может сложиться реальная биография. Завтра они наконец-то почувствуют, что прожили реальную жизнь борцов.

Неодегенеративное искусство

Как известно, в 1937 году в Берлине была организована выставка «Дегенеративное искусство», на которой были собраны произведения, осужденные нацистами. Принято называть это собрание – авангардным искусством, но это не имеет отношения к авангарду. Слово «авангард» вообще используется произвольно, русским авангардом называют и трепетного Шагала, и квадратно-гнездового Малевича – что нелепо. Нацисты проводили иную классификацию. Прежде всего нацисты сами себя считали «авангардом», картины на выставке «дегенеративного искусства» объединяло то, что человеческий образ был трактован уничижительно (по мнению идеологов Третьего рейха). То есть упрек, вмененный авторам экспонатов, состоял в том, что они как раз не авангардисты – не создают «нового человека». В данном случае термин «дегенерат» употреблялся как антоним термина «авангардист».

Идеология Третьего рейха была героической, при известных спекуляциях ее можно трактовать как возврат к античной эстетике, с обязательным культом здорового тела. Вообще мысль о цели истории, воплощенной в героическом образе, – распространенное мнение, не принадлежащее только лишь Геббельсу. Представление о прекрасном человеке, как о вершине искусства, было подробно исследовано в трудах «Анализ красоты» Хогарта и «Лаокоон» Лессинга, в трактатах Дюрера и Леонардо. Последние содержали указания о пропорциях, оптимальных для человеческого тела, дотошность в измерениях превосходила Ломброзо и антропологические версии нацистов. Речь у нацистов шла все о том же, о необходимом для цивилизации усилии – о попытке омолодить западную цивилизацию через здоровый языческий дух. Нацисты не опускались столь глубоко к корням, как то делали Клее или Бойс, они желали сохранить античность, очистить ее от христианства, только и всего. Согласно нацистской идеологии (впрочем, этого же мнения придерживался и Ницше, например) дряхлость цивилизации обусловлена тем, что античное начало редуцировано в христианстве. Нацисты, собственно, собирались повторить попытку Ренессанса, но избежать ошибки синтеза с христианством, это должен был быть контрренессанс. Неловко признать данный факт, но во имя античной гармонии, свободной от христианства, и устроили суд над «дегенеративным» искусством. Имелось в виду то, что осужденные картины унижают представление о человеке, это движение вспять от развития поколений и назвали словом «дегенеративное».

Здесь существенно то, что авторы, которых нацисты сочли дегенератами, и сами нацисты – христианскую эстетику осуждали. И те и другие декларировали возврат к языческому – просто возврат представляли по-разному. И те и другие мечтали о том, чтобы омолодить цивилизацию – просто молодость видели по-разному. Декларации по поводу «праха культуры Запада, который следует отряхнуть с ног своих» звучали постоянно, большинство художников увлекалось примитивизмом и шаманизмом, страсть к этническому творчеству диких народов была повальной, а признание главенства «подсознательного» над сознанием было само собой разумеющимся. Как ни покажется странно, но художники столь открыто звали назад к дикости – что обвинение их в «дегенеративизме» не стало вопиюще неточным. И до Гитлера многие (Гегель, например) осуждали уничижение человеческого образа. Но так решительно применить термин «дегенеративное искусство» – никто не решался. Нацисты потерпели поражение, произведения «дегенеративного искусства» выстояли и в конце концов доказали свою пригодность новой эстетике. И все дело в том, что новая эстетика отказалась от античного начала – правы оказались те, кто решил идти дальше.

Движение прочь от антропоморфного образа в новейшей эстетике Запада связано с современным состоянием управляемой демократии: мы декларируем личные права, но не хотим видеть личность, эти права воплощающую, – есть масса избирателей, то есть знаковая величина, – в то время как образ соответствует иной социальной формации.

Тиранический этап новейшей истории был выражен в образах, которые мы не любим за плакатность. Однако это были образы – и в том числе образцы для подражания. Победа над героической эстетикой нацистов – спровоцировала героический же ответ. Появились образы героев, которые стоят в истории культуры Запада памятниками – «Человек с ягненком» Пикассо или «Гибель Роттердама» Цадкина, девочка из «Герники», доктор Рие из «Чумы», Роберт Джордан. Они обладают прямым позвоночником и открытым лицом, герои Брехта и Белля, Камю и Пикассо, Джакометти и Хемингуэя, Солженицына и Шаламова, Сартра и Шостаковича, европейский экзистенциализм явил античные образцы доблести.

Закончилось это довольно быстро – лет за десять европейский гуманизм нового разлива себя исчерпал. Насмешкой над героическим – стал персонаж Френсиса Бэкона, растекшийся по холсту. Так приготовленное стало опять сырым.

Наступила очередная пора реверсного движения, ее назвали постмодернизмом – пора иконоборческого творчества. Неодегенеративное искусство пошло дальше дегенеративного искусства XX века.

Неодегенеративное искусство отвергает не просто мораль буржуа – но всякое морализирование в принципе, отвергает всякое обучение. Процесс обучения неизбежно приведет к подробному узнаванию мира, к усложнению перспективы и появлению образа – но именно этого цивилизации и следует опасаться. Искусство существует и в просветительской, но и в охранительной функции – а в языческих обществах охранительная функция делается основной. Отсутствие человеческого образа предполагает отсутствие морали в искусстве – мораль отдана жрецам, контрапункт вынесен из произведения вовне; спросите мастеров, чему они служат – ответ прозвучит незамедлительно: «свободе»; но не спрашивайте, что такое свобода.

Искусство престало воплощать идею, оно не имеет плоти – и все сказанное выше подводит нас к простой мысли: последний век существования западной цивилизации зафиксировал изменение критерия красоты.

Сандро Боттичелли однажды повторил картину Апеллеса (как эту картину описал Лукиан, ибо картина Апеллеса не сохранилась) – и создал великую метафору суда над христианской парадигмой в нашем мире. Картина Боттичелли называется «La Calunnia», «Ложь» – и на картине представлен суд над прекрасной женщиной. Судья с ослиными ушами читает обвинительное заключение, лжесвидетели шепчут чванному уроду в длинные уши, а нагая женщина перед лицом трибунала тщетно доказывает невиновность. Женщина символизирует оболганную Истину, и она же – как это понимали неоплатоники – является Красотой.

То, что это повтор древнегреческой композиции, лишь подтверждает закономерность трагедии христианства; в античном мире о неправом суде над истиной и благом знали всегда, отстоять истину хотели всегда – но процесс этот проигрышный. Христианство обучило истину побеждать, смертью смерть поправ – но вразумить судью с ослиными ушами невозможно.

Мы не верим в конкретный суд времени, но мы верим в конечное торжество гармонии, потому что нашим потомкам и истории останется логика красоты, воплощающей истинное измерение мира. Гармония – тождественная благу, находит себе место в самых трагических и горьких холстах Пикассо, Ван Гога, Мантеньи и Гойи; именно этот, последний рубеж – воплощать меру вещей, если пользоваться определением Гегеля, – гармония не отдает никогда. Все скверно, но сама структура образа, самый принцип соотношений и пропорций, сама сила слов и крик красок оказывается тем бастионом, который не будет взят никогда. В картине Гойи «Расстрел 3 мая» – изображена беспросветная сплошная гибель восстания; и одновременно это яростная победа. Миллионы верующих носят на груди крест, изображающий пытку и смертную муку – и однако этот крест символизирует для них победу над смертью. Катарсис, как его описал Аристотель, может повернуть трагедию в великий урок и триумф истины.

Все вышесказанное звучит обнадеживающе – принцип трагедии и катарсиса, а с ним вместе и сила гармонии, безусловно, непобедимы; однако победа возможна лишь до тех пор, пока существует трагедия.

Принцип трагедии действует лишь в том случае, если существует субъект трагедии. Если страдающего субъекта, наделенного душой, не существует – то трагедии нет; массовые убийства могут происходить, но бойня не обернется трагедией – катарсис и понимание не наступят никогда; стадо режут – но горе не приносит овцам моральной победы. Наши будни с исключительной достоверностью показывают, что можно быть свидетелем массовых зверств, но свидетель не становится ни умнее, ни добрее. Более того, в большинстве случаев свидетель принимает сторону убийц – если убийства варваров подтверждают его собственный социальный статус. Воспитанное в погоне за привилегиями, холуйское языческое общество примет любое массовое убийство как ритуальную жертву, оно будет бороться за право выжить, но никогда не будет отстаивать прав сострадать.

Стараниями языческой демократии создано такая эстетика, которая исключает трагедию и нивелирует личность, поскольку личность состоит из других людей, из универсальных знаний, из категориальных положений. Отменили не доктринерство – отменили мораль; утвердили не свободу от догмы – утвердили свободу от гармонии. Это крайне удобно для управления жадной корпорацией, но это бесперспективно для общежития. То, что метаморфозы западного общества были произведены при помощи художественного авангарда, – всего лишь историческая коллизия; то, что понятие «свободы» было использовано для утверждения зависимости, – это обычная демократическая практика. То, что без-образное, неодегенеративное искусство стимулирует угнетение, – очевидно. Но есть и менее очевидные вещи.

Существование трагедии, а следом существование критерия красоты – обусловлено простым вопросом: может ли катарсис появиться в условиях отсутствия антропоморфного образа? Или, чтобы сказать яснее, поскольку антропоморфный образ это суть христианской религии воплощения духа – может ли отступление от христианской парадигмы сохранить гармонию мира в целом? Или совсем просто: что такое христианская цивилизация без христианского искусства – и зачем она?

Дом престарелых авангардистов

Вот фотография, а на ней заседание в очередном капище современного искусства; за столом сидит художественная номенклатура – известные лица; некогда эти люди приплясывали на сценах, потом стали начальниками авангарда, законодателями мод. Я их прежде знал, этих дяденек, но лет пятнадцать уже не видел вблизи. А тут фото. Разъелись, отупели. Если бы не подпись – ну натуральный слет заготовителей брюквы совхоза «Красная сопля». Опустившиеся пенсионеры – три подбородка, шесть затылков, глазки заплыли, под глазами мешки. Взгляды тупые, лица порочные. Бабьи пропитые рожи. Советское Политюро славилось обилием больных стариков; граждане смеялись: как им планировать хозяйство, если жить осталось три дня. Собрание рамоликов, призванных олицетворять моду и напор, – это еще более нелепо. Выходит на сцену заплывший жиром немолодой глупый мужчина и говорит об актуальном дискурсе. Граждане, о каких переменах вы мечтаете? Навальный или Собянин. Да хоть Терешкова – какая разница. Пока прогресс и актуальность в руках порочных инвалидов – ничего и никогда не переменится.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.