Огромный хищный орел, доченька, унес приносимую за тебя жертву прямо из моих рук и с огня алтаря - то был зловещий знак. Теперь прорицания Зевса сбылись.
      Ты - мой полный сладости источник, услаждающий горечь моей старости. Но какой-то землекоп из Еврикомида отводит твою воду в другое русло; душа моя жаждет тебя, и губы ищут тебя как струящего свежие струи источника.190Дитя мое, Исмина, как мне оплакать тебя, как горестно вспомянуть? Как умершую? Но в какой земле ты схоронена? Какая гробница скрывает тебя и весь источник прелестей поглощает? А если смерть сжалилась над твоей юностью, я хочу узнать, какой город принял тебя, мою Исмину, деву благодевную.
      Но тот мучитель, тот святотатец, насмеявшийся над вестничеством и постыдно предавший его, осквернил твое девство. О, коварный обман, о, злосчастный мой талан, о, ограда, не оградившая, о, хитрость того зверя, обманом умыкающего, дерзостно похищающего?
      О, вещающий источник, о, пророческий лавр и прежде всего Феб-Аполлон, прими эти горькие возлияния, которые приносит тебе злосчастная мать Панфия за свою злосчастную дочь Исмину".
      Так обе матери горестно и слезно причитали.
      Отцы еще более горестно били себя в грудь и в один голос стенали: "О, дети, - говорили они, - вы погибли, и мы погибли с вами. Эрот войной пошел на вас и осадил наши души. Эрот похитил у вас багряницу девственности, и мы, подобно пурпурнице, лишились своего покрова. Эрот оборвал ваш розовый куст и спалил наши души, словно терновник.191Любовным огнем Эрот сжег жар вашей юности, в пламени сгубил наши старческие сердца и обратил нас в уголья. Эрот, сын Зевса, идет войной на отца в самый праздник Зевса, в самый священный день, в пору Диасий. Он берет в плен вестника, отнимает у него целомудрие, осаждает весь девичий терем, беспощадно грабит наши души. Ветвями этого лавра, Аполлон, ветвями твоего дерева192мы увенчали головы своих детей, но Эрот сорвал венки и прахом увенчал головы отцов.
      О, Аполлон, владыка Аполлон, пощади эти седины и помоги отцу осилить отцеубийцу сына. Прими возлияния, которые родители приносят тебе за своих детей, жалко гибнущих в пору самой весны, в пору самой молодости, в пору, когда луг еще в цветах".
      Так вопияли наши матери и отцы, а окружающие их скорбели душой, плакали и горестно причитали.
      Тут я, подойдя к Исмине, за руку притянул ее к себе и спросил: "Видишь, Исмина?".
      Она говорит: "Обнимем наших матерей?".
      Я: "Потерпи, - ответил, - подождем оракула".
      Тут вода источника начинает клокотать, треножник звенит, пророческий лавр раскачивается, словно его колеблет ветер. Жрецов охватывает вдохновение, Феб прорицает, предсказывает, вещает и предрекает будущее. Оракул сулит, что мы будем возвращены своим родителям, и требует соединить нас браком. Эти слова заставляют всю толпу трепетать от благоговения, обе матери плачут от радости, отцы пляшут перед алтарем, а мы, взявшись за руки, припадаем к подножью кумира Феба. Подбегают наши матери, привлекают нас к себе, сплетаются с нами, обнимаются, целуют, плачут, крепко держат. Отцы влекут нас в противоположную сторону, и наши сердца разрываются между ними. Они славословия начинают, благодарствия возглашают, спасение прославляют. Толпа ликует, славит Аполлона и увенчивает нас лавром.
      Но вестник, мой прежний хозяин, и Сострат, отец Родопы, набрасываются на нас, срывают наши венки, выкрикивают дерзкие и святотатственные слова. Они оскорбляют жреца и объявляют, что освободили нас из рук разбойников, и по закону войны мы их рабы.
      Жрец снова увенчивает нас и говорит им: "Хорош же у вас закон, если вы с эллинами как с рабами обращаетесь, а еще лучше ваше благочестие, если вы вестников порабощаете. Аполлон пророчествует и назначает свободную долю свободным, кому эллинский закон и самое природа еще раньше даровали свободу. Вы же, порабощая свободных, пророчество попираете, закон презираете".
      "Мы, - говорят они, - не презираем законов: этих людей записали в рабы копье и закон войны", и влекут нас, а мы не даем оторвать нас от подножия Феба.
      Снова наши матери подняли плач, а отцы молили о помощи криками и слезами.
      Сам жрец вмешивается в нашу схватку, но ничего не добившись, совлекает с головы венок, снимает хитон, сбрасывает сандалии и, взойдя на подмостки, громким голосом говорит толпе: "Зачем в столь великом множестве вы напрасно стекаетесь к алтарю Дафния? Зачем молите стреловержца193о пророчестве? Ваши почтенные законодатели дадут вам прорицание. Довольно, Феб-Аполлон, прорицать, довольно предрекать, довольно венком венчать!".
      Толпа, потрясенная этими словами, смело бросается на наших обидчиков. А они, подобно нам, обнимают ноги кумира, словно им грозит смерть, молят жреца, взывают к Аполлону, "Прости, - говоря, - Аполлон, наш умысел и наши слова".
      Они объявляют нас свободными, стремясь освободить собственные свои души. Нас снова увенчивают, провозглашают свободными и возвращают родителям. А те, полные ликования и радости, приносят жертву как за избавление от смерти, поют приветственные песни и возглашают победные. Мы вместе с ними пляшем и затягиваем пеан,194прославляя счастливое обретение свободы.
      Наступает время трапезы; нас зовет к себе жрец и богато угощает. Исмина в смущении не поднимает глаз с земли и не дотрагивается до кушаний даже...,195а у меня, словно у какого-нибудь победителя на олимпийских играх, от радости и счастья глаза и руки были обращены на трапезу, но хотя уста и горло я предал яствам, мысли мои всецело были заняты предстоящим браком.
      После обильных, разнообразных и богатых кушаний жрец поднялся из-за стола, препоясал хитон и, обнажив руки, подал нам вино. "Этот кубок, говорит он, - в честь Аполлона-Спасителя". И вот пьют наши отцы, а вслед за ними матери. "Благодарим тебя, - говорят, - Аполлон, за доброе попечение о наших детях".
      После них жрец протягивает кубок нам, "Один общий, - говоря, - кубок дает вам Аполлон, чье вещание велит сопрячь вас браком, кто дарует вам свободу и соединяет ваши жизни".
      С этими словами он возлег и "Жених, - опять говорит, - Исминий (ведь пророчество Аполлона даровало тебе это имя), я надеюсь, ты не откажешь и расскажешь все, что с вами было с самого начала до самого конца".196Я ответил; "Ты зажигаешь полные чаши пламени и ворошишь муравейник трагических превратностей!".
      На это он: "Не умолчи, - говорит, - заклинаю тебя Аполлоном, ни о чем, заклинаю самой свободой и брачным покоем, который блистательно уготовил тебе Аполлон".
      Я говорю: "Прости, господин,197ведь душа моя всецело смущена стыдливостью, а ум всецело смятен. Я сохраню свой рассказ для завтрашнего дня".
      Мои слова убеждают жреца, пиршество кончается, и мы идем к себе. Ведь для Фемистия, моего отца, для матери Диантии и для меня жрец отвел один покой и приготовил там три великолепные постели; мы легли и заснули. Сосфену же, Панфии и их дочери Исмине - другой покой. Так мы, разлученные друг с другом, провели ночь.
      КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ
      На следующий день мы снова предстали перед алтарем и, увенчав голову лавром, праздновали свое освобождение, пели эпиникии,198били в ладоши, принося в жертву Аполлону целые гекатомбы,199а народ, которого там было несметное множество, глядел на нас и показывал пальцами. Наша, Исмины и Исминия, повесть была у всех на языке, и все из-за нас славили Аполлона.
      Снова час трапезы, снова жрец устраивает богатый пир, снова принимает нас с великой щедростью. Когда пиршество окончилось, устроивший его жрец снова стал настойчиво расспрашивать о наших приключениях и безотлагательно требовать нашего рассказа. Я, хотя смущался, хотя робел, хотя дрожал, однако против воли приготовился начать, но голос у меня пропал, и язык отказался повиноваться. Но все-таки едва слышно я приступаю к рассказу.
      "Отец мой - этот Фемистий, мать - Диантия, кого ты принимал с таким редким гостеприимством, город Еврикомид, где чтут алтарь Зевса-Гостеприимца и обряд Диасий, - - моя родина. Вестник, по жребию назначенный вестником не куда-нибудь, а в Авликомид, я увенчиваюсь лавром. Прихожу я в назначенный мне город с приличествующей пышностью, потому что меня посылает Зевс, и я вестник Диасий. Останавливаюсь я вот у этого Сосфена; он встречает меня с великим гостеприимством и оказывает мне блистательный прием; Сосфен вводит меня в сад; там для меня устраивается пиршество, а неподалеку от луга приготовляется ложе. Этой вот Исмине, своей дочери, Сосфен, ее отец, приказывает подавать вино; она подает, повинуясь отцу.
      Трапеза кончается. Исмина омывает мне ноги, ноги девственника руками девственницы. Я ложусь на постель и как девственник тотчас же засыпаю. Встав наутро, иду в сад, любуясь его деревьями и другими красотами, обращаю глаза на ограду, вижу сначала какие-то другие картины, а потом золотой трон, сидящего на нем нагого отрока, вооруженного, несущего факел, с окрыленными ногами и прекрасным дицом. Этого мальчика с покорностью рабов окружают цари, правители, тираны, звери, цари зверей, весь род пернатых, весь род морской и какие-то две удивительные женщины, ростом выше обычных женщин, судя по морщинам, дряхлые и трижды дряхлые. Одна - совсем белая: лицом, волосами, одеянием, руками, ногами, всем телом, другая - совсем черная: ликом, руками и с головы до ног и даже до самых ногтей. Взглянув на них, я был смущен и думал, что эта странная картина - искусный вымысел художника, но над головой отрока был ямбический стих, пояснявший, что сидящий на троне и, подобно царю, повелевающий всеми - это Эрот. Я же не только хулил картину, но и над самим Эротом с высокомерностью девственника насмехался.
      А он ночью является мне во сне и корит за мои речи, овладевает, наконец, моей душой и делает одним из своих рабов вместо вестника, вместо девственника превратив во влюбленного; затем вверяет моей руке эту вот Исмину и летит прочь с моих век, увлекая за собой мой сон, мою чистоту, мое вестническое достоинство. И вот я, вестник - влюбленный, девственник - не девственный.200Развращая всю Исмину взорами, речами. кивками, я и ее превращаю в Эрота.
      Так я прихожу из Авликомида в Еврикомид, безраздельно порабощенный любовной страстью к Исмине. Но и сама она не спаслась от огня, крыл и лука Эрота, а также и от моих речей, внушавших ей то, чему обучают Эроты.
      Я любил Исмину (был ли я любим, пусть скажет она), и мы связали себя обетом брака. Стремясь в полной мере его осуществить (пусть здесь прозвучит правда!), я не мог склонить к этому девушку. Этот вот Сосфен, ее отец, в середине трапезы и богатого пира, объявляет о браке дочери с другим. Мы стараемся спастись от этого брака бегством, побегу помогает Кратисфен и корабль, взойдя на который мы покидаем мой родной Еврикомид. Ветер нам благоприятствует, и мы счастливо плывем вперед.
      Вдруг Посейдон потрясает море, вздымает подобные горам волны, хочет затопить корабль; кормчий приказывает принести искупительную жертву. Мы мечем жребий, и жребий выпадает Исмине. Ее бросают в море, и тотчас бог дарует морю успокоение. Затем я убеждаюсь, что Исмина ожила, а как, не знаю, клянусь той страшной бурей, клянусь Посейдоном и своим горьким рабством, клянусь Аполлоном и сладостью свободы. Я весь корабль потрясал своими стенаниями и затоплял слезами. Кормчий и прочие корабельщики не в состоянии это дольше сносить, ведут корабль к берегу и покидают меня там. А я на прибрежный песок, словно на кенотафий201Исмины, приношу девушке возлияния своими слезами.
      Внезапно появляется триера,202полная диких варваров, которые, подобно зверям, свирепо на меня кидаются, грубо тащат за волосы и бросают на триеру за весла. После своей варварской трапезы они пускаются в путь, нападают на какой-то городок, грабят его и нагружают корабль добычей. Юношей они сажают за весла, тех, кто старше юношеского возраста, предают смерти и бросают в море (не счесть, сколько мужчин варварские руки захватили в городке), с женщинами обходятся бесстыдно, а девушек не бесчестят даже своими варварскими прикосновениями.
      Так мы достигли Артикомида, и варвары на варварский лад заключили союз с ителями этого города, и так вся добыча, кроме пленников, была выгружена там. Взятых в плен девушек дорого оценили; сначала, однако, они были брошены в источник Артемиды; за нас же, юношей, и за женщин в Артикомиде не давали ничего. И вот снова мы на триере и, снявшись с якоря, оставляем гавань, входим в другую, где варвары причальными канатами прикрепляют триеру, выходят на берег и вместе с собой уводят женщин. После богатой еды и вина (этим в большом количестве варвары запаслись в Артикомиде) они стали бесчинствовать с женщинами, а потом заснули, опьяненные вином и любовью.
      Посреди их сна и любви, вернее сказать, посреди варварского бесчинства появляются воины из Дафниполя, нападают на спящих варваров, схватывают их, режут, награбленной добычи лишают и нас за собой увлекают. Затем воины вместе со всеми своими пленниками торжественно проходят по улицам этого города и, в конце концов, по воле оракула делают нас рабами и по жребию отдают в разные руки. Снова я теряю свободу, и рабское ярмо приводит меня в Дафниполь.
      Но вот наступают эти дни, дни праздника Аполлона, великое торжество и всенародное ликование. Вестники мечут жребий, и моего господина, который вчера порвал венок моей свободы, отправляют вестником в Артикомид. Он прибывает в определенный ему жребием город, я как раб сопровождаю господина. Нас принимает Сострат, отец Родопы, вчера отнявший у Исмины ее венок.
      Я узнаю, что Исмина - рабыня этой Родопы, и представляюсь ее братом. Она выдает себя за мою сестру, и мы предаемся нежности на глазах самой Родопы. Любила ли меня Родопа и прибегала ли тут к помощи моей сестры Исмины и ее рабыни, пусть скажет Исмина.
      То же, что было у жертвенника, ты знаешь лучше нас - про слезы матерей, причитания отцов над нашей участью, про пророчество, про то, как родители вновь обрели своих детей, про венок свободы, про увенчание, про развенчание, про твое спасительное вмешательство, про венок нашего освобождения и про все остальное, случившееся у этого великого алтаря свободы".
      Когда я смолкаю, жрец говорит мне: "Радуйся!" - и переводит глаза на Исмину, "Дева Исмина, - говоря, - о судьбе этого твоего жениха я знаю из его собственных уст. Округли же ты рассказ, наподобие полной луны, чтобы он светил полным светом".
      Она в ответ: "Пощади меня, ради Аполлона-Спасителя!
      Стыдливость ведь преграда уст девических.203
      Я не хочу быть столь дерзкой, чтобы презреть страх перед отцом и почтение перед матерью: молчание ведь и скупость в речах - украшение дев".204Так девушка, застыдившись, отвечала ему, а добрейший жрец: "Дева, дитя мое, - говорит, - вот Аполлон дарует тебе свободу и соединяет с тобой этого вот прекрасного Исминия, а ты не хочешь даже принести в жертву богу рассказ о пережитых тобой превратностях, чтобы эта повесть сохранилась навеки и не забылось чудо, которое великий Аполлон, так необычайно вам предрекши, творит?".
      Исмина молчала и только плакала.
      Тогда Сосфен, пристально взглянув на нее и не спуская с дочери грозных глаз: "Не молчание, - сказал, - мерило скромности, а чистота поступков и целомудренность нрава. Ты не совестилась поступать дурно, а говорить стыдишься? Я, о Аполлон, был бы рад, если б она стеснялась делать, а не говорить".
      Тут я, клянусь богами, сам стал заливаться румянцем, готов был заткнуть уши и чувствовал себя вторым Протеем,205тысячу раз меняясь в лице, так мне были досадны насмешки ее отца.
      "Перестань, Сосфен, - сказал ему жрец, - чтобы девушка не ушла. Стыд ведь - детище порицаний, не поступки породили его".
      А девушке он говорит: "Не уклоняйся, рассказывай".
      Она обливается испариной и слезами, не может сладить со своим языком, теряет голос, задыхаясь от волнения, опускает глаза.
      "Обо всем, включая корабль, море и бурю, - говорит Исмина, - уже рассказал этот человек. Когда меня ввергли в море, дельфин подставил мне спину; он нырял в волнах и легко рассекал воду, а я, сидя обнаженной на его спине, качалась на волнах, замирала от головокружения, терзалась сердцем от ужаса перед зверем. Зверь был моим спасителем, но того, кто был мне рабом, я считала врагом, содрогалась перед спасителем, врага любила и обнимала как спасителя. Так как мой спаситель теперь - зверь, я жаждала от него уйти, но не доверяла волнам, и меня угнетали сомнения, валы и зверь.
      Когда я уже испускала дух, передо мной появляется нагой юноша (и он был на дельфине), протягивает мне руку, взяв мою, выводит на берег и, взмахнув окрыленными ногами (ноги его были окрылены), скрывается с моих глаз.
      А я, сидя на прибрежном песке, "О мать, - в слезах твержу, - о мать, о мать моя!".
      По прошествии нескольких дней (сколько их было, точно не знаю) я вижу идущий мимо корабль, протягиваю к нему руки, телодвижениями умоляю, криком взываю. Корабельщики направляются к берегу и забирают меня с собой на корабль; они страдают душой, набрасывают на меня какие-то лохмотья и из жалости дают поесть, всецело разделяя со мной горе.
      Всю ночь плывя при попутном ветре, мы двигались почти без усилий, и вдали уже показалась земля. С восходом солнца стали набегать волны, поднялся ветер и сорвал мачту. Чтобы уйти от бури, кормчий направил корабль к берегу, но, спасшись от дыма, негаданно попал в огонь: он причаливает и тут же отдает нас во власть звероподобных людей. В гавани ведь стояла триера, а на берегу толпа мужей с лютыми глазами, с лицами черными, с руками безжалостными - не люди, а подлинно чудовища. Они всех нас схватывают, мужчин без пощады убивают и радуются добыче. Меня они, не знаю как, бросают в трюм корабля, надев на ноги колодки.
      На следующий день пираты подняли парус, вверив триеру ветру; всю ночь нас спокойно несло его легкое дуновение. Когда же засиял свет солнца, мы заметили землю и расположенный на ней город. Пираты сходят на берег, заключив с его жителями мирный договор, разгружают корабль. выводят из трюма и меня, ведут затем к какому-то источнику, увенчав лавром, бросают в воду, вскоре снова выводят из воды и отдают в рабство Родопе, с которой я пришла сюда к великому алтарю, даровавшему мне свободу, как со своей госпожой по вине моря, судьбы и неволи у варваров".
      После этого рассказа моей Исмины пир кончился, и тотчас, как это бывает вслед за обильной трапезой, мы предались сну.
      Когда же мрак рассеялся (ведь солнце поднялось над землей), мы, стряхнув сон, все поднялись с постелей и по завершении праздничных обрядов, из Дафниполя отправились в Артикомид, чтобы испытать Исмину, как золото в огне, источником и луком. Мы пришли к источнику Артемиды; туда же вместе с нами устремляется весь город Дафниполь. И жители Артикомида собираются у источника и лука, видят украшенную венком Исмину, Артемиду умоляют, сострадают девушке, в ее девственности сомневаются, не полагаются на чистоту, страшатся испытания. Я стоял, не сводя глаз с лука, источника, венка, глядя, плакал, и душу мою осаждали сомнения. Исмину увенчивают, стоящие вокруг испускают громкие клики; ее бросают в воду источника; толпа молчит, и нигде ни звука. Лук недвижим, вода не бежит, дева легко скользит по волнам. Толпа ликует, от радости пляшет, весело бьет в ладоши, восторженно кричит; "Девушка - дева", - громогласно возвещает. Я же всей душой предавался счастью.
      Деве (никто более не усумнится, что так ее следует именовать) помогают выйти на берег, мать ее обнимает, счастливый отец славит; Исмину ведут к Артемиде и увенчивают победным венком. "Она - девственна! Никто более не сомневается в девушке". Так мы из Артикомида возвращаемся в Авликомид и пышно празднуем свадьбу в саду Сосфена, у того пиршественного стола и водоема, у которых впервые воздвигли любовный чертог.
      Поднялся весь город Авликомид - поет, в ладоши бьет, ликует, пляшет перед спальней, перед брачным покоем, перед нами, новобрачными, затягивает гименей,206запевает эпиталамий207и славит блестящий брак.
      Кто столь сладостно одарен музой, велегласен, искусен в аттической речи,208способной с изяществом передавать возвышенное, чтобы словами живописать свадьбу и рассказать о ней? Воистину то был свадебный покой богов, брачное празднество Геры, свадебный чертог Афродиты.
      Я радовался столь блестящему своему и пышному брачному торжеству, а особенно тому, что Эрот блистательно привел мне Исмину, царственно посадил рядом со мной и торжественно увенчал венком. Но я жаждал окончания пира и, Эротом клянусь, ненавидел день, ожидая ночи, и шептал, немного изменив его, стих из комедии:
      О царь Зевес, как нескончаем этот день!209
      Итак, мое брачное торжество было выше велегласия Гомера, выше всякой музы, выше всякой искушенной в риторике речи.
      Но, о Зевс, чьим вестником я пришел в этот Авликомид, о владыка Эрот, чьим рабом я возвратился из этого Авликомида в родной Еврикомид, о Посейдон, в бурю взявший эту Исмину очистительной жертвой, о великий Аполлон, подаривший нам свободу, о лук Артемиды и источник, доказавшие ее девственность, да не поглотят того, что с нами случилось, ни бездна забвенья, ни долгие годы, ни старость, ни отнимающая память чаша, которую пьют в Аиде.210О Зевс, если, дивясь любви братьев Диоскуров, ты в небесах сохраняешь память о них бессмертной, наша любовь выше, так как друг с другом мы разделили всю жизнь.211Если, пожалев великого Геракла из-за множества скитаний и блужданий, ты увековечиваешь память о нем в небесах,212разве мы не были пленниками, рабами, скитальцами и сверх того не соблюли девственность? Но раз я предал свое вестническое достоинство, предпочел Эрота, сына Зевса, отцу, Зевс не поднимет до горних высей славы о нас и не удостоит в небесах памяти.
      Ты же, о Посейдон, если сострадаешь Икару и морем хранишь память о нем бессмертной, даровав по имени юноши ему название,213неужели не сохранишь и о нас памяти, нарекши море в воспоминание о наших чудесных приключениях и отобразив в волнах превратности нашей судьбы несмываемыми до скончания века?214Так должно было быть. Но знаю, тебе стыдно своего поражения и ты боишься, как бы, запечатлевая то, что выпало нам на долю, не поведать правды о себе.
      Ты, матерь земля, если тебе жаль преследуемой Дафны, прячешь и спасаешь ее и по своей воле производишь на свет в воспоминание о ней соименное деве дерево,215если блюдешь бессмертие Гиацинта в соименном ему цветке,216неужели не соблюдешь памяти о нас? Неужели не породишь соименные нам растения, бессмертные памятники нашей жизни, этой вот Исмины и моей, Исминия, отобразив в них все, что мы претерпели, и запечатлев, чтобы сохранить для потомства бессмертную память о нас? Но колебатель земли этот Посейдон; но сотрясатель он земной тверди; и рыкнет он на тебя, как лев, и сотрясет тебя, свою матерь, если увековечишь нашу повесть и разгласишь поражение, нанесенное ему Эротом. Но я люблю мать, чту мать и лелею мать. Поэтому, если Зевс не допустит в горние выси повести о наших деяниях, если Посейдон не запечатлеет ее на морских волнах, если Гея217не воплотит в растения и цветы, как на невянущих деревьях и нерушимых камнях, она будет записана палочкой для письма и чернилами Гермеса218языком, дышащим риторическим пламенем, и кто-нибудь из потомков перескажет ее и словесно как бессмертный памятник воздвигнет золотую статую.
      Влюбленные одобрят нашу повесть за множество любовных услад, девственные и чистые возрадуются целомудрию, сострадательные пожалеют о наших злосчастиях - так память о нас станет бессмертной.
      Мы же исполним написанное усладой и украсим книгу любовными прелестями и всем прочим, чем украшают книги и расцвечивают речи. Название книги будет: "Повесть об Исмине и обо мне, Исминии".
      Перевод сделан по изданию: Eustathii Macrembolitae Hysmines et Hysminiae Amo ribus. Recensuit Isidorus Hilberg. Vindobonae, MDCCCLXXVI.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      1Еврикомид - город не сушествовал в реальнасти и придуман Евматием.
      2Диасии - главный афинский праздник Зевса Милихия (Очистителя).
      3Описанная ситуация не находит себе полной аналогии в древности, хотя существенные ее черты можно видеть в обыкновении оповещать о наступлении праздников общегреческого значения через вестников, объявлявших также о священном перемирии (что позволяло жителям даже враждебных общин присутствовать на этих праздниках), а также в обычае посылать священные посольства, феории, в дружественные общины с той же религиозной целью.
      4Авликомид - подобно Еврикомиду, вымышленный город.
      5Сократ (469 - 399 до н. э.) - греческий философ, пользовавшийся большой популярностью и всегда окруженный многочисленными учениками и последователями.
      6Алкиной - царь мифического блаженного народа феакийцев, согласно "Одиссее" Гомера, обладатель чудесного сада.
      7Елисейские поля - страна блаженства, местопребывание героев и любимцев богов.
      8Гефест - бог-кузнец, создатель удивительных по совершенству произведений искусства.
      9Дедал - мифический строитель и художник, статуи которого казались наделенными жизнью.
      10Пентельский камень - знаменитый мрамор, который добывался на отроге горы Парнет в Аттике.
      11Хитон - здесь значит верхняя одежда.
      12Греки пили вино, смешанное с водой, причем вина было обычно значительно меньше, чем воды.
      13Нектар - напиток богов.
      14Для поддержания общественного порядка улицы греческих городов в ночные часы обходила стража, сменявшаяся через равные промежутки времени 3 5 раз; по ее сменам определяли время.
      15Кратисфен, несколько изменяя его, цитирует стих Гомера ("Илиада", II, 24): Не подобает всю ночь так покоиться мужу совета (Пер. Минского). В дальнейшем "Илиада" всюду, где нет специальных оговорок, цитируется в переводе Минского.
      16Кратисфен любопытен и потому, не удовлетворившись рассказом Исминия, будит его ночью и "бранит его язык". В оправдание своей настойчивости он ссылается на Гесиода ("Труды и дни", 719, пер. А. Н. Егунова), побуждая этим рассказать побольше.
      17Зевс-Спаситель - одна из многочисленных ипостасей Зевса.
      18Гиппократ, "О пище", 8.
      19Евматий не стесняется смелого анахронизма, вкладывая в уста Исминня цитату из "Псалмов" (XVII/XVIII, 13): "От блистания перед ним бежали облака его, град и угли огненные".
      20Арей или Арес - бог войны.
      21Эпитет "нежнокожая" заимствован из Гесиода, "Труды и дни", 519; проясняющий небо Борей (т. е, северный ветер) - отрывок гекзаметра из "Одиссеи" (V, 296). Пер. Вересаева. В дальнейшем Гесиод цитируется по переводу Вересаева.
      22За отсутствием в византийской действительности впечатлений от обнаженного тела, прозрачных тканей, женщин в воинском уборе автор с особым удовольствием останавливается на этом в своих экфразах.
      23Вероятно, ямбический стих принадлежит самому Евматию. Пер. А. Н. Егунова.
      24Доблесть, аллегорически представленная в виде девы, существительное женского рода, поэтому Евматий говорит, что "по имени она - дева".
      25Роза - цветок Афродиты.
      26Фемида - богиня справедливости и закона.
      27Крез (560 - 546 до н. э.) - лидийский царь, прославленный своим богатством.
      28Микены - древнейший центр греческой культуры материковой Греции (Пелопоннес), согласно мифу, царство Атридов. Эпитет "златообильные" заимствован из Гомера ("Илиада", XI, 46).
      29Софокл, "Аякс", 555. Лишиться здравого смысла, рассудительности (с точки зрения византийца, только в таком состоянии человек может обнажиться) - это беда, зло, но лишенное ощущения боли. Пер. А. Н. Егунова.
      30Хариты - божества прелести, красоты и радости, спутницы Афродиты.
      31Имеется в виду миф, согласно которому во время свадьбы морской богини Фетиды богиня раздора, Эрида, бросила яблоко с надписью "Прекраснейшей" и вызвала этим распрю между Герой, Афиной и Афродитой. Судьей в их споре был троянский царевич Парис, который признал самой красивой Афродиту и ей вручил яблоко.
      32Подразумевается мифический рассказ о вступлении Эдипа на фиванский престол. Скитаясь по стране в страхе перед оракулом, предрекшим ему убийство отца и брак с матерью, Эдип оказался вблизи Фив. Невдалеке от города жил Сфинкс, крылатое чудовище с женской головой, львиным туловищем и змеиным хвостом. Оно загадывало фиванцам загадки и пожирало всех, кто не мог их разгадать. Эдип решил помочь фиванцам, разгадал загадку Сфинкса и освободил город от опасности, так как побежденный Сфинкс бросился со скалы. За это он
      219Эдип
      получил царство в Фивах.
      219Эдип
      33Пифия - жрица Аполлона, дававшая, сидя на священном треножнике, темные, нуждавшиеся в толкованиях оракулы.
      34Япет - фигура древнейшей мифологии, сын Урана и Геи, титан.
      35Отрывок гекзаметра из "Илиады" (III, 75). Ахея - в процитированном месте Гомера подразумевается северная Греция, у Евматия - синоним слова Греция вообще.
      36Амфитрита - божество моря, впоследствии одна из нереид. Здесь, видимо, олицетворение самого моря. Потомки Амфитриты - рыбы и морские животные.
      37Ямбы, вероятно, принадлежат Евматию. Пер. А. Н. Егунова.
      38Намек на стих Еврипида ("Гекуба", 255).
      39Цитата из "Илиады" (VII, 282).
      40Византийский автор, не боясь кощунства, применяет к Эроту известный псалом Давида (CXXXVIII/CXXXIX, 7 - 10): "Куда пойду от духа твоего, и от лица твоего куда убегу? Взойду ли на небо, ты там; сойду ли в пресподнюю, и там ты. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря; и там рука твоя поведет меня, и удержит меня десница твоя".
      41Софокл, "Аякс", 132. Пер. А. Н. Егунова.
      42Намек на стих Софокла ("Аякс", 132).
      43Лавровый венок - символ чистоты.
      44Афродисии - праздник в честь Афродиты.
      45Непередаваемая игра слов, к которой так склонен Евматий; буквально: у меня нет сил, Сильный (имя Кратисфен означает крепкий силой).
      46Намек на то, что Эрот совлек с Исминия лавровый венок чистоты и увенчал его любовным венком из роз.
      47Отзвук мысли из трагедии Еврипида "Ипполит", 439.
      48"Илиада" (II, 2).
      49Согласно представлению, распространенному в древности, через глаза воспринимается поток красоты, втекающий в них из объекта любви; поэтому они порождают любовь и являются ее источником, т. е. причиной. Вероятно оно заимствовано автором из греческого романа. У Ксенофонта Эфесского "Повесть о Габрокоме и Антии" мы читаем: "Антия почувствовала любовный недуг; широко раскрытыми глазами она впитывала струящуюся в них потоком красоту Габрокома" (1, 3), пер. С. Поляковой и И. Феленковской. Аналогично у Ахилла Татия: "Красота втекает через глаза в душу" ("Левкиппа и Клитофонт", 1, 9; ср.: VI, 7).