VII

Летом мы имели обыкновение плавать вблизи Ньюфаундленда и преследовать рыбачьи суда, которые заходят в многочисленные бухты и порты этого острова.

Мы забирали обыкновенно разные съестные припасы, соленую рыбу, ром, крепкие вина, сахар и табак. Лишения и голод часто вынуждали бедных матросов собираться под широкими складками черного флага.

Нас было семьдесят корсаров на борту «Утренней Звезды», и нами по-прежнему командовал Жорж Мэри, которому покровительствовал ад. За последнее время добычи было так много, что даже самые алчные из нас оставались довольны дележкой. Каждый, если ему это нравилось, мог пропускать между пальцами, словно песок, золотые ожерелья и жемчуг. Как горсти волос, взвешивали мы на руке золотые цепи, и солнце заставляло их блистать тысячью огней. Даже ночью, в тени пушек на палубе, можно было видеть, как загорелые руки ласкали светящиеся камни, похожие на мерцающие звезды.

Менее жадные до богатства черпали свои восторги в винах, не менее драгоценных, чем золото. Нантез наигрывал на своей флейте никому не знакомые танцы, и каждый переводил их на язык собственного воображения: нога, затянутая в красный шелковый чулок, как у королевских гардемаринов, шпага на боку, гримасничающее, чтобы рассмешить зрителей, лицо и с трудом сохраняемое равновесие.

На палубе, при свете звезд, мы плясали словно одержимые. Наши чрезмерно удлиненные тени делали наши танцы совсем непристойными.

Днем мы блаженно грелись на солнце. Растянувшись на животе, опираясь на локти, мы играли в карты или бросали кости, зажав в руке кучку монет. То и дело закипали яростные споры из-за крайнего разнообразия денег, вложенных в игру. Обычно Том Скинс вынимал из кармана книжку, — чудесную книжку, куда он вписывал свои выигрыши, — и определял разницу стоимости с точностью голландского менялы. Мы играли английскими картами, украшенными прекрасными гравюрами на меди, изображающими различные одеяния лондонских купцов.

Последнее воскресенье, проведенное нами у Ньюфаундленда, совпало с божьим днем. В шутку мы заставили всех игроков бросить карты. Чтобы провести время, мы собрались в кружок и принялись рассматривать самые драгоценные и самые забавные вещи, которые случай подарил каждому из нас.

Том Скинс показал нам трубку из слоновой кости, с серебряной крышкой тонкой чеканной работы, наподобие флорентийских трубок.

Пьер Черный Баран показал библию, отпечатанную в Кельне, которую можно было переворачивать, вставляя между страницами ключ и повторяя евангелие от Иоанна: «In principio erat verbum».2

Капитан показал нам табакерку с двойным дном, секретная пружинка которой открывала искусно нарисованную картинку. Каждый рассматривал ее, толкая соседа локтем, подмигивая и отпуская острое словцо.

Мак-Гроу — хирург и, конечно, самый образованный среди нас — показал нам миниатюру, изображавшую портрет молодой девушки, держащей на руках собачку с светлыми и беспокойными глазами, похожими на овечьи глаза в темноте.

Мы все смотрели на этот милый портрет, и хотя картинка на табакерке еще была перед нами, мы не нашли ни одного слова, для того, чтобы запятнать невинность прекрасного девического лица.

— Вот, сказал Мак-Гроу, склоняясь над портретом, — каждый из нас когда-то знал такую же девушку. Ни более прекрасную, ни менее непорочную. Такой была девушка, которую мы все знали. Это изображение уводит многих в далекое прошлое.

— Дай твою картинку, — сказал Нантез.

Мак-Гроу протянул ему овальную миниатюру, а Нантез вздохнул:

— Это правда, черт возьми! И знаете, я мог бы дать имя этому ангелу, — пятнадцать лет назад, в Нанте, я называл эту юную особу Жанной-Марией. Жанна-Мария — знакомое имя.

Нантез передал портрет Тому Скинсу, и Том Скинс расплылся в улыбке, сделавшей его неузнаваемым.

— Роза или Мэри, — я мог бы дать два имени этому изображению. Но мед моих воспоминаний вызывает во мне горечь.

Он вытер глаза и передал портрет соседу. И тот тряхнул головою, говоря:

— Такая девушка может называться только Катей.

И мы преобразились. Мы с трудом узнавали себя. Наши лица, разъеденные солью всех морей, растаяли в этой вдруг нахлынувшей нежности.

— Да, — провозгласил Нантез, беря щепотку черного табаку, — этот портрет напоминает мне вещи, о которых я не люблю говорить. Сейчас я вижу себя очень ясно на маленькой улочке моего родного города. Я слышу голоса родной матери и Жанны-Марии. Я, должно быть, был таким же ребенком, как и другие, но черт меня возьми, если я имею какое-нибудь представление о том, как я тогда выглядел. Я хорошо помню Жанну-Марию. В моей памяти эта малютка сливается с цветами, которыми она украшала свое окошко. С тех пор я видел много цветов и женщин — более прекрасных, чем на родине. Назвать их имена? Пусть меня повесят в Карльстоне, если я смогу назвать вам хоть одно имя, одно-единственное имя!

— Нантез таков же, как все мы, — сказал Том Скинс, — мы видели больше, чем позволено человеку, но мы забыли обо всем, кроме маленького имени женщины, слышанного в юности.

Тропическая ночь спускалась над бухтой и над «Утренней Звездой», снасти которой чернели в пурпурных сумерках. Великая нежность захлестнула нас, и мы отдались течению реки воспоминаний. Нантез сплюнул сердито, но было ясно, что ему хочется плакать. Внезапно Мак-Гроу, откашлявшись, чтобы придать голосу больше твердости, спросил:

— Если бы вам сказали: «Вы все возвратитесь к началу вашей жизни и снова будете выбирать свой путь, зная все то, что вы знаете»… Что бы вы сделали?

— Мы все разом вскочили, и Нантез, отвечая за всех, поднял руку к небу:

— Мы сделались бы корсарами, рыцарями счастья, черт побери!

— Правильно, — сказал Мак-Гроу.

И бросил портрет в прозрачную воду залива.

VIII

Когда мы, под голландским флагом, прибыли в Вера-Круз, надеясь сговориться здесь с испанцами, мы увидели, что на всех кораблях, стоявших на рейде, подняты желтые флаги. Над городом веяло таинственное и смрадное дыхание смерти.

Жорж Мэри, Ансельм, Питти и Пьер Черный Баран настаивали на том, чтобы повернуть назад и с попутным ветром скрыться от ненасытной чумы. Другие же, в том числе Мак-Гроу, предлагали сойти на берег, доказывая, что можно будет легко обделать дела среди всеобщего отчаяния. Они говорили, что знают одного аптекаря, который при случае поможет избежать карантина и обмануть спесивых и тощих альгвазилов.3

Мак-Гроу просил восемь дней, чтобы закончить личные и наши общие дела. Жорж Мэри колебался, но позволил себя уговорить, и «Утренняя Звезда» стала искать якорную стоянку неподалеку от гавани, расцвеченной желтыми флагами, около св. Иоанна Ульмского.

Ночью мы отвязали лодку и отправились — Мак-Гроу, Пью и я.

Темная ночь благоприятствовала нашему вступлению в католический город, по прежним пребываниям знакомый Мак-Гроу до последнего закоулка. Без шума мы причалили к подножию высокого мрачного строения, в котором помещался, надо полагать, карантин. С трудом мы вытащили нашу лодку на берег и спрятали ее под кучей щебня. На это потребовался целый час. Справившись с этой работой, мы вымыли руки в соленой воде и начали почти ощупью пробираться по улицам богатого города.

Мы блуждали до рассвета; нам удалось избежать встречи со стражей и сбирами Святой Инквизиции, которые размножились в этом городе, словно вороны на недавно засеянном поле.

При свете зари мы нашли правильный путь, и Мак-Гроу вскоре поднял молоток у нового дома в испанском стиле, заботливо огороженного, выстроенного из пористого камня и похожего на глиняный кувшин с чистой водой.

Проделанное в двери оконце приоткрылось на наш зов, и, по правде сказать, не слишком любезный голос приветствовал нас такими словами:

— Что вам надо? Кабак это, что ли, что собаки со всей вселенной приходят сюда искать приюта!..

— Это восхитительно, — сказал Мак-Гроу. — Не распространяйся больше… Я узнаю тебя, Красная Рыба. Ты не изменился, старый плут… Открой дверь своего гостеприимного жилища. Это я, — Мак-Гроу, с моими друзьями, и, клянусь Юпитером, чума не отправит меня к дьяволу, которого я уважаю столько же, сколько и твою милость.

После этой речи, которую мы целиком одобрили, дверь отворилась, и показалось лицо Красной Рыбы, освещенное фонарем и подтверждающее, что владелец был во всех отношениях достоин своего прозвища.

Лицо Красной Рыбы было украшено двумя красными глазками; маленький и тощий нос возвышался над беззубым ртом, короткий подбородок сливался с линией шеи, что придавало человеку — если еще принять во внимание заостренный и лысый череп — вид трески. Цвет его кожи, насколько мы могли рассмотреть при свете фонаря и в первых розовых проблесках зари, был чудесного темно-красного оттенка.

— Войдите и закройте за собой дверь, — сказал Красная Рыба.

Мы последовали за ним. Он провел нас через двор, окруженный с четырех сторон строениями и галереей из резного дерева. Мы поднялись по каменной лестнице, и Красная Рыба, исчезая во тьме, задул свой фонарь и уступил нам дорогу. Тогда Мак-Гроу первым, а за ним и мы — проникли в обширную, странно обставленную комнату, распространявшую запах ада.

— Это, — прошептал Мак-Гроу, — похоже на часовню, воздвигнутую для обеден Черному Повелителю.

Он уселся на скамью, и мы последовали его примеру, выискивая место, куда можно было поставить ноги, посреди горшков с краской и кистей, обмакнутых в облупленные кувшины.

— Ты уже не аптекарь? — спросил Мак-Гроу.

— Нет, — резко ответил Красная Рыба, — теперь я занимаюсь живописью. Зачем вы пришли втроем?

Он подошел ко мне вплотную, взял своей грубой рукой мою руку и нажал пальцем на артерию.

— Берегитесь, — прошептал он.

Затем, повернувшись к Мак-Гроу, он сказал с гневом в голосе:

— Вы уверены, что ее у вас нет? Покажите язык… А глаза… какие они у вас красные!

— Ты бы дал нам выпить, — отвечал Мак-Гроу.

Красная Рыба вышел, что-то бормоча про себя. Мы слышали, как он перебирает во дворе связку ключей.

Не обмениваясь ни одним словом, мы осмотрелись. Пол комнаты был завален обрывками холста, горшками с красками и старыми кистями. В углу выстроились какие-то странные сахарные головы из картона, причем некоторые из них, наполовину закрытые, имели смешной и отталкивающий вид. На стенах были развешаны кресты, покрытые латинскими надписями, громадные наплечники, перечеркнутые крестом св. Андрея, а также украшенные фигурами крылатых демонов, размахивающих трезубцами и извергающих пламя.

Мы все еще продолжали разглядывать развешанные по стенам облачения, по меньшей мере непонятные, сшитые из грубой материи и предназначенные разве только для представлений уличного балагана, когда вошел Красная Рыба с двумя бутылками в руках. Он поставил их на стол, рядом со свечным огарком, несколькими ломтями хлеба и высохшими апельсинными корками.

— Пейте, — сказал он. — Может быть, у вас жар?

Мы наполнили наши стаканы и стакан Красной Рыбы и выпили за его здоровье. В этот момент с улицы послышался протяжный и громкий крик, топот лошадей и внушительное бормотание молящейся толпы.

Мы бросились к закрытым ставнями окнам и увидали религиозную процессию, вид которой привел нас в изумление.

Между двумя шеренгами солдат, одетых в плохо пригнанные мундиры и небрежно держащих ружья, шли мужчины и женщины, облаченные в ризы, разрисованные наподобие тех, которые мы видели на стенах комнаты. На головы надеты были безобразные колпаки, разъяснившие нам загадку сахарных голов, которые показались нам столь отвратительными в мастерской Красной Рыбы. За этим маскарадом кающихся следовали рабы-метисы. неся на плечах деревянные ящики, похожие на маленькие гробы.

Священники пели среди этой суматохи; несколько девушек, в церковных облачениях и размалеванных картонных колпаках, бледные от ужаса, огромными безумными глазами смотрели на окружавшую их толпу. Их челюсти дрожали. Иногда они падали на колени, и священник с распятием в руках грубо заставлял их подняться.

— Это Инквизиция, — сказал Мак-Гроу, — и несколько жидовок, которых ведут на костер. Голландский флаг нас защитит

— Они занесли сюда чуму, — пояснил Красная Рыба. — Я рисовал Ангела Чумы на их колпаках, которые называются кароччами, и на их облачениях, так что я состою главным художником святой Инквизиции. На этих ведьмах надеты лучшие мои произведения, проникнутые неподдельным чувством.

И он продолжал глухим голосом, в то время как процессия снова тронулась в путь:

— Я разрисовываю кресты, кароччи и их серые облачения. Посмотрите, как живо и естественно написан этот портрет еретика, или колдуна. Я рисую прямо с натуры, в темнице, где эти подлецы надоедают небу своими криками. Обратите внимание на эту молодую девушку, или женщину, — это безразлично, — третью после цепи мужчин… Видите? Я изобразил эту девушку на обеих сторонах ее облачения, потому что она носит свой балахон за отрицание своей вины перед священным трибуналом, несмотря на то, что ее уличили в том, что она занесла в наш город гнусную, проклятую чуму, лишающую свои жертвы рассудка.

— Ночью, — продолжал этот висельный художник, — мне чудится, что моя напряженная кожа стягивается в один огромный чумный нарыв, который лопается с громовым треском. Чума овладеет миром, и вулканы — это те же нарывы, — быть может, избавители, если верить моим сновидениям.

— Ну, а торговля? — спросил Мак-Гроу.

— Ах, чтоб дьявол, намалеванный здесь, схватил тебя! — завизжал Красная Рыба. — Этот веселый жаворонок говорит о торговле, когда весь город трепещет, словно Девочка, протягивающая свою ладонь гадалке.

— Взгляните, — восторгался знакомый Мак-Гроу, — взгляните на мои портреты, на безукоризненно точные изображения различных пыток, сделанные сообразно с характером преступника, с его вкусами, с тем, чем он был и чем станет, а главным образом с тем, о чем он жалеет, ибо вся тонкость моего искусства состоит в том, чтобы воплотить тоску о жизни в картинах, из которых ни одна не символична…

Художник схватился за голову и простонал:

— Мои лучшие картины, мои бедные шедевры снова будут жертвами костра! Ах, тупицы, которые малюют красные кресты на простых одеждах осужденных, заслуживают меньшего, чем я, сожаления! Я самый несчастный мученик Святой Инквизиции.

— Когда этот проклятый маскарад пересечет площадь, — пробормотал Мак-Гроу, — мы предоставим художника его искусству. Потом, если позволит бог, мы снова присоединимся к Жоржу Мэри и бежим из этой земли, где болезнь, словно языческое божество, купается во всех водоемах.

— Этот город похож на громадную раскаленную монету, — добавил Пью.

Он щелкнул языком, потому что воздух вокруг нас издавал запах нагретой меди, и временами ветер доносил запах дыма и горелого мяса.

— Вы трусите, — сказал Красная Рыба, прерывая течение своих мыслей, — вы трусите, кажется… вы дрожите… Откуда явились вы… с таким шепелявым произношением, с такими покрасневшими глазами и с такой повышенной чувствительностью к зрелищу самой природы?

— Ну, полно, успокойся, Красная Рыба. Вспомни старые времена в Лондоне, когда ты, в Ковент-Гардене, глотал с «немецкими вдовушками» пунш матушки Кнокс, напоминающий мочу. Брось притворяться!

— Притворство! Джентльмены! Милостивые государи! Он открывает рот, чтобы сквернословить. Он…

Красная Рыба, задыхаясь, схватился за горло, вздувшееся как змеиная шея. Потом он успокоился и, потирая ладони, боязливо приблизился к двери.

— Джентльмены, — сказал предатель, — поручаю вам мои сокровища. — Он указал на кароччи и балахоны кающихся. — Я иду приготовлять все к празднеству, достойному вашей милости и старого товарища, хотя, по правде сказать, я не совсем ясно понял его намеки на нашу прежнюю матросскую службу. Я скоро вернусь.

Он сделал шаг по направлению к двери… один шаг… но, клянусь, мы все поняли по одному взгляду Мак-Гроу, что следовало действовать без промедления. Мак-Гроу первый прыгнул на Красную Рыбу. Тот не выдержал удара и грохнулся на оба колена. — Ох! — простонал он.

Мак-Гроу, чтобы восстановить силу в пальцах, сгибал Глаза Красной Рыбы медленно закатились, язык высунулся изо рта, и его фиолетовое лицо превратилось в маску, похожую на его рисунки.

Мак-Гроу, чтоб… восстановить силу в пальцах, сгибал и разгибал их; внезапно проблеск жизни, казалось, оживил отвратительную жертву. Тогда наш товарищ трижды сдавил ее в своих объятиях, и мы почувствовали, как человек умер в его руках.

— Он хотел нас предать, — вздохнул Мак-Гроу.

Оставив скорченный труп на полу, мы осмотрели пустынную, раскаленную и душную площадь. Бесноватый бежал по ней, цепляясь за стены, ища спасительной тени. Он поднимал руки к небу. Задыхаясь, он уселся возле высохшего водоема и покатился по земле, царапая ее, как раненое животное.

— Быть может, пора уходить? — сказал я.

Мак-Гроу и Пью согласились, кивнув головой; чтобы этот поспешный уход не походил на бегство, мы принялись искать кругом, чем бы вознаградить себя за такое решение.

Мы схватили Красную Рыбу с его искаженным лицом и нарядили его в серый балахон, на котором недописанные демоны вопили среди языков пламени; мы напялили на голову художника картонный колпак; это был как бы последний мазок кисти, завершающий жуткую фигуру, которую создали мы, взяв на себя роль художников.

Когда он был наряжен, мы вынесли его во двор и повесили у двери так, что ногами он опирался на плиты порога.

— Нам еще нельзя выйти, — сказал Пью, — сейчас день… Подождем ночи… Мы повесили его слишком рано… Не лихорадка ли у меня, Мак-Гроу?

Мак-Гроу в полутьме двора пощупал руку Пью.

— Ничего нет, — произнес он.

Мы остались сидеть на ступеньках лестницы, перед мертвецом в остроконечном колпаке. Никто из нас не произносил ни слова.

— Меня все время… мутит… — снова пожаловался Пью.

Он нагнулся над перилами, и его вырвало.

— Отойди подальше, свинья! — сказал Мак-Гроу.

Мы ждали наступления ночи, как вор, умирающий на колесе смерти. Минуты текли медленно, медленно. А солнце, освещавшее двор, как дно колодца, казалось, не хотело смягчить свои смертоносные лучи.

— У меня… — сказал Пью.

Он не осмелился жаловаться. Я заметил, что Мак-Гроу, укрывшись в тени, со скрываемым беспокойством щупает себе артерию на руке.

И с наступлением ночи, когда с земли поднялись вредные серые испарения, мы переступили порог дома живописца дьяволов.

Пью не мог идти, ноги его ослабели. Мы поддерживали его за руки, чувствуя, как под нашими руками бьется кровь в его жилах.

Запах горелого мяса носился над городом. Большая стая воронов и коршунов пролетела над нами, испуская разноголосы крики; иные птицы стонали как дети.

Вдруг, несмотря на наши усилия, Пью свалился. Мы опустили его на землю. Он поднял на Мак-Гроу свои поразительно умные глаза.

— Сюда, Мак, — произнес он, показывая на сердце, — скорее!

И Мак-Гроу, наклонившись над ним, словно для того, чтобы посмотреть ему язык, налег всем своим телом на нож, приставленный к самому сердцу товарища.

Мы покинули умершего и присоединились к Жоржу Мэри с его шайкой.

И мы никогда не вспоминали ни о Красной Рыбе, ни о чуме, боясь, что нас из предосторожности посадят в лодку вместе с запасом сухарей, водой и ружьем с порохом, и смерть Пью мы объяснили просто следствием ловко описанной ссоры.

Но в продолжение пятнадцати дней и пятнадцати ночей Мак-Гроу и я ощупывали, засучив рукав, толстую вену на левой руке и вопрошали зеркала, отражавшие наши языки.

Наши воспоминания о Вера-Круз не заключали в себе ничего приятного.

IX

Фитиль подожжен. Последнее ядро выпущено. Белое облако медленно растаяло в воздухе. Мы увидели, что атакованный нами испанский корабль, подняв носовую часть к небу, тонул вместе со всем экипажем.

Мы взяли шкипера заложником и перевезли на борт около двадцати тысяч стоп бумаги, сто тонн полосового железа, паруса, а также много саржи и проволоки.

Мы избавились от этого добра, обменяв его на золотые монеты. Корабельный шкипер сослужил нам при этом хорошую службу. Он договорился с одним Голландцем из Маракайбо, который скупил все за наличные. В благодарность за его услуги мы даровали ему свободу. Мы сорвали с него одежду, связали ему руки на груди, и один из нас обмазал его алой краской.

В таком виде его спустили на берег, украсив зад длинным пером какаду, воткнутым, для забавы, в место, которое я не могу назвать.

Человек, очутившись на сожженном солнцем берегу, принялся бежать как дьявол. Мы видели в подзорную трубу, как он напугал женщин, бросившихся от него врассыпную, словно муравьи.

Потом корабль снялся с якоря, и эта забавная картина скрылась из виду.

У каждого из нас карманы были набиты золотом. Мы не могли сдержать свою радость. Питти, усевшись по-турецки на палубе, штопал свою голубую куртку, сопровождая работу песней.

Мак-Гроу, повязав черный галстук и засунув за треуголку трубку, опирался на палку с серебряным набалдашником; из кармана у него выглядывала клистирная трубка. Он готовился сесть в лодку, подпрыгивавшую за «Утренней Звездой», словно ягненок за своей матерью. Он пригласил меня занять место рядом с собой. Жорж Мэри был у руля; Нантез и Марсо взялись за весла.

«Утренняя Звезда» подняла британский королевский флаг. Перед нами вырос Остров Голубей с его удивительным населением, состоящим из плантаторов и девиц. Их яркие платья и широкие соломенные шляпы уже виднелись вдали. Прибытие «Утренней Звезды» в бухту Венесуэлы взволновало всех плутовок Маракайбо. В наших карманах звенело золото, и с нами был Нантез: что еще нужно, чтобы устроить пикник, воспоминание о котором сохранилось бы надолго после возвращения к нашим обычным скитаниям!

Когда мы прибыли на берег, нас встретили как победителей. Девицы протягивали нам цветы и губы для поцелуев. Мак-Гроу все знали. Каждый раз, заходя в гавань, он принимался лечить блудниц острова, и слава лекаря доставляла ему любовниц и всеобщее уважение.

Одна старуха пригласила его навестить больную дочь. Мы последовали за счастливым Эскулапом и вошли в убогую хижину, где красивая шестнадцатилетняя метиска лежала с завязанной тряпками шеей и смотрела жалобными глазами.

— Дочь моя! — произнес Мак-Гроу.

Он заставил больную высунуть язык и, улыбнувшись, вооружился ослепительной клистирной трубкой, вскинув ее на плечо, точно мушкет.

— Ах, матушка, — сказал он, — дайте нам кипятку, да положите туда вот эти отобранные мною травы.

Мы были в превосходном настроении и дразнили старуху, бормотавшую проклятия. Когда все было готово, Мак-Гроу взял клистир и протянул руку к юбкам метиски. Это была целая церемония: в то время как Нантез поддерживал неподвижный зад больной, Мак-Гроу, с осторожностью настоящей Манон, влил туда пинту горячей воды.

Это забавное зрелище привлекло прекрасных блудниц, которых Марсо называл «лошадками». Каждая с горячностью подавала свой совет, а метиска, сидя на своем ложе и опустив юбки, охая, гладила себе живот. Мы покинули это невеселое место. Нас манил свежий зеленый луг, и мы улеглись в тени деревьев, скинув крутки.

С нами были: Кармен, Тереза со Сторожевого Острова и Консептиа с Борики. Эти зубастые, смеющиеся и грубые девушки тотчас же завладели нами. Один Мак-Гроу, благодаря своему клистиру, внушал почтение. Я же, сидя подле маленькой Жуаниты, мог только улыбаться, наблюдая за проворными движениями молодой девушки. Она прыгала как белка и ласково теребила меня.

По правде сказать, Мак-Гроу, Жорж Мэри, Ансельм и я, думая о том, как оживить прогулку, сильно рассчитывали на Марсо и его уменье обращаться с женщинами. На корабле похождения Марсо сделались легендой. На одном французском сторожевом посту — так он рассказывал — он ласкал швей и развратничал с монахиней, в компании с маленьким аббатом, по имени Бужарон. Марсо охотно распространялся о своем прошлом.

Девушки громко смеялись. Они устроили между собой игры и обменивались замечаниями, которые приводили их в веселое настроение, и которых мы не понимали. Молчаливый Жорж Мэри пробовал пошарить в юбках Кармен, но она ударила его за это по рукам веером из перьев.

Мы опьянели. Чаши покатились на траву. Марсо тщетно пытался овладеть какой-либо из девиц. Это ему не удавалось. Он оказался вовсе не таким, каким он представлялся нам в море. И все-таки все наши надежды устремлялись к нему. «Покажи им, — думали мы, — ну, покажи им, этим мерзавкам, кто мы такие!»

Марсо в этот момент пал жертвой одной брюнетки, у которой были стройные ноги. Мы перехватили взгляд, который она бросила подругам, когда Парижанин разрешил ей заглянуть в его кошелек. Мы решили показать себя обаятельными. Питти запел. Но наши песни не занимали девиц. Всю ночь мы пили с ними; наконец нам удалось овладеть ими, но как-то неловко, без удовольствия.

Уже рассвело, когда мы возвратились на «Утреннюю Звезду»с пустыми кошельками и с горечью во рту. А на другой день вечером мы снова услышали смех сирен с Острова Голубей и увидели наших товарищей, которые возвращались, в свою очередь, побывав на берегу.

Имена красоток все же остались в нашей памяти: Жуанита и Консептиа с Борики.

Вера в соблазнителя Марсо мало-помалу возвращалась. И каждый стремился опять в открытое море, так как всем хотелось привести в порядок и разукрасить в одиночестве свои воспоминания, чтобы познать горечь столь приятных сожалений.

Х

— Готово, — сказал Мак-Гроу. — Далила разрешилась от бремени. Я слышу вой ее щенят у кухонной лесенки. Она лежит возле бочонка с ромом. Идите за мной и не шумите.

Лицо Мак-Гроу выражало довольство: с тех пор, как я поклялся на библии и сделался его другом, я никогда не мог разгадать его истинное лицо. На этот раз в продолжение нескольких часов мы видели это лицо — лицо смелого и открытого человека. Бывают дни, когда вдруг раскрывается наше истинное лицо, — иногда после богатой добычи, иногда только перед смертью.

Настоящее лицо Мак-Гроу — хирурга на корабле под черным флагом — оказалось лицом простого и доброго человека.

— Да, — сказал нам Мак-Гроу, — отец, вероятно, тот желтый пес, которого мы приютили два месяца назад, когда «Утренняя Звезда» села на мель против Корсо-Кестля. Я оставлю одного щенка для молока матери.

— Надо будет утопить остальных, — сказал Жорж Мэри, — ты единственный, кому позволено иметь собаку, потому что она была с тобой, когда ты пришел к нам. На борту нет места для других собак.

— Нас и самих достаточно, — сказал Дьеппез.

— Надо их утопить, — повторил Жорж Мэри.

Далила, лежа на боку, завывала. Это была маленькая белая сука, с черным пятном на спине, прямыми ушами и глазами, загоравшимися безумием, как только ее хозяин повышал голос.

Мак-Гроу любил это маленькое животное так же, как я любил игру, Нантез — женщин, а Жорж Мэри… ничего.

Стоя на коленях перед ящиком, где мать кормила своих слепых щенят, неподвижный Мак-Гроу, затаив дыхание, по очереди взвешивал на руке маленьких зверьков с розовыми мордочками и лапками, похожими на лепестки герани.

— Я оставлю этого, — произнес он. — Он похож на мать. У него три пятна на спине и острые уши.

— Оставь этого, — сказал я равнодушно.

Тогда Мак-Гроу, с усилием проглотив слюну, взял одного щенка за лапу и бросил его за борт. Маленькое вытянутое тельце черным пятном взметнулось на фоне голубого неба. Не останавливаясь. Мак-Гроу побросал в море четырех обреченных щенят.