Много лет тому назад, уже освободившись от тяжелых комплексов подросткового возраста, я внимательно изучила свое тело и нашла, что оно «вполне». Я, конечно, знала, что какие-то части его выглядели бы лучше, если бы они больше соответствовали друг другу, но уже больше десяти лет это несовершенство меня мало трогало. Всякий раз, когда я критиковала себя, я тут же говорила себе, что каждый недостаток искупается каким-нибудь достоинством: таким образом я приходила к весьма приемлемому равновесию. Но теперь, под действием его глаз и его рук…

Я никогда не прыгала через скакалку, не бегала в парке. С тех пор, как я стала взрослой, я не менялась в весе и жила, так сказать, в одном и том же теле. Теперь это было все то же самое тело, но неузнаваемо изменившееся: гибкое, изящное, гладкое, обожаемое. Часть руки, переходящая в локтевую впадину, где две голубоватые жилки просвечивали сквозь матовую, восхитительно нежную кожу; шелковистый живот и изысканная кривая линия, переходящая в бедра; предплечье, тесно прижатое к груди, образующее с ней нежную складочку, похожую по форме на завиток волос на лобке совсем юной девушки, и глубокая овальная ямочка на внутренней поверхности бедра над коленом, пушистая на ощупь, с самой тонкой, белой, с самой чувствительной в мире кожей…

– Я должен пойти на собрание. Это опять по поводу того дела Хэндлмейеров. Это ненадолго.

Он кончает одеваться; на нем в точности такой же костюм, как утром, только темно-серый, а не синий. Рубашка голубая, похожая на ту, которая сейчас на мне, серый шелковый в мелкий ромбик галстук.

– Но я хочу, чтоб до моего ухода ты кое-что сделала.

Он приводит меня в спальню и говорит:

– Ложись.

Он привязывает мои щиколотки к нижней спинке кровати, а левое запястье – к верхней. Потом садится на кровать рядом со мной, кладет правую руку на мою правую ляжку, массирует мне бедра, ласкает их ладонью, гладит кожу на животе той стороной кисти, которой наносят удары каратисты в телесериалах. На секунду задерживает большой палец на пупке, тихонько нажимая на него. Потом расстегивает на мне рубашку и обеими руками снимает ее. Рукава его пиджака задевают мои соски.

С той минуты, как он попросил меня лечь, дыхание мое стало неровным: каждый раз, когда он притрагивается ко мне, я задерживаю дыхание, потом начинаю дышать все чаще. Моя голова перекатывается по подушке туда-сюда. Он берет мою правую руку (ту, которая осталась свободной). Держит ее в своих руках, пристально смотрит мне в глаза и сосет мои пальцы до тех пор, пока они не становятся мокрыми. Потом, кладет мою руку между моими ляжками и говорит:

– Ласкай себя.

Он сидит, удобно закинув ногу на ногу, и складка на его брюках совершенно безупречна. Я не шевелю рукой. Он ждет.

– Ты не понимаешь… – Мой голос дрожит. – Я никогда…

Он молчит.

– Я никогда этого ни при ком не делала. Это меня очень смущает.

Он берет пачку Винстона на тумбочке, закуривает сигарету, затягивается, потом вставляет мне ее в рот. Через несколько секунд я беру сигарету рукой.

– Это ее смущает… Это ее смущает… – повторяет он.

Голос ровный, я не слышу в нем ни насмешки, ни гнева.

– Ты очень напряжена, да? Ты, по-видимому, не понимаешь, что между нами происходит?

Не дотронувшись до сигареты, он снимает часы с моей руки.

– Я вернулась через час или два, не позже.

Он гасит свет на тумбочке и в углу и тихо закрывает дверь спальни.

Я чувствую себя Бог знает кем. Но сейчас важно только одно: смогу ли я, когда сигарета кончится, прикурить другую. Рядом со мной стоит блюдце, которое я использую как пепельницу, и пачка Винстона, но зажигалку, купленную им специально, чтобы прикуривать мои сигареты, он унес с собой. Спичек нигде не видно. Я беру пачку, вытаскиваю сигарету, кладу пачку на живот, подвигаю пепельницу к правому бедру. Потом я неловко переворачиваюсь и мне удается, раздавив пачку, прикурить сигарету от окурка, зажатого в зубах. Удается с третьего раза. Я даже не спрашиваю себя, почему я не делаю наоборот: не беру сигарету в рот и не пытаюсь прикурить от окурка, и почему вместо того, чтоб создавать себе такие трудности, я не развязываю веревки, которыми привязана – это было бы проще.

Сама мысль о том, чтобы он увидел, как я себя ласкаю, мне непереносима, от нее кровь бросается мне в голову. И вдруг я думаю: первый раз я сказала ему нет. А потом: все это абсурдно, мелодраматично. Я ему кое-что объяснила, но не все, кое-что обо мне он не знает. «Он знает, что я на все для него готова». Потом я чувствую себя убитой от того, что сказала такое. Я пытаюсь представить себе, чего бы для него не сделала. Один раз я имела с мужчиной анальный секс, но мне стало больно, и я просила его прекратить. Но с ним я, конечно, согласилась бы, если бы он меня об этом попросил. Я читала, что иногда партнеры мочатся друг на друга. Какой ужас! Я этого никогда не делала, и сама мысль делает меня больной. Но он наверняка и не захочет. Что я почувствовала, когда несколько недель назад он приковал меня и избил? Какая разница – мастурбировать перед ним или отдаваться ему тем или иным способом? Это доставляет ему удовольствие? Нет, нет: от одной мысли о том, чтобы он смотрел, как я ласкаю себя, я начинаю скрипеть зубами и дрожать всем телом.

Лет девять тому назад одна подруга рассказала мне, как она и ее любовник мастурбировали на глазах друг друга. Им это очень нравилось.

«Не переживай, – сказала она, видя, что я краснею (я не могла скрыть отвращения). – Это просто предубеждение. У каждого есть предубеждения. Я, например, терпеть не могу, чтоб мужчина лизал мне ухо, у меня мурашки по коже от этого бегают». – И она рассмеялась.

Я громко говорю:

– Предубеждение, предубеждение.

Внезапно слово теряет абстрактность: это точное название, грозное, как труп, болтающийся на виселице на рыночной площади.

Отворяется дверь: вот он и вернулся.

Он зажигает лампу у изголовья, одевает мне на руку часы и говорит:

– Ты начала очень рано заниматься онанизмом.

Я смеюсь.

– Это догадка или обвинение?

Потом:

– А как твое собрание?

Он не отвечает. Я сосредоточенно смотрю на медные ручки комода.

– Наверное, я начала в шесть лет. Сейчас не помню. Но позже, я часто это делала. Когда уже была большой.

И я тону в каких-то длинных рассуждениях, которые мне пришли в голову в его отсутствие – серьезных, важных – что-то о «выборе», «предпочтении», «близости»… Потом сбиваюсь и. смотрю в окно, старательно избегая его взгляда. Он берет мою голову и притягивает ближе к себе. Потом говорит четко и точно:

– Я хочу, чтоб ты жила со мной, но принуждать тебя остаться не буду.

Кондиционер заработал и гудит. Я открываю рот. Он кладет палец мне на губы.

– Между нами такие отношения: пока ты со мной, ты делаешь то, что я тебе говорю. Пока ты со мной, – повторяет он несколько раз (без ложного нажима), – ты делаешь то, что я тебе говорю.

Потом сердито и громко спрашивает:

– Но Боже ты мой, зачем из этого делать такую проблему? Ну, попробуй! Хочешь, я дам тебе крем, затеню свет?

– Это единственное, на что я не могу согласиться, – говорю я, отводя глаза. – Проси что хочешь, только не это.

Он снимает трубку, набирает на память номер, называет свой адрес и фамилию и мой адрес и фамилию, потом говорит:

– Через четверть часа.

Он берет самый большой из своих чемоданов в шкафу, кладет его на кровать, открывает. Вещи, которые я принесла к нему, разбросаны по всей квартире. Он вынимает мою одежду (она в шкафу налево), аккуратно, не снимая с распялок, кладет на дно. Потом приносит из других комнат шарф, авторучку, которую он мне купил, чтоб я не брала его, книги, штук шесть пластинок, четыре пары туфель, белье, запихнутое в ящик его секретера, флакон Мисс Диор, который он мне купил в прошлую субботу и который я еще не открыла.

Кухня: оттуда он возвращается с полиэтиленовой сумкой для продуктов.

Ванная: он берет мои туалетные принадлежности и бросает их в чемодан – тот уже почти полон. Все это занимает у него всего несколько минут.

Он отвязывает меня, растирает мне щиколотки и запястья, хотя веревка совсем их не натерла. Снимает с меня голубую рубашку. Он оставил мне свитер, положив его на стул. Я протягиваю руки, и он надевает мне свитер через голову. Потом приносит серую льняную юбку. Я так привыкла к тому, что он меня одевает, что жду, когда он встанет на колени, чтобы надеть ее на меня. И думаю: я же никогда ему не объясняла, что юбку я надеваю через голову. Он думает, что юбка – нечто вроде брюк, и надевает ее, как брюки. Потом я соображаю, что про белье он забыл. Я же не могу выйти ночью голая под юбкой.

Теперь он протягивает мне туфли и усаживает меня на кровать. Я протягиваю ему одну ногу, потом другую, наклоняюсь и смотрю, как он застегивает пряжки на туфлях. Потом он становится сзади меня и расчесывает мне волосы.

– Я провожу тебя до такси. Если я найду еще какие-нибудь твои вещи, я их выставлю на лестницу.

Причесывает он меня осторожно, мягкими и короткими движениями: волосы мои легко электризуются. Я оборачиваюсь и обхватываю его бедра руками. Он молчит. Я плачу, как маленькая. Руки его лежат на моей голове, щетка упала на пол.

– Такси придет с минуты на минуту, – говорит он.

И в эту минуту швейцар звонит по внутреннему телефону.

– Ты не можешь… – говорю я.

Он отвечает швейцару ровным голосом:

– Будьте так любезны, скажите ему, чтоб он подождал.

Поворачивается ко мне:

– Я думал, ты приняла решение.

Я опускаюсь перед ним на колени не для того, чтоб его удовлетворить (как я делала столько раз), а чтобы унизить себя, показать свою полную покорность.

– Прошу тебя. Все, что захочешь.

Как сквозь туман, я слышу, как он говорит в микрофон:

– Дайте ему пять долларов, Рей, и попросите подождать.

Он возвращается в спальню и буркает:

– Хорошо. Теперь давай.

Я ложусь, и он срывает с меня свитер. Потом снимает с правой руки кольцо, которое досталось ему от отца, бросает его на постель, хватает меня за горло левой рукой, а правой хлещет меня по щекам:

– Ну-ну, посмотрим.

Он берет мою руку и сует мне в рот.

– Намочи ее, нужно, чтоб она была мокрая.

И добавляет неожиданно нежно, почти шепотом:

– Я помогу тебе, кошечка. Это так просто… Его язык у меня между ног; по моему животу струйками течет пот. Я даже не шевелюсь, когда он поднимает голову и кладет мою руку между моими половыми губами; мои пальцы двигаются туда-сюда, вверх-вниз, и очень быстро я кончаю.

– Потрясающе! – говорит он. – Мне так понравилось смотреть на тебя. Какое у тебя было лицо! У тебя такое удивительное выражение, когда ты кончаешь, такое удивительное! Дикое, плотоядное, а этот широко раскрытый рот!

Он идет к выходу.

– Рей, дай ему еще пять долларов и скажи, чтоб он уезжал.

К этому я не была готова. Несколько лет тому назад я прочла Историю О. Сначала мне было интересно, а потом, очень быстро, интерес сменился ужасом и отвращением. В реальной жизни, садомазохисты были зловещими типами, которые носили черные куртки. В этой странной одежде они выглядели и смешно, и жалко. Если бы какая-нибудь из моих подруг сообщила мне, что после рабочего дня любовник привязывает ее к столу, я… Впрочем, такого никогда не было. Да я бы этому и не поверила.

Конец рабочего дня в пятницу; половина пятого. Он звонит мне на работу.

– В половине шестого будь в отеле Алгонкин, номер 312.

Один раз я там завтракала. Несколько дней тому назад, во время одного из наших бесконечных разговоров («давай сравним рестораны», «и отели» «Риц в Париже», «смешно», «тогда Зум-Зум», «кислая капуста там вкусная», «зато кофе довольно посредственный») я ему сказала, что Алгонкин мне кажется довольно романтичным, особенно тот уголок ресторана, где я однажды завтракала с двумя клиентами. Правда, все очарование этого места для них стало давно привычным, и мне пришлось сдерживать свое восхищение, чтобы сосредоточиться на разговоре.

Я собиралась поехать в метро, но, когда я вышла с работы, мне сразу попалось такси, откуда выходила пожилая пара. Я повторяю: «В половине шестого, в…» и чувствую, как напрягаются мышцы у меня на бедрах. Через несколько минут я уже в Алгонкине. Стучу в 312-й, но никто не отвечает. Дверь не заперта. Я думала, что он ждет меня. Зову его по имени перед дверью в туалет и ванную.

Никого.

Кровать вся завалена свертками. Не подарочными пакетами, а теми свертками, что сваливают как попало на кровать после хождения по магазинам накануне Рождества. Ключ от номера лежит в пепельнице рядом с прикроватной тумбочкой. На телефоне записка: «Разверни пакеты, прими ванну и оденься».

Я разворачиваю первый пакет от Брукс Бразерс. В нем небесно-голубая рубашка, похожая на те, которые я ношу по вечерам, но меньше размером.

Там же мужские носки от Альтмана. В коробке светло-русая борода и усы, завернутые в прозрачную бумагу. Когда я открываю самый большой пакет, руки мои немного дрожат: в нем темно-серый костюм. В других пакетах: туфли, галстук, мужской парик (светлый), белый носовой платок, шляпа.

Я сажусь на край кровати, держа парик в руках. Это очень дорогой парик из настоящих волос, очень мягкий на ощупь. Я одновременно обеспокоена и возбуждена. Потом я принимаю ванну. Он оставил мне на выбор соли Эсте Лаудер, Жан Нате и Витабат, но я неспособна выбрать и высыпаю все вперемешку в воду, в результате чего они в конце концов взаимно нейтрализуются. В первый раз за много недель я погружаюсь в мутную, без пены воду, издающую целую гамму смешанных запахов.

Беспокойство, возбуждение. Но возбуждение берет верх, целиком овладевает мной; я чувствую себя, как автомобиль, который стартует на полной скорости в темную ночь, а фары пятнами освещают впереди серую ленту дороги.

Потом я вытираюсь, стараясь это делать в том же порядке, в каком он вытирает меня каждый вечер: лицо, шея, потом ступни и пятки, потом спина и ягодицы.

Покупая мне одежду, он подумал обо всем, кроме белья. Ткань брюк мягкая, туфли мне как раз, рубашка тоже. Грудь у меня небольшая, поэтому рубашка, жилет и пиджак скрывают ее полностью.

Я надеваю ботинки – остроносые, традиционного стиля – и в ноздри мне ударяет сильный запах кожи (почему женская обувь никогда так хорошо не пахнет?). Вначале они мне немного жмут.

В шляпе лежит маленькая баночка клея, а за ленточку заткнута кисточка. Я в некотором затруднении: клей нужно наносить на внутреннюю поверхность бороды и усов или прямо на кожу? В конце концов я мажу им внутреннюю поверхность усов и наклеиваю их себе под нос. Они колют меня и напоминают о школьных спектаклях. Я смеюсь. Мне трижды приходится все начинать сначала, чтобы приклеить их правильно. С бородой еще сложнее. Клей густеет. Я приклеиваю ее, снимаю, снова прилаживаю, и так до тех пор, пока мне не удается сделать так, чтобы она была на равном расстоянии от моих ушей. С париком, напротив, сложностей никаких: я завязываю свои волосы в «конский хвост», скручиваю его, делаю плоский узел и закалываю шпильками. Парик держится хорошо. Светлые волосы падают на ворот рубашки, почти закрывают мне уши и лоб.

Складывая бумагу, в которую были завернуты усы, я вижу, что в коробке лежат еще брови. Я их наклеиваю поверх своих.

До этой минуты я смотрела в зеркало в основном для того, чтобы изучить свой новый костюм. Но теперь в зеркале я вижу нечто иное: не бороду, парик или усы, но некое лицо. Во мне снова поднимается беспокойство, переходящее в возбуждение. Передо мной стоит тоненький юноша приятной наружности. Если бы мне его представили на вечере, я наверняка подумала бы: «С ним – может быть…» У него большие серые глаза, густые светлые волосы, светлые кустистые брови, тонко очерченный нос, короткая и светлая (рыжеватая) борода. Вот он тоже наклоняется ко мне: по-видимому, особа напротив ему нравится. Это продолжается всего мгновение. Беспокойство полностью овладевает мной, комната плывет перед глазами, я сажусь на пол у кровати, и в мозгу у меня вертится только одно: «Хочу к маме!».

Но это быстро проходит. Я откидываю волосы со лба, открываю пачку Кэмел, лежащую на тумбочке у кровати. Я никогда еще не курила Кэмел и немедленно начинаю кашлять. Затягиваюсь еще раз, и – неведанно почему – это вселяет в меня уверенность, возвращает ясность мысли и спокойствие. Секунду я думаю, что делать с платком. Мне так и не удается вспомнить, куда он его кладет, и в конце концов я его засовываю в задний карман брюк. Я никогда не носила одежды с задними карманами и все время засовываю туда руки, чувствуя под пальцами скользкую подкладку и изгиб ягодиц.

Осталось надеть только две вещи, но они обе ставят меня в затруднение: это галстук и шляпа. К галстуку приколота записка с инструкциями. Он сделал пять чертежиков и написал: «Рисунок соответствует тому, что ты видишь в зеркале. Делай одно за другим». Первый раз я завязываю его слишком низко, во второй раз все получается как надо. Остается шляпа. Я старательно надеваю ее на голову, снова снимаю. Я достаточно разбираюсь в шляпах, чтобы понять, что это правильный размер, то есть правильный для моей головы в парике, но напрасно я надеваю и снимаю ее, ничего не получается. Я верчу ее то так, то эдак, то на один бок, то на другой, задом наперед, – как иногда актеры в кино, – пытаюсь подражать одному приятелю, который всегда ходит в шляпах, но результат в зеркале выглядит неубедительно.

В конце концов я отступаюсь и кладу шляпу в картонку. На моих часах – семь (я их снимаю и кладу в сумочку). Я мою руки, застегиваю и расстегиваю жилет перед большим зеркалом, засовываю то одну, то другую руку в карман брюк. В ту минуту, когда я складываю всю бумагу в пакет, я нахожу ремень.

Он такой же, как тот, что носит он, но немного жестче. Пряжка у него слева, он начинает медленно разворачиваться, когда я кладу его на кровать. Я зажимаю его между большим и указательным пальцами, обхватываю рукой, поглаживаю кожу, снова зажимаю в кулаке… И не перестаю думать о женщине, запястья которой привязаны к трубе душа, воющей от боли под ударами этого ремня.

Звонит телефон.

– Я внизу, в гостиной, – говорит он мне. – Спускайся. Ключ от номера не забудь.

Я опускаю ключ в правый карман пиджака, вынимаю и кладу в правый карман брюк, потом снова вынимаю и перекладываю в левый карман пиджака. Надеваю брючный ремень, застегиваю пряжку. Беру Кэмел и спички и думаю, куда их положить. В конце концов оставляю их в руке. Около лифта со мной ждет кабину какой-то маленький, лысый мужчина, он, ворча, уходит. Я смотрю на него и вдруг осознаю, что он не ниже меня. На высоких каблуках я высокая женщина, а теперь я, пожалуй, маленький мужчина.

В лифте стоит женщина лет сорока. Я остаюсь у двери. Когда мы останавливаемся на первом этаже, и я уже собираюсь выйти, и вдруг вспоминаю, что я – мужчина: я сторонюсь и она выходит первой, не поглядев на меня. «Удивительный ритуал», – думаю я. И в то же время очень радуюсь: выходит!

Он сидит в углу на диване и делает знак, чтоб я села в кресло напротив за низкий столик, на котором стоит медная лампа, пустая пепельница и его стакан с шотландским виски. На нем серый костюм, похожий на мой. Он разглядывает меня, осматривая обувь, пиджак, узел галстука, бороду, прическу.

– А шляпа?

– Шляпа? Я не сумела ее как следует надеть. Я вертела ее и так, и эдак.

Он кривится, потом смеется и выпивает глоток виски; вид у него восхищенный.

– Не так важно, – говорит он наконец все еще улыбаясь. – Ты очень хороша. Просто восхитительна. Отставим шляпу. – Он наклоняется ко мне и берет мои руки в свои, как будто согревает пуки мальчика, который пришел домой с улицы, где лепил снежную бабу.

– Не нервничай. Не из-за чего нервничать.

Подходит официант. Он заказывает мне вино, а себе еще одно виски, но позы не меняет: нога на ногу, наклонив торс ко мне и держа мои руки в своих. Я сижу прямо, напряженно, обуреваемая самыми противоречивыми чувствами; но разве не так было с того самого дня, как я узнала его? Мне неловко, я краснею, задыхаюсь, я крайне возбуждена и пьяна, хотя еще ничего не пила.

Официант совершенно невозмутим. Когда он приносит заказ, я осмеливаюсь взглянуть на него. Он ничего не замечает.

– Все внутри тебя, понимаешь, – говорит мне сидящий напротив мужчина, одетый в такой же костюм, как я. – Людям вокруг на все наплевать. Но меня очень забавляет, что ты так смущаешься.

Мы идем в ресторан, и когда официанта рядом нет, он держит меня за руки. Мне трудно жевать, еще труднее глотать; я пью в два раза больше, чем обычно. Потом мы пьем еще что-то в баре, и он кладет руку мне на бедро.

Когда мы поднимаемся в номер, он подводит меня к зеркалу и обнимает за плечи. Мы разглядываем себя: двое мужчин, один – высокий и чисто выбритый, другой – маленький и бородатый; оба в темных костюмах, один в розовой рубашке, другой – в голубой.

– Сними ремень, – говорит он тихо.

Я повинуюсь, не в состоянии отвести взгляда от зеркала. Не зная, что делать, я сворачиваю ремень. Он берет его и говорит:

– Влезай на кровать и стань на четвереньки.

Он подходит сзади и расстегивает на мне брюки.

– Спусти их и покажи мне зад.

Я не могу удержаться на локтях. Я стою на коленях, положив голову на руки, и из моего горла вырываются какие-то звуки, сама не знаю, что означающие: это не страх, и не желание, точнее, я не могу отличить одно от другого. Он бьет меня, закрыв мне голову подушкой, чтобы заглушить мои стоны, потом берет меня как мужчину. Я кричу еще громче, глаза мои открыты в темноте. Он входит глубоко в меня, потом останавливается. Укладывает меня на живот, подсовывает под меня правую руку, раздвигает мне ляжки. Лежа на мне, снимает с мой головы подушку, слушает мои стоны. Когда я осознаю, что мы дышим в одном ритме, я замолкаю, и он едва-едва ласкает меня рукой. Скоро я начинаю задыхаться. Когда я кончаю, он снова закрывает мне голову подушкой и тоже кончает. Потом берет гигиенический тампон и кладет мне между ягодиц. Когда он его вынимает, тампон весь в сперме и крови. Прижавшись ко мне, он шепчет:

– У тебя в заднице так тепло, так узко, ты просто себе не представляешь…

Иногда я спрашиваю себя, как может боль настолько возбуждать. Почти в то же время я ударила палец на ноге об угол письменного стола. С воем я выскочила хромая в коридор, позвала одну из сотрудниц и добрых минут двадцать не могла сосредоточиться на работе, настолько острой и всепоглощающей была боль. Но когда он причинял мне страдания, разница между болью и наслаждением становилась не такой явной: это были как бы две стороны медали. Ощущения качественно различные, но одинаково сильные и приводящие к одному и тому же результату. Боль всегда была прелюдией к наслаждениям, всегда вела, более или менее длинным путем (это могло длится часами), к оргазму; она становилась для меня столь же сладостной, столь же желанной, столь же неотделимой от физической любви, как ласки.

В дверь стучат. Половина седьмого, я только что вернулась с работы. Я оставляю дверь на цепочке и приотворяю ее: это он. В правой руке у него продуктовая сумка, ручка портфеля зажата между большим и указательным пальцами, в левой – сверток от Бендела, а во рту – Пост.

Он энергично трясет головой – отчего газета падает на пучок сельдерея, – чтобы показать мне, что он не хочет, чтобы я ему помогла, проходит в кухню и ставит на стол сумку с продуктами, а потом бросает Пост в портфель. Газета падает с глухим стуком. Он смотрит на меня с важностью и обеими руками церемонно кладет пакет от Бендела на неубранную кровать.

– После обеда, – говорит он, видя, что я удивлена и сгораю от любопытства.

– Надеюсь, ты не ходил по улице с газетой в зубах?

– Нет.

Он добавляет:

– Я взял ее в зубы, прежде чем постучать ногой в дверь. Специально, чтоб тебя удивить, – и строго смотрит на меня сверху вниз.

– Ну, показывай, – говорю я, доев салат.

– Подожди. Ты думаешь это что? Сначала съедим омлет?

– Ваше величество уже не знает, что и сготовить! Опять омлет?!

Он качает головой.

– Тебе он покажется восхитительным. И правда, омлет очень… – это смесь свежих овощей, сыра и жареных шампиньонов, залитая яйцами. Как только мы с ним покончили, я снова говорю:

– Теперь?

– Нет, в самом деле, – говорит он, – можно подумать, что ты никогда со мной не обедала. А десерт? Есть еще пахлава.

– Пахлава? После яиц? Какое странное сочетание! Нет, я больше ничего не хочу.

– Как угодно. Будешь смотреть, как я ем.

Слизав с его пальцев последние капли меда, я причмокиваю.

– Отвратительная. Просто отвратительная. Тебя нужно снова выкупать. Ты испачкала нос и даже брови. – Он берет салфетку и вытирает мне лицо.

– Хорошо, – говорю я. – Теперь я могу посмотреть, что в пакете от Бендела?

– Ты еще не видела другого; я его спрятал в продуктовую сумку, и он раздавил помидоры. Но я хочу сначала выпить кофе. День был тяжелый, и если я этого не сделаю, то могу заснуть.

Проходит еще полчаса перед тем, как мы идем в гостиную. Я сижу на подушке у дивана, привязанная цепью к ножке чайного столика. Я жду, пока он наливает себе кофе, поит меня чаем, моет тарелки и возвращается с подносом в гостиную.

Вид у него спокойный и радостный; он закуривает сигарету, зевает и берет Пост.

Я ору:

– ЧТО В ПАКЕТЕ?

Он прикладывает палец к губам и хмурится.

– Тс-с! Глупенькая! В этом доме для того такая дорогая квартплата, чтобы здесь не селились шумные люди. Старуха Крайслер сейчас же поднимется, если ты будешь так громко кричать. Я тебе о ней уже говорил. Она живет ниже этажом в квартире 15Д. Ей нужно, по крайней мере, одну историю с изнасилованием в неделю. А ей уже дней двенадцать не попадалось никакой мерзости.

– Ты теперь смеешься над физическими потребностями старых дам? Как же низко ты пал! Если ты собираешься продолжать, я сейчас опрокину столик. Он упадет на тебя, и тебе будет очень больно.

Он вздыхает, снимает ноги со стола, выходит и через минуту – возвращается с торжествующим видом, держа в поднятых над головой руках по пакету. Он бросает их на пол и становится на колени, чтобы снять с меня наручники. Потом он почти автоматически растирает мне запястья, это жест, ставший для него привычным, не имеет ничего общего с состоянием моих запястий, по большей части, металл их едва касается.

– Ну вот, – говорит он, – теперь я сяду, а ты откроешь пакеты.

Я открываю сначала пакет от Бендела. В нем, завернутые в шесть слоев тонкой бумаги, лежат пояс из черных кружев с резинками и пара светло-серых чулок. Мне неудержимо хочется смеяться. Я корчусь от хохота, потом поднимаю пояс: он смутно напоминает мне не то скелет, не то летучую мышь. Я одеваю его на голову. Одна резинка качается у меня перед носом, другая щекочет ухо, а третью я ловлю ртом.

– Боже мой, – стонет он, – до чего же у тебя экзотический вид!

Он захлебывается смехом, свистит, стонет. Нас обоих охватывает приступ внезапного смеха, как это бывает или с детьми на каникулах, или при особом, быстро проходящем опьянении, когда не можешь объяснить соседу смысл шутки, или когда сам не понимаешь какой-нибудь шутки, или когда не можешь перестать смеяться, даже если тебе уже плохо от смеха.

– Боже мой…

Он трет лицо и стучит кулаком по валикам. Я сняла пояс с головы и держу на коленях.

– Я осуществил, – говорит он улыбаясь, – свою старую фантазию. Когда я был подростком… Нет, когда мне было лет одиннадцать, или еще меньше… Ну, не важно. Меня это всегда возбуждало, и в одиннадцать, и в пятнадцать, и в двадцать два, и в тридцать два года… Черный пояс с резниками не в журнале, не в фильме, а на живой женщине! Ни одна из женщин, с которыми я спал, его не носила, ни одна… Пришлось мне позаботиться об этом самому.

Он подмигивает мне.

– Хочу посмотреть, на что это похоже в реальной жизни.

Я сказала ему, что пояса никогда не носила, хотя один раз несколько лет назад хотела себе его купить. Но я себя в черном просто не представляла, если бы я купила, то розовый или, может быть, белый. Мы снова оба смеемся. Он описывает мне весьма дотошную продавщицу, которая его обслуживала. Это была женщина в возрасте наших матерей: дородная, безупречно одетая, вежливая и равнодушная. Она выложила перед ним весь ассортимент поясов и показала особенности каждого: у этого – пристегивающаяся резинка, у того сзади эластичная вставка, еще на одном – особые зажимы; есть с розетками всех цветов из разных материй на зажимах и так далее. Все, разумеется, можно стирать в холодной воде.

– Вы выбрали одну из моделей, которые легче всего продаются, сударь, – сказала она ему.

Он хотел было спросить, какова же другая, но раздумал, когда она ядовито спросила его:

– Угодно вам что-нибудь еще?

– Посмотрим теперь другую коробку, – радостно говорит он, отодвигая столик от дивана.

Он сидит, раздвинув ноги, прямо поставив босые ступни на ковер; он опирается локтями на колени, а подбородком на ладони; волосы его еще не совсем высохли (он перед самым обедом принял душ) и падают на лоб. На нем белая хлопковая рубашка с засученными рукавами, расстегнутая на груди, волосы на груди наверху вьются, а книзу редеют; он натянул старые шорты.

– Ты знаешь, на кого ты сейчас похож? – спрашиваю я. – На Робинзона Крузо на острове, который уверен в том, что костюм ему никогда больше надевать не придется. Ох, как я тебя люблю!

Он хмурится, кусает губы, стараясь скрыть выражение лица: он, кажется, немного испуган и восхищен. Я так его люблю, что у меня мутится в глаза. Он ложится на диван, откидывает голову назад на валик, запускает руки в волосы и говорит старательно ровным голосом, глядя в потолок: