Взялись тогда за оружие отцы Дарды и Лоха. А за ними вслед - братья отцов, друзья отцов, друзья отцовских братьев...
      И уж грозила кровная месть ополовинить клан Мак-Лаудов.
      Тогда собрались старики клана и, обсудив, постановили: смерть на состязаниях убийством не считать. И освободили род Дайн Кехта от права и долга кровников, позволив роду Криденбелла внести за кровь выкуп половиной своих стад, третью оружия и четвертью золота, которым владела семья.
      А потом еще одно решение вынесли старики: впредь, чтобы избежать повторения такого, - не быть на состязаниях мечевой игре...
      И мудрым было решение это, но с завистью косилась молодежь на сидевшего в рядах зрелых воинов Дункана Мак-Лауда. Он, ныне тридцатилетний, был последним из победителей клинковых игрищ, превзойдя выдержкой в тот самый день одного за другим четверых противников.
      Эндрю Каннингхейма он одолел тогда, из рода Каннингхеймов с горы Балвери, за ним подряд трех молодых Мак-Лаудов: Балода, Майкла и Дарду.
      (Того самого Дарду, который минуту спустя пролил кровь своего единородца, - что и послужило концом состязаний...)
      А сейчас Дункан в игрищах не участвовал: как по возрасту (был он зрелым бойцом, закаленным во многих битвах - и не было нужды ему, подобно юношам, доказывать свое мужество), так и по другим причинам.
      Знал он (многократно было проверено!), что нет ему равных. Ни на дубинках, ни на мечах. Ни в стрельбе, ни в борьбе. Но знал это не он один...
      Ведал об этом также Ронар ап Форгейм Мак-Лауд. А Ронар недаром звался таном, главой клана Мак-Лаудов. Перед боем же не следует вызывать неудовольствие тана, - ведь завтра именно он поведет свой род на врага...
      Но все же хмуро косился тан в сторону Дункана: очень ревнив был он к чужой славе. И так же хмуро провожала Дункана взглядами тройка остальных ап Форгеймов, братьев Ронара.
      ...А Дункан пил, смеялся и пел песни наравне со всеми - и вскоре подозрения оставили четырех братьев. Успокоившись, они тоже отдали дань элю и виски.
      И ночь, накинув на Мак-Лаудов черное одеяло с прорехами звезд, застала весь клан в состоянии, весьма отдаленном от трезвого.
      Если бы враг атаковал этой же ночью - благо, кроме звезд светила и полная луна... Да, тогда враг снискал бы легкую победу.
      Но враги - клан Фархерсонов, с которыми Мак-Лауды не поделили пастбищные земли, - были сейчас не более трезвы, чем те, с кем им предстояло драться наутро. Да и вообще - мерзостью почитают горцы нападать при свете лунного диска на спящих неприятелей...
      Утро застало их там же, где и вечер, - кого за пиршественным столом, а кого и под ним...
      С первым криком петуха с трудом приподнял тан Ронар над столешницей тяжелую похмельную голову и повел по сторонам мутным взглядом.
      Ко второму петушиному крику взгляд Ронара ап Форгейма приобрел осмысленность.
      А к третьему - встал тан на ноги, почти не качаясь, и поднес к губам медный рог, служащий для подачи сигналов.
      И когда затрубил он, раздувая легкие, - зашевелились вокруг Мак-Лауды, стремительно, до звона в ушах, трезвея, будто пробуждалась от векового сна фианна Финна Мак-Хумайла [Финн Мак-Хумайл - легендарный вождь древней Шотландии; фианна - священная дружина, члены которой считались друг другу братьями; согласно легенде, Финн и его фианна, совершив множество подвигов, удалились в глубокую пещеру, где пребывают и поныне в непробудном сне, ожидая, когда кто-нибудь проникнет в пещеру и протрубит в боевой рог Финна].
      И каждый шарил вокруг себя руками - ища оружие, проверяя, на месте ли доспехи...
      ...А где-то далеко, за грядой холмов, пробуждались и осматривали свое оружие Фархерсоны.
      Говорили в старину: зло есть добро, добро есть зло...
      4
      Говорят: каждое сражение начинается задолго до своего начала... Это значит - надо тщательно блюсти ритуал, предшествующий бою. Ибо от него многое зависит...
      Зависит готовность воинов сражаться. Зависит вера их в своего предводителя.
      А более всего - благосклонность судьбы...
      Древний бог войны Ангуз - а именно ему, а не Распятому Богу, в глубине души молится перед битвой каждый хайлендер - ревностно следит, чтобы до мелочей соблюдались стародавние обычаи!
      Трудно сказать, как повернулось бы дело, если бы Ронар, согласно древнему правилу начала войны, вынул боевой нож из-за отворота правого чулка и переложил его вместе с кожаным чехлом по внутреннюю сторону ноги.
      Наверно, Ангуз был бы доволен...
      Но - не дотянуться было тану до своего чулка. Да и не было с ним в этой битве традиционного ножа с топазом, вправленным в рукоятку.
      Сплошной доспех испанской работы покрывал тело тана, от сапог до макушки облив его блеском полированной стали. И помехой оказался бы шотландский клинок для кованого точно по ноге наколенника.
      Четыре комплекта таких лат - франкского образца, но толедской выделки - имелись в клане Мак-Лауд. А больше едва ли мог позволить себе и королевский двор.
      И, действительно, - неимоверно дорог подобный доспех, простому горцу не скопить на него и за дюжину жизней. А король Джеймс небогат, беднее многих из своих подданных.
      Итак, тяжкие латы облегли тело четверых ап Форгеймов, а головы их скрылись под глухими шлемами. Не шлем-салад это был с половинным забралом - любимый наголовник хайлендских рубак. И не шлем-морион, применяемый стрелками, который, обеспечивая хороший обзор, оставляет открытым лицо.
      Четыре глухих армэ - горшковидных шлема - венчали головы тана и его братьев. Человека, надевшего такой "горшок", почти невозможно поразить ни в голову, ни в шею.
      Однако и сам он немногое сумеет увидеть сквозь узкую щель забрала...
      Вот почему редко применяли сейчас армэ - легко в нем уберечь себя, но трудно следить за своими и врагами, трудно удержать нить управления боем.
      А утратив эту нить - и себя не сбережешь...
      Впрочем, именно на сей раз четверым рыцарям в доспехах высокой защиты надлежало сыграть свою роль... И чем неожиданней будет эта роль - тем неожиданней, быть может, окажется финал спектакля.
      Спектакля, где нет зрителей, а расплата за участие в игре - жизнь...
      Встали под вековым дубом, высящимся на окраине селения, четыре оруженосца. И каждый держал под уздцы рослого коня, тоже заключенного в сталь поверх стеганой попоны.
      А через сучья древнего дерева были переброшены толстые канаты. С одного конца каждого из них была укреплена планка сидения, а за другой конец взялось по несколько здоровенных парней.
      Тяжело, со звоном ступая, подошли к лошадям латники. С каждым шагом они глубоко впечатывали в вереск железные башмаки, оставляя на зелени черные шрамы.
      А потом сели тан и его братья на планки-сидения. И взлетели вверх, когда потянули дюжие руки за канаты, переброшенные через ветви дуба.
      Взлетели, как мальчишки на качелях... Или как казненные - на виселицах.
      Взлетели - и опустились в седла с высокими, словно спинки кресел, луками.
      Усмехнулись при виде этого старейшины клана: в их время - не так латники на коней взбирались... Когда они, старейшины, были молоды, - любой рыцарь, даже из самых тяжеловооруженных, сам ногу в стремя ставил, сам, без подсаживающих, взгромождал свое тело в седло.
      Эх, молодежь изнеженная пошла... К чему только придет Хайленд еще через пару-тройку поколений?!
      Как знать... Быть может, и правы старики. Шестнадцатый век на исходе, до конца его меньше лет осталось, чем требуется младенцу, чтобы дорасти до юношеского возраста.
      И - отвыкли уже воители от тяжести полной брони, забыли о том, что для их дедов она была привычней, чем тяжесть нарядного камзола.
      А с другой стороны...
      С другой стороны - разве найдется старик, который не был в молодости сильнее, чем сам Финн Мак-Хумайл? Который бы стоил в бою меньше, чем десяток его никчемных, изнеженных внуков?
      Который не жалел бы настоящее - время мельчающих людишек, и не печалился о будущем - времени людишек, вконец измельчавших?
      Сначала двигались шагом, сберегая силы коней. И лишь когда до противника оставалось не более полета стрелы, - рванули галопом.
      Не очень-то далеко бьет шотландский лук, куда слабее, чем большой лук английских йоменов. Шотландский полет стрелы - от силы четыре сотни ярдов.
      Это расстояние конница, летящая во весь опор, преодолеет от силы за пол-минуты.
      Пол-минуты - не так уж мало...
      За такой срок можно прицельно выпустить три-четыре, а при умении даже весь колчан стрел. И каждая из них может наповал сразить даже панцирного ратника...
      Но не только дальнобойностью уступает лук Единорога луку Льва... [Единорог - традиционный символ Шотландии; лев - Англии.] Пробивной силой - тоже. Да и меткостью, само собой. И лучникам Фархерсонов не хватило ни мощи рук, чтобы пробить стрелой полудюймовую сталь, ни зоркости глаза, чтобы послать пернатую смерть в щель стыка доспехов.
      Перед фархерсоновским войском ровными линиями выстроились шеренги пехотинцев. В пять рядов. Копья - на руку, щиты - перед собой...
      И невозможным казалось погнать коня на щетинившуюся копьями стену. Строй пехотинцев плотен, копья - длинны, задние ряды кладут древка на плечи передним, так что на каждого всадника одновременно смотрит два десятка граненых наконечников.
      Это остановило бы обычную конницу. Вот именно - обычную...
      А встречи с конным клином, во главе которого неслись не люди железные статуи - не ждали. И не были к ней готовы.
      Возможно, лошади встали бы на дыбы, начали отворачивать. Но стальные оголовья коней содержали шоры - наглазники, выдуманные как раз для того, чтобы не дать им смотреть прямо перед собой, не позволить испугаться.
      Люди - не испугаются... Человек может заставить себя взглянуть в глаза костлявой старухи без дрожи.
      Единственный из всех живых тварей может это он...
      ...Когда со свистом раздался в стороны вереск и, выставив пики, галопом вылетела вперед четверка сыновей Форгейма, строй пеших копейщиков не дрогнул. Разом выставили они свое оружие навстречу смерти.
      Но не было уже никакого толку от их мужества и воинского уменья.
      Четыре рыцаря, сомкнувшись настолько тесно, что их колени почти соприкасались, возглавили атаку клана.
      И страшен был таранный удар, удесятеренный конским разгоном и тяжестью сплошной брони.
      А сзади - рев, топот, клочья грязи из-под копыт, залепляющие лица, и так почти не различимые под шлемами, - скакали остальные Мак-Лауды, вооруженные более скромно и разномастно...
      Говорили в старину: если суждено чему совершиться, не спасет от того ни ложь, ни клятва.
      5
      ...Откуда он знает все это?!
      Конан почувствовал, что во рту стало солоно: судорожно сцепив зубы, он до крови прокусил себе губу. Глубоко вдохнув сырой воздух, Конан разжал челюсти.
      И тут же исчез солоноватый привкус - ранка затянулась мгновенно.
      Мак-Лауд усмехнулся этому. Ну, конечно: регенерация. Его тело само, без участия разума, заботится о своей сохранности. И никуда от этого не деться...
      Впрочем, и не надо деваться! В нынешней жизни, в нынешнем веке для него это - ох, какой ценный дар...
      Для него - и для этого, другого. Того, который лежит сейчас на грубо сколоченной кровати, и жизнь, капля за каплей, вытекает из него вместе с кровью.
      Он конечно, думает, что это - конец... Если он вообще сейчас способен думать о чем-либо, кроме лютой боли, когтящей его тело.
      Конан отлично помнил, каково было ему самому в момент его первой смерти, когда эспадон Черного Воина вошел ему в живот и провернулся там, разрывая внутренности...
      Он уже догадывался, кто этот человек, лежащий в доме. И это, надо сказать, не переполняло его радостью.
      Если быть абсолютно честным, то он пожелал бы себе другого спутника... Ну что ж, значит такова его судьба!
      Этого, по крайней мере, он знает должным образом. Знает, чего можно от него ожидать...
      (Вот именно!)
      И тут Конан Мак-Лауд оборвал свои мысли. Нет ни малейшего смысла распалять себя досадой. Сила, большая, чем простая случайность, свела их вместе. Значит, были на то свои причины!
      И все же - откуда он знает, что произошло вчера с раненным?
      В прошлый раз, кажется, он не знал всей этой предыстории. Очень давно, невообразимо давно, был этот "прошлый раз", но память цепко хранит подробности.
      Битва, что ли, иная тогда была? Вздор! Уж кто-кто, а он-то знает, что все битвы одинаковы. А может быть...
      Может быть, он сам - Конан - был тогда ИНОЙ? Вернее, не тогда, а сейчас?
      Наверное, так и есть. Ведь ныне он - единственный из бессмертных, кто сумел пройти Путь до конца. Причем не один раз, а дважды.
      И сейчас он в третий раз встает на Путь...
      Конан взглянул на лежащего - и снова воспоминания о виденном обрушились ему на плечи бесплотным грузом.
      ...Передовой отряд был не просто разбит - он был уничтожен, выкошен напрочь, словно пшеничное поле.
      И без толку стреляли Фархерсоны по наступающим Мак-Лаудам. Впереди них была железная стена. Движущийся щит. Живая крепость.
      Наверное, не один из Фархерсонов вспомнил в эти мгновения о всадниках Апокалипсиса...
      Их ведь тоже - четверо. А под броней не разобрать цвет коней: кто из них белый, кто вороной, кто - Конь Бледный, несущий на спине Смерть.
      Впрочем, оружие у них иное - ни один не имеет лука, и каждому дан большой меч. Но ведь вовсе не обязательно Откровению сбываться в таких мелочах...
      Запоздало хлопнул один мушкет. Потом второй. Сорвалось с тетивы несколько стрел.
      И - ничего. Не разобрать даже, промахнулись второпях стрелявшие или спасло кованое железо. Ведь и пуля не всякий раз пробивает латы - разве что в упор разить.
      Ничего...
      Вестниками смерти ударили ап Форгеймы по второму отряду. И ад следовал за ними.
      Ад размахивал палашами, пел клановые песни Мак-Лаудов и вступил в исступление боя.
      Лошадь, отягощенная почти тройным против обычного весом - своя броня, броня всадника и сам всадник, - не долго может выдержать на галопе. А сбившись на медленный аллюр, ей непросто вновь набрать полную скорость.
      Разве что после долгого разбега... Но нечасто условия боя позволяют взять такой разбег.
      Вот почему вскоре завязли четверо в гуще схватки, исчерпав свой разгон. А завязнув, - отбросили ставшие ненужными копья. И узкими молниями засверкали в их руках обнаженные клинки.
      Но то, что должны были сделать сыновья Форгейма, - они сделали. Преодолен рубеж стрельбы, смят копейный заслон, опрокинута неровная волна ринувшейся было навстречу фархерсоновской конницы.
      А теперь...
      А теперь настало время сшибающихся мечей, звонких ударов по железу и глухих - по неприкрытой плоти.
      Время рассеченных щитов и мокрого хруста не выдержавших удара костей.
      Время, когда от криков и хрипа закладывает уши; когда тяжелое дыхание прорывается сквозь прорези забрала белыми клубами; когда не разобрать, пот или кровь щиплет соленым глаза.
      В сущности, все это и называется боем...
      И хохотал веселый и жестокий Ангуз, любуясь кровавым зрелищем.
      Урон, нанесенный клану Фархерсонов в первые мгновения, был страшен. В сущности, он почти определил исход сражения.
      Почти.
      Но не могли всегда и всюду быть впереди четверо латников, а прочие воины их клана были куда менее защищены. И вскоре пролилась первая кровь Мак-Лаудов.
      Правда, это лишь прибавило им ярости. Да и их противников полегло куда больше...
      Но тут опомнившаяся пехота и немногие всадники врага, которые еще оставались в седлах, с двух сторон ударили по сбившимся в кучу Мак-Лаудам сразу же за спинами ратной четверки. Так работают против копья клинковым оружием: не стремясь перебить наконечник, рубят по уязвимому древку за ним.
      А без древка - немного толку в наконечнике.
      Это было обдуманное действие, а не просто судорожная реакция обреченных. Видно: сбоку, на левом крыле вражеского отряда, небольшая толпа сгрудилась вокруг упавшего было знамени Фархерсонов. Это знамя белый квадрат с извивающимися по нему геральдическим зверем - держит, вздернув его на командирском копье, воин в узорчатом шлеме.
      Кажется, именно он и выкрикнул слова приказа...
      Молоком разливался туман по склону, на полтора фута от земли. По колено стояли в нем, обороняясь, горцы одного клана; по колено наступали горцы другого.
      И тот, кто падал, сразу же исчезал из глаз. Будто тонул в молочно-белом озере.
      А по поверхности его, гладкой и ровной - гораздо более гладкой, чем бывает поверхность любого, даже самого спокойного озера, - после каждого падения проходила рябь.
      И высовывалась порой, пробив слой тумана, то рука со скрюченными в последнем движении пальцами, то чье-то окровавленное лицо - чтобы, судорожно глотнув воздуху, вновь погрузиться в белесую мглу, как если бы действительно была она озерными водами...
      Словно мушкетная пуля, ударившая в стену дома, конница Мак-Лаудов пробила вражеский отряд на половину глубины построения. Искрошив, уничтожив все вокруг себя. Но тут и застряла, как пуля застревает в стене.
      А застряв, - превратилась в мишень.
      И где-то совсем рядом, но все же в недосягаемой дали, осталась Мак-Лаудовская пехота. Отстав от рванувшихся галопом всадников, она спешит к месту боя, выставив копья в прорези щитов и что-то крича на бегу. Но ей уже не поспеть вовремя.
      (Эх, раньше бы подумать об этом тану... Но не подумал он. А вот Фархерсоны - подумали.)
      Впрочем, сами ли они додумались до этого? Едва ли... Презирают горцы хитроумный расчет, искусство правильного боя, умение расставлять полки...
      Это, должно быть, вон тот им подсказал - чужак в диковинном, не здешней работы, шлеме и панцире. Вот он стоит слева, держа знамя на копье, а свободной рукой указывает куда-то, отдавая распоряжения.
      И, повинуясь его приказам, лучники вновь натянули тетивы, хотя обычно стрелы свистят в начале схватки - до того, как началась работа неутомимых мечей.
      Неужели все совпадает до мелочей? И, значит, у всех бессмертных начало Пути одинаково?
      И Конан, внутренним взором пройдя сквозь Время и Пространство, взглянул на битву с близкого расстояния. Будто сам оказался среди сражающихся.
      И увидел, что все не так...
      Результат - сходен, но подоплека различна. Воин в странных доспехах, принявший на себя командование после гибели тана (а Лабрайд, тан Фархерсонов, повел свою конницу навстречу атакующему клину, повел - и был втоптан в землю), - не обладал длинной линией жизни.
      Любой из бессмертных чувствовал ее ауру - далекий отблеск Силы. А Конан чувствовал лучше других: иначе не остаться бы ему последним среди бессмертных...
      Ронар и его братья, сидя на огромных жеребцах, высились над конной лавиной, словно сторожевые башни - над крепостной стеной. Именно по ним и хлестнул шквал стрел. Но хлестнул не разом, а поочередно.
      Сперва - по самому Ронару ап Форгейму, отличимому от прочих высоким султаном перьев на шлеме.
      Не прибавилось у лучников ни силы, ни меткости. Однако теперь все они били в одном направлении, на несколько ярдов в поперечнике насытив воздух ливнем стрел.
      И хрипло вскрикнув, выронил тан меч и покатился по земле с оперенными черенками, торчащими из каждой щели его доспехов. Словно странная птица со смятыми, обломанными перьями, - если можно представить себе птицу в тяжелой броне...
      А потом шквал ударил по второму латнику, сметая его с седла. И по третьему...
      Последний из рыцарей успел оглянуться назад, на воинов своего клана. Кажется, (хотя поди узнай лицо под глухим забралом), это был Габур по прозвищу Быстрый, младший из ап Форгеймов.
      Он увидел и понял все. Увидел гибель братьев; увидел, что сам он отрезан от своих вопящей стеной врагов; увидел, что проигран бой.
      И уж, конечно, увидел он предсмертно обострившимся зрением трехлепестковые цветы стрел, несущиеся к нему со стороны белого квадрата вражеского знамени.
      И понял, что обречен. Понял, что проигран бой...
      А Дункан Мак-Лауд, волей судьбы оказавшийся ближайшим к Габуру Быстрому, увидел и понял нечто иное. Он увидел - не зрением видят такое! как мольба, подобная воплю, вытекает сквозь узкие щели наличника последнего из латников.
      Мольба не о своем спасении - а о спасении клана и чести клана.
      И понял Дункан, что настало его время вести за собой.
      Говорили в старину: даны тебе плечи, так неси!
      6
      История печет свой хлеб из слоеного теста. И много зависит от того, какие и в каком порядке лягут слои.
      Немалая мудрость требуется, чтобы осознать этот, как будто совсем элементарный факт. Но когда придет понимание, - все вокруг становится ясным...
      Река, по которой медленно, то и дело тыкаясь в берег или цепляясь о вязкое дно, плавает неуклюжий корабль человечества, слагается из многих ручейков. Пытаться что-то менять в главном течении - бессмысленно. Слишком велика, необорима его мощь...
      Сила же, данная бессмертным, имеет свои границы. Во всяком случае, если это Сила светлая. Если же она темна...
      Темноте же - нет предела. "Немеряна моя Сила!" - кричал Черный Воин, вновь придя в этот мир. И прав он был, потому что прямо восстать против его могущества - все равно, что пытаться прямым ударом изящной катаны остановить огромный эспадон.
      Но приложив даже небольшое усилие в нужном месте, в нужное время...
      (Как будто нет сейчас на Земле Черного Воина. Силы Зла, обильно разлитые по планете, не сошлись пока в неком едином носителе.
      А если сойдутся...)
      Что ж, уже дважды катана одолевала эспадон. И нет причин, чтобы ей и в третий раз не одолеть его!
      Тогда было так:
      Пришпорил своего коня Дункан Мак-Лауд и послал его влево - туда, к белому квадрату чужого знамени.
      И рванулись следом за ним уцелевшие Мак-Лауды - напролом, топча вражескую пехоту, словно вереск.
      Столь неожиданным оказался этот рывок, что они достигли своего. И пела душа Дункана, когда увидел он перед собой - внизу, на уровне стремени - того странного воина, что отнял победу у Мак-Лаудов.
      Это он так думал, что отнял... Ну, мы еще посмотрим - кто кого!
      Странно: человек, так умело командующий боем, так хорошо распознавший, куда следует нанести главный удар, вроде бы не ждал опасности для себя самого.
      Настолько не ждал, что даже клинок он еще не обнажил. А теперь и не будет времени обнажить!
      Потому, что времени вообще ни на что не хватит. Дункан, привстав на стременах, уже обрушивает на него сверху удар своего палаша.
      И остановилось все вокруг. Только медленно опускается широкое лезвие, хищно поблескивая в сгустившемся воздухе.
      Дункан хорошо рассмотрел незнакомца. Тот среднего роста, худощав, лицо его под открытым шлемом темнеет нездешней смуглостью. Итальянец? Француз?
      Фархерсоны - еретики-паписты (оттого разгромить их будет особенно сладостно: каждый убитый папист, говорят, снимает с твоей души четверть грехов... Если так, то Дункан за сегодня уже на три четверти очистился - а сейчас вот и последние грехи с себя снимет!).
      Немного осталось в горах Шотландии папистов, - но все свои надежды католический мир возлагает на них. Снабжает их золотом и сталью, тайно шлет офицеров, сведущих в ратном деле.
      Вот и это, - должно быть, один из них... Темные глаза, кожа цвета оливок, легкий панцирь континентальной работы...
      И кем бы он ни был - итальянец или француз, как подумалось сперва, либо подданный Филиппа II, императора всех еретиков, - сейчас он станет просто трупом.
      Получи, Люцифер! Н-на!
      Чужак так и не успел выхватить из ножен свое оружие (Дункан успел разглядеть, что это была длинная, узкая шпага). Но левая его рука все еще лежала на древке офицерского копья.
      Эту руку и взметнул он навстречу дункановскому удару.
      Жалкая это вещь с точки зрения подлинного воина - такое копьецо. Тонкое, легкое, оно скорее символ власти, чем подлинное оружие. Воистину, единственное, на что годится оно, - это служить опорой для знамени...
      Но таким необычным был отводящий блок итальянца-француза, так диковинно он увел в сторону хрупкое древко, одновременно проворачивая его вокруг своей оси, - что могучий удар Дункана будто провалился в пустоту.
      Так бывает, когда, взбираясь по крутому склону, смело ставишь ногу на большой, надежно вросший в землю камень, - но с легкостью осеннего листа срывается он со своего ложа, унося за собой в пропасть невнимательного скалолаза.
      Дункан все же не вылетел из седла, увлекаемый мощью своего удара. Сумел удержаться.
      Сумел он удержаться и тогда, когда на обратной отмашке полотно знамени, вдруг ставшее опасным, как ловчая сеть, хлестнуло его по глазам.
      И зрачки в зрачки глянул на него с белого квадрата черный барс клановый зверь Фархерсонов...
      Но усидел в седле Дункан. И с вывертом ткнул коня шпорами в брюхо, диким прыжком швырнув его на знаменосца, - опрокинуть его, смять конской грудью, повалить наземь под дробящие удары копыт!
      Однако... Пробовали вы когда-нибудь кузнечным молотом раздробить капельку ртути? Если да - поймете.
      Не оказалось чужака на том месте, по которому пришлись копыта. Невозможно извернувшись (воистину - сам Люцифер вел его тело!), вынырнул он слева от коня.
      И не с руки было Дункану рубить.
      А защититься - тоже нечем. Оружием трусов считал Дункан щит, всю жизнь лучшим щитом служила ему чашка палаша-клейморы - большая, кованой бронзы...
      Но - не дотянуться ему теперь палашом до офицерского копьеца. Впрочем, при всем мастерстве противника, не бывать этому копью полноценным оружием: наконечник его тонок и многоветвист, он не сможет бить на поражение.
      А шпагу чужак так и не выхватил.
      И, усмехнувшись, откинулся Мак-Лауд назад, почти открыто подставляя под удар грудь, которую прикрывала лишь кожаная куртка. Мелкие, сверкающие блестки усеивали ее спереди - но разве оборонит такое украшение от острого железа?!
      (Нет, не украшение это было - не к лицу воину украшаться, словно вдовушке в поисках нового мужа. И куртка была не куртка, а потайной доспех. Стальные пластины прилегали к коже изнутри, перекрывая друг друга краями, как черепица крыши.
      И обманчиво блестели ряды заклепок, присоединяющие металл к коже, создавая видимость украшения).
      Этот потайной панцирь звался так же, как крылатое судно южных франков, - "бригантина". В диковинку он был хайлендерам, - и не один раз Дункан подставлялся так же, как сейчас, а потом срубал прельстившегося легко достижимой победой противника.
      Но теперь - не вышло так!
      Видать, многое изведал этот чужой офицер. И не редкость на континенте была бригантина - как корабль, так и броня.
      Во всяком случае, направил он свой выпад не в грудь, а ниже. И ажурное острие легкого копья вошло в промежуток между краем куртки и наборным поясом.
      Лишь тогда позволил себе чужак скривить губы в злорадной, чуть презрительной улыбке.
      Он одолел дикаря! Впрочем, чего и ждать было от темных, не обученных искусству благородного боя горцев, еретиков-протестантов, служителей Сатаны...
      Он еще не знал всего, чего можно ждать от горцев. И улыбаться ему не следовало!
      Вот уж чего никак не ожидал офицер - так это того, что хайлендер, страшно оскалившись в агонии, подтянет к себе врага, схватившись за древко копья-знамени. Так, что наконечник весь целиком исчезнет в его теле.
      Так сделал это в своем последнем бою король Артур, если верить легенде...
      И, оказавшись на несколько дюймов ближе, вновь обрушил Дункан свой палаш - на всю длину клинка...
      Мак-Лауд успел увидеть, как опрокинулся от его удара враг (убит он, ранен или просто отброшен? Хоть бы - первое...). И тут же жестокая боль в подреберье скрутила его пополам.
      И самое последнее, что он тогда рассмотрел, был метнувшийся ему навстречу квадрат знамени. Этот квадрат был уже не бел, а красен от крови.
      Его крови...
      Говорили в старину: переоценишь свою силу - беда. Недооценишь силу неприятеля - три беды.
      7
      Небо на востоке багровело все больше и больше. Вот-вот из-за горизонта вынырнет краешек дневного светила, сметая предутренние сумерки.
      Вдалеке завыл волк. И, вторя ему, выла во дворе собака - так, как испокон веков воют собаки над покойником.
      Столь велико было горе бессловесной твари, что не чувствовала она рядом, всего в нескольких шагах, присутствия незнакомого человека...
      Тогда все обернулось куда легче, чем могло обернуться. Знамя - не просто кусок материи на шесте.
      Недаром все воинские уставы строже всего прочего карают за утерю знамени...
      Почти победившие Фархерсоны дрогнули, когда в гуще схватки вдруг колыхнулся и исчез их боевой символ - черный барс на белом фоне. А когда он снова поднялся над головами, - не сразу узнали они белое полотнище в красном...
      И почти побежденные Мак-Лауды смогли отступить, вывести из боя свои поредевшие силы...
      Знамя появилось вновь лишь оттого, что какой-то расторопный воин, обнажив шотландский кинжал-баллок (с мечом было не развернуться в тесноте), несколько раз рубанул узким лезвием по древку копьеца почти вплотную к телу Дункана. Сразу же за ушедшим в живую плоть наконечником.
      И на четвертом ударе кинжал с сухим хрустом рассек древко, отделив знамя от тела сраженного врага.
      А по Дункану воин рубить не стал, сочтя его убитым. Впрочем, в этом он, по сути, и не ошибся...
      И вынес Дункана из битвы конь, следуя за отходящими Мак-Лаудами.
      А потом два войска, обезглавленные гибелью предводителей, измученные, израненные, долго стояли друг напротив друга, обмениваясь оскорбительными выкриками.
      Но никто не решался вновь ступить на разделявшую их полосу вереска, обильно политую кровью. И от выстрелов воздерживались, хотя оставалось еще сколько-то стрел в колчанах и пуль - в кожаных мешочках при пороховнице.
      Никакого перемирия заключено не было. Однако, повыкрикивав ругательства (больше для самоуспокоения: много ли расслышит враг, до которого сейчас - сотня ярдов?) и собрав раненых и убитых - всех, кого удалось, - рати стали удаляться друг от друга.