Лежа на спине, Эмма плакала. Когда спустя час к ней заглянула ночная сестра, подушка Эммы была влажная от слез.
      На следующее утро, когда воспоминание о боли все еще не отпускало ее, она попросила доктора Флеминга, чтобы ей давали лишние таблетки – на случай, если она снова уронит.
      – Я не могу справляться с такой болью, – искренне призналась она.
      Доктор Флеминг изучал ее карту. Затем он профессиональным движением взял ее запястье.
      – Миссис Гортон, боль – это ничто, она лишь показатель.
      Эмме показалось, что она ослышалась.
      – Что вы сказали? – переспросила она. Доктор Флеминг повторил. Эмма отвернулась. Она рассказала об этом матери, и та постаралась осложнить жизнь доктору Флемингу, как могла; но Эмма знала, что даже мать не может ее понять. У нее ни разу в жизни ничего не болело.
      Месяц промучившись от болей, она уже потеряла то, что здоровый человек назвал бы жизнью, то есть само здоровье. Ночь беспомощности отвратила ее не только от доктора Флеминга. С тех пор вся ее энергия была направлена на поддержание равновесия между наркотиками, болями и слабостью. Мысль о возвращении домой больше не привлекала ее. Она сознавала, что глупо притворяться, будто она сможет там жить. Она не сможет справляться с детьми, мужем или любовником; возможности вскоре сократились до ежедневного часового разговора с матерью и встрече с детьми в выходной. Потом у нее стали выпадать волосы, это было последствие лечения радием – она рассмеялась, когда начала расчесываться, ослабевшей рукой держа перед собой зеркальце.
      – Вот и нашлось средство против этих волос, которые никому не нравились. Радий!
      Аврору это так поразило, что она не нашлась, что сказать.
      – Я шучу, – поспешно добавила Эмма.
      – О, Эмма, – сказала Аврора.
      Существовала иная проблема: иногда, когда Эмма оставалась одна, ее начинала забавлять мысль о тех вещах в жизни, которые складывались не так, как ожидалось. В ее случае старая детская фантазия – как она будет умирать, и окружающие станут сожалеть о том, как плохо к ней относились, – воплощалась в жизнь. Вскоре лишь Милэни не испытывала ужаса от ее угасания. Вдруг все, кроме Милэни, стали ее жалеть. Томми не позволял себе обнаружить жалость, но он чувствовал ее. Милэни предпочитала воспринимать переезд Эммы в больницу как некий каприз, и Эмму это радовало. Устав от сострадания, она предпочла бы, чтобы все ее критиковали, как раньше.
      Она стремительно слабела, и окружающие стали легче воспринимать ее уход. Пережив первый ужас, Аврора стала бороться с растущей пассивностью Эммы. Несколько дней она пыталась оживить ее, но это не вышло.
      – Эта комната слишком безликая, – горько сказала Аврора. Комната действительно была безликой. В ту ночь Аврора позвонила Генералу, который и сам болел.
      – Гектор, я хочу, чтобы ты привез Ренуара. Не спорь, и сделай так, чтобы с ним ничего не случилось. Вернон пришлет самолет.
      Иногда Вернон приезжал в больницу, хотя обычно он оставался с Рози, помогая ей с детьми. Его песочные волосы сильно подернулись сединой, но он был все такой же подтянутый и энергичный и по-прежнему относился к Авроре с совершенным почтением.
      Эмме было с ним спокойнее, чем с матерью, так как Вернон принимал ее усталость и слабость как должное. Он не требовал от нее, чтобы она жила. Однажды к ней явились все трое: Аврора, Вернон и Генерал, постаревший, но все такой же прямой. Вернон нес Ренуара, завернутого во много слоев бумаги. Следуя инструкции Авроры, он развернул картину и повесил ее на стену прямо напротив Эммы. Вновь увидев ее, да еще и в Небраске, Аврора не удержалась от слез. Две веселые молодые женщины улыбались в печальной комнате.
      – Я отдаю это тебе, – сказала Аврора. – Это твой Ренуар.
      Она чувствовала, что это последнее и лучшее, что она может принести в жертву.
      Эмме казалось, что ее слишком часто навещают. Однажды приехала Мелба, которая добиралась из Кирни в бурю. Ей на это потребовалось два дня. Она купила Эмме «Илиаду» в мягкой обложке, она слышала, что это серьезная книга, а Эмма, она знала это, читает именно такие книги. К тому же это была поэзия. Она нахмурилась, увидев, что стало с ее подругой, оставила «Илиаду» и поехала обратно в Кирни.
      Также приехал и Ричард. Эмма так надеялась, что он не придет. Они и без того разговаривали немного, а на этот раз Эмма совсем не знала, что ему сказать. К счастью, ему хотелось лишь подержать ее руку. Сжимая ее, он делал вид, что она должна поправиться. Эмма погладила его шею и спросила об оценках. После его ухода она видела о нем тревожные сны; плохо, что она дала ему так влюбиться, но эта ошибка была лишь одна из многих.
      Потом, однажды проснувшись, она увидела Пэтси, которая ссорилась с ее матерью. Они сражались из-за Милэни. Пэтси предложила забрать ее и воспитывать вместе со своими двумя девочками, а Аврора яростно сопротивлялась. Там был и Флэп. Эмма слышала, как он говорит:
      – Но это же мои дети.
      Пэтси с Авророй не обратили на него никакого внимания. Он был там лишним.
      Когда Эмма смотрела на них, ее сознание совершенно прояснилось – на какое-то время.
      – Прекратите, – потребовала она. Они с трудом остановились, эти две очень обозленные женщины. В смущении она улыбнулась, они не осознавали, что она улыбается им.
      – Это моя кровь, – сказала Аврора. – И уж конечно они не будут воспитываться в Калифорнии.
      – В вас говорит предубеждение. У меня подходящий возраст и я люблю растить детей, – сказала Пэтси.
      – Это наши дети, – вмешался Флэп, но его опять проигнорировали.
      Эмма поняла, о чем она забыла в своем сумеречном состоянии: о детях.
      – Я хочу поговорить с Флэпом, – сказала она. – А вы пойдите погуляйте.
      Когда они вышли, она посмотрела на мужа. С тех пор, как она заболела, он вновь почти стал ее другом, но все равно они не могли разговаривать.
      – Послушай, – начала Эмма. – Я быстро устаю. Ответь мне только: действительно хочешь их растить?
      Флэп вздохнул.
      – Никогда не думал, что я из тех, кто может бросить своих детей, – ответил он.
      – Мы думаем о них, – сказала Эмма. – Мы не думаем о том, какими хотели бы видеть себя. Не впадай в романтику. Я не думаю, что тебе захочется так много работать. Пэтси с мамой могут себе позволить кого-нибудь нанять в помощь, а ты – нет. Это очень существенно.
      – Я не романтик.
      – Хорошо, я не хочу, чтобы они жили с Дженис.
      – Она не такая уж плохая, Эмма.
      – Я знаю, но все же не хочу, чтобы она упражнялась в своем неврозе на моих детях.
      – Я не думаю, что она за меня выйдет, – сказал Флэп.
      Они смотрели друг на друга, раздумывая, что делать. Флэп осунулся, но все же сохранял свой прежний вид, сочетавший высокомерие с самоосуждением, правда, за последние шестнадцать лет высокомерие в нем сильно поубавилось. Когда-то именно этот его вид привлек ее, хотя она не могла вспомнить, глядя на него, какие слова нежности связывали их и как случилось, что они так давно их утратили. Он был задумчивый, но не очень энергичный человек, а подлинного оптимизма в нем никогда не было.
      – Мне кажется, им лучше не стоит оставаться с тобой, – сказала Эмма, глядя на него, желая, чтобы ее разубедили. – Мне кажется, милый, что тебе не хватит энергии.
      – Я буду очень скучать по Милэни.
      – Да, конечно.
      Эмма потрогала пятнышко на его пиджаке.
      – Она нравилась бы мне больше, если бы держала твою одежду в чистоте. Настолько уж я буржуазна. Черт возьми, при мне ты, по крайней мере, ходил чистый.
      Флэп не возражал. Он думал о своих детях, о том, какой будет его жизнь без них.
      – Может быть, мы можем разрешить Пэтси их взять? А я мог бы проводить лето в Хантингтоне.
      Эмма задержала на нем долгий взгляд. Это был последний раз, когда Флэп по-настоящему смотрел ей в глаза. Спустя десять лет, поднявшись с кровати одной скучной женщины в Пасадене, он вспомнил зеленые глаза своей жены, и весь день, работая в Хантингтоне, он чувствовал, что сделал что-то неверно, неверно, неверно – давным-давно.
      – Нет, – возразила Эмма. – Я хочу, чтобы они остались с матерью. Вокруг нее много джентльменов, они смогут с ними справляться, а потом Пэтси предлагает помощь только по долгу. Может быть, она и хотела бы взять Милэни, но мальчики ей не нужны.
      На следующий день, наедине с Эммой, Пэтси, вздохнув, согласилась.
      – Я только не могу подумать, что твоя мать приберет к рукам эту малышку. – Я сама хотела бы ее воспитать.
      – Я бы тебе разрешила, но Тедди не может обходиться без нее, – сказала Эмма.
      Это была огромная боль, сравнимая с той, которая разрушала ее органы: мысль о Тедди. Томми боролся, он уже изготовился, набрался напряженной, полной отчаяния уверенности, это было неплохо. Он был наполовину убежден, что ненавидит свою мать, что тоже было неплохо, хотя и огорчало. Они уже давно перестали уступать друг другу, Эмма и Томми, и, может быть, то, что он так настроился против нее, было хорошо: он словно предвидел будущее.
      Что касается Милэни, ее златокудрой дочери, Эмма не волновалась о ней совсем. Милэни была маленьким победителем, она везде добьется своего, как с матерью, так и одна.
      Но что случится, что будет с Тедди? Кто станет любить его, как она? Ее преследовали только его глаза. Если бы она могла для кого-то жить, то жила бы для Тедди, при мысли, как Тедди воспримет ее смерть, ее наполнял страх. Он всегда был склонен принимать на себя всю вину, возможно, он будет думать, что будь он получше, его мама осталась бы жить. Она говорила об этом с Пэтси, которая не выразила несогласия.
      – Да, он как ты, – сказала она. – Невинный и преследуемый чувством вины.
      – Я не была невинной.
      – Мне хотелось бы, чтобы ты не говорила о себе в прошедшем времени, – сказала Пэтси. – Во всяком случае, дети будут часто приезжать ко мне погостить. Она не может возражать против этого.
      – Я заставлю ее согласиться, – Эмма подумала, что ее подруга чудесно выглядит, только грустная. Трудно было поверить в то, что Пэтси тоже тридцать семь.
      – Что с тобой? – спросила Эмма.
      Пэтси отмахнулась от вопроса. Эмма настаивала.
      – Ты, наверное, не сознаешь, как ты мне нужна, – наконец ответила Пэтси. – Ты и Джо. Иногда мне кажется, что я люблю его, а не Тони. Но он не обращает на меня внимания и ужасно пьет. Не знаю, на что я гожусь.
      На это было нечего ответить, и они замолчали, как это раньше часто бывало.
      Потом Пэтси поехала в Кирни, чтобы привезти детей и Рози.
      – Привези мне «Грозовой перевал», – попросила Эмма. – Я все время прошу, а они все забывают. И захвати книгу Денни, если ее найдешь.

* * *

      – Ты должна иногда разрешать ей брать детей к себе, – сказала Эмма. – Она моя ближайшая подруга и может отвезти и в Диснейленд, чтобы они были счастливы.
      – Я хотела их летом отвезти в Европу, – заметила Аврора.
      – В Европу вози своих кавалеров. Детям будет веселее в Калифорнии. Пошлешь их в Европу, когда они будут учиться в колледже.
      Эмма подумала, как неосмотрительно люди применяют будущее время в больничных палатах. Выражения вроде «летом» выскакивают наружу; люди так убеждены, что с ними ничего не случится.
      – Прости, – сказала Аврора. – Я, должно быть, худшая из обидчиц.
      Оставаясь одна, Эмма мало думала. Она не любила мучиться и просила давать ей наркотики, и ей их давали. Большую часть времени она находилась в забытьи; у нее хватало сил лишь на анализы и уколы. Иногда она почти бесстрастно наблюдала за тем, что происходило вокруг. Однажды ее матери пришлось выгонять религиозную старуху-фанатичку, пытавшуюся забраться в палату, чтобы оставить ей Библию. Эмма отрешенно смотрела. Даже с ясной головой она не задумывалась. Через два месяца она обнаружила, что почти забыла обыкновенную небольничную жизнь, может быть, наркотики подействовали на ее память, она даже не помнила, чтобы особенно к ней стремилась. Иногда ей приходило в голову, что для нее уже многое кончилось: например секс, – но эта мысль не причиняла ей боли. Она больше расстраивалась, что не может отправиться за рождественскими покупками потому что любила Рождество, и иногда ей снились Санта-Клаусы на улице и в универмаге.
      Однажды, открыв «Илиаду», которую привезла ей Мелба, она наткнулась на слова «среди мертвых», которые показались ей утешительными. Она могла вспомнить многих мертвых, среди которых хотела бы находиться; во-первых, ее отец, потом школьная подружка, погибшая в автомобильной катастрофе. Сэм Бернс, и, наверное, Денни Дек, друг ее юности. Она считала, что он умер, хотя о нем никто ничего не знал.
      В основном же она не думала. Ее сознание плыло, а когда ей удавалось встряхнуться, приходилось общаться с докторами и посетителями. Она заметила, что все в больнице считали ее обреченной. К ней относились вежливо, и, кажется, все смирились с ее судьбой. Ее близкие, а не врачи, настаивали, что она должна почувствовать себя получше, чтобы на время поехать домой. Им всем казалось, что она должна этого хотеть, но Эмма сопротивлялась. Если бы у нее был шанс, она поехала бы домой и обосновалась там, но шанса не было, она это знала и по своему состоянию, и по тому, что ей говорили. Приняв это, она приняла и больницу. Для тех, кого можно вылечить, это была больница, а для нее – станция, нечто вроде автобусной остановки; она находилась здесь, чтобы ее вывезли из жизни. И пусть здесь было некрасиво и голо, и дурно пахло, и утомленные наемные сотрудники, но этот отъезд – всегда нелегкий, по крайней мере, здесь могли организовать профессионально. Она не хотела домой, потому что тепло и ароматы ее дома могли снова победить ее. Ее дети будут приставать к ней со своей сообразительностью, любовью и своими нуждами. Она снова бы поддалась своим маленьким слабостям: мыльным операм, мытью фантастических волос Милэни, Томми с его новыми книгами, Тедди с его объятиями, и приятному бездельничанью с Ричардом, и голливудским сплетням Пэтси. Если она вернется домой, ей будет слишком больно умирать; а тем, кто ее любит, будет мучительно с ней расставаться. Ей хотелось ускользнуть от своих детей, как она это делала, когда они были маленькими и играли где-то в другой комнате с приходящей няней. Тогда, еще не начав по ней скучать, они хотя бы немного научатся обходиться без нее.
      Но как часто случалось в ее жизни, она оказалась слабее своих принципов и не смогла воплотить одну из своих лучших теорий. Когда через несколько недель они навестили ее, и она, зная, что это, должно быть, их последняя встреча, только смогла притвориться, что это их посещение не последнее.
      Больше всего разрывалось сердце даже не у ее младшего сына, а у Рози. Она приходила к ней нечасто, так как ненавидела больницы.
      – Они как привидения, – нервно объясняла она, когда наконец пришла. – Сама я в них никогда не лежала, только во время родов.
      – Надо было маме оставить тебя в Хьюстоне, – сказала Эмма. Рози принесла ей коробочку вишен в шоколаде. Она была так потрясена видом Эммы, которую любила больше всех в жизни, что не могла говорить. Она стойко приняла смерть Ройса от воспаления легких и ребенка своей старшей дочери, но не могла видеть лицо Эммы, на котором не было ни кровинки. Она не могла говорить, и ей было так больно, что она не могла бы и плакать. Ей удалось лишь обнять Эмму и выдавить несколько слов про детей. Всю оставшуюся жизнь она жалела, часто говоря об этом с Авророй, что в тот день не выразила своих чувств словами.
      После ухода Рози Эмма увидела обоих мальчиков вместе. Милэни играла с Верноном в вестибюле. Генерал простудился, и Аврора следила, чтобы ему правильно делали уколы.
      Тедди хотел вести себя сдержанно, но не мог. Его чувства вылились в слова:
      – Ох, как я хочу, чтобы ты не умирала! – Его тихий голосок охрип. – Хочу, чтобы ты вернулась домой.
      Томми промолчал.
      – Во-первых, солдаты, вам нужно постричься, – сказала Эмма. – Зачем вы отрастили такие космы. У вас красивые глаза и очень симпатичные лица, я хочу, чтобы люди это видели. Я не против длинных волос на спине, но, пожалуйста, пусть они не лезут вам на глаза.
      – Это не существенно. На это можно смотреть по-разному, – ответил Томми. – Тебе лучше?
      – Нет. У меня миллион раков. Я не могу поправиться.
      – Ох, что же делать? – сказал Тедди.
      – Ну, во-первых, вам обоим надо с кем-нибудь подружиться. Мне жаль, но я ничего не могу сделать. Я даже не могу с вами слишком долго говорить, а то я слишком расстроюсь. К счастью, мы вместе прожили десять или двенадцать лет и много разговаривали. А некоторым и это недоступно. Заведите себе друзей и относитесь к ним хорошо. Не бойтесь и девочек.
      – Мы не боимся девочек, – ответил Томми. – Почему ты так думаешь?
      – Позднее можете испугаться.
      – Сомневаюсь, – очень напряженно сказал Томми. Когда настало время прощаться, Тедди раскис, а Томми остался твердым.
      – Томми, будь хорошим, будь хорошим. Не надо притворяться, что ты меня не любишь. Это глупо.
      – Я люблю тебя, – натянуто сказал Томми, пожимая плечами.
      – Я это знаю, но в последний год или два ты притворялся, что ненавидишь меня. Я знаю, что люблю тебя больше всех на свете, за исключением твоих брата и сестры, и мне не так много осталось, чтобы я могла перемениться. Я буду оставаться с вами недолго, и через пару лет, когда я не будут тебя раздражать, твое отношение изменится, ты вспомнишь, что я прочитала тебе много книг и делала много молочных коктейлей и часто позволяла тебе увильнуть, когда надо было косить лужайки.
      Оба мальчика смотрели в сторону, пораженные, каким слабым голосом стала говорить их мать.
      – Иначе говоря, вы будете помнить, что любили меня. Мне кажется, вы будете сожалеть, что не сказали мне, что стали относиться ко мне по-другому, но тогда это будет невозможно, поэтому я и рассказываю вам сейчас о том, что вы будете чувствовать. О'кей?
      – О'кей, – быстро сказал Томми, в его голосе слабо прозвучала благодарность.
      Тедди много плакал, а Томми не мог. Позднее, когда все они шли по дорожке от больницы, – все, кроме Генерала, который раньше уехал в мотель, чтобы лечить свою простуду, Томми почувствовал, что ему хочется вернуться к матери. Вместо этого, когда Тедди стал болтать про скаутов, он заметил, что никогда не был скаутом, потому что мама была слишком ленива и не хотела пойти помогать в походе, как это делали другие родительницы. Он не хотел произносить слово «ленива» или сказать что-либо плохое, или вообще говорить. Это просто у него вырвалось, и тогда бабушка повернулась к нему и, ко всеобщему ужасу, так сильно ударила его по лицу, что он упал. Удивились все: Милэни, Тедди, Рози, Вернон, и Томми, не удержавшись, расплакался. Аврора с облегчением увидела, что его лицо не повреждено и, прежде чем он попытался убежать, сгребла его в объятья, где он и продолжал беспомощно плакать.
      – Хватит, мальчик, хватит. Я просто не потерплю, чтобы кто-то в моем присутствии критиковал мою дочь.
      Потом, сама на момент пав духом, она оглянулась на безобразное кирпичное больничное здание.
      – Она всегда была хорошей дочерью, – объявила она, беспомощно оглядываясь на Вернона и Рози.
      Милэни пришла в себя первой. Видя, что Рози с Верноном улыбаются, она решила, что это была какая-то шутка. Подбежав к Тедди, она толкнула изо всех своих слабых сил.
      – Ха! Бабушка стукнула Томми. А я стукаю Тедди. – Она снова ударила его, а он стал бороться, повалив ее на холодную траву и прижимая ее к земле, пока она хихикала.
      Несколько минут назад в палате у мамы Милэни была такой же веселой. Больница привлекала ее. Она погуляла по нескольким коридорам, а медсестра разрешила ей взвеситься на разных весах. Доктор даже одолжил ей стетоскоп, и, сидя на маминой кровати, она временами принималась слушать собственное сердце. Эмма с удовольствием смотрела на нее, даже белые зубы Милэни были восхитительны.
      – Как твои куклы? – спросила она.
      – Очень плохие, мне их приходится часто шлепать, – ответила Милэни. Среди кукол она всегда поддерживала строгую дисциплину.
      – Я была в тебе, – вдруг заявила она, тыкая Эмму в живот.
      – Кто это тебе сказал?
      – Тедди.
      – Так я и знала. Тедди балаболка.
      – Это ты балаболка. Скажи мне лучше правду. Эмма рассмеялась.
      – Какую правду?
      – Я была в тебе, – повторила Милэни, кивая головой. Ей было очень любопытно.
      – Да, была, раз уж ты сама об этом заговорила, – подтвердила Эмма. – Ну и что?
      Милэни торжествовала. Она добилась подтверждения секрета.
      – Ну и что, ну и что, – пропела она, падая на маму. – Давай споем какую-нибудь песенку.
      Они спели песенки. Рози, услышав их в коридоре, расплакалась.
      Эмма обрадовалась, когда визиты кончились. Здоровые не сознавали, как тяжелы их притязания. Они не понимали, как она слаба, какие усилия требовались ей, чтобы уделять им внимание. Все ее внимание отбирало умирание. Ребята отправились с Пэтси в лыжное путешествие; у Генерала состояние ухудшилось, и он вернулся в Хьюстон лечиться; Рози обосновалась в Кирни, чтобы присматривать за Милэни, и только мать с Верноном оставались в Омахе.
      – Жаль, что ты не едешь домой, – сказала Эмма. – Ты худеешь.
      – Это единственное достоинство пребывания в Небраске, – сказала Аврора. – Мне здесь нечего есть. Наконец-то я становлюсь стройной.
      – Ты не создана для стройности, – заметила Эмма. – Мне стыдно, что вам с Верноном приходится сидеть в обшарпанном отеле и каждый вечер играть в карты.
      – Нет, мы часто ходим в кино, – сказала Аврора. – Один раз мы даже ходили на симфонию. Это с Верноном случилось впервые.
      Мать продолжала приходить к ней каждый день. Эмма уговаривала ее возвращаться домой, но от слабости не могла с ней спорить. Аврора всегда одевалась в веселые тона. Со временем, когда сознание Эммы поблекло, мать стала теряться в Ренуаре. Иногда Эмма не могла сказать, сколько женщин мерцало на картине: две или три. Иногда она чувствовала, что мать держит ее за руку. Временами она ловила себя на том, что разговаривает, когда из комнаты все уходили и там оставалась только картина. В выходные она, бывало, встряхивалась, когда приходил Флэп, но ненадолго. Читать ей расхотелось, но по временам она сжимали руками «Грозовой перевал». Иногда ей снилось, что она живет в картине, гуляет по Парижу в красивой шляпе. Иногда ей казалось, что она просыпается в картине, а не в своей палате, среди волос, выпавших за ночь. Тело покидало ее прежде души; ее вес упал до девяноста фунтов. Аврора впервые в жизни перестала говорить о еде.
      Наступил срок, когда Эмма была готова, а рак – нет. Она прервала все связи, расставаясь с жизнью, но рак, отступив на шаг, на неделю или две затих. Когда она передохнула и пришла в замешательство, он вернулся. Потом она все возненавидела: больницу, врачей, рабское сохранение жизни, когда она настроилась умереть. Сердце и дыхание не принимали ее усталости. Они не останавливались. Она стала мечтать о Денни Деке. Иногда она открывала его книгу, но не читала, а лишь смотрела на страницы или на надпись на титульном листе, пытаясь его оживить. Мать это заметила.
      – Я думала, что этот юноша станет твоей большой любовью, – сказала она. – Но ему не хватило сил остаться.
      Эмма не стала спорить. Денни принадлежал ей, как и Тедди; только эти двое любили в ней все. Когда она стала забывать жизнь, к ней стали возвращаться воспоминания. Во сне она начала с ним разговаривать, а проснувшись, не могла сказать, где и о чем они беседовали.
      Рак продвигался так медленно, слишком медленно. Когда действие наркотика кончалось, ей казалось, что у нее внутри больной зуб, только размером с кулак. В феврале она стала терять терпение. У нее возникло видение. На улице непрестанно завывал северный ветер. Часто падал снег, но ветер дул всегда. Для Эммы он сделался песней сирены. Она едва могла отличить мать от Ренуара; ей казалось, что ветер пришел за ней – по льду, через всю Дакоту. Она думала, не удастся ли ей накопить столько таблеток, чтобы они могли ее убить, но это было тяжело. Экономить таблетки означало терпеть боль, кроме того, сестры были очень проницательны. Они были готовы к подобным трюкам. Во всяком случае, ветер привлекал ее больше. В горячке боли она поделилась с матерью своей мечтой. Как-нибудь ночью она встанет, сорвет все эти иглы и трубки, разобьет стулом окно и выбросится. По ее убеждению, это был лучший выход.
      – Я уже не человек, мама.
      Аврора не спорила. Она была готова к кончине дочери.
      – Дорогая, тебе же не хватит сил поднять стул, – возразила она. – Взгляни на это практически.
      – Хватит, если это будет последний раз в жизни. Эмма задумалась. Она уверила себя, что ей бы это удалось. Такой выход привлекал ее, в нем был стиль. Больше всего в этом видении ей нравилась та его часть, где она срывает все иглы и трубки. Она ненавидела их больше всего – они приносили в ее тело все, кроме жизни. А она была лишь свечечка – слабое пламя. Если бы она только смогла разбить окно, ветер ворвался бы в комнату и задул ее. И она умерла бы, как странник зимой – под снегом.
      Эмма думала об этом. Она много смотрела на стулья, много смотрела в окно.
      Ее останавливала мысль о Тедди. Вопрос был в том, за кем решение, кто пересилит: ее дети или рак. Если она покажет пример, Тедди может так же однажды выброситься в окно. Он был так ей предан, что мог бы это сделать, чтобы не расставаться с ней – или от сознания вины.
      Эмма сдалась. Она принимала свои таблетки. От боли проще ускользнуть, чем от материнства. Хоть жизнь ее детей для нее и потеряна, все же они остаются ей детьми. Они должны быть превыше всего. В минуты просветления она нацарапала еще несколько записок своим мальчикам, нарисовала для Милэни смешные картинки. Через несколько недель она тихо умерла в своей постели.
      Эмму хоронили в Хьюстоне в теплый дождливый мартовский день. У могилы рядом стояли миссис Гринуэй и Пэтси, обе элегантно, почти одинаково одетые. Приехала Мелба. Верность толкнула ее на отчаянный поступок: она растратила семейные сбережения и, рискуя разводом и жизнью, впервые полетела на самолете, чтобы отдать дань памяти. С Пэтси приехал Джо Перси. Он стоял рядом с Верноном, Генералом, Альберто и мальчиками, рассказывая ребятам, как делают фильмы. В этом случае он оказался очень полезным. Флэп сидел в лимузине, вытирая глаза. С ее смертью к нему вернулось его первое чувство к жене, он выглядел совсем разбитым. Милэни болтала, обращаясь к Рози, пытаясь привести ее в игривое настроение.
      Пэтси и Аврора бросали в их сторону тревожные взгляды, так как Милэни могла без предупреждения сорваться с места, а Рози от горя ничего не замечала. Мелба ростом почти с дерево, стояла в стороне.
      – Не знаю, что нам делать с этой бедной женщиной, – сказала Аврора.
      – Я попрошу Джо с ней поговорить, – ответила Пэтси. – У Джо получается разговаривать с любой женщиной.
      – Не понимаю, зачем ты его держишь. Он такой старый, что скорее подошел бы мне.
      – Он обо мне заботится, – сказала Пэтси.
      Ни одной из них не хотелось двигаться, чтобы как-то примириться со случившимся.
      – Она часто заставляла меня чувствовать, что я немножко смешна, – вспомнила Аврора. – Каким-то образом она оказывала такое воздействие. Может быть, именно из-за этого я ее неустанно критиковала. Вообще-то я и сейчас такая.
      – Какая?
      – Слегка смешная, – ответила Аврора, вспоминая свою дочь. – Пожалуй, я чувствовала, что она была бы счастливее, будь она сама… тоже… немного смешна.
      – Трудно это вообразить, – заметила Пэтси, думая о своей подруге.
      Дождь кончился, и только с больших деревьев, окружавших их, падали крупные капли.
      – В нашем стоянии здесь, моя дорогая, больше нет смысла, – сказала Аврора, и они пошли присмотреть за мужчинами и детьми.