Учеба происходила в его доме, расположенном всего через три квартала от ее дома, и на прогулках, маршруты которых выбирались очень разумно. Его жена сбежала на восток. Со временем, весьма скоро, Эмма поняла, почему. Холодный блеск в глазах Хью не исчезал. Эмме хотелось уйти, едва она входила, но некоторое время она чувствовала себя привязанной. Вскоре она поняла, что презрение Хью к университету было лишь позой. Он был там совершенно на месте. Подлинным предметом исследований у него был секс, а университет представлял для этого обширные возможности. Его спальня была разновидностью классной комнаты. Он тренировал Эмму разборчиво, как балерину. Некоторое время она воздавала ему должное: признавая свою неопытность, она сделалась его прилежной ученицей. Потом благодарность прошла, она ощутила, что ее подавляют. Его оргазмы были подобны сильным ударам. Хью часто звонили какие-то люди, с которыми он разговаривал грубо. Он не хотел, чтобы Эмма слушала его разговоры, и не любил, когда она у него задерживалась дольше определенного часа. Она начала испытывать стыд. Понимая, что надо быть мазохисткой, чтобы иметь связь с человеком, не испытывавшим к ней привязанности, она все же продолжала с ним встречаться. Позднее ей стало казаться, что ее чувство – это, скорее, форма ненависти, а не форма любви. Хью превращал удовольствие в унижение. Она не понимала, как ему это удается, и не знала, как от него уйти.
      Она осторожно попыталась поговорить об этом с матерью.
      – Ах, Эмма, – сказала Аврора, – как я жалею, что ты вышла замуж за Томаса. Он тебе не пара. Конечно, мои любовники были далеко не гении, но все они, во всяком случае, желали мне добра. Кто этот мужчина?
      – Просто человек. Преподаватель.
      – Ты знаешь, тебе надо растить детей. Как хочешь, избавляйся от этого. Когда дела по-настоящему плохи, лучше они не станут. Единственный способ что-либо прекратить – сделать это немедленно. Если ты решила покончить с чем-то в следующем месяце, это значит, что ты не решила ничего. Почему бы тебе не приехать с детьми сюда?
      – Мама, у мальчиков школа, я пока не могу приезжать.
      Аврора сдержалась, но с трудом.
      – Эмма, ты неуравновешенная. Ты всегда была склонна к саморазрушению. Мне кажется, тебе из этого не выбраться. Может быть, мне стоит приехать к тебе?
      – Зачем? Чтобы сказать этому человеку, чтобы он перестал со мной встречаться?
      – Я вполне могу сказать ему и это.
      Эмма поняла, что мать способна так поступить.
      – Нет уж, оставайся дома. Я справлюсь.
      Эмма действительно избавилась от своей связи, но на это ушло еще три месяца. Она разрушила ее, когда достигла его уровня сексуальности и стала использовать его же козыри. Он не был заинтересован в партнерше равной ему; когда в голове у Эммы прояснилось и к ней вернулась ее уверенность в себе, она стала ощущать все меньше желание доставлять ему удовольствие. Он стал относиться к ней все злобнее, все пренебрежительнее. Хью поддерживал себя в отличной форме, у него было полно витаминов и всякой здоровой еды, и он презирал Эмму за то, что у нее этого не было. Вначале он выбрал самую простую мишень для своей критики – фигуру Эммы. Он стал ей напоминать, что зад у нее слишком большой, а грудь слишком маленькая, а бедра чересчур вялые. Эмма просто пожала плечами.
      – В отличие от тебя я не склонна к нарциссизму, – сказала она. – Даже если бы я стала делать упражнения по десять часов в день, моя фигура осталась бы к этому безразлична.
      Зная, что он старается унижать ее, она спокойно и с облегчением предоставила ему действовать. Она понимала, что он собирается как-нибудь ее обидеть – и была начеку. В его глазах она видела готовность оставить на ней шрам. Однажды, когда они одевались, она сказала что-то про детей.
      – Боже, какие у тебя безобразные отпрыски, – заметил Хью.
      Эмма наклонилась, как раз у нее под рукой лежала его большая теннисная туфля. Она размахнулась и изо всех сил ударила ею Хью по лицу. Она разбила ему нос, и кровь сразу же потекла по его бороде, закапала на грудь. Потом она отбросила туфлю. Хью не мог поверить, что она способна на такое.
      – Ты, сумасшедшая язва, ты разбила мне нос. Что тебе нужно?
      Эмма ничего не ответила.
      – Ты разбила мне нос, – повторил он. Кровь капала на пол. – Мне преподавать сегодня вечером. Что, по-твоему, могут подумать люди?
      – А ты скажи им, что твоя девушка ударила тебя по носу теннисной туфлей и у тебя было небольшое кровотечение, – посоветовала Эмма. – И никогда больше не говори гадости про моих детей.
      Хью начал ее бить, и она выбралась на улицу вся в крови, которая, правда, преимущественно была его. Ей пришлось уйти босиком, но, к счастью, удалось проскользнуть в ванную так, чтобы дети ее не видели. Приняв ванну, она смыла с себя всю свою связь. Ей было приятно вспоминать, как она ударила его туфлей.
      Несколько недель после ссоры она сохраняла трезвый взгляд на вещи. На некоторое время она словно очистилась. Эмма сознавала, что от Флэпа для нее теперь не было никакой пользы. Он был слишком вялым, чтобы изменить положение, а Дженис не могла без него обойтись. Ему никогда не удастся набраться сил, чтобы прекратить их связь, да Эмма этого от него и не хотела. Он принудил ее отдалиться, что она и сделала. Она без всякого желания готовила ему завтрак и следила за его одеждой, это было проще, чем снимать с него нагар эмоциональности. И Эмма с удовольствием предоставила это Дженис. С Флэпом не будет никаких проблем, если Дженис почему-либо не решит его оставить.
      Некоторое время Хью был несносен. Он ненавидел Эмму за свой разбитый нос, а больше – за их разбитую связь. Он уже приготовился избавиться от нее, но вышло, что, пожалуй, она бросила его первой, что было невыносимо. Было похоже, что его отвергли, а отказа он не терпел. Чтобы оставить ее как полагается, требовалось, чтобы она вернулась. Он стал названивать и вырастал у нее на пороге в неурочное время. Эмма не желала его пускать, но он преследовал ее. По телефону он говорил ей гадости, чтобы, если представится возможность, обидеть ее. Была середина зимы, и от мрачной настойчивости Хью у Эммы развилась клаустрофобия. По наитию ей удалось убедить Флэпа, что ей необходимо уехать, и не в гости к матери, а для того, чтобы навестить свою подругу Пэтси, которая, очевидно, была совершенно счастлива во втором браке. Ее муж был преуспевающий архитектор.
      Флэп согласился, и Эмма уехала. Пэтси теперь звали миссис Фэйрчайлд. Ее муж был, по-видимому, очень приятным человеком, и к тому же необыкновенно красивым. Он был высокий, напряженный, трудолюбивый и остроумный – в тех редких случаях, когда начинал говорить. У Пэтси остался одиннадцатилетний сын от первого мужа и были две очаровательных дочери от второго. Сама она выглядела великолепно и имела чудесный современный дом в Беверли Хиллз.
      – Я знала, что так получится, – сказала Эмма. – Как первой отметила моя мать, в твоей жизни есть все, чего нет в моей.
      Бросив взгляд на свою бесформенную и безвкусно одетую подругу, Пэтси не сочла нужным это отрицать.
      – Да, мне здесь нравится, – сказала она. – Всем, что я имею, я обязана Джо Перси, помнишь того сценариста? Однажды он пригласил меня выйти в свет, когда у меня было плохое настроение, помнишь, я еще тогда отрезала волосы? Именно тогда я встретила Тони.
      Они проговорили почти всю ночь, расположившись в прекрасной комнате с покатым потолком. Внизу сверкал огнями Лос-Анджелес.
      Вообще-то они проговорили три дня, все это время Пэтси возила подругу по городу. Она брала ее с собой на пляжи, на побережье Сен-Симеон; а накануне отъезда устроила, как и подобает, в ее честь вечеринку, великолепие которой довершалось присутствием кинозвезд. Некоторым из них Энтони Фэйрчайлд построил дома. В вечерних нарядах Фэйрчайлды были блестящей парой, выглядевшей шикарнее некоторых звезд. Среди собравшихся были Райан О'Нил и Апи Макгроу, и муж Апи Макгроу. Несколько гостей пришло в пивайсах, по-видимому это были администраторы. Еще там оказались миниатюрный французский актер и какой-то мужчина, видимо сосед. Они с Энтони Фэйрчайлдом говорили о политике, в то время как остальные хохотали над своими шутками. Эмма никогда прежде так остро не ощущала, что она безвкусно одета, и поэтому старалась вести себя незаметнее, что было нетрудно. За исключением простой вежливости, с какой обходились с Эммой, присутствующие все решили, что она ничего собой не представляет, и перестали обращать на нее внимание.
      Поздно приехали Питер Богданович и Сибил Шепхерд, а сценарист Джо Перси, старинный приятель Пэтси, напился в самом начале вечера и заснул, устроившись в уголке одной широкой софы.
      Когда гости разошлись, Пэтси принесла одеяло и накрыла его. Он что-то забормотал, и она, присев рядом, обняла его.
      – Не помню, чтобы у него раньше были такие мешки под глазами, – заметила Эмма.
      – Не было. Он не знает меры. Женщины его погубили. Знаешь, у него здесь есть комната. Собственно говоря, дом для гостей. И только гордость заставляет его иногда на время покидать его. Мы составляем друг другу компанию. Ты же видела, что Тони все время работает.
      В самолете, возвращаясь домой, Эмма пыталась представить себя на месте Пэтси: в роскошном доме, где всегда чисто, с детьми, выглядевшими так, будто их растили на мыле и зубной пасте. Она подумала о Хью, но он перестал ее беспокоить. Он завел себе новую подругу. Это было проще, чем связываться с Эммой, которая могла, в конце концов, снова отвергнуть его из упрямства.
      – Как выглядит Пэтси? – спросил Флэп. Он всегда был ее горячим поклонником.
      – Лучше, чем все мы пятеро вместе взятые, – сообщила Эмма, рассматривая свое потрепанное семейство, имевшее типичный вид жителей маленького городка. Ясно было одно: в том, что касалось внешнего вида, только Милэни предстояло достичь класса Пэтси.
      Когда с проблемой Хью было покончено, Эмма почувствовала небывалую ясность мысли. К величайшему счастью, возможно, самому большому в ее жизни, у ее дверей возникло очень милое существо в лице молодого ассистента Флэпа, выпускника университета; это был долговязый ласковый парень по имени Ричард. Он был из Вайоминга, не особенно умный, зато чрезвычайно приятный. Еще он был очень застенчив и почтителен; Эмме потребовалось несколько месяцев, чтобы заставить его влюбиться в нее. Ричарду трудно было поверить, что такая взрослая леди вдруг захотела с ним спать, а еще тяжелее было смириться с мыслью, что он может спать с чьей-либо женой. Это было ужасным грехопадением, а поскольку Эмма была женой доктора Гортона, он был уверен, что ему в результате не удастся получить свою магистерскую степень, что очень бы огорчило его родителей.
      Эмма его не торопила. С исключительной осторожностью она пережидала его многочисленные колебания и отступления. Если на свете был человек, которому она не хотела бы причинить вреда, то это прежде всего Ричард. Он казался не намного старше или взрослее ее мальчиков, собственно говоря, по начитанности Томми, возможно, его перегонял, и она с болью понимала, что ей самой бы не понравилось, если бы какого-нибудь из ее сыновей прибрала к рукам женщина старше него.
      Тем не менее, впервые со времен Сэма Бернса, она сразу же ощутила в себе уверенность, что может принести кому-то пользу. Ричард планировал стать учителем в Вайоминге. Казалось, в жизни он не испытывал к себе особого внимания и не приучился от кого-то его ожидать; естественно, что он Откликался на него всей душой. Она очаровала его так, что он перестал перед ней робеть и научила поддаваться порывам. Вскоре, чтобы порадовать ее, он был готов покончить с учебой или совершить любой другой шаг. Они никогда не ссорились – им не о чем было спорить. В отношениях с ней он сохранял некоторую покорность, даже после года их любви. Эта покорность была проявлением его уважения, а Эмма воспринимала ее как напоминание о своем возрасте. У него была застенчивая улыбка, лишенные цинизма глаза, длинные стройные ноги. Ричард был полон огня и привносил юношескую свежесть в любой поступок. Он никогда не сталкивался с серьезными разочарованиями, не был настроен критически и не имел оснований не любить самого себя. Он казался Эмме свежим как роса, а он никогда не видел в ней той обрюзгшей, изношенной женщины, которой она себя чувствовала.
      Ей было так хорошо и легко с Ричардом, что она даже стала жалеть своего измотанного мужа, который выглядел еще потасканнее и неопрятнее, чем обычно. Он мог найти себе милую впечатлительную девочку, которая видела бы в нем незаурядную личность, а вместо этого связался с женщиной, подверженной неврозу больше, чем его жена.
      Флэп смутно догадывался, что у его жены должен быть любовник, но не чувствовал за собой права задавать ей вопросы. Не в силах справиться с Дженис, он вновь стал разговаривать с Эммой и даже почувствовал интерес к детям, что было для него своего рода убежищем. У него появилось смутное подозрение, что у Дженис есть любовник, но понимал, что ему не справиться с двумя изменами, даже с одной.
      Литература производила на Ричарда не меньшее впечатление, чем секс, и он почти каждую неделю открывал по великому писателю. Эмма не могла удержаться от того, чтобы не поучить его, и у него улучшились оценки. Как всегда, на недостатки ее нового положения указала ей мать.
      – Я уверена, что он отличный парень, – сказала Аврора. – Но, дорогая, какая ты непрактичная. Не забудь, что для него это первая любовь. И что ты будешь делать, когда он захочет отвезти тебя в какой-нибудь очень холодный город в Вайоминге? Ты несчастлива будучи женой профессора университета, что тогда можно сказать о положении жены школьного учителя? С этим ведь придется что-то решать.
      – По-моему, ты советуешь мне сделать то, что никогда не удавалось тебе. Что и когда ты решала?
      – Не груби, Эмма. Меня брак просто не интересовал, вот и все.
      – Меня он тоже интересует все меньше и меньше.
      – Дело в том, что мужчины в нем заинтересованы, – заметила Аврора. – Мои уже чересчур стары, чтобы слишком суетиться, что бы я ни сделала. А молодые легко расстраиваются.
      – Я больше не хочу об этом говорить. – Эту фразу она стала произносить все чаще и чаще. Иллюзия, что от разговора может что-нибудь перемениться, оставила ее, и когда она разговаривала о будущем слишком много или оптимистично, у нее становилось тревожно на душе.
      Но ей повезло, что в Кирни она нашла себе подругу. Она чувствовала себя оторванной от жизни университета, отчасти из-за романа Флэпа, отчасти из-за своей несклонности к общению, и даже не предполагала, что может с кем-нибудь подружиться. У нее были Ричард и ее дети, и она намеревалась много читать. Но потом однажды она познакомилась с высокой застенчивой девушкой, родом из Небраски, по имени Мелба, которая была замужем за школьным тренером по баскетболу. Мелба вся состояла из зубов и локтей, но при этом была очень дружелюбной; женщины быстро увлеклись друг другом. Казалось, что Мелба, несмотря на то, что имела пятерых мальчиков в возрасте менее двенадцати лет, переполнена неизрасходованной энергией. У нее было много нервозных привычек, одна из которых состояла в том, что, сидя на кухне у Эммы, она беспрерывно помешивала кофе. Она выпускала ложку из рук только для того, чтобы сделать глоток. В ней была какая-то нордическая медлительность. По-своему она испытывала такое же восхищение двухэтажным домом Эммы, какое у Эммы вызвал особняк Пэтси в Беверли Хиллз. Ей казалось, что у Эммы романтическое существование, поскольку ее муж преподает в университете; на нее завораживающе действовало, что дети Эммы читают книжки, а не гоняют целыми днями мяч, как делали ее мальчишки.
      Эмму, в свою очередь, заинтриговал тот факт, что у кого-то семейная жизнь может оказаться хуже, чем ее собственная. Дик, муж Мелбы, не интересовался ничем, кроме выпивки, охоты и спорта – рядом с его полным пренебрежением к Мелбе Флэп казался заботливым до надоедливости. Эмме часто хотелось объяснить Мелбе, что все это относительно, но для Мелбы это было бы чересчур сложно. Эмма вскоре почувствовала, что ей ужасно хочется подразнить подругу, и призналась ей, что у нее роман, хотя это было и рискованно.
      – Ты говоришь, с молодым парнем? – переспросила Мелба, морща свой большой лоб от старания это вообразить. Она попыталась поставить себя на место Эммы, представить себе, что спит не с Диком, а с кем-то другим, но это не получалось. Она смогла только представить, как Дик убил бы ее, если бы узнал. Ее смутно беспокоило, что Эмма связалась с молодым парнем, но это было так далеко от того, на что была способна она сама, что ее воображение так и не смогло окончательно охватить это обстоятельство. Она знала одно: если Эмма такое делает, это должно быть очень романтично. С тех пор она стала в разговорах называть Ричарда «твой Дик».
      – Ричард, – не уставала поправлять ее Эмма. – Я зову его Ричард. – Но Мелба так и не смогла переключиться. В ее мире все Ричарды звались Диками.
      Но это была единственная трещина между ними, ибо не было на свете существа добродушнее Мелбы. Трудность состояла в том, чтобы заставить поладить мальчиков, так как сыновья Эммы считали ребят Мелбы серой деревенщиной – и Эмма в душе соглашалась с этим суждением. С Милэни Мелба робела. Она, очевидно, считала девочку исключительно утонченным созданием.
      – Этот ребенок не нежнее грузовика, – говорила Эмма, но это ничего не значило. Милэни решила, что вряд ли стоит тратить на Мелбу обаяние. Как казалось Эмме, вся жизнь Мелбы состояла из надежды, что цены в супермаркете не будут расти. Если продукты подорожают, муж будет ее ругать, что она тратит деньги, а надо же им что-то есть. Она была ходячим клейким ценником. Не успев зайти к Эмме на кухню, Мелба объявляла:
      – Свинина подорожала на двенадцать центов. Двенадцать центов! – Но при этом она производила впечатление счастливой женщины – Эмме не приходилось слышать от нее жалоб на что-либо, кроме цен, а энергия Мелбы поражала. Как-то Эмма наблюдала, как она разгребала перед домом снег; она очищала площадку со скоростью бульдозера.
      – Эмма, ты не делаешь никаких упражнений, – упрекала ее Мелба. – По-моему, ты бы не смогла убрать снег с дороги.
      – Я верю в профессионалов. А мои сыновья, к счастью, профессионалы.
      В день рождения Милэни, когда девочке исполнилось три года, Эмма приготовила все к празднику и испекла торт. Это был первый праздник в жизни Милэни. К сожалению, Эмма что-то перепутала и заранее на это число договорилась об осмотре и прививках от гриппа, так что им пришлось идти в больницу, что Милэни совершенно не устраивало.
      – Никаких уколов, у меня праздник, – настаивала девочка, но ее все равно укололи.
      – Я не хочу, чтобы ты болела, – сказала Эмма. Милэни утерла слезы и, усевшись на маленькую табуретку, стала шумно сосать леденец на палочке, поддавая ногами по шкафу с историями болезни, к неудовольствию и матери, и врача. Эмме делали укол.
      – Она большая, сделайте ей два, – мстительно сказала Милэни, леденцом показывая на мать. Ее глаза были еще потемневшими от недавней ярости.
      – У нее острое чувство справедливости, – пояснила Эмма.
      – Что это? – сказал доктор. Его звали Бадж, это был толстый, некрасивый, но сексуальный мужчина, отличавшийся безграничным терпением в отношении детей и женщин. Он стал поднимать и опускать руку Эммы, ощупывая ее подмышку.
      – Что? – спросила она.
      – У вас под мышкой затвердение, – сказал доктор Бадж. – Когда оно там появилось?
      – Я не знаю. Милэни, прекрати. Хватит бить по шкафу ногами.
      Милэни стала колотить совсем тихонечко, притворяясь, что просто дрыгает ногами. Случайно стукнув так, что это было слышно, она поглядела на мать, невинно встряхивая кудряшками. Доктор Бадж обернулся к ней и строго посмотрел.
      – Мне сегодня три года, – радостно сообщила Милэни.
      Доктор Бадж вздохнул.
      – Так. У вас два уплотнения. Не знаю, что это значит.
      – Я даже не знала о них.
      – Они не очень большие, – продолжал он, – но выпуклые. Вопрос в том, когда они появились. Мне придется уехать на неделю, и я очень не хотел бы оставлять это невыясненным.
      – Боже, – воскликнула Эмма, осторожно ощупывая под мышкой. – Мне надо опасаться?
      Доктор Бадж нахмурился.
      – Лучше опасайтесь. Тем радостнее будет узнать, что ничего страшного нет.
      – А что это будет в противном случае?
      Доктор Бадж ощупывал вторую подмышку. Покачав головой, он внимательно ее осмотрел. Милэни жадно и с шумом сосала леденец, с некоторым интересом наблюдая за происходящим. Так же она сосала, когда Эмма кормила ее грудью, слышно было в другой комнате.
      Закончив осмотр, доктор Бадж повеселел.
      – Вам повезло, – сказал он. – У вас уплотнения в подмышках, а у некоторых они – в мозгу.
      – А я могу читать, – сказала Милэни, соскакивая с табуретки и хватая доктора за брюки.
      – Ты хочешь мне почитать?
      День рождения был радостным для детей, но не для Эммы. Как ветеран, выдержавший множество дней рождения с хорошим счетом, она прекрасно справилась с играми и угощением, сумела организовать веселье, но мыслями была далеко. Она все трогала подмышку. Позвонила Аврора, и Милэни стала щебетать про свой день рождения с бабушкой, Рози и даже Генералом. К ее неудовольствию, Вернон был в Шотландии.
      – А где он? – настаивала Милэни. – Что он там делает? Дай мне с ним, пожалуйста, поговорить.
      Когда Эмма, наконец, взяла трубку, она уже чувствовала огромную усталость.
      – У меня постгостевой коллапс, – сказала она. – У тебя когда-нибудь были затвердения под мышкой?
      – Нет, а нужно, чтобы были?
      – Не знаю. У меня есть.
      – Знаешь, мне кажется, если я не ошибаюсь, в этой области много желез. Наверное, у тебя они воспалились. Ничего удивительного, при таком-то питании.
      – Я питаюсь прекрасно.
      – Я знаю, дорогая. Но ты всегда так склонна ко всяким нарушениям в организме.
      – Мама, не обобщай, когда говоришь обо мне. У меня просто бывают свои взлеты и неудачи.
      – Эмма, как по-твоему, о чем мы с тобой всю жизнь спорим?
      – Не знаю! – Эмма рассердилась, что к ней пристают, когда только что ушли гости.
      – О том, что надо держаться. Вот теперь ты дала распухнуть своим железам! Ты все еще встречаешься с тем молодым человеком?
      – Мне не хотелось бы, чтобы ты о нем говорила так пренебрежительно.
      – Ладно, я забыла, – сказала Аврора. Вообще-то новость, которую сообщила Эмма, ее огорчила, и она хотела, чтобы все как-то прояснилось нормальным образом и побыстрее.
      – А какие там у вас в Небраске больницы?
      – Вполне хорошие, – ответила Эмма. Она сделалась патриоткой штата и постоянно защищала его от нападок своей матери.
      Узнав про затвердения, Флэп вздрогнул.
      – Хорошо, что мы застрахованы. Помнишь ту операцию на гландах? – Эмма помнила. Из-за того, что Тедди удалили гланды, они прожили целую зиму в бедности. Это было в Де-Мойне.
      Удаление уплотнений оказалось очень небольшой операцией. Доктор Бадж, казалось, расстраивался, что ему пришлось задержать Эмму в больнице на ночь. Когда наложили швы, он сказал:
      – Я, наверное, мог это сделать амбулаторно – прямо в кабинете.
      – А что это было? – спросила Эмма.
      – Маленькие опухоли. Размером в шарик для игры в камушки. Мы сделаем биопсию и скоро все узнаем.
      У Флэпа было заседание, и он приехал в больницу с опозданием. Он поссорился с Дженис, которая была уверена, что Эмма притворяется, чтобы ей посочувствовали. Дженис набирала эмоциональный капитал, используя все условности, которые Флэп еще соблюдал в семье. Скандал и заседание привели Флэпа в такое состояние, что, казалось, он нуждался в госпитализации больше жены.
      – Они делают биопсию, – сообщила Эмма. – Это современная форма бросания жребия.
      Флэп принес ей розы, и она была тронута; отправив мужа домой готовить детям гамбургеры, она устроилась с двумя томами Грэма Грина, которые купила себе почитать. Потом у нее разболелась подмышка, и она, выпив оставленные ей таблетки, задремала. В голове крутилась ее собственная фраза о бросании жребия, когда она проснулась. Было четыре утра, и погода стояла безветренная. Она лежала, представляя, как опухоли плавают в пробирке, и ей очень хотелось с кем-нибудь поговорить.
      Лишь увидев доктора Баджа, входившего в палату, она поняла, как легли кости. До того она как-то отмахивалась от мысли о раке.
      – Ты имеешь в виду, что у тебя может быть рак? – как-то спросил ее Флэп. Тогда она кивнула, но разговор тем и кончился.
      – У вас, дорогая, недоброкачественное образование, – очень мягко сказал доктор Бадж. Прежде он никогда не называл ее «дорогой». Эмма почувствовала, что куда-то проваливается, словно кончился плохой сон – или только начинается.
      С того дня, почти с того самого момента она почувствовала, что власть над ее жизнью перешла из ее рук и неловких, но любящих рук ее ближних к медицинским сестрам, консультантам, лабораториям, химикатам, приборам.
      Убежать от этого удавалось не надолго: она провела неделю дома перед тем, как ей пришлось ехать в Омаху на серьезное обследование. Оставаясь в Омахе шесть дней, она не могла не думать, что ее смертный приговор был скреплен печатью в том городе, где Сэм Бернс надеялся с ней пожениться. Доктор Бадж был с Эммой откровенен; он ожидал, что у нее меланома, и она была, но его страхи оказались преуменьшенными.
      – Я ими начинена, – сказала она мужу, и так оно на самом деле и было. Несколько дней ее преследовал страх изнурительных операций, но кости легли так определенно, что они были излишни. – Это как коревая сыпь, только внутри, – пояснила она Пэтси, стараясь представить дело в комическом свете, так как доктора оставили у нее именно такое представление.
      – Не говори такие вещи, – с ужасом сказала Пэтси.
      На следующий день она сама пошла к врачу.
      Аврора Гринуэй мрачно выслушала первые новости. С тех пор, как Эмма впервые упомянула об уплотнениях, мысль об этом не оставляла ее.
      – Наша девочка в беде, – сказала она, повесив трубку.
      – Вы меня здесь не оставите, – заявила Рози. – Кому-то же надо присматривать за детьми.
      Именно этого Эмма и хотела от хьюстонской команды. Она всегда не любила больничных посещений; ей казалось, что их неловкость хуже самой болезни – любой болезни. Ее мать с Рози должны были поселиться в Кирни, чтобы обеспечивать в доме нормальную жизнь. Все согласились, что Флэпу стоит некоторое время пожить в факультетском клубе, но это была простая условность, так как такового в природе не существовало. Он жил у Дженис, которая ухитрялась ревновать его к недугу Эммы, при всей его серьезности.
      Вернувшись из больницы после первой операции, Эмма в первые дни пережила собственное замешательство, что позволяло ей легче справляться с замешательством ее детей, любовника и мужа. Флэп сразу же стал делать вид, что на самом деле она больна несерьезно, доктора ведь так часто ошибаются.
      – Я и сам доктор, так что знаю, – шутил он. Эмма с этим соглашалась, так как это было нужно мальчикам. Милэни воспринимала это все как праздник с гостями. Приедут бабушка с Рози. – И Вернон, – настаивала она. – Пусть Вернон тоже приедет.
      Труднее всего было с Ричардом, намного труднее. Эмма еще не знала, умирает она или нет, но холодный инстинкт подсказывал ей, что он не должен к ней привязываться сильнее. Она не хотела портить его жизнь, неважно, смерть или жизнь отберет ее у него. Но не желая этого, она была не в силах холодно отвергнуть его. Ричард был в отчаянии, он хотел вылечить ее своей любовью, он сделал из этого испытание для себя самого. Эмма была тронута, но радовалась, что у них мало возможностей для встреч. Ей нужно было слишком много сделать и обдумать. И лишь моментами под влиянием Ричарда, с его горячностью, ей начинало казаться, что все это ерунда, заблуждение врачей. Пока еще она не чувствовала сильных болей.
      Они пришли в Омахе, где, как оказалось, ей предстояло лежать в больнице. У доктора Баджа не было необходимого оборудования; он не мог вводить радий, как ей сказали, это было необходимо.
      – Хорошо, но от него что-нибудь остановится?
      – Конечно, он заблокирует опухоль, – сказал новый молодой доктор. – Иначе мы не стали бы его применять.
      В Омаху она приехала с матерью. У Флэпа были его обязанности, а Рози как раз могла справиться с детьми. Вернон собирался приехать, как только сможет. Ни Эмме, ни Авроре не понравился молодой доктор по фамилии Флеминг. Он был маленький, аккуратный и чересчур разговорчивый. Он очень много рассказывал им обеим о проявлениях различных форм рака; его метод заключался в предоставлении больным такого количества информации, чтобы они были не в силах ее переварить. Разумеется, большая часть сведений не относилась к их собственной болезни.
      – Этот человечек слишком самодоволен, – заметила Аврора. – Надо ли нам оставаться здесь и терпеть его? Почему бы тебе не переехать в Хьюстон?
      – Я не знаю, – сказала Эмма.
      По ночам она и сама об этом думала, ей казалось заманчивым вернуться в мягкую влажность Хьюстона. Но она не хотела ехать. То, что происходило, могло затянуться на месяцы, ей пришлось бы перенести всю свою жизнь в другую местность, а это было неприемлемо. Хоть она и начинена, ничего не известно наверняка. Ей пробовали давать новые лекарства, и даже доктор Флеминг не мог предсказать результат. Все было очень неопределенно, но она поняла, что эти новые лекарства – ее надежда. В некоторых случаях они не просто останавливают процесс, но могут и вылечить.
      Если ничего не поможет, она рассчитывала поехать домой. Ей нужны были своя спальня и запахи своей кухни.
      Но она об этом мечтала только, пока не начались серьезные боли. После лечения радием и неудачи с применением новых лекарств желание возвращаться домой ослабло. Она прежде не испытывала болей и не сознавала, как они могут целиком овладеть ею. Однажды ночью, вскоре после того, как ее стали лечить радием, она потеряла таблетку – она упала с тумбочки – и обнаружила, что звонок испортился. Она не могла позвать сестру, оставалось только неподвижно лежать. В сочетании с ужасной болью это вызвало у нее убеждение в своей абсолютной беспомощности – никто не придет, чтобы ее выручить. Впервые в жизни то, что она ощущала, оказалось неподвластно любви; все, кто ее любил, не могли бы ей так помочь, как таблетка, закатившаяся под кровать.