Наблюдая за тем, как солнце рассеивает утренний туман на буроватом озере, Карла вернулась к теме о победителях и неудачниках.
      – Меня тоже можно считать неудачницей, – заметила она. – Я в жизни мало чего достигла.
      – К тебе это слово неприменимо, – сказал Дуэйн.
      – Быть замужем за победителем – уже неудача.
      – Не смей называть себя неудачницей! – рассердился Дуэйн. – Ты не неудачница. Ты – прекрасная и удивительная женщина.
      – Чего ты завелся?
      – Потому что я не хочу, чтобы ты говорила, как Сонни.
      – Если я такая прекрасная и удивительная женщина, то почему ты спишь с паршивыми любовницами, а не со мной? – спросила Карла, втирая в губы защитную помаду и готовясь к встрече с обжигающим летним солнцем.
      Дуэйн вздохнул. Он так же не любил, когда его спрашивали, почему он спит с одной женщиной и не спит с другой.
      – Мы с тобой женаты двадцать два года. Скажем, в первые десять лет ежегодно я «бросал по двести палок». Получается две тысячи. В следующие пять лет выходило, наверное, по сто пятьдесят. Перемножаем и получаем семьсот пятьдесят. Я не знаю, каков показатель за последние шесть или семь лет, но по самым скромным подсчетам, пара сотен, набежит. Итого, имеем три тысячи, не считая того, что было раньше.
      – Мы поженились, едва начав встречаться, – заметила Карла. – Я сомневаюсь, чтобы мы вместе спали больше пятидесяти раз в период наших свиданий.
      – Все же три тысячи остаются.
      – Меня берет тоска, когда ты рассматриваешь любовь через цифры, – нахмурилась Карла.
      – Это не романтично, зато объясняет, почему у меня есть любовницы. Ты сама вчера вечером твердила мне о разнообразии.
      – Когда я говорю об этом, то, как правило, преувеличиваю, – вывернулась Карла. – А когда говоришь ты, то идешь и получаешь то, что хочешь. Вот в чем разница между победителем и неудачником.
      – Если ты еще хоть раз назовешь себя неудачницей, я задушу тебя.
      – Да, идешь и получаешь, ничего не говоря. А это еще хуже.
      – Ты никогда ни в чем не отыщешь положительного момента, – обиделся Дуэйн.
      – Вранье, – запротестовала Карла. – Я всегда стараюсь отыскать во всем позитивное. Фактически большую часть своей жизни я отдала тому, чтобы воодушевлять и радовать тебя.
      Дуэйн не отрицал очевидного.
      – А что радостного в нашем браке? – спросила Карла спустя минуту.
      – Три тысячи первоклассных «палок», – не задумываясь, ответил Дуэйн. – Показатель не так уж плох.
      – Не хвастайся, Дуэйн. Не каждая дотягивала до первого класса.
      – По крайней мере, за девяносто процентов я ручаюсь. На мой взгляд.
      – А десять процентов остались так себе.
      – Другие довольствуются этими девяноста процентами. Почему ты такая упрямая?
      – С чего это ты решил, что я упрямая?
      – Ты просто кажешься упрямой. Скорей бы Джейси возвращалась.
      – Да, потому что ты недоволен, когда я задаю вопросы или говорю о сексе. Сам знаешь, мне только сорок шесть. До конца еще очень далеко.
      – Никто не говорит о конце.
      – Я говорю… Иначе мне придется заводить паршивых хахалей. Ты завел разговор о трех тысячах с единственной целью – дать мне понять, что твоя обязанность исчерпана.
      – Я не смотрю на это как на обязанность, – вспылил Дуэйн. – Я целыми днями торчал на буровой, думая о тебе и представляя, чем мы займемся, когда я вернусь домой.
      – Мило… Но когда тебе уже сорок шесть, возникают определенные проблемы. А как быть с нашей жизнью в будущем?
      – Будем жить-поживать.
      – Жить-поживать… Твою мать! Если я уеду в Европу и натворю там кучу бед, во всем будешь виноват ты, потому что дал мне уехать.
      – Скорей бы возвращалась Джейси, – повторил Дуэйн. – По крайней мере, сменим тему разговора.
      – Это моя любимая тема. Я не хочу ее менять.
      – Правильно, потому что ты любишь всегда выставлять меня в глупом виде.
      Помимо обиды, он почувствовал также усталость и странную растерянность. Такие разговоры неизбежно влекли за собой усталость и странную растерянность. А что они будут делать в будущем? Этого никому не дано знать, но что бы там ни случилось, все идет к тому, что они будут делать это гораздо реже, чем делали до сих пор… м-да… перспектива не из блестящих…
      Этот разговор, однако, на Карлу произвел противоположное впечатление. Она неожиданно помолодела, расцвела и воспрянула духом. Следя за женой, перебирающей кассеты Джейси, Дуэйн не переставал удивляться и поражаться ее способности преображаться на глазах. Сейчас ей от силы можно было дать тридцать три или тридцать четыре… Это было удивительно – и непонятно. Кто бы хоть раз дал ему меньше его лет!
      – Ты удивительна и прекрасна, – не смог сдержать он своего восхищения.
      – Но твоя маленькая штучка при этом отказывается подниматься, – усмехнулась Карла. – Быть красивой и непредсказуемой, оказывается, мало мистеру, тяжелому на подъем.
      – Я не тяжел на подъем, – решительно возразил Дуэйн. – Просто я старею быстрее тебя. Моей вины здесь нет.
      – А тяжел на подъем во всех отношениях ты стал потому, что вкалываешь, как вол.
      – Я рад, что у тебя снова юморное настроение.
      – Если у меня юморное настроение, это не означает, что я буду находиться в нем всегда.
      – Карла, кому ты это говоришь?
      – Ты считаешь, что тот, кто красив и непредсказуем, всегда получает все, что захочет? – спросила Карла. – Так бывает только в кино. Что за странный мир – человек с моей энергией не может получить того, чего хочет.
      – Переведи это на спорт, – предложил Дуэйн. – Там даже самые лучшие игроки приносят порой мало очков.
      – К черту твой спорт! – сказала Карла, вставляя в кассетник запись Пипка Флойда.
      Черепаха, которую без устали облаивал Шорти, поползла к воде. Шорти попытался схватить ее за лапку, но та остановилась и втянула их в панцирь. Как только черепаха остановилась, Шорти снова принялся лаять. Его лай, даже па таком большом расстоянии, действовал на нервы не хуже Пинка Флойда. Но вот Шорти заметил крикливого зуйка и устремился за ним, а тем временем черепаха доползла до воды и благополучно скрылась в ней.
      – Какое это облегчение, когда Шорти перестает лаять, – вздохнула Карла.
      – Его с успехом заменяешь ты.
      – Надеюсь, что ты не начнешь по новой жалеть себя из-за того, что стал банкротом и у тебя вредная жена.
      – Я не банкрот… пока нет.
      – Я не понимаю твою систему ценностей, Дуэйн. Получается, что банкротство тебя волнует больше, чем отъезд в Европу собственной жены, с которой там всякое может случиться?
      – Меня до смерти волнует и то, и другое, – зевая, проговорил Дуэйн. – Эта музыка так гремит, что невозможно думать!
      Они заметили, что Джейси медленно подплыла к деревянному причалу, передохнула и взобралась наверх по лестнице. Шорти бросился к ней с радостным лаем и начал кружиться на причале.
      – Если бы я заплыла так далеко, как она, у меня свело бы ноги и я утонула, – сказала Карла.
      – Она когда-нибудь снова выйдет замуж? – спросил Дуэйн. – Как по-твоему?
      .– Нет, и я тоже, если тебя убьют, – ответила Карла.
      – Выйдешь, – возразил Дуэйн. – По крайней мере, я хочу, чтобы ты вышла.
      – И не надейся, – свирепо глядя на мужа, проговорила она.
      – Я просто предполагаю, – попытался оправдаться Дуэйн. – Я никогда не задумывался над тем, что может случиться, если я умру.
      – Если я нарываюсь на неприятности, то это не значит, что я хочу другого мужа, кроме тебя. С чего ты взял?
      – Сам не знаю. Не имею ни малейшего представления, почему я так сказал. Беру, пока не поздно, свои слова обратно.
      Подошла Джейси с накинутым на плечи большим голубым полотенцем. Шорти бежал впереди нее и громко лаял.
      – Он считает, что охраняет меня, – сказала она.
      Шорти в счастливом исступлении принялся носиться вокруг «мерседеса». Джейси остановилась на той стороне, где сидела Карла, и стала вытирать ноги.
      – Дуэйн надеется, что я снова выйду замуж, если он умрет, – доложила ей Карла.
      Дуэйн пожалел о неосторожно вырвавшихся у него словах. От присутствия двух женщин ему в очередной раз стало не по себе. Джейси принесла запах озера, запах, который источали мокрое полотенце, мокрый купальник и мокрая женщина. Он поднял голову и в зеркале заднего обзора встретился с ее глазами. Она ждала его взгляда, и он понял это по ее приятно удивленному лицу.
      На миг у Дуэйна вспыхнуло страстное желание поцеловать Джейси. Странно, что такое желание возникло у него к мокрой женщине, сидящей на заднем сиденье и перебирающей волосы, а не к той, что была рядом и у кого искрились глаза.
      Он вспомнил, что уже заскользил по тонкому льду, обмолвившись о замужестве в случае своей смерти. Ему было непонятно, почему женщинам так не понравились его слова.
      – Я всего лишь думал о твоем счастье. Обе женщины рассмеялись.
      Он почувствовал, что Джейси смотрит на него в зеркало и ждет ответного взгляда.

      Когда они возвращались домой, Карла с милой улыбкой, но твердо сказала ему, что он должен быть при параде, так как им, Джейси, Карле и Дуэйну, предстоит отобрать лучшие из картин, посвященных столетию города.
      – Ты можешь надеть спортивный пиджак, да и галстук не повредил бы тебе.
      – Я могу нацепить все галстуки, которые у меня есть, по от этого лучше разбираться в картинах не буду, – скачал он. Выставка картин относилась к числу тех событий, за которые он не отвечал. Идея была Карлы, и в жюри вошли сама Карла, Дженни и Лестер. – Я знаю, что Лестер сбежал, но Дженни на месте. Вдвоем вы не справитесь?
      – Для солидности нам нужен мужчина, – объяснила Карла.
      – Нельзя, Дуэйн, от всего самоустраняться, – поддержала подругу Джейси. – Тебя не убудет, если ты поучаствуешь в работе жюри. Выставка не такая уж большая.
      – Откуда ты знаешь, от чего меня убудет или не убудет, – сказал Дуэйн сердито.
      Дома Карла с Джейси позавтракали от души, готовясь к трудному дню, хотя энергия в них била ключом. Дуэйн с грехом пополам, морщась, уплел тарелку каши.
      – Ты болен? – спросила его Минерва. (В данное время она полагала, что у нее рак желудка.)
      – Нет, – ответил Дуэйн.
      – У тебя подавленный вид, – заметила Минерва.
      – Я подавлен. Вот эти меня подавили.
      Он кивнул в сторону Карлы и Джейси, которые уплетали еду, не обращая на него внимания, чтобы потом, насытившись, наброситься на него с удвоенной энергией.
      – Дуэйн хочет, чтобы я вышла замуж, если он вдруг умрет, – жуя, проговорила Карла.
      – Чему быть, того не миновать, – пожав плечами, заметила Минерва. – Говорят, что у тех, кто страдает раком желудка, вырезают весь живот.
      – Лучше бы у тебя отрезали язык, – не удержался Дуэйн и тут же пожалел о сказанном, так как за столом воцарилось напряженное молчание. – И чтобы потом пришили опять, – попытался он поправить положение.
      – Вы подавили его недостаточно, – произнесла Минерва, поворачиваясь к Карле. – Как может мужчина говорить такое женщине восьмидесяти трех лет!
      – А чего ты хочешь от того, кто требует, чтобы я вышла замуж на следующий день после его смерти? – вставила Карла.
      Дуэйн взял Барбет и минут тридцать сидел с ней возле бассейна, пока Карла с Джейси переодевались. Джейси появилась первой с целым ассортиментом галстуков в руке. Она подошла и начала прикладывать их к его воротнику.
      – Я не хочу носить галстук, – заупрямился Дуэйн. – И участвовать в работе жюри тоже не хочу.
      – Я подозреваю, что тебе хочется только хандрить, – сказала Джейси. – Тебя хлебом не корми, а дай похандрить, хотя мне это нравится. Хандра тебе к лицу.
      – Что в том плохого, когда я сказал Карле, что хочу, чтобы она вышла замуж после моей смерти?
      – Плохо то, что тебе все равно, если кто-то еще будет обнимать твою жену.
      – Мертвому это ни к чему, – заметил Дуэйн.
      – Твоя смерть здесь ни при чем. Надень этот галстук в белый горошек. В нем ты похож на мужчину из Лас-Вегаса.
      – Я ненавижу его. Кто-то подарил мне этот галстук на Рождество… Кажется, Бобби Ли.
      Барбет захныкала и протянула ручки к Джейси. Та взяла ее на руки, и девочка немедленно прекратила плакать.
      – Твою хандру не может выдержать даже внучка, – констатировала Джейси.
      Выставка картин расположилась на тротуаре вокруг здания суда, захватив еще участок между домом и тюрьмой. Как ни упирался Дуэйн, но женщины заставили его надеть галстук в белый горошек.
      – В жизни не чувствовал себя глупее, – несколько раз прошептал он, прохаживаясь между рядами выставленных картин в компании жены и Джейси.
      – Дуэйн, помолчи, никому нет дела до твоей глупости, – сказала Карла.
      Люди, выставившие картины, стояли позади своих полотен. Дуэйн крайне удивился, увидав среди них много знакомых лиц. Он и не подозревал, что столько соседей и коллег подвержены артистическим импульсам.
      Было, однако, очевидно, что они не только подвержены артистическим импульсам, но и возлагают большие надежды на свои произведения. Сперва он намеревался просто побродить по рядам картин и расположившихся около них художников, чтобы в нужный момент поддакнуть Карле и Джейси, но вскоре понял, что все не так просто. Каждый художник требовал, пусть молча, к себе внимания. Вот он подошел и остановился перед картиной, написанной маслом, изображавшей красный пикап, припаркованный у заправки. Это была работа Бада Уордхольта, хозяина местной бензозаправочной станции. Бад был веселым человеком, он всегда ухмылялся и жевал табак. Так улыбаться мог только Бад. На этот раз Бад табак жевал, но не улыбался, и Дуэйн догадался, что тот ждет его оценки. Дуэйн долго смотрел на картину с красным пикапом «шевроле», из бака которого торчал топливный наконечник, и, наконец, произнес:
      – Эта машина мне знакома.
      Бад Уордхольт облегченно вздохнул, и улыбка опять заиграла на его лице.
      – Я так и знал, что ты его узнаешь, – проговорил он. – На этом старом «шевроле» гонял Дики.
      – Боже мой! – удивился Дуэйн. – Когда ты нарисовал свою картину?
      – Много лет назад, – заметил Бад несколько обиженно.
      – Очень неплохо, – похвалил Дуэйн. – Можно разглядеть даже номерные знаки.
      Он перешел к следующей картине, тоже написанной маслом, где было изображено густое пятнышко с голубыми глазами. Картина называлась «Наша дорогая малютка». Слева и справа от этой картины стояли почти идентичные полотна с голубоглазыми пятнами. Одна работа имела название «Наш первый внук», а вторая – «Просто маленький комочек любви». Автором была старая леди Коллинс, которая вместе с мужем держала возле озера магазинчик с рыболовными принадлежностями. Их дочь, Синди, мать трех комочков любви, имела неприятности из-за подделки чеков.
      У Дуэйна снова возникло желание задушить Лестера за то, что он сбежал в такой ответственный момент, спихнув ему еще одну неблагодарную работу. Проходя по тротуару и придумывая, что бы сказать такое каждому маэстро от живописи, он только больше и больше злился на Лестера.
      – Очень даже неплохо, – говорил он в большинстве случаев, что никак не устраивало художников.
      Те, кто работал на нефтяном промысле, а таких нашлось немало, все как один представили картины с буровыми вышками на фоне заходящего солнца. Было также немало фермеров, которые на своих картинах отдали предпочтение тракторам или молочным коровам, хотя нашелся один, имевший свиноводческую ферму, выставивший на всеобщее обозрение любимую рекордистку.
      На картинах ковбоев неизбежно присутствовали лошади или лики Уилли Нелсона. Любители рыбной ловли, естественно, представляли рыбу, а охотники – оленей. Излюбленными темами художниц (а их число тоже было внушительным) были поле с васильками и пруд на закате дня – последние количеством несколько превосходили буровые вышки с обязательным заходом солнца. Бастер Ликл па своей акварели изобразил «Молочную королеву». Кроме того, то тут, то гам можно было заметить внуков, стариков, невест, не меньше тридцати кошек и столько же собак.
      До этого Дуэйн лишь однажды побывал в музее, да и то мельком. Его единственной заботой во время этого кратковременного визита было следить во все глаза за тем, чтобы Джек не уничтожил какой-нибудь предмет искусства. И со своей задачей он справился бы, ничего не успев, конечно, разглядеть при этом, если бы не скульптура лягушки, которую Джеку каким-то непонятным образом удалось свергнуть с пьедестала. Никто не мог понять, как он добился этого, поскольку скульптура весила шестьсот фунтов, а Джек в то время в десять раз меньше, но тем не менее ему удалось сделать эго. Дуэйн испугался, что придется платить миллионы за причиненный ущерб, но дирекция музея Форт-Уэрта, обрадованная тем, что лягушка не пришибла ребенка, не взяла с него ни цента.
      Чем больше Дуэйн расхаживал среди выставленных полотен, тем сильнее нервничал. Его знакомство с миром искусства ограничивалось лишь тем эпизодом, в котором самым приятным было то, что не пришлось раскошеливаться на разбитую вдребезги скульптуру. Как выделить лучшие среди такого разнообразия маленьких комочков и буровых вышек на закате? Его неопытному глазу они все казались более или менее одинаковыми.
      Вскоре он заметил Джуниора Нолана, разглядывающей) с печальным выражением лица одну картину. Дуэйн с ужасом обнаружил, что картина, на которую тот уставился, была портретом Дики, сидящего без рубашки на оранжевом диване. Больше, чем сын, его поразил диван, который стоял в доме Сюзи Нолан, и на нем только вчера они занимались любовью. Картина, вне всякого сомнения, могла принадлежать только Сюзи.
      Джуниор тоже узнал диван. Да, его лицо было грустным, но одновременно и гордым.
      –| Сюзи могла бы стать художником, – тихо проговорил Джуниор. – Сюзи могла бы многого достичь.
      Дуэйн пригляделся к картине, и она ему показалась лучше остальных. Это, конечно, был его Дики, молодой и красивый, с мягким выражением лица, выражением, которое Дуэйн редко замечал у сына.
      Пока он увлеченно разглядывал картину, подошли Джейси с Карлой и остановились за его спиной. Джуниор печально улыбнулся им. Дуэйну стало неловко, так как женщины стояли и, ничего не говоря, смотрели на картину. На миг выражения их лиц просветлели.
      Дуэйну хотелось смотреть и смотреть на картину, но только одному, а не в присутствии жены и Джейси. Картина лишний раз подтверждала, что Сюзи очень любит Дики, а он ошибался в ней, не воспринимая эту женщину всерьез. Картина также заставляла задуматься, почему она допустила его, Дуэйна, в свою жизнь.
      Следующая работа, к которой он подошел, принадлежала Сонни. Дуэйн припомнил, что давным-давно Сонни пробовал свои силы в живописи, рисуя, главным образом, здания, расположенные вокруг городской площади. Некоторые его картины были даже проданы в аптеку, другие до сих пор висят в старом отеле, а одна – в «Молочной королеве».
      Но данная работа не походила на то, что он видел раньше. Во-первых, размерами она превосходила все картины, которые он успел просмотреть. В верхнем правом углу был изображен светофор с красным огнем на пустынной улице. В углу напротив красовалась суперобложка школьного учебника, на которой было написано «Для Талиа». В левом нижнем углу был нарисован мальчик в кепке, подметающий улицу перед кинотеатром, а в правом – старый человек, согнувшийся над бильярдным столом в пустой комнате. Центр картины заполняло футбольное поле в обрамлении размытой толпы зрителей на трибунах. На зеленом поле футболист обнимал королеву красоты. Картина называлась «Родной город». Дуэйн никак не мог оторваться от нее, вникая в каждую деталь. На афише кинотеатра он даже разглядел название фильма – «Парень из Техаса». О таком фильме Дуэйн ничего не слышал.
      Эдди Белт гордо стоял в нескольких шагах за своей картиной, на которой была изображена его охотничья собака, Монро. Эдди очень любил свою собаку и мог рассказывать о ней часами. Монро был худым пойнтером с большими печальными глазами и ушами, которые обгрызли ему койоты и бродячие собаки. Страсть Эдди к Монро была совершенно необъяснима, поскольку как охотничью собаку Монро отличали недостатки, главный из которых состоял в том, что она имела привычку пожирать любую птицу, подбитую Эдди из ружья. Когда на буровой делать было нечего, Дуэйн и Эдди коротали время, осуждая относительные достоинства Шорти и Монро. Однако Эдди твердо стоял на своем: его Монро – лучшая собака в Талиа.
      – По крайней мере, Монро что-то делает! – восклицал он, – он выискивает птиц, а это уже кое-что. Шорти же ничего не делает.
      – Шорти способен на многое, – убежденно проговорил Дуэйн.
      – Например?
      – Например, он кусает тех, кто мне не нравится.
      – Да… а заодно тех, кто не нравится ему. Дуэйн был вынужден признать, что Эдди умеет обращаться с кистью. Исполненное им изображение Монро по реалистичности намного превосходило другие подобные изображения на выставке. Ему удалось идеально передать на полотне обкусанные уши Монро, а также большие грустные глаза и выступающие ребра.
      – Никогда не думал, что бок о бок со мной работает такой талантливый художник, – сказал Дуэйн. – Я считал, что ты способен рисовать грязные картинки на конвертах.
      Эдди был страшно доволен похвалой.
      Подошли Джейси с Карлой и принялись рассматривать изображение Монро.
      – Эту собаку долго морили голодом, – заявила Джейси. – Если бы ты кормил ее, ребра так бы не торчали.
      – Я кормлю ее, – резко ответил Эдди. – Охотничьи собаки по своей природе такие худые.
      – Она – вылитый ребенок из голодающей Эфиопии, – поддержала Джейси Карла. – Но картина мне нравится. Пожалуй, я отдала бы ей предпочтение.
      – В какой категории? – спросил Дуэйн. Он тоже собирался отдать ей предпочтение как по дипломатическим соображениям, так и просто потому, что на картине собака вышла как живая.
      На выставке картин, посвященной столетию города, были только две категории – портреты и общее.
      – По общей, я думаю, – ответила Карла. – По-моему, изображения собак надо отнести к общей категории.
      Эдди Белт не мог стерпеть такого оскорбления.
      – К вашему сведению, моя собака не общая, – заявил он возмущенно. – Это Монро. Я взял ее еще щенком. Это – самый настоящий портрет. Любой скажет.
      Карла с Джейси улыбнулись, словно перед ними был придурок. Может, они и правы, решил Дуэйн, который знал, что настроение у Эдди может меняться самым неожиданным и непредсказуемым образом. О таких сменах настроения было известно лишь Дуэйну и Нельде, его исстрадавшейся жене.
      Дуэйн подумал, что сейчас с Эдди что-то случится. Он замолчал, а лицо его раздулось и покраснело. Казалось, он готов кинуться на любого, кто хоть в малейшей степени очернит доброе имя Монро.
      – Ну, мы поговорим потом, – проговорил Дуэйн, подхватывая дам под руки и отводя их в сторону. Но не тут-то было. Женщины освободились, приготовясь самым решительным образом отвергнуть такое сексуальное домогательство, как взятие под руку, со стороны мужчины.
      – Послушайте, – продолжал Дуэйн. – Мы имеем дело с человеком, который любит свою охотничью собаку. Мне кажется, что Монро следовало бы отнести к портретам.
      – Ничего подобного, – возразила Карла. – Это действительно хорошая картина, и я отдала бы ей предпочтение, а не всем этим вышкам и василькам. Если мы оставим ее в общей категории, то Монро получает голубую ленту.
      – Почему мы не можем дать ему первое место среди портретов? – спросил Дуэйн.
      – Потому что это не лучший портрет, – поддержала Карлу Джейси. – Портрет Дики той женщины гораздо лучше.
      – Кроме того, нельзя же отдать первый приз портрету собаки, когда на выставке полно портретов внуков и внучек, – удивленно подняла брови Карла. – Эти люди, у которых есть внуки и внучки, линчуют нас, если мы отдадим первое место собачьему портрету.
      – Теперь ты понимаешь, во что вляпалась, когда решила устроить выставку картин, – вздохнул Дуэйн.
      – Дики определенно спит с Сюзи Нолан, – произнесла Карла. – А я не верила слухам, пока не увидела эту картину. Он у нее получился очень милым.
      – Он и есть милый, – заметила Джейси.
      – Было бы лучше, если бы она не выставила этой картины, – пробурчал Дуэйн.
      Обе женщины смерили Дуэйна оценивающим взглядом.
      – Это почему? – спросила Джейси. – Она обладает полным правом показать свою работу.
      – Я сказал – было бы лучше, – поправил ее Дуэйн.
      – А тебе до этого какое дело? – спросила Карла.
      – Ей сорок пять, – ответил Дуэйн.
      – По-твоему, это что-то объясняет? – спросила уже Джейси.
      Женщины продолжали внимательно смотреть на него. Дуэйн знал, что порой даже самые невинные замечания приводят к беде, а в последнее время, что бы он ни сказал, все оборачивалось неприятностями.
      – Ей сорок пять, и она, скажем, имеет роман с Дики, которому двадцать один, – осторожно начал он. – Если мы отдадим первое место в портретной категории этому портрету, то взбунтуется христианский контингент.
      – Ну и хрен с ними, – заявила Карла. – Я отдаю ему первое место.
      – Я гоже, – подхватила Джейси.
      – О'кей, – снова вздохнул Дуэйн. – А как же быть с охотничьей собакой Монро?
      – Может, все-таки мы уговорим Эдди представить его в общем разделе? – предложила Джейси. – В таком случае он получает голубую ленту.
      – Я не знаю, – сказала Карла. – С Эдди гораздо сложнее иметь дело, чем с Дуэйном.
      – Лестера Марлоу полагалось бы упрятать в тюрьму за то, что он придумал эту выставку картин, – сказал Дуэйн.
      – Дуэйн, немного культуры в день столетия города никому не повредит, – гордо заявила Карла.
      Эдди Белт, принципы которого оставались твердыми, как скала (по крайней мере, в отношении своей охотничьей собаки), решительно отказался выставить портрет Монро в общей категории, мотивировав это следующим образом:
      – Я каждый день смотрю этой собаке в глаза.
      – Эдди, Монро безразлично, в какую категорию он попадет, – объяснила Карла, одаривая Эдди самыми очаровательными улыбками и принимая самые соблазнительные позы в попытке перетянуть его на свою сторону, но, увы, все было напрасно.
      – Эта собака знает больше, чем некоторые люди, – сказал Эдди. – У меня очень чувствительный пес.
      – Не спорь с Эдди, – предупредил Дуэйн жену. – Он может спорить неделями.
      – Это твоя вина, Дуэйн, – упрекнула мужа Карла.
      – Моя вина? – удивился Дуэйн. – С чего ты взяла?
      – Взяла вот!
      – Что мы скажем людям, если твоя собака перевесит их внуков? – прямо спросил Дуэйн у Эдди.
      – Я не заставлял тебя быть судьей, – парировал Эдди.
      В конце концов было решено оставить Монро в портретах. Сюзи получила первый приз, Эдди – второй, а фермеру, владевшему молочной фермой, достался третий. Фермеру прекрасно удался портрет Джона Уэйна. Голубую ленту в общей категории получила картина, изображавшая битву при Аламо, красную – картина с ковбоем и белую – та, где был нарисован фермер на тракторе.
      Дуэйн предложил особо отметить городской пейзаж Сонни, но со стороны коллег-судей встретил, мягко выражаясь, прохладное отношение.
      – Он отвратителен, – прокомментировала его предложение Джейси. – У меня большое желание ударить по нему ногой.
      – Сонни даже не нарисовал меня, – пожаловалась Карла. – А кто ему был лучшим другом все эти годы? Кроме того, он по-свински обошелся со мной вчера вечером, заявив мне, что я пью слишком много водки и у меня не те друзья.
      – Разве мы не должны в первую очередь судить с позиций искусства? – спросил Дуэйн.
      – Ты не встал на мою сторону, когда он поливал меня грязью, – припомнила Карла мужу.
      – Я… собирался врезать ему, но в последний раз он лишился глаза, помнишь?
      – Нет! Тогда я здесь не жила, – едко проговорила Карла. – Интересно, что из-за Джейси ты врезал ему, а из-за меня нет.
      – Я не думаю, чтобы тебе понравилось, если бы я ударил его. Ты так заботилась о нем, что я решил, что ты разведешься со мной, если я трону его хоть пальцем.
      – Можно дать за дело, а можно и без дела, Дуэйн, – продолжала Карла.
      – Мой Бог! – простонал Дуэйн, чувствуя, что ему не хватает сил бороться с ними. – Разговаривать с вами, женщины, все равно, что держаться за голую проволоку под напряжением. Что бы я ни сказал, вы набрасываетесь и хватаете меня за горло.
      – Дуэйн, когда ты обращаешься ко мне, употребляй единственное число, – холодно поправила мужа Карла.
      Дуэйн специально использовал множественное число, желая, чтобы его слова слышала и Джейси. Она стояла неподалеку, но, кажется, не прислушивалась к разгоравшемуся спору и с ничего не выражающим лицом рассматривала портрет Дики, нарисованный Сюзи Нолан. В это время проезжавшие мимо на велосипедах близнецы остановились рядом с Джейси и посмотрели на портрет.