Маккиннон отвел её к капитанской каюте, где Нейсбай не спускал глаз с лежащего на койке лейтенанта.

— Ещё раз доброе утро, лейтенант. Я только что имела удовольствие испытать на себе погоду, которой вы подвергались благодаря любезности мистера Маккиннона. Это было ужасно. Как вы себя чувствуете?

— Плохо, сестра. Очень плохо. Думаю, мне необходимы уход и внимание.

Она сняла с себя штормовку и пальто с капюшоном.

— По-моему, на больного вы совсем не похожи.

— Это только внешне. Я чувствую себя очень слабым. Конечно, я не собираюсь назначать себе какое-нибудь лекарство, но мне кажется, что мне просто необходимо какое-нибудь тонизирующее средство, восстанавливающее силы. — Он протянул безжизненную руку. — Вы, случайно, не знаете, что находится в том стенном шкафчике?

— Нет, не знаю, — резко ответила сестра, — но догадываюсь.

— Вы знаете, я подумал, что, может быть... при сложившихся обстоятельствах...

— Это личные запасы капитана Боуэна.

— Капитан просил передать, — вмешался в разговор Маккиннон, — что лейтенант Ульбрихт, пока занимается навигацией, имеет право опустошать его запасы. Клянусь, он так и сказал.

— Но я не вижу, чтобы он сейчас занимался навигацией. Ну, ладно. Только немного.

Маккиннон налил и протянул лейтенанту стакан виски. По выражению лица Моррисон было видно, что она совершенно по-иному, в отличие от боцмана, понимает слово «немного».

— Пойдёмте, Джордж, — сказал Маккиннон. — Здесь для нас места нет.

Сестра Моррисон даже не стала скрывать своего удивления.

— Вы можете остаться.

— Мы не выносим вида крови. Или страданий, если уж на то пошло.

Ульбрихт опустил свой стакан.

— Вы хотите оставить нас на милость Невидимки?

— Джордж, если вы подождёте в коридоре, я схожу и на время заменю Трента у штурвала. А вы, сестра, когда будете готовы отправиться в путь, знаете, где меня найти.

Маккиннон думал, что обязанности сестры займут у Моррисон минут десять, от силы — пятнадцать. На самом деле прошло почти сорок минут, прежде чем она появилась на мостике. Маккиннон с сочувствием посмотрел на неё.

— Оказалось больше проблем, чем вы думали? Да, сестра? Похоже, он не шутил, когда сказал, что очень плохо себя чувствует.

— Я бы так не сказала. Просто язык у него хорошо подвешен. Боже, как он говорит!

— Не со стенкой же он разговаривал!

— Что вы хотите этим сказать?

— Думаю, — с глубокомысленным видом произнёс Маккиннон, — он не стал бы растекаться по древу, если бы у него не было такой слушательницы.

Сестра Моррисон, которая, похоже, никуда не спешила и уходить не собиралась, несколько секунд помолчала, а затем с едва уловимой улыбкой на лице произнесла:

— Меня это... как бы это сказать... не бесит, а раздражает. Многим наверняка было бы интересно знать, о чём мы говорили.

— Лично меня это интересует, хотя по натуре я — человек не любопытный. Хотите что-то рассказать мне — рассказывайте. Если же я у вас буду о чём-то допытываться, а вы не захотите говорить, значит, не говорите, хотя, по правде говоря, мне было бы любопытно услышать, о чём вы говорили.

— Даже не знаю, взбесило меня это или нет. — Она помолчала. — Зачем вы сказали лейтенанту Ульбрихту, что я наполовину немка?

— А разве это секрет?

— Нет.

— Вам нечего стыдиться. Вы сами мне это сказали. Так что же в этом такого? Почему я не упомянул вам о том, что сказал ему? По правде говоря, не знаю. Мне это даже в голову не приходило.

— Но вы могли бы, по крайней мере, сказать мне о том, что он наполовину англичанин.

— Мне и это в голову не приходило. Какая разница? Лично меня совершенно не волнует, к какой национальности принадлежит человек. Я рассказывал вам о своём зяте. Как и лейтенант Ульбрихт, он — лётчик. И тоже лейтенант. Если бы он считал, что он должен сбросить бомбу прямо на меня, он бы это сделал не задумываясь. И, тем не менее, лучше человека вы вряд ли найдёте.

— Вы — очень великодушный человек, мистер Маккиннон.

— Великодушный? — Он посмотрел на неё с удивлением. — Вряд ли. Просто я хочу сказать, что бомбу на меня он ещё не сбросил.

— Я не об этом говорила. Даже если бы он сбросил, это все равно ничего не изменило бы.

— Почему вы так считаете?

— Я просто знаю.

Маккиннон решил сменить тему.

— Ну, я думаю, это не очень интересная тема для разговора. Во всяком случае на сорок минут её не растянешь.

— Ему, кстати, доставило большое удовольствие подчеркивать, что он в большей степени англичанин, нежели я. С точки зрения крови, я имею в виду. Пятьдесят процентов британской крови изначально плюс более двух пинт английской крови вчера.

— Неужели? — уважительным тоном произнёс Маккиннон.

— Ну, хорошо, статистика тоже неинтересная тема. Он мне также сказал, что его отец знает моего.

— Вот как? А это действительно интересно. Он говорил мне о том, что его отец был атташе в германском посольстве в Лондоне, правда, при этом он не уточнил, каким атташе — по торговым или культурным делам или ещё по каким-то. Может быть, он вам говорил, что его отец был там военно-морским атташе?

— Да, говорил.

— Только не говорите мне, что его старик — капитан германского военно-морского флота.

— Так и есть.

— Значит, вы чуть ли не кровные братья. Точнее сказать, брат и сестра. Помяните моё слово, сестра, — с серьёзным видом произнёс Маккиннон, — это рука судьбы. Божественное предопределение — кажется, так говорят.

— Фи...

— И оба они ещё служат?

— Да, — печальным голосом произнесла она.

— А вам не кажется забавным, что ваши папаши таинственно рыскают по северным водам в надежде отыскать способ, как бы свести вас друг с другом?

— Ничего забавного в этом нет.

— Я не совсем правильно выразился. Я хотел сказать — странным. — Если бы кто-то когда-нибудь сказал бы Маккиннону, что Маргарет Моррисон в один прекрасный день поразит его своим безутешным горем, он сразу же задал бы себе вопрос, а в здравом ли он ещё уме. Он решил, что её неожиданная печаль не стоит того. — Не надо тревожиться, девочка моя. Этого никогда не произойдет. — Правда, он сам не был уверен, что он хотел этим сказать.

— Конечно, не произойдет. — По голосу её чувствовалось, что она совсем в этом не уверена. Она хотела было что-то сказать, застыла в нерешительности, посмотрела вдоль палубы, а затем медленно подняла голову. Хотя лицо её было в тени, ему показалось, что оно всё в слезах.

— Я сегодня много чего о вас слышала.

— Да? Уверен, что не в мою пользу, хотя в наши дни нельзя верить каждому слову. И что же вы слышали, сестра?

— Я бы хотела, чтобы вы меня так не называли.

Раздражение, которое слышалось в её словах, было таким же непривычным, как и её уныние. Маккиннон вежливо приподнял брови.

— Не говорить «сестра»? Но вы же сестра?

— Но не в том смысле, в каком это слово звучит в ваших устах. Простите меня, вы произносите его так же, как и любое другое слово, но звучит оно, как в дешёвом американском фильме, где охотник каждую девушку называет «сестрой».

Боцман улыбнулся.

— Мне бы не хотелось, чтобы вы считали меня хулиганом. Сестра Моррисон?

— Вам же известно моё имя?

— Да, известно. Знаю я также и то, что вы собирались что-то сказать, затем передумали, а теперь пытаетесь уйти от этого разговора.

— Нет. Да. Точнее, не совсем. Всё это трудно, а я не умею говорить о подобных вещах. Сегодня утром я слышала, как рассказывали о вашей семье. Это как раз было перед тем, как мы поднялись сюда. Простите, мне очень жаль.

— Джанет вам рассказала?

— Да.

— Но я из этого секрета не делаю.

— Они погибли от взрыва бомбы, которую сбросил немецкий лётчик. — Она долго смотрела на него, а затем покачала головой. — И вдруг появляется другой немецкий лётчик, вновь бомбит невинных людей, и вы первым встаете на его защиту.

— Не надо делать из меня героя или превращать в ангела, хотя я не уверен, что это комплимент. Что вы ждёте от меня? Чтобы я в ярости набросился на невинного человека?

— Вы? Не надо говорить чепухи. Может, я сморозила глупость и этого не стоило говорить, но вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Я ведь слышала об унтер-офицере Маккинноне, награждённом медалью Британской империи, медалью «За выдающиеся заслуги» и бог знает ещё какими наградами, который лежал в госпитале на Мальте, когда узнал о том, что произошло с его семьёй. Итальянский бомбардировщик сбросил бомбу на вашу подводную лодку. Похоже, вражеские бомбардировщики так и липнут к вам.

— Джанет об этом неизвестно.

Сестра Моррисон улыбнулась.

— Мы с капитаном Боуэном почти друзья.

— Капитан Боуэн, — произнёс Маккиннон без всякой злобы, — старая сплетница.

— Капитан Боуэн — старая сплетница. Мистер Маккиннон — старая сплетница. И мистер Паттерсон. И мистер Джемисон. Все вы старые сплетницы.

— О боже! Это серьёзное обвинение, сестра. Простите. Маргарет.

— Старые сплетницы либо говорят чуть слышно, либо тихо шушукаются. Когда двое из них, трое, а то и все четверо шепчутся, сразу же чувствуется напряжение, какой-то страх... нет, это не совсем точное слово, лучше сказать — дурное предчувствие. Возникает вопрос: почему они шепчутся?

— Может быть, у них есть секреты?

— Я заслуживаю гораздо лучшего к себе отношения, чем это.

— У нас на борту диверсант.

— Я знаю это. И все это знают. И те, кто шепчутся, тоже это знают. — Она уставилась на него немигающим взглядом. — И всё же я заслуживаю лучшего к себе отношения. Вы не доверяете мне?

— Доверяю. За нами идет охота. У кого-то на борту «Сан-Андреаса» есть радиопередатчик, который постоянно посылает сигнал. Люфтваффе и немецкие подводные лодки точно знают, где мы находимся. Кто-то выслеживает нас. Кто-то хочет захватить «Сан-Андреас».

Она долго смотрела ему в глаза, как бы пытаясь найти ответ на вопрос, который сама была не в состоянии сформулировать.

Маккиннон покачал головой и сказал:

— К сожалению, это всё, что мне известно. Вы должны верить мне.

— Я вам верю. Кто мог бы посылать этот сигнал?

— Это может быть кто угодно. Я полагаю, что это кто-то из членов нашей команды. А может, и человек с «Аргоса». Может быть, кто-то из больных, которых мы взяли в Мурманске. Но кто точно, мне неизвестно.

— А зачем мы им нужны?

— Если б я это знал, я смог бы найти ответ на многие вопросы. К сожалению, понятия не имею.

— Как они могут, нас захватить?

— С помощью подводной лодки. Другого способа нет. Надводных кораблей у них здесь нет, а авиация отпадает. Остаётся только молиться. Молиться, чтобы снег не прекращался. За снежной завесой нас не видно. Это наша единственная надежда. Остается молиться, как говорили в старину, чтобы судьба не покинула нас.

— А если нас все таки...?

— Значит, такова судьба.

— Вы что же, не собираетесь ничего делать? — Она, казалось, не верила своим глазам. — Вы даже не попытаетесь что-то сделать?

Ещё несколько часов назад Маккиннон принял решение о том, что он будет делать, но время и место для раскрытия его планов ещё не настало.

— Что, чёрт побери, я должен, по вашему мнению, делать? Послать их на дно залпом из черствого хлеба и гнилой картошки? Вы, кажется, забыли о том, что это госпитальное судно, на котором только больные, раненые и гражданские лица.

— Наверняка что-то сделать вы в состоянии. — В её голосе послышались странные нотки, чуть ли не нотки отчаяния. Она с горечью продолжала:

— Неоднократно награждённый унтер-офицер Маккиннон.

— Неоднократно награждённый унтер-офицер Маккиннон, — тихо произнёс он, — постарается выжить, чтобы в один прекрасный день вступить с ними в борьбу.

— Боритесь с ними сейчас, — с надрывом в голосе, произнесла она. — Боритесь! Боритесь! Боритесь!

Она закрыла лицо руками.

Маккиннон обнял её за сотрясающиеся от рыданий плечи и с удивлением посмотрел на неё. Он чувствовал себя в полной растерянности, так как не знал, как реагировать на её странное поведение. Он тщетно пытался найти слова утешения. Повторяющиеся фразы, типа «ну ладно, ладно, будет», казалось, тоже не к месту, и, в конце концов, он удовольствовался тем, что произнёс:

— Я сперва отправлю Трента наверх, а затем спущусь с вами вниз.

Когда наконец они спустились вниз, после довольно мучительного путешествия между надстройкой и госпиталем — им пришлось идти против штормового ветра и усиливающейся бури, — он провёл её в небольшую комнату отдыха и отправился на поиски Джанет Магнуссон. Когда он разыскал её, он сказал:

— Лучше бы вы сходили к вашей подруге, Мэгги. Она ужасно расстроена.

Он поднял руку. — Нет, Джанет, клянусь — я не виновен. Это не я её расстроил.

— Но вы были с ней, когда она расстроилась? — обвиняющим тоном произнесла девушка.

— Она разочаровалась во мне, вот и всё.

— Разочаровалась?

— Она хотела, чтобы я совершил самоубийство. У меня же была другая точка зрения.

Джанет постучала себя по лбу.

— Один из вас точно тронулся. Лично я не сомневаюсь, кто именно.

Маккиннон уселся на скамейку у обеденного стола, а девушка отправилась в комнату отдыха. Она объявилась вновь минут пять спустя и уселась напротив него. Выглядела она встревожённой.

— Простите, Арчи. Вы действительно невиновны. И никто из вас не чокнулся. У неё просто амбивалентные чувства по отношению к немцам.

— Амби... какие?

— Короче, смешанные. То, что у неё мать немка, не помогает. У неё тяжёлый душевный кризис. Очень тяжёлый. У вас тоже, но вы совершенно другой.

— Конечно, другой. Я же не способен на тёплые, человеческие чувства.

— О боже, успокойтесь. Вы не знали... Вообще-то, я, наверное, одна это знаю. Примерно пять месяцев назад она потеряла своего единственного брата и своего жениха. Оба были сбиты над Гамбургом. Причём в разное время, в разных эскадрильях, с разрывом в несколько недель.

— Господи Иисусе! — Маккиннон медленно покачал головой и несколько минут молчал. — Бедняжка. Это многое объясняет. — Он встал, подошёл к шкафчику с личными запасами доктора Сингха и вернулся со стаканом. — Сила воли легендарного Маккиннона. И вы, Джанет, были с Мэгги, когда это случилось?

— Да.

— Вы знали её до этого?

— Конечно. Мы дружим многие годы.

— Значит, вы знали этих ребят? — Девушка ничего не сказала. — Я имею в виду, вы хорошо их знали? — И вновь она не ответила, только сидела, склонив свою соломенную головку и уставившись на стол, на свои стиснутые пальцы. Маккиннон взял её за руку и осторожно встряхнул. — Джанет.

Она подняла голову.

— Да, Арчи?

Её глаза блестели от слез.

— О боже! — Маккиннон вздохнул. — И ты туда же. — Он вновь покачал головой и некоторое время молчал. — Послушай, Джанет, эти парни знали, что делают. Они понимали, что рискуют жизнью, что их могут сбить германские противовоздушные батареи или ночные перехватчики. Тем не менее, они пошли в авиацию и имели на это полное право. И вам хорошо известно, что это были не налёты на единичные объекты, а бомбёжка больших площадей, и вы понимаете, чем это сопровождается. Оплакивая с Мэгги самих себя, вы могли бы также оплакивать и родственников всех тех тысяч невинных жертв, которые остались в Гамбурге после налетов королевских военно-воздушных сил. Вы могли бы оплакивать всё человечество.

Две слезы скатились по её щекам.

— Вы, Маккиннон, бессердечное чудовище.

— Такой уж я есть. — Он встал. — Если я кому-то понадоблюсь, я буду на мостике.

Наступил день. Снег валил не переставая. Ветер всё усиливался, пока по визгу и грозной мощи не стал напоминать ураганы и тайфуны тропиков. К двум часам дня, когда начало темнеть, с мостика уже ничего не было видно — только стены волн высотой с пригородный дом, вполне способных поглотить сельскую церковь вместе с её шпилем. «Сан-Андреас», грузоподъёмностью в 9300 тонн, что совсем не мало, оказался в беде. И хотя боцман сбавил обороты двигателей, корабль продолжал оставаться в беде. Причина заключалась не в размерах судна, не в морских просторах, которые «Сан-Андреас» при нормальных условиях мог даже в шторм преодолеть без особого труда. Причины заключались в другом.

Во-первых, обледенение. Судно в морском понимании может быть либо остойчивым, либо неостойчивым. Если оно остойчивое, оно выдерживает качку и удерживает нужное положение на волнах. Неостойчивость возникает, когда верх перевешивает низ, тем самым смещается центр тяжести. Главное, что вызывает это, — обледенение. Чем больше увеличивается толщина льда на верхних палубах, тем больше становится неостойчивость. Когда лёд становится чересчур толстым, судно не в состоянии при качке возвращаться в нормальное положение. Оно все больше кренится, переворачивается и идет ко дну. Даже великолепные океанские траулеры, специально построенные для работы в арктических широтах, становились жертвами обледенения. Авианосцы тоже не миновала эта судьба.

Маккиннон был серьёзно обеспокоен этой проблемой, но ещё большую тревогу вызывало у него состояние надстройки, которая тряслась, скрежетала, скрипела, стонала, как бы выражая протест против пыток. На самой верхней её точке, на мостике, на котором он сейчас стоял, колебания составляли от четырёх до шести дюймов. Чертовски неприятное ощущение, невольно наводящее на тревожные мысли: какой силы должен быть крен судна и под каким углом, чтобы пришёл в действие принцип сдвига и надстройка навсегда распрощалась бы с « Сан-Андреасом»? Обуреваемый такими мыслями, Маккиннон направился вниз, к лейтенанту Ульбрихту.

Ульбрихт, отведавший виски с сэндвичами и после этого два часа проспавший беспробудным сном, приподнялся на капитанской койке. Он явно был в философском настроении.

— «Сан-Андреас» — хорошее название. Кто бы ни придумал его, поступил правильно, правда, под названием «Сан-Андреас» фигурирует какое-то знаменитое, а может быть, малоизвестное землетрясение или что-то в этом роде. — Он схватился за край койки, ибо в этот момент судно сильно встряхнуло, и оно накренилось. — Похоже, сейчас тоже начинается землетрясение.

— Название предложил мистер Кеннет, у которого временами довольно странное чувство юмора. Ещё неделю назад наш корабль назывался «Океанская красавица». Когда же наша серая окраска сменилась цветами Красного креста — белым, зеленым и красным, мистер Кеннет решил, что мы просто обязаны сменить название. Этот корабль был построен в Ричмонде, штат Калифорния, а в этом городе расположен филиал фирмы «Сан-Андреас». Называется он «Хейуордс-фолт» — «вина охотника». Мистер Кеннет утверждал, что «Сан-Андреас» — более романтичное имя, нежели «Хейуордс-фолт». Кроме того, ему казалось забавным назвать судно именем района, где произошло землетрясение. — Маккиннон улыбнулся. — Интересно было бы знать, считает ли он свою идею забавной сейчас?

— Ну, я думаю, со вчерашнего утра, когда я сбросил бомбы, у него более чем достаточно времени для размышлений. Наверняка он успел пересмотреть своё решение задним числом. — Ульбрихт с силой ухватился за край койки, так как «Сан-Андреас» вновь сильно встряхнуло. — Похоже, погода не улучшилась. Да, мистер Маккиннон?

— Нет, не улучшилась. Именно об этом я пришёл переговорить с вами, лейтенант. Сила ветра двенадцать. Темнота. Буря сильнее, чем прежде. Видимость практически нулевая. Звёзды увидеть в течение нескольких часов шанса не будет. Я думаю, вам будет гораздо лучше в госпитале.

— Конечно, нет. Чтобы добраться до госпиталя, мне придется пробиваться сквозь ураган, а не через бурю. Человеку в таком ослабленном состоянии, как я? Даже думать нельзя об этом.

— Внизу теплее, лейтенант. Удобнее. И трясёт, естественно, меньше.

— Дорогой мой мистер Маккиннон, как вы могли упустить из виду самую важную приманку — очаровательных сиделок. Нет, благодарю вас. Я предпочитаю капитанскую каюту, не говоря уж о капитанском виски. Проблема же, безусловно, заключается в том, что вы боитесь, что надстройка может в любой момент свалиться в море, и вы хотите вытащить меня отсюда, пока этого не произошло. Разве не так?

— Ну-у, — протянул Маккиннон, коснувшись балки над головой. — Она действительно немного непрочная.

— Пока вы здесь, конечно.

— Я должен выполнять свои обязанности.

— Немыслимо. На кон поставлена честь Люфтваффе. Вы остаетёсь, и я остаюсь.

Маккиннон не стал спорить. Как бы то ни было, но втайне он был доволен решением Ульбрихта. Он постучал по барометру и поднял брови.

— Три миллибара?

— Выше?

— Выше.

— Значит, ещё есть надежда.

— Пройдет немало часов, пока улучшится погода, если это действительно произойдёт. Тем не менее, надстройка может свалиться в любой момент. Даже если этого не случится, наша единственная надежда — снегопад.

— Ну, а если снег перестанет идти?

— Тогда объявится ваша подводная лодка.

— Вы уверены в этом?

— Да. А вы?

— Боюсь, что да.

Три часа спустя, примерно в пять часов пополудни, когда Маккиннон этого и ожидал, погода начала меняться, сперва почти незаметно, затем с необыкновенной быстротой. Ветер стих, волны успокоились, перейдя на рябь, «Сан-Андреас» почти больше не кренило, лёд на палубах перестал представлять угрозу, а надстройка угомонилась, как будто не было никаких рычаний и стонов. Но лучше всего, с точки зрения боцмана, было то, что снег усилился, пошёл густыми хлопьями. Маккиннон вполне разумно полагал, что если будет нападение, то оно, скорее всего, произойдет в дневные часы, хотя любой решительный капитан немецкой подводной лодки не откажется от нападения даже при луне. По опыту он знал, что большинство немецких подводников отличаются решительностью. Луна ночью наверняка будет. От снега днём — никакой пользы, но ночью — это уже гарантия безопасности.

Он прошёл в капитанскую каюту, где лейтенант Ульбрихт, развалившись на койке, курил дорогую гаванскую сигару — капитан Боуэн, несмотря на то что курил трубку, позволял себе выкурить одну сигару в день — и маленькими глоточками поглощал столь же дорогое виски, что в немалой степени способствовало его сравнительно благодушному настроению.

— А, это вы, мистер Маккиннон. Погода, кажется, улучшается. Ветер, похоже, скоро стихнет. Снег ещё идет?

— Да, и очень сильный. Просто не знаю, что и лучше. Звёзд вообще не видно. Это, по крайней мере, удерживает ваших друзей от нападения на нас.

— Друзей? Ах да. Я уже давно размышляю над тем, кто же на самом деле мои друзья. — Он попытался сделать жест свободной рукой, что было не просто со стаканом виски в руке и сигарой во рту. — Сестра Моррисон приболела?

— Не думаю.

— Насколько я помню, я её пациент. Нельзя же пренебрегать больным до такой степени. Человек запросто может истечь кровью.

— Мы этого не допустим, — с улыбкой ответил Маккиннон. — Я вызову её к вам.

Он позвонил по телефону в госпиталь, и ко времени его прихода туда сестра Моррисон уже его ждала.

— Что-нибудь случилось? — спросила она. — Он себя плохо чувствует?

— Он обижается на то, что им жестоко пренебрегают, и заявляет, что может истечь кровью. Вообще-то, он в хорошем настроении, курит сигару, пьет виски и, по-моему, пышет здоровьем. Он просто скучает или чувствует себя одиноким, или то и другое вместе, и ему хочется кое с кем поболтать.

— Он всегда может поболтать с вами.

— Я сказал не с кем-нибудь, а кое с кем. Я — не Маргарет Моррисон. Всё-таки хитрецы эти лётчики Люфтваффе, Он всегда может обвинить вас в уклонении от своих обязанностей.

Он отвел её в капитанскую каюту, велел позвонить ему в госпиталь, как только она соберётся идти обратно, взял из капитанского стола списки и личные дела членов команды и отправился на поиски Джемисона. Вдвоем они затратили почти полчаса, просматривая личные документы каждого матроса и каждого механика, пытаясь вспомнить в деталях, что им известно об их прошлом и что члены экипажа говорили друг о друге. Когда они закончили, Джемисон отодвинул документы в сторону, откинулся на спинку стула и тяжело вздохнул.

— Ну и что вы думаете обо всем этом, боцман?

— То же самое, что и вы, сэр. Абсолютно ничего подозрительного.

Подходящих кандидатов на роль диверсанта нет, даже мало-мальски подходящих. Можно спокойно идти в суд и свидетельствовать в пользу каждого из них. Но если мы принимаем версию лейтенанта Ульбрихта, а мы все — и вы, и мистер Паттерсон, и Нейсбай, и я — её принимаем, то в первоначальном составе команды обязательно должен быть человек, который бросил заряд в балластное отделение в тот момент, когда мы были борт о борт с корветом. И этот человек должен быть среди тех, чьи дела мы только что рассматривали. Если же не среди них, то среди медицинского персонала.

— Персонала госпиталя? — Джемисон покачал головой. — Персонал госпиталя, — повторил он. — Сестра Моррисон в роли Мата Хари? У меня богатое воображение, боцман, но такого я себе представить не могу.

— Я тоже. И в их пользу мы можем спокойно свидетельствовать в суде.

Но это обязательно должен быть человек, который находился на борту нашего корабля, когда мы вышли из Галифакса. Когда мы уйдем в отставку, мистер Джемисон, нам лучше не искать работу в уголовном отделе Скотланд-Ярда. Кроме того, существует возможность, что этот неизвестный находится в сговоре с кем-нибудь с «Аргоса» или с кем-нибудь из тех девяти больных, которых мы взяли в Мурманске.

— И о которых нам практически ничего не известно.

— В отношении команды с «Аргоса» это так. Что же касается больных из Мурманска, нам известны их имена, звания и солдатские номера. Один из больных туберкулёзом, по фамилии Хартли, — механик и наверняка разбирается в электричестве. Другой же, Симмонс, психически больной или прикидывающийся таковым, — старший оператор-торпедист и должен разбираться во взрывчатых веществах.

— Чересчур это очевидно, боцман.

— Даже более чем очевидно. Может быть, это специально для того, чтобы мы не обратили внимания на этих парней.

— А вы видели их? Разговаривали?

— Да. Думаю, и вы это уже сделали. Они оба рыжеволосые.

— Ах, вот это кто. Ясно. Грубовато-добродушные, честные моряки. Совершенно не похожи на преступников. Но, насколько мне известно, так в жизни и бывает. — Он вздохнул. — Я с вами согласен, боцман. Уголовному отделу от нас толку никакого.

— Это уж точно. — Маккиннон встал. — Пожалуй, я пойду и спасу сестру Моррисон из тисков лейтенанта.

Сестра Моррисон отнюдь не была в тисках лейтенанта и не проявляла никакого желания быть освобождённой.

— Время идти? — поинтересовалась она.

— Конечно, нет. Просто зашёл сказать, что я буду на мостике, если вдруг вам понадоблюсь. — Он посмотрел на Ульбрихта, а затем перевел взгляд на сестру Моррисон. — Выходит, вам удалось его спасти?

По сравнению с тем, что было всего за несколько часов до этого, по правому борту царила тишина. Ветер почти полностью стих, волны успокоились, лишь иногда как бы недовольно взбрыкиваясь и креня корабль всего на несколько градусов. Это был плюс. Минус же заключался в том, что снег практически перестал идти, и боцману не представляло особого труда разглядеть на носовой части красный крест, освещенный дуговыми лампами. Он вернулся опять на мостик и связался с Паттерсоном в машинном отделении.

— Это боцман, сэр. Пурга затихает. Похоже, снег скоро перестанет идти. Я прошу разрешения погасить наружные огни.

Волна ещё достаточно высокая, так что немецкие подводные лодки не могут увидеть нас в перископ, но если они на поверхности, если снег прекратится, а мы будем по-прежнему освещены, нас тогда будет хорошо видно из их боевых рубок.

— Нам этого, конечно, не надо. Погасить огни.

— Ещё одно. Вы не могли бы выделить людей и все, что необходимо для уборки снега в проходе между госпиталем и надстройкой. Сделать тропинку всего в два фута шириной. Этого вполне достаточно.

— Считайте, что это уже сделано.

Пятнадцать минут спустя, видя, что Маргарет Моррисон всё ещё не появляется, боцман вновь вышел на палубу. Снег уже полностью перестал идти. Появились куски чистого неба, показались звёзды, хотя Полярной звезды видно не было. Ещё было довольно темно. Маккиннон вновь отправился в капитанскую каюту.

— Снег прекратился, лейтенант. На небе появились звёзды, правда, Полярной пока нет. Я не знаю, сколь долго продлятся такие условия, поэтому я подумал, что вам лучше было бы взглянуть на небо. Как я понимаю, сестре Моррисон удалось остановить поток крови.

— Его и не было, — сказала сестра. — Как вам прекрасно известно, мистер Маккиннон.

— Да, сестра.

Она улыбнулась.

— Арчи Маккиннон.

— Ветер стих, — сказал Маккиннон. Он помог Ульбрихту одеться. — Но тёплая одежда нужна, как и прежде. Температура ещё ниже нуля.

— По Фаренгейту?

— Извините. Вы этим не пользуетесь. Примерно двадцать градусов ниже нуля, по Цельсию.

— А может ли больной просить, чтобы его сиделка пошла вместе с ним? В конце концов, доктор Синклер в прошлый раз сопровождал его.

— Конечно, может.

Маккиннон взял секстант, хронометр и сопроводил их на мостик. На этот раз помощь Ульбрихту не понадобилась. Он выходил на палубу с обеих сторон мостика и, в конце концов, остановился на правом борту, с которого и стал проводить свои наблюдения. Времени это заняло у него больше, чем в предшествующий раз, поскольку ему пришлось ориентироваться не по Полярной звезде, которая осталась скрытой облаками, а по целой группе звёзд. Он вернулся на мостик, некоторое время работал над навигационной картой и наконец поднял голову.

— Приемлемо. При данных обстоятельствах вполне приемлемо. Я говорю не о том, что я сделал, а о том курсе, которого мы придерживаемся. Некоторые отклонения не имеют значения. Мы сейчас находимся южнее Северного полярного круга, примерно на 66.20 градуса северной широты и 4.20 градуса восточной долготы. Курс 213. Значит, ветром нас за последние двенадцать часов снесло только на пять градусов. У нас прекрасное положение, мистер Маккиннон, лучше и быть не может. Если волна и ветер будут со стороны кормы, то мы спокойно продержимся всю ночь, и, даже если мы собьемся с курса, мы ни на что не налетим. А завтра утром, примерно в это время, мы возьмем значительно южнее.