Глава 2

— Умер? — Багровое лицо Отто Джеррана приобрело лиловый оттенок. Умер, вы сказали?

— Именно это я и сказал.

Мы с Отто были в кают-компании одни. Часы показывали ровно десять. В половине десятого капитан Имри и мистер Стокс разошлись по каютам, где в продолжение следующих десяти часов они будут пребывать в состоянии полной некоммуникабельности. Взяв со стола бутылку бурды, на которую чья-то •рука без зазрения совести наклеила этикетку «бренди», я отнес ее в буфетную и, прихватив взамен бутылку «Хайна», вновь уселся.

Отто, похоже, был потрясен известием: он не заметил моего непродолжительного отсутствия и смотрел на меня невидящим взглядом. Я плеснул себе в стакан, но Джерран никак на это не отреагировал. Обуздать скаредную его натуру могло лишь чрезвычайное обстоятельство. Разумеется, потрясти может смерть любого человека, которого ты знал, но столь явное потрясение могло быть вызвано лишь кончиной кого-то очень близкого, каковым Антонио для Отто Джеррана вряд ли являлся. Возможно, подобно многим, Отто испытывал и суеверный страх; узнав о смерти на борту судна, он, естественно, опасался, как бы трагическое это событие не повлияло на деятельность съемочной группы и членов экипажа. Вероятно также, что Отто Джерран ломал голову, не зная, где среди просторов Баренцева моря найти гримера, парикмахера и костюмера вместе взятых, поскольку все эти обязанности, в целях экономии опять же, выполнял покойный Антонио. С видимым усилием оторвав свой взор от бутылки «Хайна», Отто впился в меня взглядом.

— Откуда вы знаете, что он... умер?

— Остановилось сердце. Дыхание прекратилось. Вот откуда.

Взяв бутылку, Отто плеснул себе в бокал. Не налил, а именно плеснул. По белой скатерти расплылось пятно. Дрожащей рукой он поднял бокал и залпом выпил, пролив немалую толику виски на сорочку.

— Как он умер? — Голос Отто звучал твердо, хотя и негромко: бренди сделало свое дело.

— В муках. Если хотите спросить, от чего он умер, то я этого не знаю.

— Не знаете? А еще доктор.

Отто стоило огромного труда не упасть со стула: одной рукой он сжимал бокал, другой опирался о стол. Я ничего не ответил, поэтому Джерран продолжал:

— А не могла ли послужить причиной смерти морская болезнь?

— У него действительно были симптомы морской болезни.

— Но вы говорили, что от этого не умирают.

— Он умер от иной причины.

— Вы сказали, что такое может произойти при язве желудка, больном сердце или астме.

— Он был отравлен.

Отто уставился на меня в недоумении. Затем, поставив бокал на стол, вскочил на ноги. Судно отчаянно швыряло из стороны в сторону. Быстро подавшись вперед, я подхватил бокал, прежде чем тот успел упасть. В то же самое мгновение, покачнувшись, Отто кинулся к правому борту, с размаху открыв телом дверь. Несмотря на вой ветра и удары волн, было слышно, как его выворачивает наизнанку. Вернувшись с посеревшим лицом, Отто закрыл за собой дверь и плюхнулся на стул. Взял протянутый мною бокал, опорожнил его и наполнил вновь. Отхлебнув, вперился в меня взглядом.

— А каким ядом?

— Думаю, стрихнином. Все признаки налицо...

— Стрихнином? Господи Боже! Вам следует... вы должны произвести вскрытие.

— Не мелите чепуху. Делать этого я не собираюсь. Вы не представляете, какая это сложная процедура. У меня нет надлежащего инструментария. Я не патологоанатом. Ко всему, необходимо согласие родственников, а как его получишь посреди Баренцева моря? Нужно постановление коронера, а где его взять? Кроме всего прочего, такого рода распоряжения отдают в том случае, если есть подозрение на убийство. Подозрений таких нет.

— Нет подозрений? Но вы же сами сказали...

— Я сказал, что похоже на стрихнин. Я не говорил, что это именно стрихнин. Правда, налицо все классические признаки отравления стрихнином: тело изогнулось, точно натянутый лук, в глазах застыл ужас. Но когда я стал распрямлять его конечности, то симптомов столбняка не обнаружил. Кроме того, время действия яда иное. Обычно отравление стрихнином дает о себе знать спустя десять минут, и через полчаса после того, как вы приняли его, ваша песенка спета. Между тем Антонио сидел вместе с нами за ужином не менее двадцати минут, но ничего, кроме симптомов морской болезни, я у него не заметил. Умер он всего несколько минут назад. В довершение всего, кому мог помешать такой безобидный паренек, как Антонио? А может, в вашей группе есть отъявленный негодяй, который убивает от нечего делать? Видите ли вы тут какую-то логику?

— Нет, не вижу. Но... но яд. Вы же сами заявили...

— Пищевое отравление.

— Пищевое отравление! Но от пищевого отравления не умирают. Вы имеете в виду отравление птомаином?

— Ничего такого я не имел в виду. Подобного отравления не существует.

Вы можете съесть птомаина сколько угодно безо всякого для себя вреда.

Пищевое отравление иного рода, это наличие химических веществ, в их числе ртуть. В рыбе, например, в грибах, устрицах. Но самый опасный враг сальмонелла. Это убийца, поверьте мне. В самом конце войны одна из ее разновидностей — Salmonella enteritidis — свалила около трех десятков жителей Стока-на-Тренте. Шестеро скончались. А существует еще более опасная бактерия — Chlostridium botulinum — так сказать, двоюродная сестра ботулина, восхитительного вещества, которое, по данным министерства здравоохранения, способно с полной гарантией за одну ночь уничтожить население целого города.

Клостридиум вырабатывает эксотоксин, яд, смертоноснее которого не бывает.

Перед войной группа туристов, приехавших на расположенное в Шотландии озеро Лох-Маре, решила перекусить. На завтрак у них были сандвичи с консервированным паштетом из дичи. У восьми в паштет проник этот яд. Все восемь скончались. В ту пору противоядия от этой отравы не было, нет его и теперь. Видно, Антонио отравился чем-то похожим.

— Понятно, понятно, — отозвался Джерран. Отхлебнув из бокала, он посмотрел на меня круглыми глазами. — Господи Боже! Неужели вы не понимаете, что это значит? Выходит, мы все в опасности. Этот клостридиум, или как бишь его, может распространиться со скоростью чумы.

— Успокойтесь. Это не инфекция.

— Но камбуз...

— Полагаете, я об этом не подумал? Источник отравления не на камбузе.

Иначе мы все погибли бы... Ведь пока Антонио не утратил аппетита, он ел то же, что и остальные. Не знаю точно, но можно выяснить у его соседей.

По-моему, это были Граф и Сесил.

— Сесил?

— Сесил Голайтли, ассистент оператора, или кем он там у вас числится.

— Ах, Герцог!

Низенького, себе на уме, веселого, похожего на воробья кокни все звали Герцогом, верно, потому, что титул этот никак не сочетался с его заурядной внешностью.

— Разве этот поросенок что-нибудь увидит! Он и глаз-то от тарелки не отрывает. Совсем другое дело Тадеуш, тот ничего не упустит.

— Я выясню. Проверю также камбуз, кладовую и холодильник. Вряд ли мы найдем там что-то подозрительное. Думаю, у Антонио был собственный запас консервированных деликатесов, но все-таки проверю. Следует уведомить капитана.

— Капитана Имри?

— О случившемся нужно известить капитана судна, — терпеливо объяснял я.

— Факт смерти полагается зарегистрировать в вахтенном журнале. Необходимо составить свидетельство о смерти. Обычно это делает капитан, но если на борту есть врач, то капитан передает ему такие полномочия. Кроме того, капитан должен распорядиться о подготовке к погребению. В море, по морскому обычаю. Думаю, похороны состоятся завтра утром.

— Да, пожалуйста, — вздрогнул Джерран. — Окажите любезность. Конечно, конечно, по морскому обычаю. Пойду к Джону, сообщу ему об этом ужасном происшествии.

Под Джоном Отто, очевидно, подразумевал Джона Каммингса Гуэна, казначея и экономиста компании, старшего компаньона фирмы, которого большинство считали ревизором и во многих отношениях фактическим хозяином киностудии.

— А потом лягу спать. Да, да, спать. Звучит кощунственно, понимаю: бедный Антонио умер, а я хочу спать. Но я ужасно расстроен, действительно расстроен.

— Могу принести вам в каюту успокоительного.

— Нет, нет. Со мной все в порядке. — Он машинально сунул бутылку «Хайна» в один из бездонных карманов просторного пиджака и нетвердой походкой вышел из столовой. Похоже, Отто предпочитал традиционные средства от бессонницы.

Открыв дверь, я выглянул наружу. Волнение действительно усилилось.

Температура воздуха понизилась, почти параллельно поверхности моря неслись редкие хлопья снега. Волны походили на водяные горы. Судно проваливалось в ложбины между волнами, гребни которых оказывались вровень с мостиком, ударяясь о них с гулом, похожим на пушечный выстрел, затем выпрямлялось и валилось на бок. Мне показалось, что ветер поворачивал к норд-осту; что это предвещало, я не знал. Скорее всего, ничего хорошего в этих широтах. С некоторым усилием я закрыл наружную дверь, мысленно благодаря Всевышнего за то, что в ходовой рубке находился Смит.

Почему же я не сказал Отто всю правду? По-видимому, он не внушал мне особого доверия, тем более что много выпил.

Антонио был отравлен не стрихнином. В этом я был твердо уверен, как и в том, что не ботулизм явился причиной его смерти. Действительно, эксоток-син — яд смертельный, но, к счастью, Отто не знал, что действует он не раньше, чем через четыре часа. Известны случаи, когда инкубационный период составлял целых двое суток. Возможно, Антонио днем поел консервированных трюфелей или чего-то другого, привезенного им из Италии. Но в таком случае симптомы проявились бы за ужином; однако, кроме странного зеленоватого оттенка лица, ничего особенного я в нем не заметил. Вероятно, это была какая-то разновидность системного яда, но я не слишком большой специалист по этой части. Трудно было также предположить чью-то злую волю.

Открылась дверь, и в салон ввалились два человека с растрепанными волосами, закрывавшими их лица. Увидев меня, они переглянулись и хотели было уйти, но я позвал их жестом. Подойдя к моему столу, оба сели. Когда вошедшие откинули со лба волосы, я узнал в них маленькую Мэри, помощника режиссера, и Аллена, который был у всех на подхвате. Очень серьезный юноша, незадолго до того оставивший университет. Он был умен, но недальновиден, — он считал, что крутить кино — это самое замечательное на свете ремесло.

— Простите за вторжение, доктор Марлоу, — весьма учтиво произнес Аллен.

— Мы просто не знали, где бы нам приткнуться. Везде занято.

— Вот вам и место. Я ухожу. Отведайте великолепного виски из запасов мистера Джеррана. Похоже, вам это ничуть не повредит.

— Спасибо, доктор Марлоу. Мы не пьем, — ответила маленькая Мэри своим звучным голосом. У нее были распущенные по плечам длинные платиновые волосы, которых годами не касалась рука парикмахера. Должно быть, по ней-то и сох Антонио. Несмотря на серьезное выражение лица, огромные очки в роговой оправе, отсутствие макияжа, деловой и независимый вид, в девушке сквозила какая-то незащищенность.

— В гостинице не оказалось номера? — спросил я.

— Видите ли, — проговорила Мэри, — в салоне не очень-то поговоришь по душам. Кроме того, эта троица...

— А что, «Три апостола» стараются вовсю, — кротко отозвался я. — Но гостиная-то была пуста?

— Вовсе нет, — осуждающим тоном сказал Аллен, но глаза его смеялись. Там сидел мужчина. В одной пижаме. Мистер Гилберт.

— В руках у него была связка ключей. — Мэри поджала губы. Помолчав, продолжала:

— Он пытался открыть дверцы шкафа, где мистер Джерран хранит свой запас спиртного.

— Действительно, это похоже на Лонни, — согласился я. — Что поделать, если мир кажется Лонни таким печальным и неустроенным. А почему бы не воспользоваться вашей каютой? — спросил я у Мэри Дарлинг, — Что вы! Ни в коем случае!

— Ну разумеется, — отозвался я, пытаясь понять причину.

Попрощавшись, я прошел через буфетную и очутился на камбузе. Камбуз был тесен, но опрятен. Не камбуз, а симфония из нержавеющей стали и белого кафеля. Я рассчитывал, что в столь поздний час здесь никого нет. Но ошибся.

В поварском колпаке на коротко остриженных седеющих волосах над кастрюлями склонился старший кок Хэггерти. Оглянувшись, он с удивлением посмотрел на меня.

— Добрый вечер, доктор Марлоу, — улыбнулся кок. — Хотите проверить, все ли в порядке?

— Да, с вашего разрешения.

— Я вас не понимаю, сэр, — сухо ответил Хэггерти. Улыбки как не бывало.

Четверть века службы на военно-морском флоте оставляют свой отпечаток.

— Прошу прощения. Простая формальность. Похоже, налицо случай пищевого отравления. Хочу выяснить, в чем дело.

— Пищевое отравление? Ну, мой камбуз тут ни при чем, могу вас заверить.

За всю жизнь у меня такого не случалось! — возмутился Хэггерти, даже не удосужившись поинтересоваться, кто жертва и насколько тяжело отравление. — Я двадцать семь лет прослужил коком в военном флоте, доктор Марлоу. Последние из них старшим коком на авианосце. А вы мне толкуете о недостаточной чистоте на камбузе...

— Никто об этом не говорит, — возразил я в тон ему. — Всякому видно, чистота идеальная. Если источник отравления камбуз, то вашей вины тут нет.

— Никакой он не источник, мой камбуз. — Красное лицо Хэггерти еще больше побагровело, а голубые, как незабудки, глаза глядели враждебно. Извините, мне работать надо.

Повернувшись ко мне спиной, он принялся стучать кастрюлями. Я не люблю, когда во время разговора ко мне поворачиваются спиной, и естественной моей реакцией было желание схватить Хэггерти за плечо. Но я решил действовать словом.

— А что так поздно задержались, мистер Хэггерти?

— Ужин для ходового мостика готовлю, сухо ответил он. — Для мистера Смита и боцмана. В одиннадцать смена вахты, они в это время вместе трапезничают.

— Будем надеяться, что до двенадцати с ними ничего не произойдет.

— Что вы хотите этим сказать? — медленно повернувшись ко мне, спросил кок.

— Хочу сказать следующее. То, что случилось однажды, может случиться снова. Вы даже не поинтересовались личностью пострадавшего и насколько тяжело его состояние.

— Я вас не понимаю, сэр.

— Очень странно. В особенности если учесть, что от пищи, приготовленной на этом камбузе, человеку стало плохо.

— Я подчиняюсь капитану Имри, а не пассажирам, — сказал уклончиво кок.

— Вам известно, что капитан спит у себя в каюте. Его и пушками не разбудишь. Не угодно ли пойти со мной и посмотреть на дело своих рук. На человека, которого отравили.

Это было не очень-то вежливо с моей стороны, но иного выхода я не находил.

— На дело моих рук? — Хэггерти отвернулся, сдвинул кастрюли в сторону и снял поварской колпак. — Ничего плохого я сделать не мог, доктор.

Подойдя к двери каюты, где находился Антонио, я отпер ее. Запах стоял отвратительный. Антонио лежал в той же позе, в какой я оставил его. Но в лице не осталось ни кровинки, руки были почти прозрачны.

— Как вам нравится это зрелище? — повернулся я к Хэггерти.

Лицо у кока не побелело, а приобрело молочно-розовый оттенок. Секунд десять смотрел он на мертвеца, потом отвернулся и торопливо зашагал по проходу. Заперев дверь, я последовал за ним, шатаясь из стороны в сторону: траулер отчаянно качало. Добравшись до столовой, я извлек из гнезда бутылку «Черной наклейки» и, приветливо улыбнувшись маленькой Мэри и Аллену, направился на камбуз. Полминуты спустя туда же вернулся и Хэггерти. Вид у него был — не позавидуешь. Несомненно, за долгую службу на флоте он повидал немало, но в зрелище человека, умершего от отравления, есть что-то особенно жуткое. Я налил полстакана виски, кок залпом выпил и закашлялся. Лицо его приобрело почти нормальный цвет.