В. А. МАКЛАКОВ
      ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
      ОГЛАВЛЕНИЕ
      Предисловие 7
      Глава первая 11
      Глава вторая 32
      Глава третья 54
      Глава четвертая 90
      Глава пятая 108
      Глава шестая 134
      Глава седьмая 160
      Глава восьмая 188
      Глава девятая 212
      Глава десятая 230
      Глава одиннадцатая 261
      Глава двенадцатая 294
      Глава тринадцатая 338
      Глава четырнадцатая 362
      Глава пятнадцатая 378
      {7}
      ПРЕДИСЛОВИЕ
      Настоящие "Воспоминания" требуют некоторого объяснения, если не оправдания. Под таким общим подзаголовком уже вышли три мои книги, доведшие рассказ о событиях в России до роспуска 2-ой Государственной Думы и переворота 3-го июня 1907 г. Отражая тогдашнее настроение и я в этом перевороте видел только его вредные стороны, которых и сейчас не могу отрицать. Дата 3-го июня сделалась для нас таким же нарицательным и порицательным именем, каким 2 декабря было для Франции. Но после того, что мы с тех пор пережили, такое суждение было бы односторонне.
      Если этот переворот насильственно прекратил острый период ожесточенной борьбы исторической власти с представителями передовой общественности (освободительное движение, 1-ая Дума, 2-ая дума), то он в то же время начал короткий период "конституционной Монархии", то есть совместной работы власти с представителями общества в рамках октроированной конституции. Эта перемена позиций немедленно стала приносить свои полезные результаты.
      Не произойди в 1914 г. европейской войны, Россия могла бы продолжать постепенно выздоравливать, без потрясения. И потому переворот 3-го июня, при всей своей незаконности и связанными с этим последствиями, может быть, помог нам тогда избежать двух худших исходов: или такой полной победы самодержавия и его крайних сторонников, которая могла привести к отмене "конституционного строя" и к возвращению прежнего "самодержавия", что заставило бы начинать {8} борьбу с ним сначала, или - что могло быть еще хуже, - к тому, что то полное крушение власти, которое произошло в 1917 г., пришло бы на 10 лет раньше в обстановке нисколько не лучшей для мирного оздоровления. Помню, как в 1917 г. "война" многими считалась для такого оздоровления положительным фактором. Вместо этих двух крайних и противоположных исходов мы получили передышку, которую можно было на благо России использовать. Когда в 42 г. я собирался свои "Воспоминания" продолжать, я на эпохе 3-ей и 4-ой Государственных Дум хотел проследить оба эти процесса, то есть и симптомы выздоровления России и то, что его задерживало или от него отклоняло. Я не смог этого намерения выполнить, так как мне не удалось тогда в Париже найти всех нужных для этого материалов, и даже стенографических отчетов последних двух Государственных Дум; а я не хотел писать только по памяти.
      И если я теперь опять написал воспоминания, то характер их поневоле будет другой. Я не продолжаю прежний рассказ, а начинаю его с еще более раннего времени, переменив и его содержание. Раньше я рассказывал о том, что мне приходилось со стороны наблюдать, благо мое поколение соединило в себе два противоположных свойства: наблюдали мы жизнь, как ее современники и очевидцы событий, а теперь вспоминаем, как о делах давно уже минувших. Громадность происшедших в России с тех пор перемен превратила "недавнее прошлое" в "историю". Это нам помогает беспристрастнее пересматривать прежние наши оценки. В прежних "Воспоминаниях" я, как общее правило, избегал говорить о себе; это было для рассказа не нужно, так как моя личная роль в тогдашних событиях была небольшая.
      Теперь же моя жизнь становится осью рассказа. Но говорить я буду уже не столько о том, что я делал в свои ранние годы, сколько о том, как тогдашняя жизнь воспитывала и формировала {9} жившее тогда поколение, в том числе и меня. Конечно, одни и те же условия жизни могли по-разному на нас p влиять. Но это будут только различные результаты одного и того же процесса, то есть воспитания людей впечатлениями окружающей жизни. Этот процесс, поскольку он на мне отражался, и будет главным содержанием этим Воспоминаний. Все мы при полной противоположности между собою были одинаково наследниками нашего прошлого, как и Октябрь 1917 г. неожиданно оказался детищем "самодержавия". Этой темы я, конечно, не только не могу исчерпать, но ее так и не ставлю. Это только та точка зрения, с которой я вспоминаю о прошлом и которая определяет выбор материала, о котором я буду говорить в этой книге.
      {10}
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      То поколение, которое сейчас вымирает, а начинало жить активной жизнью во время Освободительного Движения, своими юными годами близко подходило к эпохе Великих Реформ. И если нам вспоминать свою жизнь и то, что она сделала с нами, надо начинать с этого времени, то есть с наших отцов и дедов. Мы многое от них унаследовали.
      Дед моей матери был важный (штатский) генерал Павел Степанов; его я никогда не видал и только смутно помню висевший у нас на стене его фамильный портрет. Его жена была рожденная Татаринова; по семейным преданиям она была в каком-то родстве с известной Татариновой эпохи Александра I. У П. Степанова были три дочери: Александра, Марья и Раиса. Александра, моя родная бабушка, вышла замуж за чиновника дипломатического ведомства в Бухаре Вас. Вас. Чередеева. Мать была их единственной дочерью. Эту свою родную бабушку, Александру Павловну я помню гораздо меньше, чем ее сестер: она умерла раньше их. В моей памяти осталось только болезненное желтое лицо, которое у нее было незадолго до смерти - и ее похороны. Ее сестер, Раису и Марью, помню гораздо лучше. Раиса вышла замуж за офицера, Егора Александровича Михайлова, который служил в Хиве при Кауфмане; в мое время он был отставным полковником с совершенно лысой головой, членом Английского клуба, где проводил каждый вечер за картами; у него и Раисы было очень много детей, чуть ли не 18 человек, {12} и хотя все были от одних и тех же родителей, часть их по отчеству звалась Дмитриевичами, а часть Егоровичами. Нам что-то по этому поводу объясняли, но очень невразумительное. Все их дети где-то служили. Мать их, Раиса, была столь же богата, как и ее сестры, но ее состояние не удержалось, и дети должны были сами зарабатывать на жизнь.
      Третья сестра, Марья, осталась незамужней; была пережитком старой эпохи. Жила в собственном доме в Москве, около Каретного Ряда. При доме была очень большая незастроенная площадь земли: двор, сад и огород. В умелых руках имущество это могло бы представить большую ценность. Но владелица из него дохода не только не получала, но и не старалась извлечь. Этого мало. Большой кусок своей земли она подарила соседней церкви, со словесным условием его не застраивать. Условие было нарушено; церковь сначала построила там большой доходный дом, с окнами прямо в окна дома дарительницы, потом закрыла проезд через подаренную землю, и дарительнице пришлось к себе проезжать обходным путем через другой переулок, что владение обесценивало. Для самой М. П. Степановой это было не важно. Она никуда не выезжала; жила в бельэтаже, верхний этаж сдавала знакомым, а нижний этаж, подвал, был складом фамильного добра, ненужных вещей, которые некуда было девать. При ее доме были сараи и конюшни; по привычке она держала кучера и лошадей, которые ей вовсе не были нужны.
      Я был ее крестником и до самой смерти ее должен был по субботам ходить к ней обедать. Она вставала с постели в 5 часов пополудни и только тогда делала выход в столовую.
      Была окружена какими-то старушками, которые по ночам составляли ей компанию (она ложилась под утро), играли с ней в карты или читали ей религиозные книги. Два раза в год, в день ее рождения и на именины у нее были приемы. Собиралась родня, племянники и внучата, за которыми {13} она посылала свой экипаж; бывало несколько старых знакомых (из них помню проф. Ф. И. Буслаева). Садились за длинный стол, пили шампанское за здоровье ее за столом служили наемные официанты; вообще всё было, как у людей. Только в эти дни своеобразный склад жизни ее нарушался.
      Дворянско-помещичья среда, из которой я вышел, конечно, не была однородной, хотя вся принадлежала к "благородному сословию", по выражению ст. IX тома свода Законов, или к "правящему классу", позднейшей терминологии. У нее были и связанные с происхождением привилегии, по службе и по образованию. Главной привилегией было право иметь "населенные земли", т. е. право на крестьян и на даровой их труд в пользу помещика. Это право часто было источником и личного богатства этого класса, и опасного для него положения среди населения. Но прадед П. Степанов и мой дед В. Чередеев были не только помещиками, но служилыми людьми и получали за эту службу содержание. Имения были для них не источником богатства, а его признаком и последствием. Сами имения были не латифундиями по размерам и доходности, а небольшими кусками земли в разных уездах Московской губернии, которые раньше носили характерное название "подмосковных". Там были усадьбы, велось и хозяйство, что при даровом крестьянском труде было легко.
      Потому отмена в 61 году дарового труда для таких помещиков не была катастрофой, как для тех, кто своим именьем жил и кому пришлось строить хозяйство на совсем других основаниях: сдавать латифундии в аренду крестьянам же или отдавать имения в более умелые для хозяйничанья руки. Для помещиков, которые жили не имением, а службой или интеллигентным трудом, вопрос так не ставился. Многие из них и после 61 г. имения свои сохранили, продолжали там жить, хотя бы часть года; предпочитали не уничтожать хозяйства, держать лошадей, скот, домашнюю птицу, {14} не для барышей, а для домашнего употребления. Вести такое хозяйство было несложно. Надо было иметь небольшое число постоянных работников, которых можно было вербовать из бывших дворовых. Их было недостаточно на время "страды", но для этого не нужно было выдумывать нового. Раньше эта нужда удовлетворялась крестьянской "барщиной", теперь ее нужно было оплачивать. В экстренных случаях она принимала освященную практикой форму "помочи".
      Всё это происходило к взаимной выгоде и даже к удовольствию. Потому, когда из крепостных отношений исчезло то, что было в них ненавистно, т. е. "власть" помещика над людьми, как над собственностью, и обязательный даровой труд на других, то там, где помещик не стремился крестьян эксплуатировать и давать чувствовать им свою прежнюю от него зависимость, крестьяне не обижались на то, что помещик для них оставался всё-таки "барином", не претендовали на полное равенство с ним, не сердились за привычное "ты". Этого мало. Между помещиком и крестьянами часто сохранялись тогда и пережитки прежних их отношений, как людей, которые могут быть друг другу полезны и даже нужны. Крестьяне были необходимы помещику, но и сами они искали и находили у помещика в минуту нужды и кредит, и защиту против обидчиков, и медицинскую помощь, лекарства и пр.
      Отношения крестьян и подобных помещиков часто оставались мирными и дружелюбными; это исчезало с общим осложнением жизни, переходило в антагонизм и вражду. В детском возрасте мне этого видеть не приходилось. На это мы насмотрелись позднее.
      Мать была не только из зажиточной среды, но и культурной. В этой среде это было не редкость. Единственная дочь богатых родителей, она получила только домашнее воспитание. До конца жизни сохранила предубеждение против школы, боялась в ней дурных знакомств и влияний; в этом она уступила отцу только {15} для сыновей, но оставила завет не отдавать никуда дочерей. Дома ее учили всему, что полагалось знать воспитанной барышне этого круга; она свободно говорила на 3-х языках (помимо русского), была ученицей знаменитого пианиста Фильда. В ее книжном шкафу были все русские и много иностранных классиков, которых и нам постепенно давали читать. Но на этом уровне она и остановилась.
      Иначе быть не могло. Она умерла 33-х лет, имея 8 человек детей, из которых - семеро остались живы. С ранней молодости она вся ушла в заботу о них, о хозяйстве, о поддержании отношений и положения в обществе. Ей некогда было продолжать учиться. Сама жизнь должна была ее развивать; но среда, в которой она выросла, родня, которой она была окружена, и положение ее, как матери большого семейства, оберегали ее от тех общественных увлечений, которые были свойственны 60-м годам; они ее не затронули. Она осталась тем, чем была в самые юные годы. Поскольку я могу по детским воспоминаниям судить о матери, она воспиталась на одной главной основе религиозной. Глубокая и своеобразная религиозность проникала всё ее миросозерцание, не оставляя места ни сомнениям, ни рассуждениям. Однажды, уже после смерти ее, моя крестная мать, М. П. Степанова, расспрашивала меня, аккуратно ли я хожу в церковь, соблюдаю ли посты и все предписания церкви. При этих расспросах она привела мне суждение какого-то их старшего родственника, чтобы "укрепить меня в вере". Он будто бы говорил: "Если Бога нет и всё, чему религия учит - ошибка, для верующих людей от этого худа не будет; но зато, если это правда, как за это им будет хорошо! Поэтому лучше уже верить". Такое утилитарное соображение было бы цинизмом, если бы оно не было так детски наивно. Ничего подобного не могло быть у матери. Вера в промысел Божий, который всем в наших земных делах управляет, была для нее не {16} заповеданной и для верующих выгодной верой, а простой очевидностью. Однажды я спросил у нее: "Почему в наше время нет больше святых?" Она удивилась вопросу: "Почему ты так думаешь? Святых и сейчас очень много. Посмотри на нашу Наталью Семеновну". Это была сморщенная старушка, которая издавна жила в нашем доме, на положении, среднем между членом семьи и прислугой. Я не верил. "Почему она святая? Что она для этого сделала?". Мать пояснила, что ничего особенного для этого делать не нужно. Поступки, угодные Богу, для людей часто только по неразумию их незаметны.
      Она приводила и другой более яркий пример, нашего духовника отца Александра Семеновича Ильинского. Он был настоятелем Церкви Успения, что в Казачьей, в Замоскворечьи; позднее был сделан протопресвитером Успенского Собора. Мать издавна была дружна с его женой. Однажды во время Светлой Заутрени А. С. Ильинский увидел, что в той части церкви, где обыкновенно стояла его жена с их сыном, доктором, происходит волнение и кого-то уносят. Своей жены и сына он после этого в церкви не видел.
      В тревоге за них отслужил он заутреню. Началась обедня. Сын вернулся в церковь, но без матери. А. С. Ильинский понимал, что если бы его жене только сделалось дурно, сын бы ее одну не оставил. Но обедню он всё же, не торопясь, дослужил до конца. Вернувшись домой, нашел свою жену мертвой. И мать говорила: "Александр Семенович, забыв о себе, служил, подчиняясь воле Бога, который дал ему силу исполнить долг свой, священника; значит он Богу угоден". Это было так странно; в наших глазах он казался очень обыкновенным человеком. Не раз приезжал к нам в деревню, любил ловить рыбу. Помню, как он радовался, когда однажды поймал на червя громадного окуня. И вдруг он святой человек! Но у матери в этом сомнения не было. Она во всем обыденном видела проявление руки Бога.
      {17} Другой раз я ее спрашивал: "Почему не бывает больше чудес"? Она опять недоумевала: "С чего это ты взял? Чудеса происходят на каждом шагу, только люди их не замечают и объясняют по своему". Сама она верила им, как реальности. Нас, детей, часто возила к Спасителю, на Остоженке, где в домовой церкви была икона, считавшаяся чудотворной. По преданию, слепой мальчик на стене нарисовал углем образ Спасителя и никто не смог этого угля стереть. Бывая в этой церкви, я всегда напрасно искал следов того первоначального угля. Но мать была уверена, что здесь было настоящее чудо. Другой более близкий пример. Когда, уже приговоренный врачами, умирал от мозговой болезни наш младший брат, с ним делались судороги, и он тяжело метался. Мать сидела около него с крестом, в который были вделаны мощи, и во время припадков, чтобы их облегчить, осеняла его этим крестом. Она твердо верила, что этот жест ему помогает. А на утро когда брат, окруженный цветами, уже лежал в своем гробике, она смотрела на него умиленно, но и с убеждением говорила сквозь слезы. "Сейчас он Ангелочком летает около Бога. Ведь у него грехов еще не было".
      Я допрашивал дальше: "Почему же мы, верующие люди, не можем, по словам писания, двигать горами?" Она объясняла: "Потому, что у нас вера слаба, и мы хотим сделать чудо, только, чтобы этим в себе укрепить эту веру". Это уже "маловерие" и "искушение" Бога; это грех. Так у нее на всё был ответ из той же веры, которая была для нее "очевидностью". Она старалась и нам именно ее передать; такая вера была понятнее нашей детской душе, чем хитроумные "определения" Бога из Филаретова катехизиса, который нас заставляли зубрить в 3-ем классе гимназии. Чтобы эту веру в нас поддерживать, она не только водила нас в Церковь и заставляла читать молитвы, она старалась переносить нас в насыщенную живой верой атмосферу.
      {18} Так одной из книг, которые мы с ней читали вместе, были "Катакомбы" Евгении Тур, рассказы из эпохи Диоклетиановых гонений на христиан. Жена нашего уездного предводителя А. Н. Бахметева занималась литературой и издавала книги под общим заглавием "Душеполезное чтение". Одну из таких книг, "Жития Святых", мать с нами постоянно читала. В них открывался тот особенный мир, которого мы не умели разглядеть, мир, где страдали и умирали за веру. Мы не умели этого видеть, мать же о том, что и теперь происходило кругом, иначе судить не могла.
      В конце 70-х годов печаталась "Анна Каренина". Мы, детьми, знали имя Толстого; мне на именины подарили "Детство и Отрочество" и мы им увлекались. И потому, когда стали говорить о новом романе Толстого, я просил дать мне его почитать.
      Мне объяснили, что он не для детей; а наша домашняя учительница Надежда Ивановна, старая дева, с очень строгими нравами, не только с осуждением, но с ужасом говорила про какую-то взрослую барышню, что она прочла "Анну Каренину". Сестра же, которая была на два года старше меня и любила разыгрывать взрослую, когда хотела кого-нибудь осудить, говорила: "он читает Анну Каренину". Это только больше подстрекнуло мое любопытство. Однажды в деревне, в комнате дедушки по отцу, Николая Васильевича, я увидал на столе эту книгу, и немедленно, тайком, начал ее читать. Мне помешали и я прочел только беседу Облонского с Левиным во время охоты. Но после я услыхал продолжение разговора дедушки с матерью об этой же книге. Дедушка говорил, что несогласен с ее оценкой романа. Мать, по его словам, находила, что его надо было кончить на болезни Анны после родов, заставив ее тогда "умереть". Дедушка же утверждал, что только после этого роман получил свой интерес. Мать возражала. Если Анна согрешила, то судить и карать ее мог только Бог, а не люди, людям же нужно следовать слову Христа о {19} тех кто может бросать в других камнями. А каковы были те люди, которые Анну травили? Я запомнил этот случайно подслушанный мной разговор более всего потому, что, несмотря на старания, не мог его соединить с теми страницами, которые успел прочитать из Анны Карениной.
      Позднее я узнавал мать в этом споре. Она порицала грех, как нарушение Божьей заповеди, но "грешников" не осуждала. В этом была не только религиозная заповедь, но и свойство "характера". Я не знал в жизни более доброго человека, чем мать: она никогда не сердилась, всех всегда защищала.
      Таково то воспитание, которое она старалась нам передать. Она пустила в душе какие-то ростки, которые жизнь рассеяла уже потом.
      В Вербную Субботу 1881 года мать, по обыкновению, повезла нас, детей, смотреть вербное гулянье на Красной Площади. Она казалась совершенно здоровой. По возвращении мы стали просить, чтобы по случаю Страстной отменить уроки музыки. Она шутливо сказала: "Хорошо, я, может быть, вас и помилую". Это были последние слова, что мы от нее услыхали.
      На другое утро она не вышла из спальни. Приходили доктора, осматривали, что-то прописывали, но ей лучше не становилось. В понедельник с утра она была уже без сознания. Ее перенесли из спальни в самую большую комнату нашей квартиры. Несли уже, как труп, вместе с кроватью. Вечером приехал Г. А. Захарьин, которого ждали, как чудотворца, и он определенного ничего не сказал. Ночью детей разбудили, повели с нею прощаться. Она была без памяти, вся в крови от пиявок. Отец брал ее руку и нас ею крестил. Надежды на выздоровление не оставалось. Мы со старшей сестрой решили попробовать последнее средство. Поехали молиться той чудотворной иконе Спасителя на Остоженке, куда мать нас часто возила. Я опять стал искать следов чудесного угля и их опять не нашел {20} под массой образов и украшений. Мы вернулись домой. Матери не сделалось лучше. А потом скоро отец вышел к нам сообщить: "Дети, мамаша скончалась".
      Я стал себя спрашивать, почему молитвы перед чудотворной иконой не помогли? Заключил, что у меня не было достаточно веры; если бы она была, я не стал бы еще раз искать следов настоящего угля. Но так как вера двигает горами, то при вере я смогу и мертвую воскресить. Я пробрался ночью в комнату, где стоял ее гроб; монашенка около него читала молитвы. Не помню, вернее не знаю, что я пытался там сделать; знаю только, что меня унесли без чувств. И я тогда решил про себя: публично, на торжественном отпевании я ее воскрешу. Если я решусь это сделать в такой обстановке, то это докажет, что я имею достаточно веры. Наступил день отпевания. Это была Страстная неделя. Гроб стоял вблизи Плащаницы. Масса народа. На отпевание приехал архиерей Амвросий, знаменитый духовный оратор, впоследствии он был Архиепископом в Харькове и, говорят, стал отъявленным черносотенцем. Он был знаком с отцом еще до своего монашества и бывал в нашей семье.
      Я выжидал подходящий момент, чтобы свое намерение - воскресить мать привести в исполнение. Среди моих колебаний неожиданно начал говорить епископ Амвросий. Я и теперь помню содержание его слова. Он напомнил, что, по преданию, какой-то подвижник, который делал всё, чтобы быть Богу угодным, захотел узнать, что ему нужно еще для этого делать? Ему чудесным путем было указано, чтобы он поехал в такой-то город по такому-то адресу; там живет женщина, которая более всех Богу угодна. Он исполнил, что ему было сказано. К своему удивлению, нашел там не подвижницу, не отшельницу, а самую простую богобоязненную женщину, мать семейства, которая не понимала и не могла объяснить, чем она заслужила перед Богом. И вот она, эта смиренная женщина, говорил епископ Амвросий, {21} оказалась наиболее Богу угодна. Такова была канва его речи.
      Она западала мне в душу; в конце он обратился к нам: "Подойдите ко мне, дети почившей". Что-то он специально нам говорил, к чему-то призывал всех бывших в церкви, но я помню одно, как из его глаз по щекам катились слезы. Мне стало стыдно или страшно производить опыт своей способности творить чудеса у этого гроба. Я этой попытки не сделал; но потом долго себя упрекал за свое доказанное и тотчас наказанное маловерие. Эти похороны были последним впечатлением, которое у меня связано с матерью. Мне было тогда 11 с половиною лет.
      ***
      Если мать была тепличным растением культурной помещичьей среды, то отец представлял другую ее разновидность, но вышел он из нее же. Мой брат, когда был на государственной службе, нашел бумаги, по которым можно было восстановить нашу родословную и даже быть переписанным в какую-то другую дворянскую книгу.
      У нас не сохранилось отношений с отцовской родней. Из нее мы знали только родного деда Николая Васильевича, живописного старика с длинными белоснежными волосами, какими тогда изображали вернувшихся из ссылки декабристов. Человек очень способный, но легко увлекавшийся, он постоянно менял род занятий и потому не преуспел ни в одном. Начал врачом. Набрасывался в медицине на всякие новшества, даже на те, которые тогда принимали за шарлатанство, как, например, гипнотизм. Но медициной он занимался недолго. Помню его рассказы об его увлечении "петушиными боями", для которых он выводил особую породу петухов; о попытках построить "perpetuum mobile" (вечный двигатель, ldn-knigi), об изобретении им "повозки для тяжестей", которая выдержала будто бы публичные {22} испытания, и только по чьим-то интригам не была удостоена премии; кое-что я о нем узнавал не только по его собственным рассказам. После смерти отца, в шкатулке, где хранились письма деда к нему, я нашел письмо, где дед отцу сообщал, что изобрел в Монте-Карло "беспроигрышную систему игры", вошел в компанию с некиим гр. Грабовским, чтобы "взорвать" вместе банк и убеждал отца собрать как можно больше денег и ехать к нему: "вернешься богатым". Уже своими глазами я видел другое, более невинное его увлечение. Дед жил тогда с нами в имении матери, Ярцеве, Дмитровского уезда Московской губернии.
      Его почему-то захватила идея завести в нем на широких началах молочное хозяйство с сыроварением, которое должно было давать большие доходы. У отца не было ни охоты, ни умения извлекать барыши из хозяйства; но потому ли, что не хотел лишить своего отца удовольствия, или потому, что еще не предвидел, во что это его удовольствие обойдется, но он согласился попробовать. Я ребенком наблюдал этот опыт. Вероятно, так после 61 года помещики проживали свои выкупные свидетельства. Был построен длинный скотный двор со специальной вентиляцией и с особенным помещением для каждой коровы; приобретен редкий породистый скот. Мы ходили смотреть, как мыли громадных голых свиней, которые отчаянно хрюкали, когда мыло им попадало в глаза. Были заведены машины, локомобиль, молотилка, веялка, которые постоянно ломались. Конечно, хозяйство никаких барышей не давало. За это дед обвинял какого-то Озмидова, который вместе с ним это дело затеял; позднее я слыхал это имя, как известного сельскохозяйственного деятеля.
      К счастью, в 1878 г. тетка матери, М. П. Степанова, уговорила нас переехать в ее имение Дергайково Звенигородского уезда. Оно было замечательно живописно. Мы там поселились и оставались уже до революции. С переездом туда прекратилось хозяйство в Ярцеве. Дед перешел {23} тогда к другим занятиям, пристрастился к литературе, написал драму: "Богдан Хмельницкий", которая была поставлена в Малом Театре на Императорской сцене. Из деревни он приезжал на ее постановку, ходил на репетиции и сам помню, как он восхищался игравшей в его пьесе молодой, тогда никому еще неизвестной, артисткой - Ермоловой. Еще позднее, уже на старости лет, он выучился английскому языку и стал переводить Шекспира. Помню его споры о достоинствах перевода с Н. X. Кетчером, которому было посвящено шутливое стихотворение П. В. Шумахера:
      Вот еще светило мира,
      Кетчер, друг шипучих вин,
      Перепер он нам Шекспира
      На язык родных осин.
      Когда деду стало скучно в деревне, он стал всё чаще ездить к близким соседям, графам Олсуфьевым, которые безвыездно жили в своем подмосковном имении Обольянове. Олсуфьевы были исключительно культурной, талантливой и литературной семьей; у них часто бывали Толстые, не исключая и самого Льва Николаевича; к этой семье Олсуфьевых принадлежал молодой их сын, известный позднее как политический деятель, Д. А. Олсуфьев, член Государственного Совета по выборам, от Саратовской Губернии. Под конец дед живал там подолгу, там и скончался.
      Таков был дед, поскольку я его помню. Была у него вторая жена, с которой он не то развелся, не то разошелся. К нам она заходила не редко. Если в то время случайно бывал у нас дед, она из другой комнаты на него смотрела украдкой. Если, приезжая, он узнавал, что она у нас, он не входил. Кроме отца, у деда было трое детей: сын С. Н. и две дочери. Одна была замужем за железнодорожным чиновником; другая, незамужняя, служила актрисой на выходных ролях в Малом Театре. Дядя, Сергей Николаевич, был {24} человек очень способный, великолепный стрелок и сильный шахматист. Никакой школы он не окончил, не имел ни определенных занятий, ни службы и жил в другом имении матери, как будто управляя хозяйством. Из всей этой семьи только отец получил высшее образование и сам создал себе положение.
      Он учился в 1-ой Московской гимназии. Когда через 30 лет я стал гимназистом, у меня был тот же надзиратель, глубокий старик Л. И. Ауновский, который в этой же должности служил при отце. Времена с тех пор изменились. Отец часто рассказывал про свои школьные годы. Тогда было грубое время: учеников могли сечь и без церемонии угощали подзатыльниками. Правда, зато зря не губили их жизни. Тогда родители могли за них заступиться, с ними считались. В классической же Толстовской гимназии моего времени было иначе. С учениками была внешняя вежливость: ни к одному мальчику не обращались на "ты". Но было беспощадное равнодушие к их судьбе со стороны государственной власти, которая без причин ученика могла навсегда погубить. После гимназии отец поступил на Медицинский Факультет. Хотел себя посвятить хирургии. Этому помешала случайность. На охоте на уток, в лодке, он за дуло потянул ружье на себя, зацепил за что-то курком и заряд угодил ему в левую руку; разорвал сухожилие и несколько пальцев левой руки перестали сгибаться. Для большой хирургии это было помехой. От этой специальности он должен был отказаться и перешел на офтальмологию, где для миниатюрных операций неисправность левой руки могла не мешать. Было и другое последствие того же неудачного выстрела; отец был очень музыкален и в молодости хорошо играл на скрипке; это стало невозможно без левой руки. Он скрипку заменил "фисгармонией", где беглость пальцев была не нужна. Но офтальмологии он остался верен до смерти и умер профессором по этой кафедре.
      {25} Не могу судить о положении, которое отец занимал в медицине и в обществе. В одном сам могу быть свидетелем. Свое положение он получил ни по протекции, ни по наследству готовым: сам его создал, был "Self made man".
      Для этого надо было много работать. Он и был образчиком труженика. Всю жизнь работал без отдыха. Имел хорошую практику, у матери было состояние. Мог жить не утомляясь, но времени на отдых у него никогда не хватало. Он любил деревенскую жизнь, но хотя наша семья подолгу оставалась в деревне, он мог приезжать к нам только на два дня в неделю и уезжал утром, чуть свет. В 1895 году перед смертью от эндокардита, который тогда не умели лечить, врачи предписали, если организм пересилит болезнь, безусловный и продолжительный отдых. В антрактах между пароксизмами он мечтал о таком отдыхе в нашей деревне, признавая, что всегда стремился к нему, и вспоминал, что за всю жизнь ни разу его не получил. Болезнь, которая кончилась смертью, оказалась его единственным отдыхом.