8

… Он был в постели один, как вот уже много лет подряд. Ему было страшно, но не слишком, когда над ним склонились двое в черных шерстяных масках. Но он решил, что разумнее изобразить ужас, и так и сделал. По их движениям он понял, что они совсем юнцы. Он хотел надеть халат поверх пижамы, когда понял, что они собираются его увезти, но ему проводом связали руки за спиной. Он хотел спросить, зачем он им нужен, но квадратный пластырь, которым ему залепили рот, намертво сковал губы и превратил слова в глухой стон.

Одна из масок, коренастый молодой человек, заговорил хриплым шепотом.

– Заткнись! Или я тебя заткну.

Они стащили его вниз на еще не проснувшихся ногах, босыми пятками по холодному асфальту, впихнули его на заднее сиденье машины. То была старая черная машина с драными кожаными сиденьями. Она качнулась вперед и принялась пережевывать, изредка сглатывая, булыжник пустынных городских улиц, потом – мягко всасывать асфальт пригородных шоссе на юг.

Ему было страшно лишь чуть-чуть, так что он смог все спокойно обдумать. Он знал, что это, скорее всего, националисты. Не думают же они, что кто-то станет платить деньги за его освобождение. Невозможно, чтобы они так заблуждались. Может, его похитили в символических целях, как-то связанных с внезапной популярностью его книг? Поскольку он боялся только чуть-чуть, то позволил себе подумать: какая ирония, какой нечаянный комплимент – после всех помоев, вылитых на него, он стал достаточно известен, чтобы кому-то пришло в голову его похитить.

Милях в двадцати к югу от города, когда луна прорывалась сквозь облака, он мог различить сквозь окно низкие холмы, торчащие из пейзажа, как гигантские курганы. В такие холмы он любил помещать героев своих романов. Они были уже далеко от города, и он, только чуть-чуть напуганный, все больше чувствовал себя как дома. Машина замедлила ход, свернула на проселочную дорогу, что была как шрам на склоне холма, еще милю или две тряслась по колдобинам и, наконец, остановилась у стены, сложенной из плитняка, в которой виднелся пролом. Тишина.

Вокруг проступили силуэты еще дюжины машин. Тот из похитителей, что покоренастее, открыл дверь:

– Вылезай!

Он выбрался наружу, чувствуя, как постарел. Его босые ноги бунтовали против каждой колючки, каждого камешка. Его втолкнули в пролом и погнали по склону вверх по вьющейся овечьей тропе. Воздух был свеж и чист, пахло дымом и вереском. На мили вокруг пустоши играли в прятки с луной.

Впервые за этот час – с того момента, как люди в масках вошли в его квартиру, – ему пришло в голову, что сейчас с ним может произойти что-то очень неприятное. Не то чтобы ему стало страшнее. Просто любопытно. Будто он только что начал писать новую историю и понятия не имел, что будет дальше.

Дальше по долине, в сотне ярдов от него полыхал костер; несколько десятков людей толпились вокруг. Коренастый стал кричать им, надрывая горло:

– Эй! Он у нас! Он у нас!

Далекие лица, темные лица поворачивались им навстречу.

Двое подтолкнули его поближе к остальным, стоявшим неподвижно и безмолвно, наблюдая за ним. Костер, как маяк, по ошибке попавший в долину, был огромен; ничто, кроме треска бревен, не нарушало тишину этой холодной ночи. На всех присутствующих были шерстяные маски; отражая огонь, поблескивали белки глаз. Коренастый последний раз пнул его так, что он растянулся на какой-то куче в нескольких ярдах от огня.

Падая, он успел разглядеть, что это за куча, прежде чем острые углы и края подтвердили ему, впившись в тело. Это были книги. Плоские поверхности обложек на мгновение поддержали его, но чем сильнее он старался сохранить равновесие, тем сильнее соскальзывал. Его руки были все так же связаны за спиной. Наконец, вся эта гора раскрылась и наполовину заглотила его.

Он нащупал голыми ступнями землю, встал на колени и выбрался из кучи книг, словно существо, ими же порожденное. Поднявшись на ноги, он стал замечать – когда его глазам удавалось навести резкость в мерцающем свете костра, – что среди них есть и его книги. Он различил корешки последней, «Пира», несколько экземпляров «Капитана Джека» и «Клеток».

Правда тихонько подобралась к нему – только для того, чтобы размахнуться и нанести удар со всей силы, да так, что на глаза навернулись слезы. Все это были его книги. «Пи», «ир», «ан Дже», «етк», «Ка», «тан», «ак», «иМак», «иАр», «тки А» «кАр», «ир Арч», «гау», «ек», «апит», «ле», «кгау», «тки», «Макг», «ек», «ек», куски и обрывки его имени, перевернутые под нелепыми углами, но все – его. Его наполнил ужас. Откуда все это, откуда столько? И тут, с остановившимся сердцем, он понял.

– Да, они все ваши, – раздался из-за кипы книг тонкий голос, заглушив треск костра. Несмотря на маску, он узнал сопрано Ангуса Камерона, редактора «Отечества». – Мы купили всё до последнего экземпляра. Заказали в каждом книжном города. Ушло две недели, чтобы собрать их все. Каково быть таким популярным?

От костра шел жар, но он поежился, оглядывая полное собрание своих сочинений – не так уж и много. Больше он не хотел ничего слышать. Но Камерон обошел книги и встал рядом с ним. Сквозь прорези в маске он видел знакомые презрительные глаза.

– Вы ведь не думаете, что кто-то в здравом уме стал бы читать эту дрянь? Особенно последнюю? – Он поддел носком ботинка томик «Пира» – с омерзением, словно это был кусок дерьма: – Эта еще хуже остальных. Мы потратили кучу денег, чтобы их скупить. Но оно того стоило – чтобы защитить тех, кому они могли попасть в руки.

Остальные маски смеялись над ним, поддразнивали. Ему было нечего сказать, абсолютно нечего. Но он услышал звук из своего заклеенного рта, против его воли, звук всех его слов, согнанных в один протяжный стон.

– Мы решили, что вы будете рады увидеть, как мы ценим ваше творчество.

Камерон дал сигнал остальным (среди них, судя по одежде и голосам, были женщины), и они принялись охапками кидать книги в огонь.

Он смотрел на это, словно во сне. Книги, беспомощно взмахивая крыльями обложек, как искалеченные птицы, вспыхивали в пламени костра, выкидывая в ночное небо сполохи искр. Все напрасно – их уже ничто не могло спасти. Он смотрел, как сгорают его книги – просто нарядные дрова, в конце концов. Волны раскаленного воздуха окатывали его, едкий дым летел в лицо, жалил ноздри и глаза. Огонь трещал, кочегары трудились в поте лица. Наконец, все топливо вышло, и они встали вокруг, как дети, радуясь полыхающему огню.

Рванувшись вперед, он на мгновение увидел другой костер, много лет назад, среди вот таких же холмов и людей, сидящих вокруг него, – теперь от них ничего не осталось, все до одного мертвы. Он разбежался и прыгнул – изо всех сил, в жар и треск, выкинув колени вперед, – и стал карабкаться вверх по пылающей горе, не чувствуя ничего; но внезапно языки пламени превратились в скальпели, взрезающие его белые бока, ступни и ноги, и его белый живот, и лицо, и ужаснее всего – его руки, все еще стянутые за спиной.

Но он не закричал, когда его собственные слова, как каннибалы, пожирали его, своего создателя, и заодно сами себя. Лишь иногда они поднимались вновь – не фениксы, просто бумажные огарки, и уплывали прочь, растворяясь в ночной мгле.

9

Джиб Дуглас на мгновение опустил голову на восковые руки и глубоко вздохнул. Но он еще не закончил.

– Прыгнув в огонь, – сказал он, – Арчи Макгау унес с собой молодость большинства тех, кто видел это.

Все стояли как парализованные. Джиб Дуглас и его напарник рванулись было вслед за Макгау, но тысячи книг полыхали так яростно, что к огню нельзя было подойти даже близко. Они совали в пламя длинные палки, надеясь как-то зацепить тело, но все без толку. Они могли только наблюдать, как он сгорает среди своих книг. Поверх треска пламени было слышно, как шипит его тело. Пламя выстреливало вверх, пируя над плавящейся плотью. Джиб Дуглас в отчаянии дотянулся до его ноги, но, к общему ужасу, ступня по щиколотку оторвалась и осталась у него в руке.

К тому времени, как им удалось вытащить Арчи Макгау из огня, от него остался только обугленный остов с торчащими обломками костей. Они оставили его там, в вереске у костровища, и молча разъехались по домам (Ангус Камерон не произнес ни слова с того момента, как Макгау прыгнул в огонь). Через пару дней пастух увидел, как его колли обнюхивает какой-то черный ком возле кучи пепла, и вызвал полицию.

Тело так и не опознали. Расследование было не слишком тщательным – возможно, полиция быстро выяснила, что к делу причастны сыновья и дочери некоторых весьма влиятельных персон. В конце концов, коронер сделал заключение, что это, скорее всего, самоубийство. Хотя костер выглядел необычно, и по некоторым признакам было ясно, что рядом с ним стояла группа людей. Газеты мало писали об этом случае – в Европе тогда происходили вещи поважнее. Так что смерть Арчи Макгау прошла никем не замеченной, как и его литературная карьера.

Но с этого дня, сказал Джиб Дуглас, все изменилось. Он и некоторые его друзья порвали с национализмом, да и с любыми другими политическими течениями, если на то пошло. Он провел неделю в больнице с сильными ожогами рук, но даже через тридцать лет подлинные раны так и не зажили. Ангус Камерон через какое-то время собрался с духом и попытался снова втянуть Джиба и других в движение.

– Чувствительное сердце, – сказал он, – это роскошь, которой не может себе позволить настоящий патриот.

10

Джиб Дуглас расправился со своей историей. До сих пор он никому не рассказывал того, что знает о смерти Арчи Макгау. Годами он пытался даже не думать о ней. Он быстро влил в себя еще одну порцию виски и посмотрел на Изабел Джаггард. Теперь мы можем идти?

Нет. Сперва она хотела сказать нам, что лишь через месяц после сожжения, попытавшись связаться с Захарией Маккензи, она поняла, что он исчез. Ей приходило в голову, что тело в вересковых холмах принадлежит ему, но она оставила эти подозрения при себе.

– Все знали, что с этим как-то связаны националисты, так что я оставила все как есть. В те времена было непонятно, кому верить. Я не знала правды, пока Джиб не рассказал мне. Но тогда уже никому не было дела ни до Захарии Маккензи, ни до Ангуса Камерона, ни до тела в холмах.

Я хотел кое о чем спросить Джиба Дугласа.

– Вы не знаете, был ли у него шрам на животе?

Он поглядел на меня, потом покосился на Изабел Джаггард. Она не могла видеть того, что видели мы – горечи на его лице.

– Это вопрос не ко мне, – ответил он.

Изабел Джаггард повела непроницаемыми глазами. Джиб Дуглас встал, застегнул пальто и подошел к ней, чтобы помочь ей подняться со стула. Но, почувствовав его руку на запястье, она попросила его немного подождать.

– Я только что вспомнила одну вещь, – сказала она. Это пришло ей в голову, еще когда я рассказывал историю моего деда, Дэниела Стивенсона; а теперь, когда я спросил Джиба Дугласа о шраме, она снова об этом подумала. В тот день, когда она сообщила Захарии Маккензи, что собирается опубликовать его первую книгу, а он спросил, может ли он взять псевдоним «Арчи Макгау», она поинтересовалась, почему он не хочет подписывать книгу собственным именем. Он ответил: ему кажется, что его настоящее имя, Захария Маккензи, было бы шрамом на животе его книги.

– Он именно так и сказал, «шрам на ее животе». – Ее глаза еще больше вылезли из орбит; последние слова смочили ее губы слюной. – Тогда я сказала ему: что за странная блажь. Он ответил, что для меня это может быть и странно, но есть люди, которым так бы не показалось.

Джиб Дуглас помог ей встать. Они направились к выходу, снова превратившись в обычную пожилую пару. Покидая «Последний менестрель», Изабел Джаггард обернулась и пригласила меня навестить ее утром. Она передаст мне все реликвии, оставшиеся от Захарии Маккензи. Она была уверена, что у нее осталась хотя бы одна фотография.

12

Джиб Дуглас распахнул дверь, и они вышли наружу, снова пустив сквозняк рыскать по залу. Бурые портреты недоброжелательно наблюдали, как мы с Кромарти берем по последней. Кромарти был так тих, что я решил заговорить первым.

– Какая ужасная судьба.

– Чья? – спросил он, застав меня врасплох.

– Ну, Захарии Маккензи.

– Да уж.

Он молчал, так что за недостатком лучшего я спросил:

– Ты думаешь, Захария Маккензи и Изабел Джаггард были любовниками? Джиб Дуглас так посмотрел на нее, когда я спросил о шраме.

Кромарти полувопросительно рассматривал мое лицо.

– Какая теперь разница?

Я собирался спросить, что он имеет в виду; вообще-то я хотел спросить, что творится у него в голове, настолько странно он себя вел; может, и спросил бы. Но теперь он был готов говорить – по крайней мере, задавать вопросы.

– Давай начистоту. Ты говоришь, твой дед Дэниел Стивенсон встретился с Захарией Маккензи много лет назад в Патагонии.

– Да.

– И он рассказал твоему деду историю убийства и его последствий для четверых детей, одним из которых был он сам?

– Да.

– А твой дед, в свою очередь, рассказал эту историю тебе?

Я кивнул.

– Теперь выходит, что каждый из четверых детей Маккензи погиб неестественной и ужасной смертью?

– Да, выходит так.

– И ты узнал обо всех этих смертях в последние месяцы?

Я снова согласился.

Он замолчал, словно перебирая в уме мои ответы. Я чувствовал недружелюбие в его глазах, мне было не по себе под их настойчивым взглядом. Кромарти сказал:

– Я уверен, ты согласишься: здесь много непонятного. Прежде всего, несмотря на то что мы выяснили о четверых детях, невозможно найти никакого свидетельства преступления, с которого все началось.

Я и тут согласился. Что мне еще оставалось?

– Наконец, ты не станешь отрицать, что в случае с каждым из четверых детей никто не мог подтвердить наличие шрамов на их животах.

С этим нельзя было спорить. Вообще-то я мог спросить его, разве не я сам задавал этот вопрос все четыре раза. Но я группировался перед его следующим вопросом, логически вытекающим из всего сказанного.

К моему облегчению, он не стал его задавать. Допрос закончился.

Но мне, само собой, не слишком понравилась роль допрашиваемого. Поэтому я спросил, на что, собственно, он намекает.

– Нет, я не намекаю ни на что, – ответил он спокойно, тщательно подбирая слова: – Больше не нужно ни на что намекать.

Правда была ему почти очевидна – и будет очевидна мне, если я аккуратно взвешу все факты.

– Правда выйдет, – сказал он.

Я, не колеблясь, ответил, что не имею ни малейшего представления, о чем он говорит.

– Жаль, – сказал он, вставая. Ему пора было ехать обратно на Запад.

Мы вышли наружу. Там лило как из ведра, но это было лучше, чем сидеть под теми хмурыми портретами на стене «Последнего менестреля». Мы под дождем дошли до переулка возле моего отеля, где был припаркован его старый «мерседес».

Мы обменялись рукопожатием. Он сказал, что рад был моему приезду и встрече с Изабел Джаггард и Джибом Дугласом. В свете уличных фонарей я изо всех сил старался прочесть хоть что-то на его лице, но дождь заполнил оспины, и оно выглядело незнакомым. Я обещал написать ему, когда доберусь домой, если найду что-либо интересное в архивах Изабел Джаггард. Сев в машину, Кромарти напоследок сказал:

– Думаю, скоро все определится.

Теперь, когда по его лицу не текла вода, я снова его узнавал. Он улыбнулся, кивнул мне, захлопнул дверцу и уехал. Пока его машина уменьшалась в перспективе улицы, ко мне, выбравшись из своего укрытия, вернулся душевный покой.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

МОТЕЛЬ «ПАРАДИЗ»