II

В пятницу, двадцать пятого марта, в час дня, камуфлированный военный джип (от камуфляжа он был еще заметнее) подобрал меня в Столице и повез на юг в сторону Каррика. Я взял с собой небольшую сумку со сменой одежды, диктофон, кассеты, записные книжки, рассказ Айкена и бутылку виски — строго на крайний случай; в вопросах выпивки я был новичок. Поначалу день был довольно ясный, но чем дальше мы углублялись в холмы, тем свинцовее становилось небо. Через два часа мы оказались в предместьях Каррика, и пришлось замедлиться, чтобы пройти военный пропускной пункт. Водитель что-то сказал вооруженным часовым, и те махнули рукой — проезжайте.

Мы въехали в город, и я своими глазами увидел Парк Каррика и окрестные дома. То тут, то там стояли на посту солдаты. Я заметил двух караульных около магазина с вывеской «АПТЕКА АЙКЕНА». Джип ехал прямо через город на восток. Еще примерно милю нам пришлось подскакивать по немощеной колдобистой дороге, пока мы не добрались до бараков у подножия холмов.

Я распаковал вещи в комнате, которую мне выделили в одной из времянок. Пошел в столовую, взял бутерброд с сыром и вернулся с ним в комнату. Заняться мне было нечем, и я слегка нервничал, спрашивая себя, что же мне полагается делать дальше. Примерно в четыре постучали в дверь, и я открыл.

— Здравствуйте, Джеймс. — За дверью стоял комиссар Блэр, как никогда похожий на монаха. Седые волосы короче, нежели мне запомнилось; его аскетичная внешность хорошо вписывалась в холодный сумрак дня. — Я рад видеть вас снова. — Его губы странно, будто арканом, обхватывали слова — точно Блэр не хотел, чтоб они слишком далеко улетали.

— Входите же.

— Нет, благодарю вас, — сказал он. — Может, наденете плащ, пройдетесь со мной по городу? Захватите диктофон. У вас будет возможность самому узнать, что творится в Каррике. Вы разве не за этим сюда приехали, Джеймс? — Из-за того, как Блэр изгибал рот, все отдавало иронией — даже мое имя, даже слово «Каррик».

По дороге мы немало разговаривали — и беседовали все время, что я провел в Каррике. Это стало началом дружбы на всю жизнь. Если мне тогда и чудилось, будто комиссар Блэр похож на монаха, то не потому, что он действительно проявлял интерес к религии. На самом деле несколько раз за ту неделю Блэр ясно дал понять, что божественные материи ему малоинтересны. Однажды я сказал, что он в своем отношении к работе похож на древних каббалистов.

— Вовсе нет, — ответил он. — Люди моего ремесла занимаются тайнами, а не предрассудками. — Идея моя, видимо, его чуточку рассердила, хотя по нему не поймешь, в каком он настроении — если у него бывали настроения вообще.

Кроме того, я думаю, что он относил сны к той же категории, что и религию. Сначала я пытался пересказывать ему дикие сны, что, похоже, навевал на меня Каррик или жизнь в Каррике. И хотя Блэр терпеливо слушал, я видел, что он не находит в них ничего интересного.

— Я сам, — в конце концов сказал он, — стараюсь никогда не видеть снов. А если, несмотря ни на что, вижу сон, я очень стараюсь его поскорее забыть.

Я удивился, услышав такое от Блэра. Я всегда считал, что сны, даже самые запутанные, могут раскрыть очень глубокие загадки. Я так ему и сказал, но он покачал головой.

— Наоборот, — сказал он. — Я уверен, что сны — всего лишь мусор интеллекта. Они всё путают и искажают. Ничего по-настоящему толкового из них не извлечешь.

Сейчас мне думается, что эта твердолобость в некоторых вопросах коренится в его детстве — хотя я уверен, что он не согласился бы со мной. (Прямо слышу, как он говорит: «Избегайте упрощений. Вы способны на большее, Джеймс».)

Так или иначе, детство у Блэра и впрямь было тяжелое. Он рассказывал, что во время Войны, когда ему было всего десять лет, в южном промышленном городе, где он жил, ночью началась бомбежка. Родители безопасности ради отвели мальчика и его младшую сестру в местное бомбоубежище. Но тут сестренка заплакала:

Люси! Люси! Где Люси? — и они поняли, что забыли в доме Люси, свою кошку. Тогда родители велели Блэру присмотреть за сестрой и побежали обратно — искать Люси. Они только шагнули в дверь, как на дом упала бомба прямое попадание. Спасатели — после того как сирена оповестила о конце налета, — услышали мяуканье и нашли кошку под какими-то балками — единственное живое существо в дымящихся развалинах дома.

Для сирот на Острове то были тяжелые времена. Двух детей (сестре комиссара Блэра было семь), у которых не было других родственников, разлучили и поместили в государственные приюты, где и в мирное время царила спартанская атмосфера. Как Блэр жил в приюте в те годы до конца Войны и после, я не знаю. Комиссар только и сказал, что едва он подрос достаточно — с радостью покинул приют.

Поэтому мне кажется: потеряв родителей и проведя годы становления личности под опекой государства, Блэр выработал в себе несентиментальный взгляд на жизнь, а с ним и соответствующую аскетическую внешность. Конечно, сам Блэр опасался судить о людях по внешности и предостерегал меня от этой ошибки;

— Поверь мне, Джеймс. Благодаря своей профессии я узнал, что богатство и успех могут сделать привлекательными даже самых порочных преступников, — говорил он. — И в то же время их жертвы часто обезображены своими страданиями. Вот ведь ирония. Неприятные люди особо не вызывают сочувствия.

Несомненно, в этом он был прав.

Я знаю: Блэра задевало, что он, южанин, работает на Севере. Так или иначе, почти всю нашу историю Север и Юг безжалостно друг с другом враждовали. Только с тех пор, как мы стали союзниками, особенно в последние Войны, мы начали полагаться друг на друга. Но старая враждебность не исчезла полностью. Возьмем, к примеру, язык. Север и Юг говорят на одном языке, но, кажется, даже акценты наши противоположны. Их — мягок и певуч (говорят, как неженки, скажем мы), наш — груб и резок, и мы совершенно не пытаемся его изменить.

Поэтому мне было любопытно, почему южанин, вроде комиссара Блэра, приехал заниматься своим ремеслом на Север Острова.

— Сначала у меня не было выбора. Меня послали сюда в академию на учебу, — сказал он. — Но потом я полюбил Север. Не знаю, как получше объяснить, — пожалуй, Север сложнее Юга. Здесь не бывает прямолинейности. Люди все скрывают — даже простые вещи, — и сложно понять, почему. Может, врожденная любовь к секретности. На Севере настоящие тайны становятся еще таинственнее.

Блэр поступил в Юридическую академию очень молодым и достиг больших успехов. Он стремительно продвигался вверх по должностной лестнице стражей порядка и скоро стал самым молодым комиссаром, когда-либо возглавлявшим какое бы то ни было управление министерства по Особым Расследованиям.

В чем секрет успеха Блэра? Я спросил его об этом однажды вечером; и хотя Блэр не ответил прямо, он все же сказал нечто достойное упоминания.

— Все дело в том, чтобы никогда не позволять морали — и даже собственным представлениям о порядочности — ослепить тебя, — сказал Блэр. — Ничто так не мешает расследованию, как нравственные предрассудки порядочного человека.

Разумеется, если всякий монах непременно должен быть поборником некоего нравственного стандарта, комиссар Блэр монахом вовсе не был. Но я не могу совсем отказаться от этого образа. Быть может, если Блэр и был монахом, то исключительно в том смысле, что ему нравилось размышлять над тайнами. Этому занятию (и только ему, мог бы написать я когда-то) Блэр посвятил всю жизнь.

В тот первый вечер в Каррике мы вместе пошли в город — комиссар Блэр и я. Мы не поехали на джипе. Солдатам и всем прочим спасателям было приказано ходить пешком, когда возможно, дабы сократить количество загрязняющих веществ, пока в Каррике еще проводятся всякие анализы.

— Мы используем машины только в чрезвычайных ситуациях, — сказал мне по дороге комиссар Блэр.

— В чрезвычайных? — удивился я. — Но здесь же сплошная чрезвычайная ситуация? По всей округе чрезвычайное положение, разве нет?

— Так может показаться тому, кто недавно приехал, — сказал Блэр.

Это свое замечание он не пояснил, хоть я и спросил, что он имеет в виду. Он хочет, ответил Блэр, чтобы я сам все увидел и сам сделал выводы о том, что происходит в Каррике. Блэр говорил очень серьезно, и я больше эту тему не развивал.

Мы шли к городу в сумерках, болтая о том о сем. Небо на востоке непроглядно чернело; но на западе, как в замедленном кино, разворачивалась битва между громадой ночи и красным горизонтом.

— Какое небо, — сказал я. — Очень красиво.

— Это слово нечасто услышишь в Каррике, — сказал Блэр.

Мы дошли до города минут за двадцать и в Парке свернули налево. Я невольно глянул на Аптеку с северной стороны Парка; у дверей по-прежнему стояли караульные. В комнатах на втором этаже горел свет.

— Там кто-то у окна, на втором этаже Аптеки?

— Несомненно, — сказал комиссар Блэр, но не повернул головы.

Комиссар открыл дверь дома с погашенной вывеской «КАФЕ», и мы вошли. Здесь было пустынно. Столы ощетинились ножками перевернутых стульев, а стеклянный прилавок блестел пустотой. На стене я увидел картину: темный пейзаж и низкие холмы — возможно, те же, что я видел на пути в бараки. Пахло затхлостью, как во всех давно закрывшихся ресторанчиках.

И был еще один запах — слабый, который я не мог опознать.

Комиссар Блэр направился к лестнице в глубине дома.

— Пойдем. Навестим Кеннеди. Я должен предупредить: яд подействовал на его речь, и теперь Кеннеди все говорит задом наперед. Даже если не будешь его понимать, делай вид, что понимаешь. — А когда мы уже начали подниматься по лестнице, Блэр прибавил: — И вот еще что. Мы зайдем всего на несколько минут. Два дня назад умерла его жена, и ему тоже осталось недолго.

Мне эти его слова не понравились; но я уже сюда пришел, и что мне оставалось, кроме как подняться по лестнице вслед за Блэром? В уютной комнате на втором этаже два человека склонились над столом, заросшим пробирками. Эти люди в одинаковых халатах и хирургических масках походили на взрослых близнецов. Позади них за раскрытыми шторами я увидел контуры Парка, очерченные светом фонарей. Один человек посмотрел на нас, и губы, скрытые маской, зашевелились:

— Не задерживайтесь. Нам скоро еще анализы делать.

Странный запах, на который я обратил внимание раньше, здесь был заметнее и немного резче. Из комнаты слева доносился мужской голос. Мы пошли туда; там же оказался источник запаха. В комнате у кровати суетилась пожилая морщинистая женщина в белой шапочке медсестры на крашеных голубых волосах. Женщина не обратила на нас внимания: она слушала мужчину, который лежал на кровати, закинув руки за голову, и разговаривал. Темные густые волосы расчесаны на прямой пробор; из-под пижамы торчат заросли черной шерсти. Мужчина оглянулся и заметил нас. Увидев комиссара, он прищурил черные глаза, но улыбнулся мне, когда я достал из кармана и включил диктофон.

— Меня навестить пришли вы что, хорошо как, — сказал мне мужчина.

Это был Кеннеди. Он говорил громко и явно не походил на умирающего.

— Он как раз говорил про женину сестру-близнеца, — сказала медсестра. — Сказал, что никогда и никому о ней не рассказывал. Правда?

— Точно, да. Девочка себе ничего была она. Их любила она и любила ее семья. — Казалось, Кеннеди не подозревает, что его речь перевернута. — Крот как слепа была рождения от она. Видеть смогла она и, глаза на операцию ей сделали больнице столичной в доктора, двенадцать было ей когда. (Я уже с трудом его понимал. То, что вы прочтете дальше, — расшифровка слов Кеннеди, которую я позже сделал с кассеты. ) Но ей не понравилось видеть. Она не выносила даже вида моей жены, которая всегда была ей лучшей подругой и к тому же — ее копией. Сестра сказала, что собака — единственное существо, которое выглядит так же прекрасно, как она и ожидала; и тени. Еще ей тени понравились. Моя жена и остальные родственники уговаривали девочку посмотреться в зеркало; но она сказала, что знает — она возненавидит свой облик, как возненавидела облик своей сестры, и поэтому смотреться в зеркало не будет. Целыми днями сидела в комнате, выключив свет, и гладила собаку, а месяц спустя ткнула себе двумя спицами в глаза. Ее забинтовали, и она опять стала счастлива. Счастлива была, как королева.

Кеннеди качал головой вверх-вниз, вверх-вниз, все воемя глядя на меня; а я, наверное, тоже кивал, хотя слова его понял только наполовину. Комиссар Блэр прервал наш обмен кивками.

— А вы, Кеннеди? Как вы себя чувствуете? — Блэр говорил как можно мягче.

Кеннеди все равно не обратил на него внимания и ответил мне:

— Неплохо для умирающего.

Мне трудно было поверить, что этот сердечный разговорчивый мужчина болен — и тем более обречен, — хотя в речи его и впрямь была симптоматичная странность.

Тут в комнату вошли два врача, и Кеннеди переключился на них:

— Хотите послушать историю сестры-близняшки моей жены? — И он принялся смачно пересказывать всю историю заново. Мы с комиссаром потихоньку вышли; даже если Кеннеди заметил, он не подал виду. Казалось, его интересует только одно — новая аудитория, готовая слушать его монолог. Кеннеди даже дословно повторял фразы «крот как слепа» и «понравились тени ей еще».

На лестнице я заметил: чем тише голос Кеннеди, тем слабее становится едкий запах, пока он не исчез вовсе, когда мы вышли на улицу, в холодную свежесть. На западе, над Парком, тьма была уже кромешная, и мы с комиссаром пустились в обратный путь к баракам.

— Как ты, Джеймс? — беспокойно спросил Блэр. — Некоторым трудно находиться рядом с человеком, который так близок к смерти.

— Я сначала чуточку нервничал. Но Кеннеди совсем не похож на умирающего. Вообще-то мне до сих пор трудно в это поверить. А почему он все время обращался ко мне? Почему не разговаривал с вами? Не любит полицейских?

— Нет, дело не в этом. Я южанин, — сказал Блэр. — Все очень просто. — Затем он умолк; я не видел его лица. Я решил, что, видимо, лучше сменить тему.

— А у вас есть идеи, что это за яд?

— Да, есть, — сказал комиссар. — На прошлой неделе, когда я был в Столице, мне рассказал глава Медицинского Управления.

— Хоть одна тайна раскрыта, — сказал глава Медицинского Управления, низенький человечек с животом, который чуть не отрывал пуговицы на его полосатом костюме; казалось, доктор проглотил воздушный шар. Глава Медицинского Управления был очень аккуратен, галстук его был завязан идеально, и комиссар Блэр чувствовал себя неопрятным великаном.

— Этот яд выделяется бактерией. Это абсолютно точно. Однако вы спросите меня — какой бактерией? — Главный доктор говорил так, будто читал вводную лекцию своим студентам-медикам. — М-да, это совсем другой вопрос. Бактерии необыкновенно сложно локализовать: они живут в почве, воде, воздухе и даже в огне. Бактерии — обитатели всех четырех стихий; эти существа могут паразитировать на людях, или на животных, или на растениях. Короче говоря, бактерии везде.

Они вдвоем сидели в ресторане недалеко от Замка. Глава Медицинского Управления изучал лицо комиссара Блэра так пристально, будто искомая бактерия могла скрываться там.

— Тот штамм, который разгуливает в Каррике, очевидно, выделяет смертоносный экзотоксин[4]. Симптомы довольно специфические: токсин внедряется в нервную систему и вызывает диплегию[5], в первую очередь — поражение ног — Главный доктор наклонился вперед и доверительно сообщил комиссару Блэру: — Что самое интересное, эта бактерия несет с собой афазию[6], не имеющую аналогов в медицинской литературе. Судя по всему, жертвы страдают от разнообразных речевых расстройств. Однако наиболее примечательный симптом этой афазии — она делает людей необычайно словоохотливыми. Похоже, они только и хотят, что говорить, говорить и говорить. Пока не умирают.

Комиссар Блэр, который пока не имел возможности и слова ввернуть, слушал очень серьезно.

— В качестве компенсации за свой недуг, — продолжал глава Медицинского Управления, — жертвы болезни почти все время пребывают в сильнейшей эйфории — чистое блаженство. Особенно мужчины редко, переживают из-за неминуемой смерти, хотя, судя по всему, понимают, что смерти не избежать. Некоторые наши исследователи говорят, что эта эйфория невероятно опасна: она усыпляет защитные механизмы человеческого организма, и он не борется с токсином. — Главный доктор взял меню. — Надеюсь, вас не утомили технические детали, Блэр. Одним словом, этот яд — убийца, но убийца крайне великодушный.

И доктор принялся изучать перечень основных блюд.

Великодушный убийца, — повторил Блэр. — Вот как выразился доктор. И добавил, что, если б он мог поместить этот яд в бутылку и продавать по всему земному шару, это было бы величайшим медицинским успехом нашего столетия. Но он бы плохо сказался на бизнесе.

Мы дошли до ворот лагеря, миновали жилье комиссара Блэра в первой времянке и зашагали к моему домику на задах. Ясно разглядев под лампочкой у входа лицо Блэра и его серые глаза, я снова спросил его о том, что меня по-прежнему беспокоило:

— Господин комиссар, все-таки почему я в Каррике?

— Вот факты, Джеймс, — сказал Блэр. — Наше расследование топталось на месте, а горожане умирали один за другим. Письменное свидетельство Айкена было неясно и загадочно, и говорить он больше не собирался. Но, возможно, захотел бы побеседовать с человеком, которому сможет довериться, — с репортером. Я вспомнил тебя на том банкете и подумал, что мы можем друг другу помочь.

— Но почему вы вообще обвинили Айкена в отравлении? В своем отчете он во всем винит Кёрка.

— Нашлись косвенные улики — целое множество. Прибавь к этому тот факт, что умирали все, кроме него. Когда Айкену предъявили обвинение, он только засмеялся. Не отрицал ни одного пункта.

— Но зачем он отравил всех своих друзей? Какой в этом смысл? (Эти вопросы мне предстояло задавать в Каррике снова и снова.)

— Надеюсь, ты найдешь ответы, Джеймс, — с нажимом сказал Блэр. — В этом деле мне нужно узнать столько, сколько вообще в человеческих силах.

Перед уходом Блэр вынул из кармана плаща манильский конверт.

— Чуть не забыл, — сказал он. — Айкен попросил меня передать тебе вот это — чтобы ты прочел перед сном.

Блэр удалился, и я вошел к себе. Приятно было оказаться здесь после холода. В ослепительном свете потолочной лампы я сел к столу. В левом верхнем углу конверта значилось: «АПТЕКА АЙКЕНА». Конверт не запечатали. Я вынул содержимое: несколько страниц, вырванных из старинной книги. Первой страницей был титульный лист:

ТОМЪ X

РАБОТЪ

автора.

Содержит

ПУТИ-ШЕСТВИЯ

в некоторыя отдаленный уголки

ЭТАГО ОСТРОВА

Написано Йоханнесом Перегринусом

ceriumquiaimpossibile[7]

Напечатано по заказу Дж. Тайна и продается

в яго магазине на Замковой улице

и С. Уоллисом въ гостинице «Олень»

1660

Я прочел остальные страницы; судя по всему, их вырвали из той же книги:

Въ те времена я посетилъ каждогодное Празнество Мистериумъ в Каррике — редкое чюдо. Праздничанье продолжается пять дний. Въ первый динь ремесленники съ всяго Острова сбираются въ великий ходъ. Всяко ремесло да таинство представлено мастеромъ и подмастериемъ. Напередъ хода голова Совета Каррика несет ключи отъ града. Всякъ ремесленникъ оболочен въ ливрею, какая ему дадена по чину, а всяк подмастерие несет гербъ ихней гильдии. Вотъ знамя бриллиантщика съ побрякушками, рыботорговца съ его запахомъ, тканеторговца съ шелком, винодела съ бочкою, апотекаря съ пестиком, законника съ оковами, пекаря съ булкойю, живописца съ кистию, каменщика съ глыбойю, ножеточъца съ колесомъ, брадобрея съ лезвием, оружейных делъ мастера съ алебардойю, столяра съ отвесом, швеца съ болванчиком, сапожника съ колодкойю, скорняка съ шкурами, суконщика съ рулономъ, скобянщика съ котлами, кузнеца съ мехами, мясника съ топором, шпорника съ щипами, торговъца нарядами съ полотном, мастера по ножнам с ножнами, поясника съ ремнем, ткача съ станком, свечного мастера съ воском, пивовара съ бутылию. И вотъ проходят съ знаменами стремянный мастеръ, плотникъ, торговецъ фруктами, птицеловъ, перчяточникъ, сумочьникъ, трактирщикъ, сборщикъ древностий, библиотекарь, книготорговецъ, врачъ, палачъ.

Когда сии разны таинства восходят на Паркъ Каррика, они сбираются вместе и дают клятву въ Церкви Каррика:

Мы клянемся, что станем веройю и правдойю хранить наши таинсва. И правила все и уставы будем блюсти. И всяку ошибку, кою отыщем в наших ремеслах, будем карать, не щядя никого изъ любови и худа не причиняя изъ зложелательства. И мы станем защищать ремесло свое и другого отъ всякого врага, что явится средь насъ. Да помогут намъ все святыя.

Опосля сего обряда в Парке Празнество продолжается пять дний — съ пированьем да любовию. На третий день представляют «Mysterium Mysteriorum» — «Таинство таинств», Однакоже новички могут смотреть его токмо подъ страхомъ смерти лютой. А остальное время Празьнества диревенские и градские съ всей страны приходят въ Каррикъ, какъ и прохвосты всехъ сортов — драчюны, тяглецы, щоголи, фаты, монахи, студентишки, жокеи да шулеры. И что хуже всего — оставляют они за собою хворобы, непристойных женщинъ, непреличьных девок, попрошаек и плачущих младеньцев.

Празниство сие проходит въ Каррике все время, что хранит человеческая память. Люди говорят, оно появилось, когда возникла древняя стена, что раздробляет сию часть Острова.

Вечером пятаго дня престоит мне снова пуститься въ путь. Я рассказалъ градскаму апотекарю Каррика о моей вечной беде — безсоннице, коя ведет къ меланхолии. Сей мудрый мужъ, знатокъ своего таинства, далъ мне снадобъе, с коим смогу я наконец засыпать: возьмите равные доли семянъ чорной белены, плевла, чорнаго мака и сушеныя корения вереска; растолочите все очень мелко въ медной ступке; вы заснете крепко вельми — даже мертвым сномъ — въ зависимости отъ принятой меры.

Я нашел сие снадобъе, благосклонный читатель, превосходным средствомъ.

Многие слова на этих страницах оказались мне незнакомы, хотя общий смысл я уловил. Клятва была подчеркнута чернилами. Но как понять сей отрывок, я не знал — мне нужно было услышать мнение комиссара Блэра.

Потом я расшифровал запись монолога Кеннеди, меняя порядок слов на обратный; около полуночи я разделся и собрался лечь. Я выключил свет и посмотрел в окно. Ночь в этот час была туманной, шел дождь, но такой мелкий, что едва шелестел по крыше. Мне показалось, что подле Утеса я на мгновение заметил движение за внешней оградой бараков. Но если там что-то и мелькнуло, оно было такое серое, что сливалось с серостью тумана. Я смотрел, смотрел, пока глаза мои не заныли от тщеты проникнуть в непроницаемое; потом сдался и лег спать.

Я проснулся рано утром в понедельник, двадцать шестого марта, — первый день, что я целиком провел в Каррике. День сырой и туманный. Около половины девятого я позавтракал кофе с тостом в столовой, потом вернулся в комнату, надел толстый свитер, желтый дождевик и направился в городок. Комиссар Блзр посоветовал мне в этот день осмотреть места, упомянутые Айкеном в рассказе: места преступлений. Или ПРЕСТУПЛЕНИЯ. Поэтому тем дождливым утром я побывал у Монумента, в Библиотеке, «Олене», Околотке, на станции и кладбище. Я уже неплохо знал их по описаниям Айкена: я будто возвращался туда, где однажды жил.