Рамону суждено было оставить в моей жизни короткий, не до конца понятный, но глубокий след. Казалось, он излучает очарование и харизму. Рамон был спокойным, мягким и умел убеждать, но ведь так в свое время говорили и о Гитлере, к тому же не следует забывать, что банда Рамона совершала в среднем одно убийство в неделю (хотя в свое оправдание он мог бы заявить, что это была чистой воды самооборона). Я, впрочем, тоже не был невинным младенцем (если вспомнить Дермота), да и в любом случае, как оправдать убийства, которые я собирался совершить?
      Люди Рамона нашли мне квартиру на 181-й улице - на шестом этаже здания, выходившего на мост Вашингтона и Гудзон. Квартира показалась мне роскошной: паркетный пол, высокие окна, современная кухонная техника, да и размерами она чуть не вдвое превосходила мое прежнее жилье на 123-й улице. Район мне тоже понравился. Это был небольшой еврейский квартал, затерявшийся в самой середине доминиканской части Вашингтон-Хайтс. В основном здесь жили люди в возрасте, которые прекрасно ладили друг с другом.
      Квартира была просторной и красивой. По вечерам, когда я не работал, я сидел и смотрел в большие панорамные окна гостиной. В фильме «Гражданин Кейн» есть эпизод, когда одного из друзей Кейна допрашивают в лечебнице; в этот момент на заднем плане видны мост Джорджа Вашингтона и река. Точно такой же вид открывался и из моих окон, только у меня он был к тому же цветным.
      Номинально я принадлежал теперь к избранному кругу ближайших сподвижников Рамона и был его «лейтенантом». Как я уже говорил, он взял меня к себе в качестве телохранителя, и вертлявый, маленький доминиканец по имени Хосе вручил мне пистолет-пулемет «узи» и армейский полуавтоматический пистолет «кольт» калибра .45. Мне уже приходилось иметь дело с кольтом: это было громоздкое, громкое и очень мощное оружие, которое оставалось на вооружении армии США на протяжении почти семи десятков лет, так что, возможно, у него и были какие-то хорошие качества. И все же стрелять из него мне было неудобно. На расстоянии до двадцати футов я, наверное, мог бы отстрелить башку кому угодно, но на больших дистанциях, как мне казалось, кольту катастрофически не хватало точности. Кроме того, обойму то и дело заедало в рукоятке, а могучее дульное пламя каждый раз заставляло меня вздрагивать. Что же касалось «узи», то с ним я раньше не сталкивался, но, зная, что британская армия никогда бы не стала использовать такое нелепое и вульгарное оружие, я с самого начала проникся к нему недоверием. Оба «ствола» я носил в наплечных кобурах под специально сшитым для меня пиджаком, но «узи» я разместил с правой стороны и часто даже не вставлял в него магазин, чтобы было удобнее.
      Рамон так и не сказал, для чего я понадобился ему на самом деле; купиться же на басню, будто ему просто нужны «надежные парни», я не мог. На следующий день после нашей встречи к моему дому подъехал фургон, чтобы забрать вещи, каковых оказалось очень немного. Самого Рамона я не видел еще несколько дней: о снятой для меня квартире он сообщил мне по телефону, намекнув, что, возможно, я встречусь с ним там. Я ждал, но он так и не появился. Квартиру показывал мне смотритель дома, который, кстати, держался со мной очень почтительно и даже отказался от двадцати долларов, которые я хотел дать ему в качестве чаевых.
      Наутро ко мне приехали Хосе с портным, снявшим с меня мерку, после чего Хосе вручил мне пять сотенных бумажек, велев купить на них несколько приличных рубашек и ботинки. За ними явился некто, установивший в квартире телефон и кабельное телевидение. Мебель мне привезли со склада компании «Пайр».
      Следующие два дня меня никто не тревожил; а на третий за мной пришла машина, которая отвезла меня в ресторан неподалеку от штаб-квартиры Рамона. Был ранний вечер, и Рамон представил меня остальным лейтенантам, которые держались вежливо, но не особенно дружелюбно. Во всяком случае, между собой они говорили только по-испански, а ко мне почти не обращались. После взаимных представлений мне вручили оружие, и весь остаток вечера я просидел, молча потягивая «Корону».
      Честно говоря, чувствовал я себя крайне неловко, хотя Рамон и пытался развлечь меня, время от времени заговаривая со мной то о спорте, то о погоде. В одиннадцать часов то, что, видимо, должно было означать «вечер знакомства», наконец завершилось, и я на такси вернулся в свою новую квартиру.
      На следующий день меня снова вызвали - на этот раз в пентхаус Рамона. Лейтенанты обходили свои участки, поэтому нас было только пятеро: я, сам Рамон, Хосе и еще двое телохранителей. О том, в чем же все-таки заключается моя работа, снова не было сказано ни слова. Рамон не мог не догадываться, что я отлично понимаю: моя должность телохранителя только прикрытие, ширма для чего-то более важного. Больше того, он знал, что я это знаю, и тем не менее продолжал молчать.
      - Если я твой телохранитель, - спросил я его, - почему ты не поселил меня здесь, рядом с собой?
      - Потому что ты мой телохранитель для особых случаев, - ответил он. - У тебя своя роль, Майкл.
      Судя по всему, это был конец разговора, и Рамон вернулся к газете, которую читал.
      В штаб-квартире я провел весь день. После обеда Рамон ушел к себе в кабинет и закрыл за собой дверь. Ближе к вечеру вернулись его лейтенанты с деньгами.
      Если вы когда-нибудь смотрели фильмы восьмидесятых и девяностых годов о негритянских гетто и о наркобаронах, то у вас наверняка сложилось совершенно неправильное представление об образе жизни таких людей, как Рамон. Он действительно занимал очень неплохой пентхаус, но и только. У него была только одна девушка - миниатюрная, изящная и довольно некрасивая. Звали ее Кармен. Она жила вдвоем с матерью и всегда ночевала дома, лишь изредка навещая моего патрона по вечерам. Рамон не устраивал шумных вечеринок или оргий и не разрешал никому из своих пробовать «товар». Обстановку пентхауса составлял большой белый диван, с десяток белых кожаных кресел, огромный стереокомплекс, множество полок для компакт-дисков, несколько кофейных столиков. Целую стену занимал вместительный книжный шкаф красного дерева, в котором стояли книги на английском, испанском и французском языках. Сама гостиная была размером с баскетбольную площадку, и на этом обширном пространстве мебель как-то терялась, что производило аскетическое, чуть ли не убогое впечатление. Как мне думается, Району нравилось разрушать стереотипные представления окружающих о своем стиле жизни. Всякий, кто ни бывал у него, оказывался обманутым в своих ожиданиях. Начать с того, что располагался пентхаус в районе 150-х улиц: в массивном и далеко не новом здании бывшей муниципальной школы близ реки на краю угрюмого, темного парка, где качали голыми ветвями черные деревья. Пентхаус представлял собой надстройку над третьим этажом школы, поэтому подниматься туда приходилось по наружной пожарной лестнице. Вероятно, это было сделано из соображений безопасности, но не исключено, что Рамон решил сберечь деньги до той поры, когда он будет в состоянии приобрести все здание целиком и перестроить по своему вкусу.
      Большинство людей Рамона предпочитало общаться между собой на очень быстрой доминиканской скороговорке - варианте испанского, поэтому я с самого начала ощущал себя среди них чужим. Никаких попыток познакомиться со мной поближе никто из них не предпринимал: у меня даже сложилось впечатление, что они считают мое появление чем-то вроде странного каприза босса и не сомневаются, что через пару-тройку недель я ему надоем, и он не замедлит от меня избавиться. Поскольку никто со мной не разговаривал, то, когда Рамон удалялся в спальню или в свой рабочий кабинет - единственные комнаты, куда путь большинству был заказан, я коротал время, разгуливая по всему остальному пентхаусу. Частенько я выходил на балкон, чтобы подышать свежим воздухом; впрочем, качество последнего оставалось под большим сомнением ввиду наличия поблизости (на 138-й улице) мощного очистного сооружения. Больше на балконе делать было совершенно нечего - разве только курить, но я оставил эту привычку и не собирался к ней возвращаться. Пытался я заняться и книжным шкафом Рамона, в котором оказалось около тысячи томов, однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что большинство книг ни разу не открывали. Несомненно, Рамон приобрел эти книги оптом, когда разбогател, но для меня так и осталось загадкой, собирался ли он их читать или покупка книг была лишь эффектным жестом.
      Так проходили дни. Я торчал на балконе и потихоньку почитывал книги из шкафа, Рамон с Хосе работали в кабинете, а лейтенанты обходили точки или раскладывали наркотик по целлофановым пакетикам. И хотя каждый день походил на другой, я так и не привык к подобному времяпрепровождению и чувствовал себя словно новичок в школе: одиноко и неловко.
      Шайка или, лучше сказать, организация Рамона состояла из трех-четырех десятков человек. Ближайшими его помощниками были пятеро лейтенантов: Сэмми, Яго, Педро, Морено и Хосе, который считался вторым человеком после самого босса. Постоянными членами организации были и двое телохранителей - девятнадцатилетний кубинский паренек Дево (как название группы), хотя все звали его просто «Кастро», и доминиканец Гектор. Кроме этих семерых и меня (формально я считался третьим телохранителем), все остальные были просто «шестерками», пушечным мясом.
      По вечерам лейтенанты обычно фасовали «товар» в маленькой, отделанной белым кафелем лаборатории, в которой стоял довольно отчетливый запах кокаина. Лаборатория располагалась в глубине пентхауса рядом с кабинетом Рамона; заходить туда не запрещалось, но лейтенанты считали ее своей территорией и старались не пускать туда не только телохранителей, но даже Хосе. Утром они отвозили расфасованный «товар» посредникам, или дилерам, которые хранили у себя небольшие партии. После этого на улицы выходили продавцы-«толкачи». Человек, купивший дозу, отдавал деньги «толкачу», а за товаром шел к дилеру, обычно стоявшему в ближайшем переулке или в фальшивой лавчонке, торговавшей какой-нибудь дребеденью. Если все было в порядке, дилер выдавал покупателю вожделенный пакетик. На каждого «толкача» с его пяти- или десятидолларовыми пакетиками «товара» приходилось двое или трое «смотровых», которым полагалось следить за общей обстановкой на улице, предусмотрен был и «паровоз», провожавший клиента от «толкача» к дилеру. В среднем каждый продавец зарабатывал около трехсот долларов в час или от двух до трех тысяч долларов в день. Самому продавцу - в зависимости от прихоти Рамоновых лейтенантов - доставалось пять-десять процентов от выручки, все остальное шло в кассу. По моим подсчетам, Рамон зарабатывал в неделю тысяч шестьдесят или около того. Не знаю, платил ли он кому-то и каковы были его собственные издержки; в любом случае его бизнес был настоящим золотым дном.
      Никто из команды Рамона, похоже, не испытывал никаких угрызений совести, продавая крэк наркоманам, которые ради дозы готовы были торговать собой, воровать, грабить и даже красть вещи, принадлежащие их собственным детям. Рамон со своей стороны тоже никогда не давал своим людям указаний не продавать наркотики детям, бродягам и явным психам; впрочем, тогда я не знал испанского и не могу сказать точно - может быть, что-то такое он и говорил.
      Ездил Рамон на «мерседесе», но за рулем он всегда сидел сам. Что касалось дополнительных расходов, то их было немного и они были небольшими.
      Так прошло десять дней, и каждый день я являлся на работу после обеда и торчал в пентхаусе до вечера, ни черта не делая, а по вечерам возвращался домой. Деньги, которые я получал от Рамона еженедельно, я явно не отрабатывал, и мне приходилось утешаться тем, что у меня отложено уже больше тысячи долларов. Кроме того, на диете из бананов, бобов и риса я набрал около десяти фунтов и стал заметно сильнее и здоровее.
      Скоро, говорил я себе, придет время, когда я распрощаюсь с этим никчемным существованием и вплотную займусь делом, ради которого вернулся в Нью-Йорк, но каждый раз мне казалось, что мне нужно окрепнуть еще немного. Рамон по-прежнему даже не заикался о том, для чего я ему понадобился, и я тоже начал подозревать, что это просто идиотская причуда человека, которому я по совершенно непонятной мне причине приглянулся.
      Постепенно у меня выработался собственный распорядок ничегонеделанья. Обычно я являлся в пентхаус около часа или двух пополудни; утренние часы оставались полностью в моем распоряжении, и иногда я тратил их на то, чтобы посетить места, где мне когда-то приходилось жить. О том, что мне предстояло исполнить, я не забывал, но продолжал ждать… нет, не знамения и не голоса свыше. Просто мне хотелось быть уверенным, что момент я выбрал правильно.
      Чаще всего я ездил на 125-ю улицу. Я был уверен, что не столкнусь ни с кем из парней Темного - там им просто нечего было делать. Мне же все там было привычно и памятно, и теперь, приезжая туда со своей 181-й, я казался самому себе этаким гребаным туристом. И все же эта сомнительная улица, обитель отчаяния, была мне родным домом. Один вид китайской забегаловки мистера Хана будил во мне легкую ностальгию, но, конечно, я никогда не позволял себе заходить внутрь и лишь изредка навещал Джима в «Голубой луне».
      В дни, когда я чувствовал себя особенно бодро, я ставил перед собой некую задачу - побывать в пяти городских парках в течение дня, пройти пешком от реки до реки или найти самую высокую точку Манхэттена. Однажды я без какой-либо видимой цели прошагал из конца в конец всю Пятую авеню - просто мне так захотелось. Правда, потратил я на это столько времени, что пришлось позвонить Району и предупредить, что сегодня я не приду (Рамона, как и следовало ожидать, сообщение это ничуть не озаботило и не заинтересовало). На меня же прогулка произвела довольно сильное впечатление. Пятая авеню начинается в Гарлеме, среди разрухи и нищеты, но уже в районе Центрального парка она превращается в улицу миллионеров и остается таковой до самой Виллидж. Я проделал весь этот путь, но нигде задерживаться не стал: запасшись бутылкой воды и шляпой, я просто шел и шел, глядя, как постепенно раздвигаются узкие и темные ущелья улиц, как все ярче и дороже становится одежда людей на улице, как белеет их кожа. Бродячие коты, бездомные собаки и вездесущие крысы исчезли, остались только голуби; школьники сменили джинсы и бесформенные куртки на строгие блейзеры и галстуки, а звуковой фон, состоящий из шума машин, стрекота отбойных молотков и включенных радиоприемников, с каждым шагом становился все громче.
      Но главное, весь путь я преодолел на протезе.
      Вдохновленный успехом, я решил пройти таким же образом весь Бродвей, но на это мне пришлось потратить целых два дня, да и то я преодолел только ту часть улицы, которая расположена на Манхэттене. Дальше Бродвей пересекает Бронкс (идя дальше уже к Уэстчестеру), и я оказался бы недалеко от «Четырех провинций», а это было слишком рискованно.
      На Бродвее нет такой четкой постепенности перехода от хаоса к цивилизации, как на Пятой авеню. Бедность здесь то появляется, то исчезает, образуя как бы ломаную линию. Бродвей начинается от побережья; здесь еще можно увидеть лодки и даже домашний скот. Далее улица идет на юг, пересекая парк и район муниципальных жилых домов, за которым начинаются негритянские и испанские кварталы, снова негритянские, снова испанские… Мелькают винные лавочки и подозрительные кинотеатрики. Концертный зал «Одюбон». В мормонской церкви идет заупокойная служба: из окон несутся горестные рыдания, а самые стены, кажется, сочатся слезами. Дальше, в районе 120-х улиц, Бродвей приобретает более пристойный вид - чувствуется облагораживающее влияние Колумбийского университета. Улица как будто оживает, но это продолжается недолго: за 99-й начинается Верхний Вест-Сайд, и Бродвей словно сужается, протискиваясь между театрами и театриками, штабелями кирпича, строительными площадками, порнографическими заведениями и вырытыми в земле ямами, над которыми витает легкий запах сероводорода.
      Да, в течение трех дней я был почти счастлив.
      На следующий вечер после покорения Бродвея я спросил Рамона, могу ли я что-нибудь для него сделать.
      - Ничего, - ответил он, но меня этот ответ не удовлетворил. Я был в форме и чувствовал себя готовым к… к чему-нибудь. К неприятностям. К драке. Может быть, даже к небольшой операции по усмирению конкурентов. Но Рамон был само терпение, и это действовало мне на нервы.
      - Отдыхай. Набирайся сил. Я скажу, когда ты мне понадобишься, - сказал он. - Гуляй побольше. Двигайся.
      Мне оставалось только подчиниться.
      Я ходил везде, где только мог. Я несколько раз прошел от реки до реки, совершил путешествие с острова на континент и обратно, ездил в подземке, на поездах транспортной системы «Транс-Гудзон» и на автобусах маршрута М4.
      Я побывал в церкви Святого Патрика, в Риверсайдской церкви и даже в величественной церкви Святителя Иоанна - несомненно, самом культовом месте Нью-Йорка после Галереи Славы на стадионе «Янки». (Даже ирландец, который никогда не видел бейсбольного матча, слышал о Гериге, Малыше Руте, Мантле и Димаджио.) Потом я отправился на юг и пережил несколько неприятных минут, когда на Третьей авеню столкнулся со знакомым парнем по имени Родди Макги, который как раз выходил из какого-то бара. С тех пор я стал избегать не только ирландских кварталов, но и нейтральных районов, посвятив свой досуг исследованию большого Гарлема. Но это меня не особенно огорчало. Мне здесь нравилось. Я дышал воздухом Гарлема, впитывал его каждой клеточкой своего тела, в свою очередь становясь его неотъемлемой частью. Достаточно сказать, что в своих скитаниях я исходил все пространство от Вестсайдского хайвея до моста Трайборо, от Шугар-Хилл до Манхэттенвилла и от Вашингтон-Хайтс до Инвуд-парка.
      Ходьба сделала меня сильнее и выносливее, но однажды Рамон увидел, как сильно я хромаю, и, ни слова не говоря, дал мне какой-то телефонный номер.
      Я позвонил по этому номеру и попал к врачу, который специализировался на реабилитации инвалидов с ампутированными конечностями.
      Договорившись о приеме, я отправился к нему в клинику, которая разместилась в очень симпатичном особнячке неподалеку от 48-й улицы, что, по всей вероятности, должно было указывать на обширную и успешную практику.
      Врач оказался военным хирургом, ветераном Вьетнама. Правда, непосредственно в боях он не участвовал, зато отслужил два срока в Сайгонском госпитале Военно-морского флота США в 1966- 1967 и 1969-1970 годах.
      Осмотрев мою культю, врач сделал рентген и отправил меня на «бегущую дорожку». Когда с этим было покончено, он предложил мне корректирующую операцию по укорочению культи, которая в результате должна была стать более подвижной и лучше пригнанной, не говоря уже о том, что операционные шрамы приобрели бы более эстетичный вид.
      Но я отказался. Мысль о том, чтобы укоротить мою ногу еще больше, казалась мне абсурдной.
      К счастью, такого человека, как доктор Хэвер-кемп, было трудно переубедить - особенно презренному гражданскому, который к тому же был чуть не втрое моложе его. Усадив меня в кресло, он объяснил мне все еще раз - и подробно.
      Это будет легкая операция, сказал он. Одна ночь в клинике плюс неделя на реабилитацию. В течение еще нескольких месяцев я должен буду раз в неделю являться в клинику для прохождения курса физиотерапии, и тогда, обещал Хэвер-кемп, через год я смогу бежать Нью-Йоркский марафон.
      Он убеждал, подначивал, поддразнивал, и в конце концов я понял, что в его словах есть смысл.
      Я сказал Рамону, что мне понадобится неделя отпуска, и он ответил, что я могу отсутствовать столько, сколько мне необходимо. О своих планах я ничего ему не говорил, но вечером накануне операции он явился ко мне в палату с десятком книг и журналов, коробкой конфет и огромной банкой витаминов компании «Джи-Эн-Си».
      - Принимай их каждый день, - сказал он, показывая на витамины.
      - Хорошо, - ответил я.
      Тогда Рамон попросил Кастро выйти на минуточку, и когда мы остались одни, добавил доверительным тоном:
      - Теперь тебе будет проще, вот увидишь.
      И - как и во многих других случаях - Рамон оказался прав.
 
      Операция осталась позади, но мне все еще снятся морфиновые сны. Старый кошмар тут как тут.