Истые Галлюцинации

      Вот только как найти к нему правильный подход, по-прежнему остается неясным. "Внутренний голос" феномена неоднократно заявлял: "С тех пор как мой брат закончил свой опус по гиперкарболяции, больше делать абсолютно нечего, а если все-таки возникнет необходимость в каких-то действиях с нашей стороны, то благодаря самой природе контакта они совершатся сами собой".
      Мы с Ив тихо-спокойно прожили в Ла Чоррере с августа по середину ноября 1971 года. Часто нам бывало весело. И все это время мне удавалось сохранять полную погруженность во внутренние процессы, которые я исследовал. Дни мои были заполнены до отказа: то, углубившись в раздумья, я бродил по окрестностям Ла Чорреры, то часами корпел над планшетами миллиметровки. Здесь, в самом сердце амазонских лесов, я разрабатывал свои теории времени и покрывал лист за листом фантазиями из области волновой механики. Когда я не читал и не грезил наяву, мы с Ив пускались в долгие беседы, и постепенно новый взгляд на наше место в мироздании начинал казаться почти реальным.
      Во время нашего второго пребывания в Ла Чоррере снова выплыла на поверхность тема у-ку-хе. Мы познакомились с несколькими индейцами витото, которые регулярно ходили по тропе мимо нашей хижины, а стояла она всего ярдах в ста от того места, где произошел памятный эксперимент. Среди этих людей, которые останавливались, чтобы перекинуться словом или поглазеть, как я ловлю насекомых, был один кряжистый старик по имени Деметриус старый лис с уклончивым взглядом. Казалось, от него исходит ощутимый запах стража космических врат. В моем воспаленном рассудке буквы Д, М, Т выступали из его имени, как пылающие сигнальные огни. Как только мне удалось остаться с ним наедине, я тут же с места в карьер выпалил:
      - У-ку-хе!
      - У-ку-хе? - он едва поверил своим ушам. Ему казалось невероятным, что такое странное, слабое создание, будто пришедшее из иного мира, напрямик спрашивает о тайном достоянии его племени. Не знаю, сколько культурных условностей было нарушено, но после краткого разговора - если, конечно, можно назвать разговором общение людей, не понимающих языка друг друга, - я не сомневался, что он постарается мне помочь. Прошло несколько дней, и в день своего двадцатипятилетия я получил липкий, смолистый комок, завернутый в листья. Мне так и не представился случай испробовать это вещество для получения галлюциногенных видений, но позже данные химического анализа, проведенные в Каролинском институте в Стокгольме, подтвердили присутствие в нем диметилтриптамина. Деметриус не посрамил своего имени.
      Была в нашем втором путешествии в Ла Чорреру еще одна важная особенность: учение Логоса продолжалось почти непрерывно. На протяжении всех этих месяцев, да и потом тоже, он раскрывал передо мной принцип времени. Принцип этот очень конкретен и математически строг. Логос научил меня, как использовать "Ицзин" по-новому, как никто до меня, возможно, не умел. Может быть, китайцы когда-то и обладали этим знанием, но утратили его многие тысячелетия тому назад. Логос научил меня гипервременному взгляду. Мои книги, моя внешняя жизнь, мои сокровенные сны - все это стало частью стремления понять и ощутить новое время, которое открылось мне в Ла Чоррере. Революция в понимании человека - это не то, что можно выразить в рамках беседы.
      Новая модель времени позволяет получить максимальное количество сведений о будущем. Нельзя сказать, что будущее абсолютно предопределено, иначе говоря, нет такого будущего, в которое мы могли бы заглянуть и где все события были бы уже предопределены. Вселенная устроена иначе. Будущее уже завершено, но не обусловлено. Каким-то загадочным образом из множества разнообразных событий избраны некоторые события, которым, по выражению Уайтхеда, суждено "подвергнуться формальности истинного осуществления". И Логос вознамерился открыть мне механизм этого процесса, который представил в виде временной волны.
      Что заставило меня впервые обратиться к "Ицзин", так это то, насколько мой первый простейший принцип шестидесятичетырехдневных циклов подходил к событиям моей тогдашней жизни. Смерть матери была первой из тех точек, которые я выделил во времени. Потом я заметил, что моя связь с Ив, удел случая, началась шестьдесят четыре дня спустя, а еще через шестьдесят четыре дня произошла кульминация эксперимента в Ла Чоррере. Принцип базирующегося на гексаграммах лунного года вырос из идеи о шести циклах по шестьдесят четыре дня каждый, то есть о годе, состоящем из шести частей, как гексаграмма "Ицзин" состоит из шести линий.
      Для меня лично эта идея подтвердилась, когда я заметил, что если начать такой год со смерти матери, то закончится он в мой день рождения, 16 ноября 1971 года. Я понял, что существуют простые циклы и циклы циклов. Я представил себе лунный год из трехсот восьмидесяти четырех дней, а потом большую структуру, частью которой он является, цикл из шестидесяти четырех раз по триста восемьдесят четыр едня и так далее. Карты, которые я тогда построил, и их окончательный вариант приведены в "Невидимом ландшафте". Но в нем ничего не сказано о том, что произошло в Ла Чоррере, и о том, как эти совпадения и мой бессознательный ум, или что-то в моем уме, привело меня к находке этих издавна скрытых возможностей "Ицзин".
      Но как быть с несметным множеством резонансов, которые, как свидетельствовала временная волна, связывают каждое мгновение времени со всеми остальными, повинуясь схеме, где нет ничего от случайности или причинности? Как быть с тем фактом, что некоторые частности математического описания волны, похоже, подразумевают, что время, в котором мы живем, - цель многовековых устремлений колоссальной важности? Все это были фантастические образы - впрочем, именно так я их и воспринимал, - но мощь и притягательная сила этих картин, своеобразного зрелища личного пользования, были совершенно неотразимы.
      Создавалось впечатление, что временная волна - это образ коллективного бессознательного, которое стремится доказать, во всяком случае, со своих позиций, что кульминация всех процессов во Вселенной произойдет на нашем веку. Очевидно, это справедливо для каждого из нас: ведь все мы, ограниченные собственным телом и исторической средой, воспринимаем свою жизнь как своеобразное выражение конечной цели вещей. Временная волна предсказывала свой конец при нашей жизни, всего через десятилетие после начала нового века - время столь новое, что за ним не может быть ничего, разве что конец времени. Этот вывод и ошеломлял больше всего, больше, чем его личностная, уникальная сторона, - полный "конец времени", период, когда произойдет смена режимов, которая коренным образом преобразует характер реальности.
      В религиозном контексте эта эсхатологическая идея скончания времен была мне знакома, однако раньше мне никогда не приходило в голову, что существующие в природе режимы могут претерпевать резкие изменения, которые приведут к пересмотру законов природы. И тут уж ничего не попишешь. Просто науке, дабы функционировать дальше, придется признать, что физические законы не зависят от времени и контекста, в которых они проверяются. Не будь это так, сама идея эксперимента не имела бы никакого смысла; ведь тогда эксперименты, поставленные в разное время, могли бы давать разные результаты. На протяжении нескольких лет я продолжал разрабатывать эту теорию и вообще старался как следует разобраться в принципе, лежащем в ее основе. Наконец в 1974 году мне удалось получить полностью формализованное математическое описание фрактальной структуры, которую я обнаружил внутри структуры "Ицзин". В восьмидесятые годы я работал - сначала с Питером Бродуэллом, а потом с Питером Манером - над созданием программы для персонального компьютера, которую назвал "Временная волна ноль" и которая дала возможность исследовать эту самую волну вдоль и поперек. Компьютер мощный инструмент, позволивший значительно уточнить мои представления о том, из чего складывались доказательства или опровержения моей теории. И вот к какому выводу я прихожу сегодня: теория фрактальной и циклической природы наступления нового мирового порядка есть теория по-настоящему логичная и полностью математическая. Она верна себе. И возвращает драму человечества и наши жизни в самый центр галактических событий.
      В некотором смысле можно сказать, что все состояния освобождения есть не что иное, как совершенное понимание смысла вечности. Если знать, что именно содержится во времени - с его начала и до конца, - то получается, что ты ему больше не принадлежишь. Пусть у тебя по-прежнему есть тело, пусть ты по-прежнему ешь и занимаешься всем остальным, но ты обнаружил нечто такое, что освобождает тебя, перенося в дарующую радость сиюминутность. Из этой теории вытекают и другие положительные моменты, не затронутые в данной формулировке. Времена взаимосвязаны - события имеют под собой основания, но основания эти лишены причины. Резонанс загадочное явление, когда колеблющаяся струна, как по волшебству, вызывает такие же колебания другой струны или предмета, физически с ней не соединенных, - так и напрашивается в качестве модели того загадочного свойства, которое связывает одно время с другим, пусть их даже разделяют дни, годы или целые тысячелетия. Я пришел к убеждению, что существует волна, или система резонансов, которая обуславливает события на всех уровнях. Эта волна фрактальна и повторяет самое себя, как и большинство новейших кривых и объектов, описанных в самых передовых математических исследованиях. Во Вселенной эта временная волна находит выражение на целом ряде чрезвычайно разнородных уровней. Она делает атомы атомами, клетки клетками, разумы разумами, а звезды - звездами. То, что я выношу на ваш суд - это новая метафизика, но метафизика, обладающая математической точностью, а не просто новая вера или новое религиозное поветрие. Нет, эта догадка приобретает вид формального доказательства.
      Я первый заявляю о том, что найти связь между этой теорией и обычной физикой не удалось. Впрочем, такая связь, скорее всего, невозможна да и необязательна. Нетрудно убедиться, что обычная наука описывает гипотетическое, тогда как предлагаемая мною теория времени дает объяснение тому, что существует на самом деле. Это теория, которая, похоже, объясняет, почему из всего множества возможных явлений именно эти, а не иные претерпевают формальность истинного осуществления. Для меня очевидно, что эту теорию невозможно опровергнуть извне - опровергнуть ее можно, только обнаружив, что она противоречит сама себе. Пусть любой развенчает ее, если, конечно, сумеет. Именно это я попытался сделать, но так и не смог.
      К шестнадцатому ноября 1971 года я начал понимать, что в моей схеме слишком много переменных, чтобы она могла выполнять роль карты для предсказания будущего. Тогда же я понял: необходимо каким-то образом представить различные параметры волны в количественной форме, чтобы суждения о них меньше зависели от личных пристрастий. Последняя запись в Ла Чоррере была сделана утром шестнадцатого, в мой двадцать пятый день рождения, и представляла собой нечто вроде притчи:
      16 ноября 1971 года
      Два старинных приятеля, как видно, арабы, только древние, сидят во дворце, который еще старше, чем. они сами, и высится на горном склоне в окружении виноградников, финиковых пальм и апельсиновых рощ. Оба милейших старца страдают бессонницей и коротают долгие предрассветные часы, когда небо усыпано мириадами звезд, покуривая гашиш и загадывая друг другу загадки.
      - Прошу тебя, раздели со мной наслаждение от этой загадки и ее разгадки, - обратился тот, что посмуглее, к тому, что постарше, и провел рукой перед его глазами. Старший сидел, зачарованно глядя, как перед ним развертывается мир форм и законов, сплетение тайных движущих сил, страстей и рассудка. Он проникал в его народы и империи, царские династии и в отдельных гениев, воплощался в его философов и переживал его падения. Он почувствовал на слух и на ощупь всех существ, что населяли мир, сотворенный его другом, и стал искать тайный смысл, который его друг - он это знал - наверняка скрыл в своем творении, ибо они уже не раз играли в такие игры.
      Наконец в одной великой деспотии в эпоху упадка науки и яркого заката искусства он узнал себя самого, воплотившегося в двоих братьев сразу. И вот, наблюдая за ними, за их странствиями и жизненными путями, которые промелькнули перед ним, как единый миг, он узрел затейливую и забавную сущность сей загадки. И, постигнув ее, он развеял все чары и скрытые пружины этой притчи-грезы смехом - смехом, к которому присоединился и его друг. И тогда они еще раз по очереди приложились к кальяну, а потом спустились в лазоревый сад, где рассвет застал их за беседой под сенью гранатовых деревьев и плакучих акаций, а вокруг разгуливали павлины.
      Неужели нам суждено так и остаться ни с чем, кроме притчи? Или все-таки есть что-то большее? В тропических садах, которые я насадил, подрастают маленькие акации. Может быть, они еще успеют дать тень для философских бесед? Жизнь - гораздо более причудливая штука, чем могут предположить даже самые чудаковатые из нас.
      Наконец я почувствовал, что работа в Ла Чоррере подошла к концу. Мы свернули лагерь и тронулись в обратный путь, по тем же дорогам и рекам. На это ушло немало времени: надо было написать книги, распутать и причесать свою слишком безалаберную жизнь. Некоторое время мы прожили во Флоренсии, в имении нашего друга. Там я написал первые главы "Невидимого ландшафта". Там же мы встретили Рождество 1971 года. Но работа шла медленно, отсутствие справочных материалов доводило меня до отчаяния. Мы вернулись в Соединенные Штаты и несколько месяцев прожили с Деннисом в Боулдере. Я тогда работал в местной оранжерее, выращивал розы. То была серия банальных американских приключений. В итоге мы снова очутились в Беркли.
      Пока временная волна "Ицзин" не обрела новых количественных данных, существовала психологическая опасность легко отождествить себя с ней: слишком уж бессмысленные и несвязанные на вид факторы она объединяла. Действовала она наподобие бесконечного теста Роршаха - каждый может увидеть в чернильных кляксах все, что ему заблагорассудится. Несмотря на то что мой двадцать пятый день рождения пришел и ушел, не принеся с собой ничего нового ни в моей жизни, ни в мире, я продолжал продвигать циклы своей схемы все дальше в будущее. Я чувствовал, что идея скрытой структуры времени верна, но доказать ее невозможно, пока не будет найдена и подтверждена связь между этой структурой и историей человечества. Тогда я стал искать дату, которая обладала бы особыми свойствами и относилась к волне, - дату, подходящую для наступления особого события.
      Эта часть моего повествования кажется мне самой удивительной. После того как мой день рождения явно не подтвердил выведенные мною циклы, я принялся обозревать другие грядущие даты, на которых могли бы заканчиваться трехсотвосьмидесятичетырехдневные циклы, если по-прежнему считать, что конец одного из таких циклов приходится на шестнадцатое ноября 1971 года. Это означало, что следующей конечной датой для цикла из трехсот восьмидесяти четырех дней станет четвертое декабря 1972 года. Я заглянул в несколько астрономических таблиц - дата казалась малообещающей. Последний день следующего трехсотвосьмидесятичетырехдневного цикла оказался куда интереснее: он падал на двадцать второе декабря 1973 года.
      Я заметил, что это день зимнего солнцестояния. Вот он, ключ! День зимнего солнцестояния традиционно считается временем, когда рождается новый спаситель - мессия. Это время паузы, когда происходит сдвиг космического механизма. И еще это время, когда солнце переходит из знака Водолея в знак Козерога, Хотя я и не отношу себя к фанатическим поклонникам астрологии, но все же про себя отметил, что Деннис - Водолей, а Ив - Козерог. Сверившись со звездными атласами, я получил еще одно совпадение:
      там, где эклиптика проходит через точку пересечения Водолея и Козерога - это соответствует двадцать третьему градусу Водолея, находится точка, всего на градус или два отстоящая от того места, где сейчас располагается центр галактики. На протяжении двадцати шести тысяч лет центр галактики, как и все точки эклиптики, постепенно проходит через знаки зодиака, и сейчас он приходится на точку пересечения Водолея и Козерога, что соответствует дню зимнего солнцестояния.
      Что-то слишком много получалось совпадений, и я с удвоенным усердием продолжил п
      оиски. Сверился с ежегодником Военно-морской обсерватории - и тут меня поджидал
      настоящий сюрприз. Двадцать второго декабря 1973 года, в тот самый день, который меня заинтересовал, должно было произойти очередное полное солнечное затмение, причем область полной тени обещала пройти точнехонько через Ла Чорреру и бассейн Амазонки. Меня словно громом поразило. Я чувствовал себя героем романа- ключи оказались подлинными! Я принялся подробно изучать грядущее затмение, чтобы узнать, где оно будет самым полным. Это случится, выяснил я, почти над самым городом Белен в Бразилии, в дельте Амазонки. В ушах у меня зазвенело головокружительное щебетанье эльфов гиперпространства. Что это - насмешка или подсказка? Размышляя над датой затмения, я снова мысленно перенесся из области астрологических совпадений к темам видения в Ла Чоррере. По-португальски Белен - это Вифлеем. Ум мой, обостренно воспринимающий любые мессианские ассоциации, сразу ухватился за это. Итак, Белен - это Вифлеем, и расположен он в дельте Амазонки. Дельта есть символ изменений во времени. В творчестве Джойса и художников, украшающих стены домов непристойными надписями и рисунками, дельта всегда символизирует женское естество. Деннис родился в городе Дельта, штат Колорадо. Возможно ли, чтобы все то, что нам довелось пережить, предвещало событие, которое произойдет через два года в Бразилии? И не потому ли, каким бы нелепым это ни показалось, под конец эксперимента в Ла Чоррере в ушах у меня звучал мотив гимна "Городок наш Вифлеем"? К концу весны 1973 года я уже знал все то, о чем только что упомянул. Почему волна указывает именно на двадцать второе декабря 1973 года? И почему на этой же дате сходится столько совпадений? Может быть, я на каком-то подсознательном уровне знал о надвигающемся затмении? И почему даты важных для меня событий объединены с этой датой волной, которую я построил под влиянием встречи с НЛО, произошедшей в Ла Чоррере? Вряд ли я каким-то образом узнал обо всем этом и манипулировал собственным сознанием, воображая, что оно "открывает" эти сведения. Я казался себе путником, заблудившимся в снежном вихре совпадений.
      Наконец ранней весной 1973 года произошло событие, послужившее веским доказательством того, что здесь действует нечто большее, чем мой бессознательный разум, очевидно, даже большее, чем общее коллективное бессознательное всего человечества. Этим событием явилось открытие кометы Когоутека, которая была объявлена самой большой кометой в истории человечества: по сравнению с ней даже комета Галлея кажется совсем крошкой.
      "Самая яркая из всех комет, которые когда-нибудь устремлялись к Земле" - так начиналась статья в "Сан-Франциско кроникл". Просматривая ее, я даже вскрикнул от изумления: эта комета максимально приблизится к Солнцу двадцать третьего декабря! Непериодическая комета, о которой никто на Земле не знал до марта 1973 года, мчится, чтобы встретиться с Солнцем за сто часов до солнцестояния и затмения над Амазонкой. Вот это совпадение! если считать совпадением невероятное стечение обстоятельств, ошеломляющее того, кто стал их свидетелем. Это совпадение нисколько не умаляется фактом, что комета Когоутека не оправдала возлагавшихся на нее надежд ведь одно только ее ожидание породило целую волну тревожных предчувствий конца света и наступления царства Христова среди тех, кто готов умереть только из-за того, что комета снова вернулась во тьму, из которой появилась. Произошло ли что-нибудь в Белене в день затмения? Не знаю, меня там не было. В то время я находился в плену повседневных обязанностей. Но я знаю одно: такая концентрация событий вокруг этой даты и то, как их подсказали карты, - не простая случайность.
      Только после появления персональных компьютеров я смог понять, что временная волна описывает чередование обновления времени, относящееся к разным временным периодам: одни длятся минуты, другие продолжаются века. Теперь любой, кто освоит теорию, сможет стать моим спутником в этом интеллектуальном путешествии и сам увидеть те огромные возможности, которые связаны с прогнозированием совпадений. Я не ограничился только тем, что разобрался в этой теории, а продолжал попытки использовать ее, в частности, для того, чтобы предсказывать ход грядущих событий. Когда после года работы убеждаешься, что волна действительно показывает будущий курс обновления, обычное ожидание будущего уступает место почти дзенскому пониманию и принятию всего мироздания.
      Была ли вышеизложенная последовательность событий первым намеком на то, что с конкретной датой и городом Беленом связано что-то важное? Как ни странно, нет. Чтобы связать историю моих неосознанных поисков с чрезвычайно любопытным и загадочным случаем, который так и просится на бумагу, придется упомянуть об одной истории.
      Весной 1971 года я был в Тайбэе, на острове Тайвань, где привыкал к городской жизни после долгих странствий по глухим уголкам Индонезии в поисках редких бабочек. Я убивал время в ожидании своей попутчицы, которую в последний раз видел на Бали несколько месяцев назад. Однажды ночью мне приснился очень странный сон. Случилось это - хоть тогда я этого не знал в тот самый день, когда отцу и Деннису сообщили, что наша мать при смерти. Мне об этом предстояло узнать только через неделю.
      Вот выдержка из моего дневника, посвященная тому сну:
      24 мая 1970 года
      Мы с Дхьянной поднимались по покатому склону. Все лежащие ниже окрестные долины были забиты летучими стаями облаков; солнечные лучи, отражаясь от их белоснежных спин, устремлялись обратно в бездонную лазурь. Впереди на много миль круглились холмы, круто вздымаясь к главному хребту Скалистых гор. Мы находились в мире сновидений, напоминавшем Западный Колорадо, где я родился и жил до шестнадцати лет. Когда' мы поднялись выше, нам навстречу вышел герр Б. (я познакомился с ним в Индонезии), одетый в белые теннисные шорты, и обратил наше внимание на несколько маленьких метеорологических шаров - их длинные нейлоновые шнуры запутались в ветвях росших поблизости деревьев, искривленных ветром. Слева, на гребне холма, мы увидели большой шар-зонд, футов тридцати в поперечнике. Ослепительно белый и обмякший, он был едва ли на три четверти заполнен газом. Окружающие шар канаты глубоко врезались в него, поделив на дольки, отчего он походил на огромный бесцветный апельсин. Мы стояли и смотрели, а герр Б. вдруг нажал на невесть откуда взявшийся рычаг. Аппарат поднялся одновременно с вырвавшимся у меня вопросом: "Не снесет ли его дующий из-за холма ветер?" Белая громада метнулась прямо на нас, пролетев всего футах в двадцати над нашими головами, а потом, поднявшись выше, стала добычей ветра и судьбы, которую я ей предсказал: завалившись на бок, шар плавно опустился на землю. Мы бросились к нему. С противоположной стороны появились какие-то люди (как мне показалось, дети) и тоже побежали к трепыхающейся белой груде теперь уже безжизненного летательного аппарата.
      Пока мы, смеясь, разглядывали зонд, нас пригласили зайти в оказавшийся поблизости дом герра Б. - приземистое строение в стиле ранчо, во многом напоминавшее дом, где прошли мои детские годы. Когда мы вошли, я задержался, чтобы рассмотреть висевшую на стене большую карту дельты Амазонки. Как следовало из легенды, она была напечатана по случаю конференции Французского археологического общества, которая состоялась там на одном из островов в 1948 году. Я поспешил догнать Дхьянну, и она сообщила мне, что дети Б. сказали ей, будто неподалеку находятся влажные джунгли, одни из самых непроходимых на нашей планете. Я, как местный житель, знающий Колорадо вдоль и поперек, выразил недоверие. Вернувшись к стоявшему под картой книжному шкафу, я достал большой атлас и стал отыскивать карту лесов и осадков штата Колорадо, но атлас открылся на карте Ассама - первая попытка дала мне топологическую схему Бенгалии. Я услышал собственное замечание о том, что Шалимар - логичное место для конца света. На этом мой сон прервался.
      В то время смысл этого сна остался для меня далеко не ясен, да и теперь он остается туманным. Понятно одно: в известный день в дельте Амазонки следует ожидать какого-то важного события. Тогда я надеялся, что это давно предвкушаемое событие - солнечное затмение и что его полное наступление, которое произойдет над влагалищем матери мира, предвещает для всех событие чрезвычайной важности.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. ВАЛЬСИРУЯ С ЗАГАДКОЙ В которой я переношусь в воспоминания на Тимор, где меня чуть было не завербовали в шайку ученых, бывших нацистов.
      За несколько месяцев до этого вещего сна со мной произошел странный случай, который я теперь, задним числом, расцениваю как очередное подтверждение того, что мне было суждено отправиться на Амазонку и что я подпал под чары космического смеха.
      В феврале 1970 года, за год до приезда в Ла Чорреру, спасаясь от преследования властей, я попал на остров Тимор в Восточной Индонезии. Поскольку в Штатах меня ждал обвинительный акт за ужасное преступление ввоз наркотиков, я жил и странствовал в постоянном страхе, что агенты Интерпола прочесывают земной шар, стремясь меня обнаружить. Предыдущие шесть месяцев мое прикрытие - личина студента-энтомолога, ловца бабочек, собирающего материал для дипломной работы, - отлично себя оправдывало, и я неспешно кочевал через Малайзию, Суматру, Яву и множество других, менее известных, но столь же экзотических островов - тихих гаваней в южных морях.
      Однажды, когда день выдался на редкость душным и дождливым, я курил травку у себя в номере в "Раме" - лучшем и единственном отеле Купанга, что на острове Тиморе. До сих пор я в течение десяти дней был единственным постояльцем отеля, и такое положение вещей меня вполне устраивало. Правда, до дворца "Раме" было далеко: он был построен из шлакоблоков, и стены его восьми одинаковых, как близнецы, номеров не доходили до потолка на порядочное расстояние. Гофрированные перегородки и канализационные трубы, вделанные в покатый пол, придавали отелю жизнерадостный вид новенькой, еще не введенной в эксплуатацию бойни. Правда, там было чисто, о чем вас спешил уведомить управляющий.
      Я сидел, скрестив ноги, на стальной койке, покуривал и разглядывал добычу, пойманную утром в джунглях, когда прибыли новые постояльцы. Из вестибюля, центрального помещения, где по обе стороны вытертого ковра выстроились две пары ротанговых стульев, донеслись голоса и шум передвигаемого багажа. С полдесятка людей переговаривались по-немецки, и я решил, что это, должно быть, пассажиры, прибывшие самолетом из Дарвина, и что завтра они скорее всего полетят дальше, на Бали, ежедневным рейсом. Судя по голосам, среди них была супружеская пара, которая заняла номер, соседний с моим. Я немного понимал по-немецки, но женщина говорила на каком-то незнакомом мне языке, на каком именно, я так и не смог установить.
      Когда я вышел на обед, прибывших нигде не было. На следующее утро я поднялся с рассветом, чтобы успеть на самолет индонезийских ВВС, который перенес меня на остров Флорес, следующий пункт моего маршрута в поисках бабочек. Я и думать забыл о неизвестных постояльцах оставшегося далеко позади отеля, которых не рассчитывал больше увидеть. В туманных лесах Флореса я провел неделю в обществе священника-голландца, пьяницы на деревянной ноге, который возглавлял миссию, затерянную в лесной глуши. Потом я вернулся на побережье, в душный столичный городок Маумере, где посреди немощеной главной улицы сушились на солнце груды орехов макамадия, ждущих упаковки и отправки за границу. В Маумере была китайская гостиница из двух номеров, где я рассчитывал остановиться на ночь перед возвращением на Бали.
      И тут на остров опустился туман - тот самый густой, жмущийся к земле тропический туман, который, как заверил меня мой хозяин-китаец, в это время года может провисеть не одну неделю. На следующий день я наведался в аэропорт, но было заранее ясно, что это пустой номер. Балийский самолет сделал четыре круга над полем, пытаясь отыскать просвет в тумане, потом наконец сдался и полетел дальше. Ждать мне было не впервой. В Азии все путешествия - это сплошные ожидания. Я вернулся в гостиницу и засел за очередную партию в шахматы с местными энтузиастами этой игры, надеясь, что завтра погода прояснится.
      Прошло пять дней, а я все еще был на Флоресе. Я успел сыграть в шахматы со всеми желающими, запас травы был на исходе, а перспектива застрять в Маумере на веки вечные становилась вовсе не шуточной. Обдумав все за и против, я решил забыть про Бали и объявил, что сяду на первый же самолет, куда бы он меня ни доставил.
      Этого решения оказалось достаточно, чтобы небо прояснилось настолько, что под облака сумел поднырнуть самолет. Он принадлежал компании "Гаруда" и выполнял еженедельный рейс до Купанга. Не успел я передумать, как оказался на борту самолета, уносившего меня обратно на Тимор.
      За время моего отсутствия город не изменился, и благодаря моему предыдущему посещению мальчишки-рикши отнеслись ко мне, как к почетному клиенту. Я почувствовал себя так, будто вернулся домой. "Отель "Рама", сказал я своему любимому рикше и, не успев оглянуться, снова оказался в первом номере гостиницы, а шахматные турниры на Флоресе стали казаться всего лишь полузабытым сном.
      Лежа на постели и наблюдая за вентилятором, неподвижно застывшим на фоне затянутого паутиной волнистого железа потолка, я услышал в соседнем \ номере голоса. Говорили по-немецки и на каком-то другом языке, смягченном женским голосом и более экзотическом. Как мне показалось, то был не индонезийский. Может быть, пушту ? Очевидно, путешественники, которые вселились ночью перед моим отъездом, почти две недели назад, все еще были здесь. И это означало, что они уж наверняка не туристы: никто не задерживается в Купанге, не имея на то веских причин.