Роберт Маккаммон

Жизнь мальчишки

Мы были когда-то как юные дикие фурии
Носились, где ангелам боязно было ступать.
Леса все для нас были темными и дремучими,
И мы, словно демоны, любили в них исчезать.
Поглядывали сквозь донышки бутылок от «Коки»
Чтобы увидеть, насколько далекое было далеким.
До нашего волшебного и удивительного мира
Никак не добраться на просто обычной машине.
Мы псов наших очень любили как братьев,
И ве'лики наши были как реактивные самолеты.
Стремились мы к звездам, в высокие дали,
Попасть бы на Марс, где могли б прогуляться.
Как Тарзан по лианам скакали мы бойко,
Как Зорро отважно сверкали клинком,
Джеймсом Бондом бывали мы в его Эстоне
И Геркулесом, сорвавшим с себя все цепи.
Мы все с надеждою смотрели в грядущее
И видели там далекую удивительную страну,
В которой наши близкие вечно остались юными
И время текло беззаботно как песок.
Мы наполняли жизнь настоящими приключениями,
Передрягами, разбитыми коленями и плачем…
А в зеркале сейчас я вижу стареющего мужчину,
Но книга эта все же для ребят…

Прежде чем мы начнем это наше путешествие, я хочу сказать вам кое-что весьма важное.

Я сам лично все это пережил. Это одна из главных особенностей и проблем в изложении любой истории от первого лица. Читатель уже заранее знает, что рассказчик не будет убит в конце повествования. Поэтому что со мной ни будет происходить – что бы со мной ни произошло, – вы можете быть уверенными, что я пережил все это, хотя от пережитого мог стать как чуточку лучше, так и чуточку хуже, но об этом, впрочем, вы сможете составить свое собственное мнение.

Вам здесь могут повстречаться несколько метафор и сравнений, при чтении которых вы можете справедливо удивиться и спросить: «Эй-эй, погодите-ка, откуда он мог тогда знать, что произошло это событие или что тот человек сказал или сделал то-то и то-то, если его самого там вовсе не было, или как будет выглядеть то, чего тогда вообще еще не существовало?» Ответ на этот вопрос заключается в том, что я и сам узнал об этих событиях намного позже, когда уже занимался заполнением пробелов в книге, или, в некоторых случаях, мне пришлось додумывать то, что происходило дальше, часто таким образом, каким на самом деле это не происходило.

Я родился в июле 1952 года. Сейчас я нахожусь на пороге своего сорокового дня рождения. Боже мой, это уже солидное число, не так ли? Я больше не являюсь тем, кого критики называли «многообещающим молодым талантом». Я являюсь тем, кто я есть сейчас. Писать я начал еще с той поры, когда учился в начальной школе, и начал придумывать всевозможные истории задолго до того, как понял, чем же на самом деле занимаюсь. Публиковаться начал с 1978 года. Кто я, писатель или автор? «Писатель книг в бумажных мягких переплетах», как пели когда-то «Битлз»? Или автор книг в твердых переплетах? В одном я определенно уверен: я всегда пытался стать именно автором. Страдая от многочисленных пинков и улыбаясь с добротой, напоминающей доброту любого другого из наших братьев и сестер в окружающей нас чехарде, я был благословлен и стал способен творить образы и миры, как это приличествует моему «духовному сану»… писателя? автора?

А может, просто рассказчика?

Мне захотелось изложить свои воспоминания на бумаге, где я смогу надолго сохранить их. Как вы знаете, я верю в магию и волшебство. Потому что родился и рос в удивительное, волшебное время, в волшебном городке, в котором жили волшебники. О, до сих пор почти никто не понимает, что мы живем в паутине магии и волшебства, связаны серебряными нитями возможностей и обстоятельств. Но я знал об этом всегда. Когда мне было двенадцать лет, мир был моим волшебным фонарем, и благодаря его зеленому спиритическому свечению я видел прошлое, настоящее и мог заглядывать в будущее. Возможно, и у вас было то же самое, просто вы не можете вспомнить об этом. Видите ли, таково мое мнение: все мы хотим познакомиться с волшебством и хотим постичь это волшебство. Все мы рождаемся с ураганами, лесными пожарами и кометами внутри нас. Мы рождаемся, способные обращаться к птицам на их языке, читать по облакам и видеть нашу судьбу в крупинках песка. А затем нашими душами мы постигаем вот это волшебство. Мы постигаем его через хождение в церковь, через шлепки родителей, через умывания и причесывания. Мы вынуждены идти по жизни по прямой и узкой дорожке, нам постоянно твердят, что мы должны быть ответственными за свои поступки. Поступать приличествующе нашему возрасту, «как положено». Нам велят подрастать, взрослеть… Боже мой! А знаете ли, почему нам велят делать все это? Потому что люди, которые это делают, боятся нашей юности и нашей необузданности, потому что то волшебство, которое мы знаем, когда бываем детьми, заставляет их смущаться и грустить о том, что они позволили погубить и иссушить в самих себе.

И когда ты слишком удаляешься от всего этого, то уже действительно не можешь вернуть это назад. Потом могут быть только мимолетные мгновения этого. Лишь мгновения ощущения и воспоминания. Когда люди плачут во время просмотров фильмов, это происходит потому, что в темном зале их касается золотое море магии и волшебства, касается – но ненадолго. Потом они выходят из этого моря вновь на яркое солнце железной и неумолимой логики и рассудка, и солнце это опять возобладает над ними и начинает управлять их поступками, но они продолжают чувствовать какую-то непознанную сердечную тоску, сами не зная почему. Но когда песня пробуждает воспоминание, когда отдельная пылинка попадает на свет, приковывая внимание и отвлекая от остального мира, когда слушаешь, как мимо проходит поезд, и гадаешь, куда бы он мог направляться, то находишься как бы вдали от самого себя, вдали от понимания того, кто ты есть и где ты есть. И на отчаянно короткое мгновение попадаешь в королевство волшебства.

Именно в это я и верю.

Правда жизни заключается в том, что с каждым годом каждый из нас уходит все дальше и дальше от той сущности, с которой все мы были рождены внутри себя. Мы подставляем плечи под самые различные ноши, некоторые из них приятные, некоторые – не очень. С нами происходят различные вещи. Любящие единообразие вымирают. Как физически, так и духовно, люди попадают в катастрофы и становятся калеками. Свой жизненный путь люди теряют по разным причинам. К этому совсем нетрудно придти в нашем безумном мире, мире-лабиринте, мире великой путаницы. Жизнь делает все возможное, чтобы полностью забрать у нас наше былое, лишить нас мира магии и волшебства. И не узнаёшь об этом до тех самых пор, пока в один прекрасный день не почувствуешь, что потерял в этой жизни что-то, хотя не совсем уверен, что именно утратил, чего именно лишился. Это как если вы с улыбкой обращаетесь к маленькой девочке, а она называет вас «сэр». Это просто происходит с вами, и все.

Воспоминания о том, кто я и где я жил, очень важны для меня. Они составляют большую часть того человека, каким я собирался стать после того, как затихнет мой ветер странствий. Мне просто необходима память о магии и волшебстве, если я когда-нибудь решу возвратить их себе. Мне нужно знать их и помнить о них, и я хочу рассказать об этом вам.

Меня зовут Кори Джей Мэкинсон. Моей родиной был городок под названием Зефир, расположенный на юге Алабамы. Там никогда не бывало слишком холодно или слишком жарко. Его улицы были затенены дубами, дома рядами тянулись по обе их стороны, из этих домов выпирали балкончики, веранды и ставни на окнах. Там был также парк с двумя баскетбольными площадками, одна из которых предназначалась детям, а другая – взрослым. Там был еще общественный бассейн, вода в котором отличалась чистотой и синевой, а дети ныряли в самую глубину за центами, лежащими на дне. Каждый год 4-го Июля здесь устраивалось барбекью, а в конце лета – соревнования по литературному творчеству. Когда мне было двенадцать лет, в 1964 году, население Зефира насчитывало примерно пять тысяч человек. Здесь было кафе «Яркая Звезда», магазин «Вулворт» и маленькая бакалейная лавка «Пигли-Вигли». Был здесь также дом, в котором жили плохие девочки, на Десятой трассе. Не в каждой семье был свой телевизор. В городе господствовал «сухой закон», что означало процветание самогонщиков и подпольной торговли спиртным. Дороги вели на юг, север, восток и запад, а ночью мимо проходил товарный поезд в сторону Бирмингема, оставляя после себя на пути запах окалины. В Зефире было четыре церкви, начальная школа и кладбище, располагавшееся на Поултер-хилл. Было здесь еще и озеро, столь глубокое, что его вполне можно было считать бездонным. Мой родной городок был полон героев и злодеев; здесь жили честные люди, которые знали прелесть правды, и всякие прочие, чьим идеалом была ложь. Мой городок наверняка напоминал городок или город вашего собственного детства.

Но все же Зефир был волшебным местом. Духи прогуливались здесь по улицам при свете лунного месяца. Они выходили из могил, вставали на холме и рассказывали о старых временах, о тех самых временах, когда «Кока-кола» действительно драла горло и имела свой истинный вкус, когда можно было запросто отличить демократа от республиканца. Я знаю это. Я сам слышал их. Легкий бриз дул вдоль улиц, проникая между ставнями, принося с собой в дома легкий аромат жимолости и пробуждающейся любви, а острые синеватые молнии разбивались о землю и будили ненависть. У нас случались ураганы и засухи, а речка, которая протекала почти рядом с нашим городом, имела чрезвычайно дурную привычку разливаться каждый год. В мою пятую весну наводнение принесло на улицы змей. Потом ястребы, словно темный торнадо, спустились на землю и унесли змей в воздух в своих смертоносных клювах, а река вернулась обратно в свои берега, словно побитая собака. Потом показалось солнце, словно над городом раздался призывный клич трубы, и пар начал подниматься столбом с кровянисто-пятнистых крыш моего родного городка.

У нас была своя чернокожая королева, которой было сто шесть лет. У нас был свой стрелок, который спас жизнь Вьятту Эрпу в О'Кей Коррал. У нас было чудовище, которое жило в реке и являлось ее злым духом; у нас была тайна, связанная с озером. У нас было привидение, которое витало над дорогой позади машин, светясь огнями под своим капюшоном. У нас были свои Гавриил и Люцифер, и мятежник, восставший из мертвых. У нас был завоеватель-инопланетянин, мальчик с совершенной рукой, и у нас был, наконец, динозавр, который потерялся где-то на Мерчантс-стрит.

Это было волшебное место.

Все эти воспоминания о мальчишеской жизни проходили во мне как воспоминания о той поре, когда я жил в королевстве магии и волшебства.

Я помню.

И об этом хочу всем вам поведать.

Часть первая

Призраки весны

Глава 1

До восхода солнца

– Кори? Просыпайся, сынок. Пора…

Я позволил ему вытащить меня из темной пещеры сна, потом открыл глаза и взглянул вверх, на него. Он был уже одет в темно-коричневую форму с именем «Том», написанным белыми буквами на верхнем кармане. Я уловил запах бекона и яиц, звуки радио, которое тихо играло где-то на кухне. Гремели кастрюли и звенели стекла: мамочка находилась в своей родной стихии, словно форель, попавшая в попутную водную струю.

– Пора, – повторил отец, включил лампу на столике рядом с моей кроватью и оставил меня потягиваться и прищуриваться от последних видений сна, которые постепенно стирались у меня в мозгу.

Солнце еще не взошло. Была середина марта, за моим окном растущие вдоль улицы деревья обдувал холодный пронизывающий ветер. Я мог чувствовать этот ветер, положив руку прямо на стекло. Мама, поняв, что я проснулся, когда папа вошел на кухню выпить чашечку кофе, сделала радио чуть громче, чтобы услышать прогноз погоды. Весна началась несколько дней назад, однако зима в этом году была очень суровой и цеплялась за южные края словно белый кот. У нас не было снега – у нас вообще никогда не выпадал снег, – однако зима выдалась на редкость холодной, и холод этот исходил прямо из полярных легких севера.

– Не забудь теплый свитер, – закричала мама. – Слышишь?

– Слышу, – ответил я и достал зеленый шерстяной свитер из комода. Вокруг меня была моя комната, освещенная зеленоватым и желтым светом, пропитанная приглушенным гудением калорифера: индийский ковер цвета, похожего на кровь; стол с несколькими загадочными ящиками; стул, покрытый таким же бархатным материалом, как плащ Бэтмена; аквариум, в котором плавает столь прозрачная рыбешка, что можно видеть, как бьется ее сердце; уже упомянутый выше комод, на котором стояли модели самолетов из наборов «Ревелл»; кровать со стеганым одеялом, вышитым родственницей Джефферсона Дэвиса; чулан и полки. Да, да, полки. Собрания, клады бесценных сокровищ. На тех полках – куча моих книг: сотни комиксов – «Лига Правосудия», «Флэш», «Зеленый Фонарь», «Бэтмен», «Дух», «Черный Ястреб», «Сержант Рок» и «Крепкая Компания», «Аквамэн» и «Фантастическая Четверка». Здесь же еще выпуски журнала «Жизнь мальчишки», а также дюжина выпусков «Знаменитых чудовищ мира кино», «Экрана кошмаров» и «Популярной механики». Желтая стена целиком заставлена выпусками журналов «Нэншнл Джиографик», и я, краснея, могу на память указать, где в них расположены все картинки из африканской жизни.

Полки тянутся миля за милей. Дальше идет моя коллекция стеклянных шариков в каменной вазе. Моя засушенная цикада ждет, чтобы снова запеть летом. Мой йо-йо Дункан, который почти исправен, если не считать того, что у него лопнула струна и папа давно обещает ее починить. Моя маленькая книжечка образцов тканей, которую я получил от мистера Парлоу в магазине «Стэгг-шоп для мужчин». Вырезанные из этой книжечки лоскутки играют роль ковров в моих моделях самолетов, я выстилаю ими проходы между сиденьями. Моя серебряная пуля, придуманная и отлитая Одиноким Рейнджером для охоты на оборотня. Пуговица времен Гражданской Войны, слетевшая с формы какого-нибудь солдата. Мой резиновый нож для выслеживания в ванне крокодилов-убийц. Мои канадские центы, ровные и гладкие, словно северные равнины. Я просто неизмеримо богат.

– Завтрак уже на столе! – позвала мама. Я застегнул свитер, который был того же оттенка, что и рваная рубашка сержанта Рока. Мои джинсы были покрыты заплатами на коленях – словно подтверждениями многочисленности моих смелых столкновений с колючей проволокой и гравием. Моя рубашка была достаточно красной, чтобы привести в неистовство быка. Носки были белыми как голубиные крылья, а кеды по-ночному темны. Моя мама страдала дальтонизмом, а папа любил в цветах максимальные контрасты. Так что со мной все было в полном порядке.

Забавно, что иногда смотришь на людей, которые воспитали тебя и ввели в этот мир, и замечаешь в них самого себя. И понимаешь тогда, что каждый человек в этом мире является своего рода компромиссом с природой. От моей мамы мне достались мелкие легкие кости скелета и волнистые темно-коричневые волосы, в то время как от моего отца я получил голубые глаза и заостренный нос с горбинкой. У меня были длинные пальцы моей матери, «артистические» руки, как она любила говорить, когда я раздражался, что мои пальцы слишком тонки, густые брови моего отца и маленькая расселинка его подбородка. Я мечтал проснуться однажды в облике Стюарта Витмана из «Полосы Симарона» или Клинта Уокера в «Шайене», но правда была в том, что я по природе должен был оставаться тощим неуклюжим ребенком среднего роста и внешности, однако я мог воплощать себя в них обоих, закрывая глаза и задерживая дыхание. И потому, невзирая ни на что, в своих фантазиях я выслеживал нарушителей закона вместе с ковбоями и детективами, которых нам каждый вечер показывали по телевизору, а также в лесах, которые начинались сразу позади нашего дома, помогал Тарзану бороться со львами и в одиночку воевал и уничтожал нацистов. У меня была небольшая группа друзей, ребята, такие как Джонни Вильсон, Дэви Рэй Колан и Бен Сирс, но я не был тем, кого можно было назвать «заводилой». Когда я начинал волноваться в разговорах с людьми, мой язык прилипал к гортани, так что во время споров я просто бывал вынужден помалкивать. Мои друзья были примерно одного со мной возраста, роста и темперамента; мы избегали того, с чем мы не смогли бы бороться, потому что все были просто жалкими воинами.

Именно потому, думаю, я и начал писать. Занялся правдоисканием, если вам будет угодно назвать это так. Правдоисканием как попыткой изменить сложившиеся обстоятельства в свою пользу, попыткой сформировать мир так, каким он должен был быть согласно твоим собственным представлениям, чтобы не быть одураченным Господом и не клацать от досады зубами. В реальном мире у меня не было силы; в моем мире я становился Геркулесом, срывающим с себя цепи.

Одну черту, знаю точно, я унаследовал от моего деда Джейберда, отца моего отца: страсть познавать окружающий мир. Ему было тогда шестьдесят шесть лет, и он был подвижен, словно бы энергия его была неистощимой, невоздержан на язык и с еще более невыносимым характером. Он постоянно лазил по окрестным лесам вокруг своей фермы и часто приносил домой вещи, которые заставляли мою бабушку Сару падать в обморок: змеиную кожу, пустые осиные гнезда, даже мертвых животных, одним словом, все то, что ему удавалось обнаружить в лесных дебрях. Он любил разрезать различных тварей перочинным ножом, чтобы изучать их внутренности, извлекая все их кровоточащие кишки прямо на газеты. Однажды он подвесил на дереве дохлую жабу и пригласил меня понаблюдать, как мухи будут пожирать ее труп. Он приносил домой рюкзак из дерюги, набитый листвой, вываливал все его содержимое в большой комнате и начинал тщательно изучать каждый листик через лупу, записывая замеченные между ними различия в одну из сотен своих записных книжек. Он собирал окурки сигар и сушил слюни от курительного и жевательного табака, которые собирал в специальный стеклянный флакон. Он часами мог просто сидеть в полной темноте и смотреть на луну.

Может, он был сумасшедшим. Возможно, сумасшедшими и называют всех тех, у кого внутри еще остается магия и волшебство после того как они давно уже перестают быть детьми. Дедушка Джейберд читал мне комиксы по воскресеньям и рассказывал истории о доме с привидениями, который был в маленькой деревушке, где он родился. Он мог быть многозначительным, умным и глупым, однако он зажег во мне огонек восхищения и жажды чуда, и с помощью его света я смог увидеть уходящую вдаль дорогу по другую сторону от Зефира.

В то утро перед самым восходом солнца я сидел за завтраком вместе с родителями в нашем доме на Хиллтоп-стрит, а на дворе был 1964 год. Везде на земле чувствовались тогда ветры перемен, но меня это в то время не беспокоило. Все, что беспокоило меня в ту минуту, это что мне надо бы заполучить еще один стакан апельсинового сока и что я должен помочь отцу в делах, прежде чем он отвезет меня в школу. Потом, когда завтрак подошел к концу и все тарелки были вымыты, после того, как я вышел на холод снаружи, чтобы сказать «доброе утро» нашему Рибелю и накормить его любимой подливкой, мама поцеловала нас с папой, я надел меховую куртку с подкладкой, взял свои тяжелые учебники, и мы с отцом вышли из дома и направились к нашему старенькому и чихающему грузовичку-пикапу, стоявшему в несколько проржавевшем загоне. Рибель следовал за нами по дороге, но на углу Хиллтоп и Шоусон он вдруг оказался на территории Бодога, немецкого пинчера, принадлежавшего семье Рэмси, и вынужден был дипломатично отступить, сопровождаемый громогласным лаем разгневанного хозяина этого места.

Перед нами простирался Зефир, городок, спокойный в своем сне; белый серп луны светил в небесах.

В нескольких домах уже горел свет. Но таких было немного. Еще не было и пяти часов утра. Серповидная луна блестела в изгибах реки Текумсы, но если бы там сейчас плавал Старый Моисей, то ему приходилось бы скрести животом по грязи. Ряды деревьев на улицах Зефира хранили спокойствие, лишенные своей листвы, но их ветви на ветру слабо шевелились. Светофоры – их во всем городе было ровно четыре, и располагались они на пересечениях основных трасс, – с завидным постоянством мигали желтым. К востоку каменный мост с целым выводком горгулий раскинулся над широкой пустотой, внизу которой бежала река. Кто-то говорил, что эти горгульи были вырезаны здесь примерно в начале двадцатых годов и изображали известных генералов Конфедерации, падших ангелов, если таковыми они действительно являлись. К западу скоростная магистраль врезалась прямо в заселенные холмы и убегала по направлению к другим городам. Железнодорожные пути проходили через Зефир на севере, через район Братон, где жили только негры. На юге располагался парк развлечений и отдыха для жителей нашего городка, где имелась площадка в форме раковины для выступления различных групп и парочка бейсбольных площадок. Парк был назван в честь Клиффорда Грея Хейнса, который основал Зефир, и там же находилась его статуя, сидящая на утесе и подпиравшая рукой подбородок. Отец говаривал, что статуя выглядела так, словно Клиффорд страдал от бесконечного запора и не мог ни сделать свое дело, ни избавиться от горшка. Далее на юге Десятая трасса, вырвавшись из городских запретов и ограничений, широко расползалась возле болотистых и топких лесов, образуя трейлерную стоянку, и здесь же было озеро Саксон, полого уходящее вниз на никому неведомую глубину.

Отец повернул машину на Мерчантс-стрит, и мы поехали через самый центр Зефира, где находилось множество магазинов. Здесь была «Парикмахерская Доллара», «Стэгг-шоп для мужчин», магазин разных продуктов и кухонных принадлежностей, бакалейная лавка «Пигли-Вигли», магазин «Вулворт», театр «Лирик» и другие примечательные заведения по обеим сторонам улицы, мимо которых мы сейчас проезжали на машине. Впрочем, не так-то много их и было: если мигнуть несколько раз подряд, то за это время можно уже проехать все эти места. Потом мы миновали железнодорожные пути и проехали еще примерно мили две, прежде чем повернули к воротам, над которыми была надпись: «Сыроварня «ЗЕЛЕНЫЕ ЛУГА». Грузовики для перевозки молочной продукции стояли возле отгрузочного отделения, наполняясь свежим товаром. Повсюду была заметна активная деятельность, потому что сыроварня открывалась очень рано, и молочники спешили пораньше обслужить своих клиентов на дому.

Иногда, когда у моего отца был особо напряженный график работы, он просил меня помогать ему в развозке по городу молочных продуктов. Мне нравилась тишина, спокойствие и безмолвие каждого утра. Я любил мир, каким он был до восхода солнца. Мне нравилось наблюдать за тем, какие разные люди работали на сыроварне или просто приходили туда за заказами. Я не знаю, почему мне так нравилось это; возможно, во мне проявлялось любопытство и любознательность моего дедушки Джейберда.

Отец пошел отнести накладную мастеру, стриженому под ежик большому мужчине, которого звали мистер Боуирс, а потом мы с отцом стали загружать нашу машину. Там были бутылки с молоком, картонные упаковки со свежими яйцами, ведерки с домашним плавленым сыром, особый картофельный салат «Зеленый Луг» и бобовый салат. Все еще было холодным, недавно извлеченным из морозильной камеры, и молочные бутылки искрились холодом в свете огней склада фермы. На их картонных крышках было изображено улыбающееся лицо молочника и слова «Товар для Вас!» Пока мы работали, мистер Боуирс подошел к нам и наблюдал за нашими действиями, держа в руках дощечку с захватами для бумаги, и за одним его ухом торчала ручка.

– Ты думаешь, тебе понравится стать молочником, Кори? – спросил он у меня, и я сказал, что да, может быть, мне и понравится стать молочником. – Миру всегда будут нужны молочники, – продолжал мистер Боуирс. – Разве не так, Том?

– Неизбежно как дождь, – ответил мой отец; это была одна из его стандартных фраз, которые он произносил в тех случаях, когда вообще ничего не слушал или слушал разговор лишь вполуха.

– Приходи на работу, когда тебе стукнет восемнадцать, – сказал мне мистер Боуирс. – Мы непременно устроим тебя здесь, – он так хлопнул меня по плечу, что мои зубы клацнули, а бутылки, которые я в это время нес в ящике, отчаянно зазвенели.

Потом отец вскарабкался по колесу в кабину, я сел рядом с ним, он повернул ключ зажигания, и мы отъехали от склада, увозя сливочный груз. Перед нами луна опускалась вниз, последние звезды еще цеплялись за покровы ночи.

– Как насчет этого? – спросил папа. – Я хочу сказать, насчет работы молочником. Тебе нравится это?

– Это будет забавно, – ответил я.

– На самом деле не совсем так. О, это хорошая работа, однако она отнюдь не забавна каждый день. Кажется, мы никогда еще не говорили о том, чем бы ты хотел заняться в дальнейшем, а?

– Нет, мистер…

– Хорошо, я не думаю, что ты должен стать молочником, хотя бы потому, что я сам занимаюсь этой работой. Видишь ли, я вовсе не собирался заниматься этой работой. Дедушка Джейберд очень хотел, чтобы я стал фермером, как и он. Бабушка Сара очень хотела, чтобы я стал доктором. Ты можешь себе это представить? – он взглянул на меня и ухмыльнулся. – Я – и вдруг доктор! Доктор Том! Нет, мистер, это работенка не для меня.

– А кем же тогда ты хотел стать, папа? – спросил я.

Отец некоторое время молчал. Казалось, он обдумывал всю глубину вопроса, который я ему задал. Это убедило меня, что никто прежде наверное не задавал ему такого вопроса. Он вцепился своими взрослыми большими руками в руль и словно бы спорил с дорогой, которая длинной лентой разматывалась перед нами в свете фар грузовика, а потом сказал:

– Первым человеком, высадившимся на Венере. Или наездником на родео. Или человеком, который способен придти на пустырь и выстроить там дом, сам, до последнего гвоздочка и последнего мазка краски. Или полицейским следователем, – отец издал горлом слабый смешок. – Но ферме был нужен молочник, им я и стал.

– Я не возражал бы стать гонщиком, – сказал я. Отец иногда брал меня на гоночную трассу недалеко от Барнсборо, где проходили соревнования гоночных автомашин, и мы сидели там, расправляясь с хотдогами и наблюдая за снопами искр и крушениями первоклассных машин. – Быть следователем тоже неплохо. Мне тогда придется разгадывать многочисленные тайны, как в «Мальчишка Харди».

– Да-а, это неплохо, – согласился отец. – Никогда заранее не угадаешь, какой оборот могут принять события, ибо такова правда жизни. Стремишься к одному, уверенный как стрела, но перед тем, как достигаешь мишени, ветер неожиданно меняется и поворачивает тебя совсем в другую сторону. Я не думаю, что когда-нибудь встречал человека, который стал именно тем, кем мечтал стать, когда был еще в твоем возрасте.

– Мне хотелось бы самому испытать все разнообразные занятия в мире, – сказал я. – Я хотел бы жить на этом свете миллионы раз…

– Да, – и отец сделал один из своих глубокомысленных кивков. – Это был бы замечательнейший образчик волшебства, не так ли? – заметил он. – Ага, вот наша первая остановка.

В этом доме наверняка были дети, потому что они заказали две кварты жидкого шоколада вместе с двумя квартами обычного молока. Потом мы снова двинулись в путь, проезжая по тихим улицам, на которых не было слышно ни звука, не считая шума ветра и лая ранних собак, а затем остановились на Шэнтак-стрит, чтобы вручить пахту и домашний сыр кому-то, кто наверняка любил кислятину. Мы оставили сверкающие каплями воды бутылки на порогах большинства домов на Бивард-лейн, и пока отец быстро работал, я проверял путевой лист и отмечал пункты наших следующих остановок, сидя в холодной задней части грузовика. Мы были действительно слаженной командой.

Отец сказал, что у него осталось еще несколько покупателей на южной окраине, недалеко от озера Саксон, а потом мы должны будем возвратиться обратно в этот район, чтобы завершить всю работу, пока школьный звонок не призовет меня на учебу. Он повел машину мимо парка развлечений и выехал за пределы Зефира. По обеим сторонам дороги возникли лесные чащи.

Время приближалось к шести утра. На востоке, над холмами, поросшими сосновыми деревьями и кудзу, небо начинало светлеть. Ветер пробивал себе путь сквозь плотно сомкнувшиеся ряды деревьев, словно кулак задиры. Мы миновали машину, следовавшую на север, и ее водитель мигнул нам фарами, а отец помахал ему рукой:

– Марти Баркли развозит газеты, – объяснил он мне. Я подумал о том особом мире, который начинал свои дела и свою работу до восхода солнца, и о том, что люди, которые сейчас только начинали просыпаться, вовсе не являлись частью этого своеобразного мира. Мы свернули на Десятую трассу и поехали по грязной дороге, оставляя у маленьких домиков, которые гнездились в лесу, молоко, пахту и картофельный салат, а потом вновь двинулись на юг, в сторону озера.

– Колледж, – проговорил отец. – Тебе следует поступить в колледж, мне кажется.

– Вполне может быть, – ответил я, но это прозвучало так, словно сам я к этому никакого отношения не имел – по крайней мере, сейчас. Все, что мне было тогда известно о колледжах, заключалось в знании состава футбольных команд Оберна и Алабамы, кто из них где учился, и того факта, что некоторые люди в колледжах хвалили Бира Брайанта, а другие поклонялись Шагу Джордану. Тогда мне казалось, что выбор колледжа в большей степени зависел от того, у какого тренера ты хотел быть, какого тренера ты считал лучшим из лучших.

– Но надо бы побольше хороших оценок, чтобы попасть в колледж, – сказал отец. – Надо заняться твоими уроками…

– А чтобы стать следователем тоже необходимо ходить в колледж?

– Думаю, что тоже надо. И вообще для любой работы, если хочешь стать настоящими профессионалом. Если бы я поступил в колледж, то наверняка смог бы стать таким парнем, который строит дом на пустом месте. Никогда не знаешь, что тебя ждет впереди, и это истинная…

Правда, хотел он сказать, но так и не договорил, потому что мы как раз огибали покрытый лесом изгиб дороги, когда из чащи прямо перед нами выскочил коричневатого цвета автомобиль, и отец взвизгнул, точно его укусил шершень, и резко вдавил педаль тормоза.

Коричневый автомобиль проехал мимо, когда отец вывернул руль влево, и я увидел, что машина съехала с Десятой трассы и покатилась вниз по насыпи справа от меня. Ее огни не были включены, но за рулем кто-то сидел. Шины машины подмяли мелкий кустарник подлеска, а потом она перемахнула через маленький красноватый бордюр и полетела вниз, в темноту. Раздался всплеск, и я понял, что машина свалилась прямо в озеро Саксон.

– Он упал в воду, – заорал я, и отец тут же остановил молочный фургон, поставил его на ручной тормоз и спрыгнул прямо в придорожную траву. Когда я выбрался из кабины, отец уже со всех ног бежал к озеру. Ветер стонал и кружился вокруг нас, и отец остановился как раз на том уступе, с которого упала машина. В слабом розоватом свете мы смогли разглядеть плавающий на воде автомобиль, огромные пузыри лопались вокруг его багажника, который постепенно погружался в воду.

– Эй-эй, – закричал отец, рупором сложив руки вокруг рта. – Вылезай оттуда, быстрее! – Всем было известно, что Саксон – очень глубокое озеро, по своей глубине оно было сравнимо с первородным грехом, и когда автомобиль погрузится на черное как смоль дно, он навсегда останется там, предоставленный своей собственной судьбе.

– Эй, выбирайся оттуда! – опять закричал отец, но вновь ему никто не отозвался. – Думаю, он, скорее всего, окоченел в ледяной воде, – сказал он мне, скидывая ботинки. Автомобиль стал поворачиваться к нам своим салоном, а потом раздался ужасный ревущий звук, который, вероятно, издала вода, ворвавшаяся с силой внутрь салона машины. Отец сказал мне:

– Стой здесь, но лучше отойди чуть назад.

Я повиновался, и он прыгнул в озеро.

Он всегда был отличным пловцом. В несколько мощных гребков он добрался до машины, а потом увидел, что окно кабины водителя открыто. Он чувствовал, как засасывает его вода, бешено крутившаяся вокруг его конечностей, потихоньку утаскивая машину в бездонную глубину.

– Вылезай! – завопил отец диким голосом, однако водитель продолжал спокойно сидеть на своем месте. Отец зацепился за дверь, просунул руку внутрь и схватил водителя за плечо. Это был мужчина, рубашки на нем не было. Тело его было бледным и холодным, и отец неожиданно почувствовал, как по его собственной коже прошли мурашки. Голова мужчины откинулась назад, его рот был широко открыт. У него были светлые коротко стриженные волосы, под глазами виднелись два здоровенных кровоподтека, лицо было изуродовано зверскими ударами до неузнаваемости. Вокруг его шеи была затянута медная струна, она была затянута так туго, что впилась в кожу и разрезала ее на горле до мяса.

– О Боже, – прошептал отец, забултыхавшись в воде.

Автомобиль наклонился и зашипел. Голова водителя опять бессильно повалилась на грудь, как во время молитвы. Вода поднялась уже до уровня его голых колен. Потом отец сообразил, что водитель сидел совсем без одежды, в чем мать родила. Что-то блестело на рулевом колесе, и он заметил наручники, которыми запястья мужчины были прикованы прямо к внутреннему ободку руля.

Мой отец прожил на свете уже тридцать четыре года. Он и раньше видел мертвецов. Его приятель Ходж Климсон утонул в реке Текумсе, когда им обоим было по пятнадцать лет, и его тело обнаружили лишь спустя три дня, покрытое и пропитавшееся зеленой илистой грязью, напоминая при этом древнюю мумию. Он видел то, что осталось от Уолтера и Дженни Трейнор после ужасного лобового столкновения, произошедшего шесть лет назад, когда «Бьюик» Уолтера столкнулся с огромным грузовиком, перевозившим питательные пилюли для детей. Он видел темную блестящую массу, в которую превратилось тело Малютки, Стива Колея, после того как пожарные потушили почерневший тягач, известный под названием «Полуночная Мона». Он неоднократно уже видел страшный оскал смерти, однако в этом случае все было несколько иначе.

Лицо этого человека носило признаки насильственной смерти, убийства. Автомобиль погружался в глубину. Когда капот его ушел под воду, задняя часть оказалась задранной над водой. Прикованное к рулю тело снова дернулось, и отец увидел что-то на плече трупа. Голубоватое пятно, ставшее уже почти бледным. Нет, это был не синяк, это была татуировка. Череп с крыльями, которые уносили его прочь от сооружения из костей.

Раздался еще более ужасающий звук выходящего воздуха, когда очередные массы воды устремились в машину. Озеру нельзя было отказать в игрушке, которую оно требовало, чтобы упрятать в потайной ящик. Когда автомобиль начал скользить в водную темень, невидимый водоворот схватил ноги отца, чтобы утащить и его на дно. Стоя на красном утесе, я увидел, как его голова исчезла под водой, и закричал: – Папа! – когда паника и страх проникли до самых моих кишок.

Он боролся под водой с мощью озера. Автомобиль скользил под ним вниз, и когда он стал отчаянно бултыхать ногами внутри своей мокрой могилы, образовавшиеся многочисленные пузыри воздуха устремились вверх и освободили его из плена, и он стал взбираться вверх по серебристому проходу к спасительному воздушному пространству.

Я увидел, как его голова пробила водную гладь:

– Папа! – закричал я пронзительно. – Возвращайся на берег, папа!

– Со мной все в порядке! – ответил он, но голос его предательски дрогнул. – Я плыву! – он начал по-собачьи подплывать к берегу, его тело неожиданно стало вялым и хилым, словно выжатая тряпка. Озеро продолжало бурлить в том месте, где автомобиль вспорол его поверхность, словно переваривало что-то нехорошее. Отец не смог залезть на тот выступ скалы, на котором стоял я, поэтому подплыл к тому месту, где смог зацепиться за лозы кудзу и за камни.

– Со мной все в порядке, – снова проговорил он, когда выбрался из озера и его ноги по колено погрузились в грязь. Черепаха размером с обеденную тарелку быстро проскользнула мимо него и погрузилась в озеро с недоуменным фырканьем. Я обернулся в сторону нашего молочного фургона: не знаю, почему, но я сделал это.

И заметил фигуру, которая стояла между деревьями в чаще леса, расположенного по другую сторону от дороги.

Она просто стояла там, одетая в длинное темное пальто, фалды которого развевались на ветру. Возможно, я почувствовал глаза того, кто наблюдал за мной еще тогда, когда я неотрывно следил за своим отцом, плывшим к тонущему автомобилю. Я слегка задрожал, холод пробрал меня до костей. Потом несколько раз мигнул, и на том месте, где только что стояла та загадочная фигура, снова были лишь деревья, раскачивающиеся на ветру.

– Кори? – позвал отец. – Дай мне руку, сынок!

Я спустился вниз, к грязному берегу и оказал ему помощь, какую был способен оказать продрогший испуганный ребенок. Потом его ноги коснулись твердой земли, и он откинул мокрые волосы со своего лба. – Надо найти телефон, – сказал он поспешно. – Там в автомобиле был мужчина. Он пошел прямо ко дну…

– Я видел… Я видел… – я указал рукой на лесную чащу, которая находилась по другую сторону от Десятой трассы. – Там кто-то был…

– Давай, пошли! – отец уже шагал к дороге крепкими мокрыми ногами, держа ботинки в руке. Я, как можно быстрее, поспешил за ним, словно превратившись в его тень, но мой взгляд вновь возвратился к тому месту, где я видел фигуру, однако никого там не было, вообще никого.

Отец завел наш молоковоз и включил обогреватель салона. Зубы его выстукивали дробь, лицо в сером предрассветном свете было бледным, словно свечной воск.

– Хреново, однако, – пробурчал он, и это потрясло меня, потому что раньше он никогда не позволял себе ругаться в моем присутствии. – Наручниками прикован к рулю. Он был прикован. Наручниками. Боже мой, лицо этого парня было все изуродовано побоями!!

– Кто это был?

– Не знаю, – он включил обогреватель на полную мощность, а потом повел машину на юг, к ближайшему дому. – Кто-то хорошенько поработал над ним, это уж точно! Боже мой, как мне холодно!

Грунтовая дорога свернула направо, и отец последовал по ее изгибу в том же направлении. В пятидесяти ярдах от Десятой трассы стоял маленький белый домик со стеклянной верандой на фасаде. Сад из розовых кустов возвышался с одной стороны участка. Под зеленым пластиковым навесом были запаркованы две машины: красный «Мустанг», а другой автомобиль – старый «Кадиллак», местами покрытый пятнами ржавчины. Отец остановил машину прямо возле фасада дома и сказал мне:

– Подожди здесь, – и в промокших носках направился к двери и нажал на кнопку звонка. Он вынужден был нажать на звонок во второй раз; только тогда дверь с колокольным перезвоном распахнулась и в проходе показалась рыжеволосая женщина раза в три крупнее моей мамы, одетая в купальный халат с вышитыми на нем черными цветочками.

Отец обратился к ней:

– Мисс Грейс, мне необходимо воспользоваться вашим телефоном для срочного звонка…

– Вы весь мокрый! – голос мисс Грейс напоминал скрежет ржавой пилы. Она взяла сигарету в другую руку, и на пальце у нее неожиданно блеснуло кольцо.

– Случилось кое-что очень плохое, – сказал ей отец, и она вздохнула, словно налившаяся свинцом грозовая туча перед дождем, но потом сказала:

– Ладно. В таком случае можете пройти… Только поосторожнее с ковром…

Отец вошел в дом, и дверь с колокольчиками закрылась за ним, а я продолжал сидеть в нашем молоковозе. Тем временем первые оранжевые лучи солнца стали пробиваться из-за расположенных к востоку холмов. Я по-прежнему ощущал запахи озера: внутри грузовичка рядом со мной под креслом отца натекла лужа воды. Я видел кого-то, стоявшего в лесной чаще. Я знал, что я видел. Разве я не видел? Почему же он не вышел посмотреть, что произошло с тем человеком в машине? И кем вообще был тот человек в машине?

Пока я гадал над всеми этими вопросами, дверь вновь отворилась и на пороге показалась мисс Грейс, которая теперь уже надела поверх своего халата мешковатый белый свитер. На ногах у нее оказались полукеды, ее лодыжки были толстыми словно молодые деревца. В руках у нее была пачка печенья «Лорна Дун», и она подошла к нашему молоковозу и улыбнулась мне.

– Эй, там, в машине, – позвала она. – Ты, конечно же, Кори…

– Да, – ответил я.

Мисс Грейс не особо много выигрывала от улыбки. Ее губы были очень тонкими, нос – широким и плоским, а брови, подведенные черным карандашом, нависали над глубоко посаженными глазами. Она протянула мне пачку печенья:

– Печенье хочешь?

Я был не голоден, но родители учили меня никогда не отказываться от подарков. Я взял одно печенье.

– Бери два, – предложила мисс Грейс, и я взял второе печенье. Она сама тоже съела печенье, потом затянулась сигаретой, и слабый дымок пошел у нее из ноздрей. – Твой отец – наш молочник, – сказала она, немного помолчав. – Я думаю, ты найдешь нас в вашем путевом листе. Шесть кварт молока, две пахты, два шоколада и три пинты сливок.

Я сверился с листом и квитанциями заказов. Там оказалось ее имя – Грейс Стаффорд – и заказ, в точности такой, как она говорила. Я сказал ей, что сейчас достану все для нее, и стал собирать заказ.

– Сколько тебе лет? – спросила мисс Грейс, когда я принялся за дело. – Двенадцать?

– Пока нет, мэм. Двенадцать исполнится только в июле…

– У меня тоже есть сын, – мисс Грейс стряхнула пепел со своей сигареты и принялась жевать очередное печенье. – В декабре стукнет двадцать. Он живет в Сан-Антонио. Знаешь, где это?

– Да, мэм. Это в Техасе. Там, где Аламо.

– Верно. Исполнится двадцать, а это значит, что мне должно стукнуть тридцать восемь. Уже песок сыплется, а?

Это явно вопрос с подвохом, подумал я.

– Нет, мэм, – рискнул я ответить.

– А-а, маленький дипломат, да? – она опять улыбнулась мне, но на этот раз улыбка прямо-таки светилась в ее глазах. – Бери еще печенье, – она оставила мне всю пачку и направилась к двери дома, а потом закричала, обращаясь к кому-то внутри дома:

– Лэнни! Лэнни, оторви от дивана свою задницу и иди сюда!

Первым показался мой отец. В свете наступающего утра он выглядел каким-то постаревшим, под глазами у него темнели черные круги.

– Я позвонил в участок шерифу, – сказал он мне, когда уселся на свое мокрое водительское сиденье и втиснул ноги в ботинки. – Кто-то должен будет поговорить с нами на том месте, где упала машина…

– Кто, черт побери, это был? – спросила мисс Грейс.

– Я не смог определить. Его лицо было… – он быстро взглянул на меня, потом опять повернулся в сторону женщины. – В общем, его очень здорово избили и покалечили…

– Надрался, наверное, до чертиков. Белая горячка – куда более вероятное объяснение…

– Я так не думаю, – отец ничего не сказал по телефону о том, что мужчина был обнажен, привязан за шею струной от пианино и прикован наручниками к рулю. Эта информация предназначалась только для шерифа, а уж никак не для ушей мисс Грейс или кого-нибудь ей подобного. – Вы когда-нибудь видели здесь парня с татуировкой на левом плече? Выглядит как череп с крыльями, которые несут его куда-то?

– Я видела просто безумно огромное количество татуировок, – заметила мисс Грейс. – Но не могу припомнить ничего подобного тому, о чем вы говорите. Собственно говоря, как вы смогли это разглядеть? Тот парень был без рубашки? Как вы узнали о его татуировке?

– Да, он был без рубашки. И у него был вытатуирован череп с крыльями прямо вот здесь, – и отец дотронулся до своего левого плеча. Он снова задрожал и потер руки. – Они никогда не смогут поднять эту машину. Никогда. Озеро Саксон глубиной более трехсот футов.

Раздался звон колокольчика. Я посмотрел в сторону двери, держа в руках ящик с молоком.

Из дома вышла девочка с заспанными глазами. Она была одета в длинный купальный халат, а ноги ее были голыми. Волосы по цвету напоминали кукурузу и рассыпались по ее плечам, но как только она приблизилась к молоковозу, то часто заморгала от света и проговорила:

– Меня уже заебало…

Мне показалось, что я тогда чуть было не свалился на землю от неожиданности этого высказывания, потому что никогда прежде в своей жизни я не слышал, чтобы из уст женщины вырывалось такое грязное ругательство. О, я уже отлично знал, что значило это слово и все остальное, связанное с этим, но его небрежное употребление в прекрасных устах повергло меня в глубокий шок.

– Здесь присутствует молодой человек, Лэнни, – сказала мисс Грейс таким голосом, которым, казалось, можно было согнуть стальной гвоздь. – Следи, пожалуйста, за своим языком…

Лэнни посмотрела на меня, и ее холодный взгляд напомнил мне тот случай, когда я ткнул зубцом вилки в электрическую розетку. Глаза Лэнни были шоколадного цвета, а ее губы, казалось, наполовину улыбались мне, наполовину презрительно усмехались. Что-то в ее лице выглядело жестким и настороженным, словно она только что сбежала от наказания. В выемке под горлом можно было заметить маленькую красную метку.

– И кто таков этот парень? – спросила она про меня.

– Это сын мистера Мэкинсона. Веди себя, пожалуйста, прилично, слышишь?

Я с трудом сглотнул и отвел свои глаза от Лэнни. Ее халат немного приоткрылся. Тогда до меня дошло, какого сорта девушки так употребляли нехорошие слова и что здесь было за место. Я несколько раз слышал от Джонни Вильсона и Бена Сирса, что где-то рядом с Зефиром был самый настоящий бордель. Это, по-видимому, входило в программу знаний, получаемых в начальной школе. Когда ты говоришь кому-то: «Отсоси-ка!», то сразу начинаешь балансировать на острой грани между миролюбием и насилием. Хотя я раньше всегда представлял себе особняк, который являлся публичным домом, так: плакучие ивы, растущие вокруг него; черные слуги, подносящие клиентам на веранде фасада специальные напитки из мяты и виски со льдом. Как бы то ни было, реальность состояла в том, что публичный дом был не таким уж большим прогрессом по сравнению с полусломанным прицепом. Кругом стояла тишина, а передо мной – эта девушка с кукурузными волосами и грязным ртом, которая зарабатывала себе на хлеб утехами плоти. Моя спина покрылась гусиной кожей, но я не смогу рассказать вам, какого рода сцены проносились тогда словно медленная и опасная буря в моей голове.

– Возьми это молоко и отнеси его на кухню, – распорядилась мисс Грейс.

Презрительная ухмылка вытеснила улыбку с лица девушки, ее карие глаза почернели:

– Я не обязана заниматься кухонными делами. Сейчас неделя Донны Энн!

– Это мне решать, чья сейчас очередь, барышня, и ты знаешь, что я могу сделать так, что ты проторчишь на кухне целый месяц! А теперь делай то, что тебе велят, и держи свой прелестный ротик закрытым!

Губы Лэнни надулись от обиды и возмущения. Но ее глаза не подтверждали серьезности наказания; в их холодных глубинах затаился гнев. Она взяла у меня ящик и, повернувшись спиной к моему отцу и мисс Грейс, высунула свой розовый влажный язык прямо в направлении моего лица, изогнула его трубочкой. Потом кончиком языка она облизала рот, отвернулась от меня и оставила всех в изумлении от раскачивающейся развратной походки, что было для нас подобно скользящему удару меча. Она медленно прошла в дом, покачивая бедрами, а после ее ухода мисс Грейс громко фыркнула и проговорила:

– Груба как лошадь…

– А разве не все они такие? – спросил отец, и мисс Грейс ответила ему, выпустив изо рта очередное колечко дыма:

– Да, но она даже не притворяется, что у нее есть какие-то манеры, – ее взгляд остановился на мне. – Кори, почему ты не берешь печенье? С тобой-то все в порядке?

Я посмотрел на отца. Он пожал плечами.

– Да, мэм, – неуверенно ответил я.

– Отлично. Мне было действительно приятно встретиться с вами, – теперь мисс Грейс снова переключила внимание на моего отца и на сигарету, которая была зажата в уголке ее рта. – Дайте мне знать, как будут разворачиваться там события…

– Обязательно. Кстати, спасибо, что разрешили воспользоваться вашим телефоном, – он вновь уселся за руль. – Молочный ящик я заберу в следующий раз…

– Да-да, будьте осторожны, – ответила мисс Грейс и скрылась внутри борделя, выкрашенного белой краской, а отец завел двигатель и снял машину с ручного тормоза.

Мы поехали обратно на место происшествия. Озеро Саксон было все покрыто дорожками голубоватого и бордового цвета, порождаемыми рассветом. Отец съехал с основной дороги на грунтовую, на ту, как мы поняли, по которой приехал потерпевший крушение автомобиль. Потом мы сидели и ждали приезда шерифа, в то время как солнечный свет набирал силу и окрасил небо в лазурный цвет.

Сидя там, я путался в своем собственном сознании, которое неожиданно дало трещину и разделилось на части: одна часть думала о машине и той фигуре, которую я вроде бы видел на лесной опушке; другая часть моего сознания размышляла над тем, каким образом мой отец познакомился с мисс Грейс – хозяйкой публичного дома. Отец лично знал всех своих покупателей; он часто рассказывал маме о них за ужином. Я никогда не слышал, чтобы он когда-нибудь рассказывал или даже упоминал в этих разговорах публичный дом и имя мисс Грейс. Но, конечно же, это не было подходящим предметом разговора за ужином, не так ли? И, кроме того, они никогда не говорили о таких вещах, когда я был поблизости, хотя все мои друзья и любой ученик в школе, все мы давно знали, что существовал такой дом с плохими девочками, где-то на окраине Зефира, около лесной чащи.

Теперь я побывал там. Мне даже действительно удалось увидеть плохую девочку. Я видел ее изгибающийся язык и зад, ходивший из стороны в сторону под разведенными в стороны фалдами ее купального халата.

Этот случай, я полагал, мог дать мне некоторую долю известности в школе.

– Кори? – спокойно спросил отец. – Ты знаешь, какого рода бизнесом занимается мисс Грейс в своем особняке?

– Я… – даже третьеклассник мог бы подробно описать это. – Да, мистер…

– Обычно я оставляю ее заказ перед входной дверью, – он смотрел на озеро так, словно продолжал видеть тот автомобиль, который все еще медленно погружался в бездну со своим пассажиром, прикованным наручниками к рулевому колесу. – Мисс Грейс является моей заказчицей вот уже два года. Каждый понедельник и четверг, строго как часы. И если это тебя волнует, то могу сказать тебе, что твоя мама знает, что я наведываюсь сюда по работе.

Я не спрашивал его об этом, но почувствовал, что мне на душе стало заметно легче.

– Я не хочу, чтобы ты рассказывал кому-нибудь о мисс Грейс и об этом доме, – продолжал отец. – Я хочу, чтобы ты забыл о том, что был в этом месте, о том, что ты успел увидеть и услышать. Ты можешь сделать это?

– Но почему? – вынужден я был спросить у него.

– Потому что мисс Грейс несколько отличается от тебя, меня и от твоей мамы; она может казаться жесткой и неразумной и ее работа, пожалуй, не относится к разряду тех профессий, о которых можно только мечтать, но она хорошая женщина. Я просто не хочу раздувать разговоры об этом. Чем меньше говорят о мисс Грейс и об этом доме, тем лучше для всех. Ты понимаешь меня?

– Думаю, что да…

– Хорошо, – он напряг свои пальцы, лежащие на руле. Предмет был закрыт для дальнейшего обсуждения.

Я был верен своему слову. Моя известность сразу куда-то улетучилась, но, значит, такова судьба.

Я собирался было рассказать ему о человеке, которого сумел заметить между деревьями, но в этот момент черно-белый «Форд» с сиреной наверху и гербом города Зефир на двери кабины водителя завернул на повороте и остановился недалеко от нашего молоковоза. Шериф Эмори, инициалы которого читались как Джей-Ти, что означало Джуниор Талмейдж, вышел из машины, и отец направился ему навстречу.

Шериф Эмори был худым высоким мужчиной, чье скуластое лицо напомнило мне кино, которое я когда-то видел: Ичабод Крейн, пытающийся догнать Всадника без Головы. У него были большие руки и ноги, а также пара ушей, которым мог бы позавидовать слоненок Дамбо. Если бы его нос был чуточку подлиннее, то мог бы служить превосходным флюгером. Его звезда шерифа была приколота спереди на шляпе, под куполом которой он был абсолютно лыс, если не считать единственной пряди каштановых волос. Он сдвинул шляпу с блестящего лба, когда они с моим отцом начали разговаривать, стоя на самом краю озера, и смотрел на движения рук отца, который показывал ему, вероятно, место, откуда выехал автомобиль и куда он потом въехал. Казалось, что они оба настороженно смотрели на поверхность озера, и я отлично знал, о чем они в это время думали.

Этот автомобиль мог уже погрузиться до самого центра земли. Даже раздражительные черепахи, обитавшие на берегу озера, не смогли бы погрузиться достаточно глубоко, чтобы обнаружить утонувшую машину. Кем бы ни был водитель того автомобиля, сейчас он сидел где-то там, в темноте, с грязью на своем теле, грязью, которая наверняка набилась ему в легкие, в рот, в зубы.

– Прикованный наручниками, – повторил шериф Эмори спокойным голосом. У него были роскошные кустистые брови над глубоко посаженными глазами цвета сажи, а бледность его лица ясно доказывала, что он имел какую-то предрасположенность к ночи, вел явно ночной образ жизни. – Ты уверен насчет всего этого, Том? И насчет этой струны?

– Уверен. Кто бы ни разделался с этим парнем, это была дьявольская работа! Его голова была почти отрезана той струной…

– Прикованный наручниками, – снова повторил шериф. – Я думаю, это для того, чтобы тело не всплыло, – он слегка постучал по своей верхней губе указательным пальцем. – Ладно, – наконец проговорил он. – Я думаю, что налицо все обстоятельства убийства, а?

– Если это не так, то тогда я вообще не понимаю, что же считать убийством.

Пока они разговаривали, я тихо вышел из молоковоза и захотел пройти к тому месту, где заметил фигуру того человека, который наблюдал за мной. На том месте, где, по-моему, он стоял, не было ничего, кроме сорной травы, камней и грязи. Если это был человек, подумал я. Если это был мужчина. Но ведь это могла быть и женщина, хотя… разве это было похоже на женщину? Я не разглядел длинных волос, но, по правде говоря, мне ничего особенного и не удалось разглядеть, кроме плаща или пальто, которое развевалось на ветру. Я ходил взад и вперед по опушке леса между деревьями. За опушкой лес густел, деревья теснее жались друг к другу и обычную землю сменял болотистый грунт, который затруднял продвижение по лесу. Я не нашел абсолютно ничего.

– Лучше бы тебе заехать в мою контору и все изложить в письменном виде, – сказал шериф моему отцу. – Если ты хочешь сначала съездить домой и переодеться в сухое, пожалуйста, я не возражаю…

Отец кивнул:

– К тому же, я хочу сначала развезти все заказы и отвезти Кори в школу.

– Ладно. В любом случае, мне кажется, что мы не сможем особо помочь парню на дне этого озера, – он хмыкнул и засунул руки в карманы. – Убийство. Последнее убийство произошло у нас в Зефире в 1961-м. Помнишь, как Боб Каллаган забил до смерти свою жену?

Я возвратился в наш грузовичок и стал ждать отца. Солнце уже оторвалось от горизонта, освещая мир своим теплым светом. Или, конечно, тот мир, который я знал. Однако кое-что тяжелым грузом давило на мое сознание. Мне казалось, что существовало два мира: один мир – перед восходом солнца, другой – после восхода. И если это было правдой, то, возможно, так же отличались друг от друга люди, жившие в этих мирах. Кто-то предпочитал жить в ночи, другие же, наоборот, цеплялись за дневные часы. Возможно, перед восходом солнца я видел одного из ночных жителей. А потом меня посетила кошмарная мысль: возможно, он видел, что я заметил его.

Я понял, что принес из леса в наш молоковоз с собой грязь. Она облепила все мои кеды.

Я посмотрел на подошвы, на которые налипла земля.

К левому кеду прилепилось маленькое зеленое перышко.

Глава 2

Падение в темноту

Сначала зеленое перо оказалось у меня в кармане. Оттуда оно перекочевало в коробку из-под сигар «Вайт Оул» в моей комнате, где хранилась коллекция старых ключей и засушенные насекомые. Я закрыл крышку коробки и положил ее в один из удивительных ящиков моего стола, потом захлопнул его.

А затем вовсе забыл о своей находке.

Чем больше я думал о той фигуре в лесу, тем больше склонялся к мысли, что ошибся, что просто был в шоке от зрелища упавшего в воду автомобиля и моего отца, который начал погружаться в бездну вслед за машиной. Несколько раз я пытался рассказать об этом отцу, но что-то всегда мешало мне совершить это. У мамы чуть было не случился приступ, когда она узнала, что отец нырял в озеро. Она так переживала за него, что, услышав обо всем, запричитала и заревела во весь голос, и отец был вынужден сесть вместе с ней на кухне и объяснить, почему он сделал это.

– Там за рулем был мужчина, – сказал отец. – Я точно не знал, был ли он мертв, и думал, что он потерял сознание от холода. Если бы я остался стоять там, сложа руки, что бы я подумал о себе после всего случившегося?

– Ты же мог утонуть! – упрекала она его, и слезы катились по ее щекам. – Ты мог стукнуться головой о камень и утонуть!

– Я же не утонул. И не ударился головой о камень. Я просто сделал то, что должен был сделать, – он протянул ей хлопчатобумажный носовой платок, и она воспользовалась им, чтобы вытереть глаза. Затем все-таки произвела последний словесный выпад:

– В этом озере полным-полно всякой хищной живности, пиявок и прочей гадости, и ты мог угодить в самое их гнездо!

– Но я же не угодил, – ответил он, и она вздохнула и тряхнула головой, словно жила с самым большим глупцом, который когда-либо рождался на свет.

– Тебе лучше бы избавиться от этой промокшей одежды, – заметила она наконец, и голос ее вновь был твердым. – Я только благодарю Бога, что твое тело тоже не очутилось на дне этого ужасного озера. – Она поднялась с табуретки и помогла ему расстегнуть влажную рубашку. – Ты хоть знаешь, кто это был?

– Никогда раньше его не видел…

– Кто мог совершить такое с человеком?

– Эта задачка для Джей-Ти, – он стянул с себя мокрую рубашку, и мама взяла ее двумя пальцами, словно озерная вода несла в себе проказу. – Мне еще надо будет заехать к нему в участок, чтобы изложить все в письменном виде. А еще я хочу сказать тебе, Ребекка, что, когда я взглянул в лицо этому человеку, сердце у меня чуть не остановилось. Я никогда раньше не видел ничего подобного, и молю Бога, чтобы больше никогда не увидеть такого в дальнейшем…

– Бог, – проговорила мама. – А что, если у тебя там от этого случился бы сердечный приступ? Кто тогда спас бы тебя?

Беспокойство было образом жизни моей матери. Она беспокоилась насчет погоды, цен на бакалейные товары, поломки стиральной машины, загрязнения русла Текумсы на несколько миль вплоть до Адамс Вэлли, цен на новую одежду, насчет всего, что происходило под нашим солнцем. Для моей мамы мир представлялся огромным, почти безразмерным стеганым одеялом, стежки которого всегда имели тенденцию к развязыванию. Ее беспокойство исполняло роль иголки, которой можно было заштопать эти швы. Если она могла представить то или иное событие в его худшем развитии, то, казалось, она обретала таким образом возможность контролировать эти события. Как я уже говорил, это был ее образ жизни, образ ее мышления. Мой отец мог просто подбросить монетку, чтобы по ее показаниям принять твердое решение, тогда как маме требовалось сидеть часами за столом, чтобы справиться со всеми своими мучениями, сомнениями и страданиями. Я думаю, что они таким образом удерживали друг друга в равновесии, как любые два человека, которые любят друг друга и сохраняют семейный и духовный баланс.

Родители моей мамы, Гранд Остин и Нана Элис, жили в двадцати милях южнее, в городе, который назывался Ваксакачи, возле которого располагалась военно-воздушная база «Роббинс». Нана Элис была даже более беспокоящимся человеком, чем моя мать; что-то в ее душе так и жаждало трагизма, в то время как Гранд Остин, который работал лесорубом и одна нога у него была деревянной из-за небрежного обращения с электропилой, предупреждал ее, что отвинтит свою деревянную ногу и разобьет об ее голову, если она не прекратит суетиться и не даст ему возможности обрести спокойствие в жизни. Он называл свою деревянную ногу «трубкой мира», но, насколько я знаю, никогда не использовал ее в каких-либо иных целях, кроме тех, для которых она была вырезана. У моей мамы были также старшие брат и сестра, однако мой отец был у своих родителей единственным ребенком.

Как бы то ни было, в тот же день я отправился в школу и при первом удобном случае рассказал обо всем случившемся Дэви Рэю Колану, Джонни Вильсону и Бену Сирсу. К тому времени как прозвенел последний звонок и я отправился домой, новость уже распространилась по всему городу с невероятной быстротой, напоминая при этом шипящее пламя во время лесных пожаров. Слово убийство оказалось у всех на устах. Мои родители отбивались от телефонных звонков, которые следовали один за другим. Каждый хотел знать о мельчайших деталях этого происшествия. Я вышел на улицу погонять на своем ржавом велике и дать возможность Рибелю порезвиться среди деревьев на лесной опушке, и неожиданно в голову мне пришла мысль, что, вполне вероятно, некоторые из звонивших уже знали все подробности и детали происшествия. Возможно, кое-кто из них просто пытался разузнать, какой же информацией обладает шериф Эмори, или пытались выяснить, не видели ли мы их случайно там на опушке.

Именно тогда, вращая педали своего побитого велика и позволяя Рибелю подпрыгивать к моим пяткам, я осознал, что кто-то в моем родном городке вполне может быть убийцей.

Шли дни, наполненные по-настоящему весенним теплом. Спустя неделю после того, как мой отец прыгнул в озеро Саксон, было заявлено, что шериф Эмори не обнаружил, чтобы за последнее время кто-нибудь вообще пропал в нашем городе или населенных пунктах поблизости. Страничка криминальной хроники единственного в Адамс Вэлли еженедельника «Журнал» также не принесла никакой свежей информации по этому поводу. Шериф Эмори, два его подчиненных, несколько пожарников и целая дюжина добровольцев прочесали озеро вдоль и поперек на легких лодках с помощью сетей и багров, которые, однако, возвращались лишь с грузом страшно недовольных черепах и пиявок.

До двадцатых годов нынешнего столетия на месте озера Саксон были рудники «Саксон», пока бурный выход газов из-под земли не обрушил эти рудники, превратив их в глубокий водоем. Оценки его глубины колебались от трехсот до пятисот футов. На земле не существовало еще такой сети, которая могла бы достать до дна этого озера и поднять с него на поверхность затонувший автомобиль.

Однажды вечером шериф Эмори зашел к нам, чтобы переговорить с отцом и мамой, и они разрешили мне поприсутствовать при этом.

– Кто бы ни сделал это, – стал объяснять шериф, держа в руках шляпу и отбрасывая на стену длинную тень от своего носа, – он должен был толкать тот автомобиль по грунтовой дороге, выходящей прямо к озеру. Мы обнаружили там отпечатки шины, но все следы были затоптаны. Убийца наверняка использовал что-то, чтобы давить на педаль газа. Непосредственно перед тем, как вы обогнули этот изгиб дороги, он отпустил ручной тормоз, захлопнул дверь и отпрыгнул, а машина свободно покатилась через Десятую трассу. Конечно же, он и не подозревал, что вы в этот момент проедете по дороге. Если бы вы не оказались там, то машина просто упала бы в озеро, утонула бы, и никто даже не узнал бы, что вообще чего-то произошло. – Он пожал плечами. – Это все, что я смог узнать…

– Ты разговаривал с Марти Беркли?

– Да-а, разговаривал. Марти ничего не видел. Эта грунтовая дорога идет так, что вы можете проехать мимо нее на средней скорости и даже не заметите, что она существует…

– Так что же мы будем со всем этим делать?

Шериф обдумывал вопрос отца, его серебряная звезда блестела на свету. Снаружи начал лаять Рибель, окрестные собаки подхватили его клич и распространили по всему Зефиру. Шериф раздвинул свои большие пальцы и посмотрел сквозь них:

– Том, – ответил он наконец. – У нас тут действительно очень странная ситуация. Имеются отпечатки шин, но нет самой машины. Ты говоришь, что видел внутри машины тело, прикованное наручниками к рулевому колесу, и что вокруг шеи трупа была намотана медная струна, но в нашем распоряжении нет тела и мы вряд ли вообще сможем получить его. Никто в городе за последнее время не пропадал. Вообще во всем округе никто не пропадал, не считая пятнадцатилетней девчонки, мать которой полагает, что она убежала вместе со своим дружком в Нэшвилл. Но у того парня, кстати, не было никакой татуировки. Я не слышал ни об одном парне с татуировкой, которая была бы похожа на описанную тобой. – Шериф Эмори взглянул на меня, потом на маму, а потом снова на отца своими темными глазами под кустистыми бровями. – Помнишь ту загадку, Том? Ну, насчет того, что когда дерево падает в лесу, когда поблизости никого нет, то бывает ли при этом какой-то шум? И поскольку нет в наличии тела и никто в округе за последнее время не пропадал, было ли убийство или нет?

– Я знаю только то, что видел своими глазами, – ответил отец. – Ты разве сомневаешься в моем слове, Джей-Ти?

– Нет, этого я не говорю. Я говорю только о том, что больше не могу ничего сделать, пока мы не установим личность самой жертвы. Мне нужно его имя, Том, имя. Мне нужно его описание, его лицо. Без опознания я не знаю даже, с чего мне следует начать расследование…

– А убийца, между тем, преспокойно разгуливает среди таких же людей, как мы с тобой, и совсем не боится того, что когда-нибудь будет пойман. Так прикажешь тебя понимать?

– Угу, – утвердительно крякнул шериф. – В итоге получается именно такой расклад…

Конечно, шериф Эмори обещал, что продолжит работу над этим делом, что обзвонит все полицейские управления штата, чтобы получить от них информацию о пропавших людях. Рано или поздно, сказал он, кто-нибудь заявит именно о том мужчине, который утонул в озере вместе с машиной. Когда шериф ушел, отец вышел наружу, чтобы посидеть наедине со своими мыслями на передней веранде с выключенным светом, и сидел там один до того момента, пока мама не велела мне готовиться ко сну.

Была уже ночь, когда в темноте меня разбудил крик отца.

Я сел на кровати, нервы были взвинчены. Я смог расслышать, как за стеной моя мать обращалась к отцу:

– Все в порядке, – успокаивала она его. – Это был плохой сон, всего лишь плохой сон, теперь все в порядке…

Отец успокаивался довольно долгое время. Я слышал, как в ванной зашумела вода. Потом раздался скрип пружин на их кровати.

– Ты хочешь рассказать мне об этом? – спросила мама.

– Нет, о, Господи, нет…

– Это был всего лишь дурной сон…

– Это для меня без разницы. Оно было достаточно реальным.

– Ты сможешь опять заснуть?

Он вздохнул. Я смог представить его там, в темной спальне, его руки, прижатые к лицу.

– Не знаю, – ответил он.

– Дай-ка потру тебе спину…

Пружины заскрипели вновь, когда их тела шевельнулись.

– Ты что-то весь напряженный, – заметила мама. – И выше к шее то же самое…

– Тут чертовски болит. Прямо здесь, где твой большой палец.

– Это растяжение. Ты наверняка потянул мышцу.

Молчание. Мои шея и плечи тоже словно бы успокаивались и чувствовали себя уютно под нежными руками матери. Каждый раз, когда в комнате родителей кто-то начинал двигаться на кровати, ее пружины снова начинали скрипеть. Потом снова раздался голос отца:

– У меня сегодня был очередной кошмар о том мужчине в машине…

– Я так и подумала…

– Я смотрел на него в той машине, на его лицо, изуродованное до неузнаваемости, и на его шею, перетянутую струной. Я видел наручники на его запястьях и татуировку на плече. Машина погружалась вниз, вниз, а потом… потом его глаза открылись…

Я вздрогнул. Я сумел представить себе все это, а голос отца стал почти прерывистым от нехватки воздуха.

– Он посмотрел на меня. Прямо на меня… Вода заливалась внутрь его глаз. Он открыл рот, и его язык оказался таким же черным, как голова змеи, а потом он сказал: «Идем со мной…»

– Не думай об этом, – прервала его мама. – Просто закрой глаза и попытайся расслабиться и отдохнуть.

– Я не могу расслабиться, я не могу отдыхать, – я мысленно нарисовал себе тело отца, который лежал знаком вопроса на кровати, в то время как мама массировала ему сведенные мышцы спины. – Это просто кошмарный сон, – продолжал он. – Мужчина из автомобиля протянул руку и схватил меня за запястье. Ногти у него оказались синими. Его пальцы впились в мою кожу, и он сказал: «Идем со мной, вниз, в темноту». Машина… Машина начала погружаться быстрее и быстрее, и я попытался освободиться, но он не захотел меня отпустить и опять сказал: «Идем со мной, идем со мной, вниз, в темноту… «А потом озеро сомкнулось над моей головой, и я не смог выбраться из него и открыл рот, чтобы закричать, но в него стала литься вода. О Боже, Ребекка. О, Боже мой.

– Это все не настоящее. Слушай меня! Это всего лишь страшный сон, но теперь все в порядке.

– Нет, – ответил отец. – Не все в порядке. Это гложет меня, и от этого мне становится все хуже. Я думал, что смогу избавиться от всего этого. Я хочу сказать… Боже мой, я видел раньше мертвецов. Совсем рядом с собой. Но это… Это совершенно другое. Та струна вокруг шеи, наручники на запястьях; лицо, такое, словно кто-то бил по нему, пока оно не превратилось в кровавую кашу… Это совершенно другое. Я не знаю даже, кто он, кем он был, вообще не знаю ничего о нем… но это гложет меня день за днем, ночь за ночью…

– Это пройдет, – ответила мама. – Именно так ты сам успокаивал мои страхи по поводу бородавок от прикосновения к лягушке. Да брось, говорил ты, пройдет…

– Может, и пройдет. Я надеюсь, что с Божьей помощью это пройдет. Но сейчас оно находится у меня в голове и я не могу выбросить его из моей жизни. Но самое худшее, Ребекка: это подтачивает меня изнутри, гложет меня. Кто бы ни сделал это, он или они наверняка были местными. Должны были быть местными. Тот, кто сделал это, отлично знал о глубине озера и о невозможности отыскать труп на его дне. Он отлично знал о том, что, если автомобиль утонет, то навсегда исчезнет и тело. Ребекка… ведь это может быть один из тех самых людей, которым я развожу заказы. Это может быть кто-нибудь из тех, кто сидит на одной с нами скамье в церкви. Кто-то, у кого мы покупаем бакалею или одежду. Кто-то, кому известно все о нас и о нашем образе жизни и который… узнал, что мы стали всему свидетелями. Это пугает меня так, как никогда ничто меня не пугало. И ты знаешь, почему? – Он помолчал некоторое время, и я смог себе представить, как кровь забилась в его висках. – Потому что если нельзя чувствовать себя в безопасности здесь, то нельзя чувствовать себя в безопасности нигде во всем мире, – его голос чуть сорвался на последнем слове. Я обрадовался тому, что меня нет в той комнате и я не могу видеть его лицо.

Прошло две или три минуты. Я думаю, что отец просто лежал на прежнем месте, давая матери возможность спокойно тереть ему спину.

– Теперь ты сможешь заснуть? – спросила мама, и он ответил:

– Попробую…

Пружины несколько раз скрипнули. Я услышал, что мама зашептала ему что-то на ухо. Он ответил:

– Надеюсь, что так, – а потом они замолчали. Иногда мой отец во сне храпел, но не этой ночью. Мне стало интересно, не остался ли он просто лежать с открытыми глазами, когда мама отодвинулась от него, продолжал ли он видеть перед собой труп, который протягивал к нему руки из машины и тащил его вниз, в темноту. Его слова неотвязно преследовали меня: «Если нельзя чувствовать себя в безопасности здесь, то нельзя чувствовать себя в безопасности нигде во всем мире». Это нанесло моему отцу рану, которая была гораздо глубже, чем озеро Саксон. Возможно, это была горечь по поводу произошедших у озера событий или по поводу жестокости, хладнокровия всего этого. Возможно, это было осознание того, что какие-то ужасные тайны скрывались за закрытыми дверями даже в одном из самых спокойных и безобидных городков мира.

Я полагаю, мой отец всегда верил, что все люди в глубине своей души добрые и хорошие. Это происшествие сокрушило опору его жизни, и я убедился в том, что убийца приковал и моего отца к этому ужасному моменту времени, так же, как он приковал свою жертву наручниками к рулевому колесу. Я закрыл глаза и стал молиться за отца, чтобы он нашел дорогу из этого царства тьмы.

Март пронесся в моих воспоминаниях, словно ягненок, однако дела убийцы на этом пока еще не завершились.

Глава 3

Захватчик

Все утряслось и забылось, как обычно это происходит.

В первый субботний вечер апреля, когда на деревьях уже начали набухать почки, а цветы стали вылезать из теплой земли, я сидел между Беном Сирсом и Джонни Вильсоном, окруженный орущими полчищами себе подобных, когда Тарзан, Гордон Скотт, самый лучший Тарзан, который когда-либо существовал, вонзал свой острый нож в брюхо крокодилу, откуда начинала течь самая натуральная алая человеческая кровь.

– Ты видел? Нет, ты видел? – не переставал спрашивать Бен, подталкивая меня локтем в ребра. Ну конечно, я все видел. У меня ведь были глаза, разве не так? И ребра мои не надеялись выдержать такой же интенсивный натиск до короткометражки «Трех неудачников», обещанной в перерыве между двумя фильмами, первый из которых был о Тарзане.

«Лирик» был единственным кинотеатром в Зефире. Его построили в 1945 году, сразу после второй мировой войны, когда сыны Зефира маршировали, ковыляли или хромали обратно домой и жаждали удовольствий, которые могли бы прогнать кошмары, связанные со свастикой и Восходящим Солнцем. Несколько прекраснодушных отцов города порылись в своих карманах и наняли архитектора-конструктора из Бирмингема, который составил план и разметил площадки для отдыха и развлечений на свободном согласно плану пространстве, где на самом деле располагались табачные склады. Меня, конечно, в то время еще не было, но мистер Доллар мог красочно поведать любому эту историю. Все это вылилось во дворец с оштукатуренными ангелами сверху, и вот каждый субботний вечер мы, дети глиняных пустырей, протирали свои штаны, ерзая на стульях, уничтожая попкорн, печенье и конфеты, оглашая воздух воплями и, время от времени, дружным совместным свистом, давая нашим родителям, на время избавившимся от нас, возможность перевести дух.

В общем, два мои дружка и я собственной персоной в этот апрельский субботний вечер сидели в кино и смотрели Тарзана. Да, забыл объяснить, почему с нами не было Дэви Рэя: его вроде бы тогда посадили под домашний арест за то, что он попал Молли Люйджек огромной сосновой шишкой по голове.

Для нас не было ничего удивительного в том, что удалось запустить спутник в околоземное пространство. И пусть к чему-то там призывает по-испански какой-то мужчина с бородой и сигарой на острове возле побережья Флориды. И пусть грозится чем-то лысоватый русский, стуча кулаком по столу и притопывая каблуком. И пусть солдаты пакуют свои вещмешки, отправляясь в джунгли под названием Вьетнам. И пусть атомные бомбы взрываются в пустынях, вышибая всех кукол из гостиных покинутых домов. Нас тогда все это ничуть не заботило. Это не было волшебством. Настоящее, подлинное волшебство было только внутри «Лирика» по субботним вечерам, во время просмотра длинных двухсерийных фильмов, и мы полностью использовали этот бесценный дар, теряясь в чарах и заклинаниях этого волшебного мира магии и колдовства.

Я вспоминаю одно телевизионное шоу, «77 Сансет-стрип», в котором главный герой тоже ходил в театр под названием «Лирик», и задумался об этом слове. Я разыскал его в словаре с две тысячи четыреста восемьдесят тремя страницами, подаренном мне дедушкой Джейбердом на десятый день рождения. О «лирике» там говорилось: «Сочиняющий стихи, подходящие для пения. Лиричный. Образовано от слова «лира». Там ничего не было сказано о кинотеатре с таким названием, и потому я отыскал в словаре слово «лира». «Лира» вернула меня во времена странствующих менестрелей, которые сочиняли лирические поэмы и исполняли их на лирах, когда существовали еще замки и короли. Что и обратило меня к прекрасному слову «история». Тогда, в мои ранние годы, мне казалось, что все способы общения человечества, способы передачи различной информации начались с того, что кому-то захотелось рассказать какую-то историю. Все началось именно с желания поведать миру историю, и теперь для этого было создано телевидение, кино и книги. Потребность рассказать, воткнуться в универсальную розетку, – возможно, это одно из величайших желаний в мире. А в потребности услышать историю, помимо своей собственной прожить и другие жизни, побывать различными персонажами историй, пусть даже весьма недолго, – в этом, наверное, состоит ключ к разгадке того волшебства, которое рождалось в то время в нас и жило потом внутри некоторое время.

Лирик…

– Ну, ударь его, Тарзан! Врежь ему! – кричал Бен, весь подобравшись в кресле от напряжения, и его локти непрерывно работали над моими ребрами. Бен Сирс был полноватым мальчиком с каштановыми волосами, коротко подстриженными и плотно прилегающими к голове. Кроме того, он был обладателем довольно высокого девчачьего голоса и очков в роговой оправе. Его рубашка не была заправлена в джинсы, как ей было положено. Он был таким нескладным, что шнурки ботинок вечно болтались у него под ногами, грозя в любой момент оплести ноги и повалить на землю. У него был почти квадратный широкий подбородок и пухлые щеки, и он никогда бы не вырос таким, чтобы в снах девчонок напоминать Тарзана, но он был моим другом. В противоположность излишней подвижности и упитанности Бена, Джонни Вильсон был худощав и спокоен. В его жилах текло немного индейской крови, которая поблескивала в темных блестящих глазах. Под лучами летнего солнца кожа его обычно становилась коричневой, словно кедровый орешек. Волосы у него были почти черными и довольно ровно подстрижены сзади, кроме небольшого чуба, который торчал из головы словно побег дикого лука. Его отец, работавший мастером на каких-то горных разработках между Зефиром и Юнион-Тауном, носил точно такую же прическу. Мать Джонни была библиотекарем в начальной школе Зефира, и я полагаю, что именно это обстоятельство определило его пристрастие к чтению. Джонни буквально пожирал энциклопедии, как любой другой ребенок мог бы поедать конфеты и лимонные дольки. Нос его напоминал ирокезский томагавк, а маленький шрам пересекал правую бровь в том месте, где его ударил его же кузен Филбо, когда они вдвоем играли в «возвращение солдата домой в 1960 году». Джонни Вильсон мог спокойно выдерживать любые насмешки школьных остряков, называвших его «парнем-скво» или «сыном негра», и кроме того, он от рождения имел неправильную ступню и вынужден был носить специальный ботинок, который только удваивал злорадство по отношению к нему. Он стал стоиком задолго до того, как я узнал значение этого слова.

Кино двигалось к своему завершению, словно река в джунглях, всегда текущая к морю. Тарзан нанес поражение злым охотникам за слонами, возвратил «Звезду Соломона» ее племени и уплыл в закат. Потом последовала короткометражка с «Тремя неудачниками», в которой Мо вырывал волосы у Лэрри целыми клоками, а Карли угодил в ванну, полную омаров. Мы классно провели время.

А затем, без всяких фанфар, начался второй фильм.

Он оказался черно-белым, что моментально вызвало улюлюканье и рычание всей аудитории. Все уже знали, что именно цвет был признаком реальности. Потом на экране возникли титры: «Захватчики с Марса». Фильм казался очень старым, словно снимали его где-то в начале пятидесятых.

– Я смотаюсь за попкорном, – объявил Бен. – Кому-нибудь еще что-нибудь надо? – Мы отказались, и он в одиночку стал пробираться по хрустящему и шуршащему проходу кинотеатра.

Титры закончились, фильм начался.

Бен возвратился с пакетом, полным жареного попкорна, как раз к тому моменту, когда герой фильма увидел что-то в свой телескоп, какой-то предмет, который проносился в ночном штормовом небе там, куда он нацелил свою трубу. Летающее блюдце, приземлившееся как раз позади его дома. Обычно по субботам толпа орала и смеялась, неотрывно глядя на экран, на котором происходила какая-нибудь месиловка, но на этот раз вид зловещей тарелки заставил всех присутствовавших в зале затаить дыхание и замолчать.

Помнится, что в течение полутора часов вся наша киноконцессия сидела без всякого движения и выкриков, хотя нашлись ребята, которые покинули свои места и стали пробираться к дневному свету. Мальчишка из фильма не смог никого убедить в том, что видел летающую тарелку, и ему пришлось наблюдать в телескоп за тем, как один из полицейских был засосан с вихрем песка в нечто, что казалось гротесковым самым обычным пылесосом. А потом этот же полицейский пришел в дом к мальчику, чтобы убедить его, что, само собой разумеется, никакая тарелка нигде не приземлялась. Никто ведь не видел, как она приземлилась, кроме самого мальчика? Но полицейский вел себя… ну… забавно. Словно он был роботом, и его глаза выглядели абсолютно безжизненными на бледном лице. Мальчик заметил жутковатую Х-образную рану сзади на его шее. Полицейский, который до прогулки по пескам был весельчаком, теперь даже не улыбался. Он изменился.

Х-образная рана стала появляться и на других шеях, и никто не верил мальчику. Он пытался убедить своих родителей, что гнездо марсиан на Земле находится как раз позади их дома, и его родители вышли посмотреть на это своими глазами.

Бен совершенно забыл о пакете с попкорном, который держал в руке. Джонни сидел так, что колени его были прижаты к груди. Я, казалось, не смог бы даже выдохнуть от напряжения.

О, дурачок ты, дурачок, так назвали его мрачные неулыбчивые родители, когда вернулись обратно домой. Там нет ничего необычного. Ничего. Все прекрасно, все в порядке. Пойдем с нами, сам отведи нас туда, где, по твоим словам, приземлилась летающая тарелка. Покажи нам, что ты не глупый парень, покажи нам это.

– Не ходи, – внезапно зашептал Бен. – Не ходи туда, не ходи! – я слышал, как его ногти царапали ручки кресла.

Мальчик побежал. Прочь от дома, прочь от мрачных чужаков. Куда бы он ни смотрел, везде он замечал на шеях у людей Х-образные раны. Даже шеф полиции имел такую же рану на шее. Люди, как мальчику довелось узнать, неожиданно изменились, они хотели удержать его, чтобы его собственные родители поймали его. Глупый, глупый мальчишка, говорили они ему. Марсиане высадились на землю, чтобы покорить мир? Ну разве кто-то поверит в такую историю?

В конце этого ужастика армия добралась наконец до сот, которые марсиане вырыли под землей. У марсиан была машина, с помощью которой они вырезали метку на шее у людей и превращали их в существа, подобные марсианам. Вождь марсиан, у которого голова напоминала стеклянную чашу с щупальцами, выглядел так, словно только что выпал из перегнивателя. Мальчик и армия стали бороться против марсиан, которые передвигались по туннелю с трудом, словно бы непривычные к более сильной гравитации. В результате столкновения между адскими машинами марсиан и армейскими танками земля стала раскалываться и…

… и мальчик проснулся.

Сон, сказал ему его отец. Мама улыбнулась ему. Сон. Нечего бояться. Спи спокойно. Всего лишь плохой-плохой сон… А потом мальчик поднялся наверх, в темноту, посмотрел в свой телескоп и увидел летающую тарелку, приземлявшуюся на песчаный холм позади его дома, спускаясь со штормового ночного неба.

«Конец»?

Включили свет. Субботний вечер фильмов закончился.

– Что с ними случилось? – услышал я голос мистера Стиллко, управляющего кинотеатра «Лирик», который обращался к билетерам, когда мы выходили из зала. – Почему они сидели спокойно?

У полнейшего ужаса голоса нет.

Кое-как нам удалось оседлать свои велики и начать крутить педали. Некоторые ребята направились домой пешком, некоторые стали дожидаться своих родителей, которые должны были забрать их от кинотеатра. Все мы были взаимно связаны тем, что нам только что довелось увидеть, и когда Бен, Джонни и я остановились у заправочной станции на Риджтон-стрит, чтобы подкачать шины на велосипеде Джонни, я заметил, что Бен искоса поглядывал на шею мистера Вайта, на которой шелушилась обгоревшая на солнце кожа.

Мы разделились на углу Боннер и Хиллтоп-стрит. Джонни зарулил домой, Бен короткими ногами крутил педали своего велика, а я боролся с ржавой цепью за каждый фут пути. Мой велик уже отжил свои лучшие дни. Он был старым уже тогда, когда попал ко мне, купленный на каком-то блошином рынке. Я постоянно просил, чтобы мне купили новый, однако отец говорил, что я мог бы делать все то же самое, что делал, и вообще без всякого велосипеда. С деньгами у нас в то время было трудно, поэтому даже субботние походы в кино считались роскошью. Я узнал об этом чуточку позже, но субботы были теми немногими днями, когда родители могли без меня обсудить то, что происходит вокруг, а кроме того, спокойно заняться и каким-нибудь другим, более сокровенным делом, которым никогда не занимались в моем присутствии.

– Повеселился? – спросила мама, когда я вошел в дом, немного поиграв с Рибелем.

– Да, мам, – ответил я. – Фильм про Тарзана был просто класс…

– А разве показывали не два фильма? – поинтересовался отец, который сидел на софе, положив ногу на ногу. По телевизору шла показательная бейсбольная игра; как раз начинался бейсбольный сезон.

– Да, мистер, – я проследовал мимо него на кухню, чтобы разжиться там яблоком.

– Хорошо, а о чем был второй фильм?

– А… так, ни о чем, – ответил я.

Родители умеют почувствовать подвох быстрее, чем голодный кот способен учуять мышь. Они позволили мне взять яблоко, помыть его под краном, вытереть, а потом принести его в большую комнату. Они позволили мне погрузить свои зубы в яблочную мякоть, но потом отец оторвал взгляд от нашего «Зенита» и спросил: – Так что с тобой, сын?

Я захрустел яблоком. Мама села рядом с отцом, их глаза пристально изучали меня.

– Мистер? – переспросил я недоуменно.

– Каждую субботу тебя буквально разрывает на части от желания показать нам, как все происходило в кино, рассказать, о чем были фильмы. Нам с трудом удавалось остановить тебя от подробного показа фильма в ролях сцена за сценой. Так что с тобой произошло сегодня?

– Э-э… Думаю, я… Ну, точно не знаю…

– Подойди сюда, – сказала мама. Когда я подошел, ее рука коснулась моего лба. – Нет, температура нормальная. Кори, ты хорошо себя чувствуешь?

– Вполне.

– Итак, один фильм был про Тарзана, – стал выяснять отец словно, упрямый бульдог. – А о чем был второй фильм?

Я подумал, что мог бы, конечно, сказать ему название, но как объяснить, о чем в действительности шла речь в том фильме? Как я мог ему рассказать, что фильм, который я только что видел, разбудил в каждом ребенке заснувший было первобытный страх: страх перед тем, что наши родители могли в какое-то мгновение необратимого времени исчезнуть, а вместо них могли появиться холодные, мрачные, никогда не улыбающиеся пришельцы?

– Это было кино о чудовищах, – решил ответить я.

– Ага, тогда понятно твое затруднение, – внимание отца вновь переключилось на бейсбольный матч по телевизору, когда бита щелкнула словно пистолетный выстрел. – Ва! Беги же за ним, Микки! Беги!

Зазвонил телефон. Я поторопился к нему, пока мои предки не задали очередную порцию глупых и каверзных вопросов.

– Кори? Это миссис Сирс. Могу я поговорить с твоей мамой?

– Минуточку. Мама? – позвал я. – Тебя к телефону!

Мама взяла трубку, а мне надо было идти в ванну. От первой атаки отбились, слава богу. Однако я не был уверен, что готов сидеть в ванной комнате наедине с воспоминаниями о напоминающей стеклянную чашу марсианской голове с щупальцами.

– Ребекка? – сказала миссис Сирс. – Как дела?

– Все в порядке, Элизабет. Ты получила лотерейные билеты?

– Конечно. Четыре, и я надеюсь, что на этот раз среди них уж точно окажется один счастливый.

– Хорошо бы.

– Да, вот что я тебе звоню… Бен недавно вернулся из кинотеатра… В общем, мне интересно, как чувствует себя Кори?

– Кори? Он… – она чуть-чуть помедлила, но в ее сознании наверняка проходил анализ моего странного поведения. – Он уверяет, что с ним все в порядке…

– Да, вот-вот, Бен говорит то же самое, однако ведет себя немного… Я точно не могу сказать, но, может, несколько… беспокойно, что ли, если попытаться найти правильное определение этому. Обычно он просто охотится на меня с Сэмом со своими рассказами о фильмах, но сегодня мы не смогли добиться от него ничего конкретного. Он сейчас убежал на задний двор, сказал, что хотел бы «кое в чем убедиться», но он не желает признаваться, в чем именно…

– Кори сейчас в ванной, – ответила моя мама, так, словно это обстоятельство тоже несколько озадачило ее. Она понизила голос на тот случай, если бы я мог слышать ее сквозь шум воды. – Он ведет себя несколько странно. Ты думаешь, что-то произошло с ними во время фильмов?

– Я так подумала. Может, они поссорились?..

– Может быть. Они дружат уже давно, но и между старыми друзьями иногда случаются ссоры…

– Например, как случилось со мной и Эми Линн Мак-Гроу. Мы были близкими подругами в течение шести лет, а потом не разговаривали друг с другом целый год из-за потерянной пачки швейных иголок. Но я подумала, может быть, мальчикам надо держаться вместе? Если у них и был какой-то спор или ссора, то они должны как-то разобраться с этим.

– Пожалуй, это было бы вполне здраво.

– Я собиралась поговорить с Беном, что если он хочет, то может заночевать вместе с Кори. Это тебе не помешает?

– Я не возражаю, но сначала мне надо поговорить с Томом и Кори…

– Подожди минуточку, – неожиданно сказала миссис Сирс. – Идет Бен. – Моя мама услышала, как хлопнула дверь. – Бен? Я говорю сейчас по телефону с мамой Кори. Ты не хочешь, чтобы сегодня Кори провел ночь здесь? – моя мама прислушалась, но так и не смогла определить, что ответил на это Бен, поскольку звук его голоса заглушил шум воды в нашей ванне. – Он говорит, что ему нравится эта идея, – сказала в трубку миссис Сирс.

Из ванной я вышел бодрый и жизнерадостный.

– Кори, ты не хотел бы переночевать дома у Бена?

Я некоторое время подумал.

– Не знаю, – ответил я, но не смог бы ей назвать ни единой причины своего незнания ответа на этот вопрос. Последний раз, когда я ночевал у Бена, был как раз конец февраля, и мистер Сирс тогда так и не появился ночью дома, а миссис Сирс разгуливала но всем комнатам, гадая, куда же он мог запропаститься. Бен рассказал мне, что его отец часто задерживался допоздна в поездках, но просил никому ничего не говорить по этому поводу.

– Бен хочет, чтобы ты пришел к ним, – стала подговаривать меня мама, ошибочно поняв мое недовольство.

Я пожал плечами:

– Ладно. Пожалуй, можно…

– Пойди спроси у отца, не против ли он. – И пока я направлялся к двери большой комнаты, чтобы спросить отца, моя мама сказала, обращаясь к миссис Сирс. – Я знаю, насколько важна дружба. Мы все обязательно уладим, если возникнут какие-нибудь проблемы…

– Отец говорит, что можно, – вернувшись, сказал я маме. Когда мой отец смотрел по телевизору бейсбольный матч, он запросто мог бы согласиться почистить зубы колючей проволокой.

– Элизабет? Он будет у вас. Около часов? Хорошо. – Она закрыла телефонную трубку рукой и тихо сказала, обращаясь ко мне. – У них на ужин будут жареные цыплята.

Я кивнул и попытался вызвать у себя на лице улыбку, но все мои мысли по-прежнему находились в том темном туннеле, где марсиане замышляли уничтожить мир человечества, город за городом.

– Ребекка? Так все же, насчет того происшествия… – сказала миссис Сирс. – Ты знаешь, что я хочу сказать…

– Оставь меня, Кори, – велела мне мама, и я исполнил ее приказ, хотя отлично знал, какие важные вещи сейчас будут обсуждаться. – Да, да, – сказала она снова, обращаясь уже к Элизабет Сирс. – Тому спится сейчас гораздо лучше, но он по-прежнему видит эти ночные кошмары. Я хочу помочь ему хоть как-то, но думаю, что он сам должен справиться с этим, вымести все это из своего сознания.

– Я знаю, что шериф забросил это дело…

– Прошло уже три недели, но до сих пор расследование не дало никаких результатов. Джей-Ти в пятницу сказал Тому, что оповестит все округа нашего штата, а также Джорджию и Миссисипи, но так и не разобрался с этим делом. Словно тот мужчина в утонувшем автомобиле прилетел к нам с другой планеты…

– Мне становится зябко от таких мыслей…

– Но вот еще что, – проговорила моя мама и тяжело вздохнула. – Том… изменился. Это меня волнует больше, чем всякие там ночные кошмары, Элизабет, – она повернулась в сторону кухонной кладовой и отошла к ней, так далеко, как позволял провод, чтобы полностью исключить отцу возможность услышать их разговор. – Он стал тщательно следить за тем, чтобы запирались все замки и двери, тогда как раньше он вообще не заботился ни о каких запорах. Пока это не произошло, мы в большинстве случаев вообще не запирали двери, как и все в нашем городе. Теперь же Том встает два или три раза каждую ночь, чтобы проверить надежность запоров. А на прошлой неделе он вернулся с работы, и на его ботинках была красная грязь, хотя в тот день никакого дождя не было. Я подозреваю, что он снова ходил к озеру.

– Но зачем?

– Не знаю. Прогуляться и подумать, быть может. Я помню, что когда мне было всего девять лет, у меня был рыжий кот, которого раздавило грузовиком прямо перед нашим домом. Кровь Калико была заметна на мостовой в течение долгого времени. Это место притягивало меня. Я ненавидела то пятно, но регулярно подходила туда, что бы увидеть, где погиб Калико. Я всегда думала, что, может быть, найду там что-то, что поможет мне оживить моего кота. Или, возможно, до того случая мне казалось, что все на нашей земле живут вечно и не могут умереть или погибнуть. – Она помедлила, глядя на карандашные пометки на двери, которые отмечали прогресс в моем росте. – Я думаю, что теперь у Тома на душе много накопилось…

Их разговор скатился именно на эту тему, потому что главным событием по-прежнему было происшествие на озере Саксон. Я смотрел вместе с отцом бейсбольный матч, но заметил, что он периодически сжимает и разжимает правую руку, словно пытается одновременно схватить кого-то и освободиться от чьей-то хватки. Потом подошло время уходить, и я собрал пижаму, зубную пасту и щетку, пару чистых носков и трусы, а потом сложил это все в просторный школьный ранец. Отец велел мне быть осторожнее, а мама пожелала хорошенько повеселиться, но вернуться утром домой перед уходом в школу. Я потрепал Рибеля по загривку и швырнул ему палку, чтобы он за ней погнался, потом вскарабкался на свой раздолбанный велик и отъехал от дома.

Бен жил от меня не слишком далеко, всего в какой-то полмили от нашего дома в глухом конце Дирман-стрит. На Дирман-стрит я поехал неторопливо, потому что на пересечении Дирман и Шэнтак стоял дом из серого камня, где жили всем известные братья Брэнлины, одному из них было тринадцать, а другому – четырнадцать, они красили под блондинов волосы и находили наслаждение в процессе разрушения. Они частенько колесили по своему району на двух черных велосипедах, напоминая при этом стервятников, кружащихся в воздухе в поисках свежего мяса. Я слышал однажды от Дэви Рэя Колана, что Брэнлины на своих быстроходных черных велосипедах могли обгонять машины; кроме того, он сам явился свидетелем, как однажды Гоча Брэнлин на словах послал собственную мать в некое очень плохое место. Гоча, старший из братьев, и Гордо были похожи на «черную чуму»: можно было только надеяться, что они не нападут на вас, но если уж они нападали, то убежать было невозможно.

До сих пор я был для них слишком незначительным, чтобы испытывать на мне свою подлость и коварство. Я надеялся и в дальнейшем держаться от них подальше.

Дом Бена во многом напоминал мой собственный. У Бена был коричневый пес по кличке Тампер, который выскочил с передней веранды дома и лаем приветствовал мое прибытие. Бен вышел из дома, чтобы встретить меня, а миссис Сирс поздоровалась со мной и спросила, не хочу ли я выпить стаканчик пива. У нее были темные волосы и очень милое лицо, однако зад ее был похож на два огромных арбуза. Внутри дома мистер Сирс вышел из столярной мастерской, которая находилась в подвале, чтобы немного поговорить со мной. Он был крупным, почти круглым мужчиной, его лицо с тяжелым подбородком румянилось под коротко стрижеными ежиком волосами. Мистер Сирс был жизнерадостным человеком, с его лица не сходила усмешка, стружки цеплялись за его клетчатую рубашку. Он рассказал мне какую-то шутку насчет баптистского священника и туалета во дворе, суть которой я так и не понял, но сам он рассмеялся и попытался намеками объяснить соль анекдота, пока Бен не сказал:

– Ну, папа! – словно он слышал эту глупую шутку уже дюжину раз.

Я распаковал свой ранец в комнате Бена, где у него находилась своеобразная коллекция фотографий с автографами игроков различных бейсбольных команд, бутылочных крышек и осиных гнезд. Когда я управился со своим ранцем, Бен уселся на покрывало кровати, на котором во весь рост был изображен Супермэн.

– Ты рассказал предкам о фильме?

– Нет, а ты?

– Ну… – он выдернул торчавшую из лица Супермэна ниточку. – Как это ты не рассказал?

– Не знаю. Как это ты не рассказал?

Бен пожал плечами, но мысли внутри его головы работали:

– Думаю, – ответил он, – что это было слишком ужасным, чтобы об этом рассказывать…

– Да-а…

– Я даже выходил на задний двор нашего дома, – продолжал Бен. – Песка там нет. Только камень, сплошной камень…

Мы оба сошлись на том, что марсианам придется довольно нелегко – когда они начнут сверлить туннели в сплошной каменной породе холмов, на которых стоит Зефир, если вдруг заявятся сюда. Потом Бен открыл картонную коробку, где у него хранилась коллекция оберток и вкладышей от жвачек, и показал мне набор вкладышей из серии о Гражданской Войне, на которых были изображены кровавые картинки застреленных, проколотых штыками и разорванных пушечными ядрами парней, и мы стали придумывать свои истории по каждой картинке, пока его мама не позвонила в колокольчик, оповещая всех, что настало время жареных цыплят.

После ужина и великолепного пирога, испеченного миссис Сирс, который все мы запивали молоком с фермы «Зеленый Луг», мы стали играть в скрабл. Родители Бена играли на пару, и мистер Сирс время от времени пытался использовать слова собственного сочинения, которые в словаре найти было нельзя. Миссис Сирс сказала, что он такой же ненормальный, как мартышка, одержимая чесоткой, но при этом лишь по-доброму ухмылялась, слушая его забавные словечки, как, впрочем, и я.

– Кори? – обратился он ко мне. – А слыхал ты историю о трех монахах, которые захотели попасть на небеса? – но прежде чем я успел ответить отрицательно, он уже принялся рассказывать очередную хохму. Казалось, ему нравилось рассказывать анекдоты о монахах и священниках, и мне вдруг стало интересно, что бы мог подумать об этих анекдотах его преподобие отец Ловой из методистской церкви?

Было уже почти восемь, когда мы начали вторую игру, но вдруг Тампер на веранде залаял, а спустя несколько секунд раздался стук в дверь.

– Я открою, – сказал мистер Сирс. Он отворил дверь жилистому, немного тучному мужчине в джинсах и в рубашке с красными клеточками. – Здорово, Донни, – приветствовал его мистер Сирс. – Ну, заходи-заходи, неудачник!

Миссис Сирс пристально посмотрела на своего мужа и на мужчину, которого звали Донни. Я заметил, как напряглось ее лицо.

Донни вполголоса сказал что-то мистеру Сирсу, а тот потом обратился ко всем нам:

– Мы с Донни некоторое время посидим на веранде и поговорим, а вы можете продолжать игру.

– Дорогой? – миссис Сирс изобразила на своем лице улыбку, но я мог бы сказать, что улыбка эта больше напоминала зевок. – Мне же нужен напарник…

Стеклянная дверь за его спиной закрылась.

Миссис Сирс довольно долго сидела, тупо глядя на закрытую дверь. Улыбка сошла с ее лица.

– Мамочка? – сказал Бен. – Твоя очередь.

– Хорошо, – она попыталась сосредоточить свое внимание на скрабле. Я мог с уверенностью сказать, что она честно пыталась это сделать, насколько могла, но взгляд ее снова и снова возвращался к двери с армированным стеклом, ведущей на веранду. Там снаружи, на веранде, мистер Сирс и мужчина по имени Донни сидели на раскладных стульях. Разговор у них, по-видимому, был обстоятельный и серьезный.

– Хорошо, – повторила мама Бена. – Теперь дайте мне подумать, дайте минуточку, чтобы собраться с мыслями…

Прошло уже больше минуты. В некотором отдалении залаяла собака. Затем еще две. Вот и Тампер возвысил голос. Миссис Сирс все еще мучительно пыталась сделать выбор, когда дверь вдруг настежь распахнулась.

– Эй, Элизабет! Бен! Выходите, быстрее!

– Что такое, Сэм? Что…

– Да просто быстрее сюда! – проревел он, и, конечно, мы все выскочили из-за стола, чтобы посмотреть, в чем дело.

Донни стоял во дворе, глядя на запад. Соседские собаки изошли неистовым лаем. В окнах других домов зажигались огни, люди выходили на веранды посмотреть, в чем же причина такого переполоха. Мистер Сирс указал туда, куда смотрел Донни:

– Кто-нибудь из вас видел когда-нибудь подобное?

Я взглянул наверх. То же сделал и Бен, и я услышал, как он чуть не задохнулся от волнения, словно ему крепко дали под дых.

Это пришло из ночного неба, словно сойдя со звездного полога над нашими головами. Сияющий раскаленный предмет, распространяющий вокруг огненные лучи, отмечавшие его полет, оставляя в темноте дымящиеся огненные дорожки.

В это мгновение сердце мое чуть не взорвалось. Бен сделал шаг назад и наверняка упал бы, если бы не оперся на одно из бедер своей мамы. Своим безумно молотящим сердцем я чувствовал, что сейчас по всему Зефиру те дети, которые были сегодня в кинотеатре «Лирик», точно так же задирали головы вверх и смотрели на небо, чувствуя, как ужас вырывается через их крепко стиснутые зубы.

Я был на грани того, чтобы намочить штаны. Каким-то образом я сдерживал жидкость в мочевом пузыре, однако эта угроза еще не миновала.

Бен зарыдал. Он издавал приглушенные звуки и хрипел сквозь слезы:

– Это… это… это.

– Комета! – закричал вдруг мистер Сирс. – Смотрите, как она падает!

Донни хмыкнул и сунул зубочистку в уголок рта. Я взглянул на него и в свете, который падал на двор с веранды, увидел его грязные ногти.

Оно падало по длинной медленной спирали, окруженное снопами и лентами искр, разлетающихся во все стороны. Оно падало совершенно бесшумно, однако повсюду люди кричали другим людям, чтобы те посмотрели на небо, все собаки дружно заливались лаем и рычали, и от этих звуков по спине вдоль позвоночника полз холодок.

– Упадет где-то между нами и Юнион-Тауном, – заключил Донни. Его голова склонилась вбок, лицо было угрюмым, а волосы казались скользкими и сальными, как от бриллиантина. – Падает-то как, сукин сын!

Между Зефиром и Юнион-Тауном лежало примерно восемь миль холмов, лесов и болот, через которые пробиралась река Текумса. «Это все станет территорией марсиан, если вторжение произойдет,» – подумал я – и почувствовал, что все мои мозговые извилины гудели словно пожарная тревога. Я взглянул на Бена: его глаза, казалось, вылезали из орбит от прущего изнутри чистого страха. Единственной вещью, о которой я смог подумать при взгляде на огненный шар у нас над головами, была голова в виде стеклянной чаши, с щупальцами и дьявольским лицом слегка восточно-азиатского типа. Я едва смог сделать шаг – настолько ослабели у меня ноги.

– Эй, Сэм? – голос Донни был низким и тягучим, к тому же он продолжал жевать зубочистку. – Как насчет того, чтобы отыскать эту штуковину? – Он повернулся к мистеру Сирсу. Его нос был плоским, словно когда-то его вбили внутрь огромным кулаком. – Что скажешь на это, Сэм?

– Ага! – ответил он. – Отлично, мы поохотимся за ней там! Найдем место, где она свалится!

– Нет, Сэм! – сказала миссис Сирс. В ее голосе заметно ощущалась нотка мольбы. – Останься сегодня со мной и с мальчиками!

– Это же комета, Элизабет! – объяснил он, ухмыльнувшись. – Часто ли тебе приходилось охотиться за кометами?

– Пожалуйста, Сэм, – она схватила его за предплечье. – Останься с нами. Хорошо? – Я видел, как сжались ее пальцы.

– Ну же! – Челюстные мускулы Донни сокращались, когда он пожевывал зубочистку. – Мы теряем время…

– Да! Время уходит, Элизабет! – мистер Сирс убрал ее руку. – Я только возьму куртку! – он помчался по ступенькам, затем через веранду в дом. Не успела стеклянная дверь захлопнуться, как Бен побежал вслед за отцом.

Мистер Сирс направился в спальню, которую они делили вместе с женой, открыл шкаф, взял коричневую поплиновую куртку и натянул ее на себя. Потом дотянулся до самой верхней полки шкафа, его рука стала нащупывать что-то под красным одеялом. Когда мистер Сирс вытащил оттуда руку, Бен вошел в комнату и успел заметить блеск металла в пальцах своего отца.

Бен прекрасно понял, что это было. Он знал, для чего это предназначалось.

– Папа? – позвал он. – Пожалуйста, останься дома…

– Эх, парень! – его отец обернулся к нему и усмехнулся, а потом засунул металлический предмет внутрь куртки и застегнул ее на молнию. – Я собираюсь вместе с мистером Блэйлоком посмотреть, где упадет эта комета. Долго не задержусь, и потому не хочу слышать никаких возражений…

Бен встал в дверном проходе, между комнатой и внешним миром, куда так стремился сейчас его отец. Он словно бы преграждал ему путь в огромный мир по ту сторону двери. Его глаза были мокрыми и испуганными:

– Могу я пойти вместе с тобой, пап?

– Нет, Бен. Не в этот раз. Мне надо спешить…

– Разреши мне пойти с тобой. Ладно? Я не буду мешать. Хорошо?

– Нет, сынок, – мистер Сирс поднял руку и похлопал Бена по плечу. – Ты должен остаться здесь вместе с мамой и Кори. – Хотя Бен упрямо стоял посреди дороги, отец легонько отодвинул его рукой. – Будь же хорошим мальчиком, Бен…

Бен сделал еще одну попытку задержать отца, схватив его за пальцы и пытаясь остановить:

– Не ходи, папочка! – закричал он. – Не ходи! Ну пожалуйста, не ходи!

– Бен, не веди себя как малое дитя. Дай мне пройти, сынок…

– Нет, мистер, – ответил Бен. Влага из глаз стекала вниз по его пухлым щекам. – Не дам…

– Я только посмотрю, где упадет комета. Я всего лишь отлучусь ненадолго…

– Если ты уйдешь… если ты сейчас уйдешь, – горло Бена было напряженным от переживаний и эмоций, поэтому он с трудом выдавливал из себя слова. – То вернешься измененным …

– Идем же, Сэм! – закричал с веранды Донни Блэйлок. – Время не ждет.

– Бен? – строго обратился к мальчику мистер Сирс. – Я иду с мистером Блэйлоком. Веди себя как мужчина. – Он высвободил свои пальцы, и Бен уставился на него с выражением отчаяния и страха в глазах. Его отец провел рукой по стриженным волосам сына. – Я принесу тебе от нее кусочек, хорошо, тигренок?

– Не ходи, – выдавил из себя рыдающий тигр.

Его отец повернулся к нему спиной и направился к стеклянной двери веранды, за которой его ждал Донни Блэйлок. Я по-прежнему стоял вместе с миссис Сирс во дворе и наблюдал за последними секундами полета пылающего нечто над поверхностью земли. Миссис Сирс сказала:

– Сэм? Не делай этого, – однако голос ее оказался настолько слабым, что с ним не посчитались, попросту не заметив его. Мистер Сирс ничего не сказал жене, а направился вслед за своим приятелем к темно-синему «Чеви», припаркованному у обочины. На месте антенны свисал какой-то непонятный отросток, а вся правая задняя часть машины была сильно помятой. Донни Блэйлок ударил ногой по колесу, потом уселся за руль, а мистер Сирс разместился с ним рядом. «Чеви» завелся с таким звуком, словно выпалила пушка, выпустив при этом густой черный выхлоп. Когда машина тронулась с места, я услышал смех мистера Сирса, словно он только что рассказал очередной анекдот про священника. Донни Блэйлок, похоже, вовсю давил на педаль газа, потому что шины визжали, пока машина выбиралась к началу Дирман-стрит.

Потом я снова взглянул в сторону запада и увидел, как пылающий предмет исчез где-то за холмами, покрытыми лесами и всяческой другой растительностью. Сияние этого предмета билось в темноте словно ритмично сокращавшееся сердце. Оно падало на землю в каком-то диком и глухом месте. К тому же, здесь в окрестностях и в помине не было песка. Я подумал, что марсианам предстоит тяжелая работенка – пробиваться под землей через толщу грязи и корней сорняков и деревьев.

Я услышал, как хлопнула дверь, повернулся и увидел Бена, стоявшего на веранде. Он вытирал глаза тыльной стороной ладони, затем уставился на дорогу через Дирман-стрит, словно мог следить за движением «Чеви», но к тому времени машина уже свернула направо, на улицу Шэнтак, и исчезла с глаз.

Где-то вдалеке, возможно, в Братоне, собаки продолжали скулить и лаять. Миссис Сирс сделала глубокий и длительный выдох, а потом обратилась к нам с Беном:

– Пойдемте в дом, – проговорила она с видимым трудом.

Глаза Бена были все еще затуманены слезами, но он уже не плакал. Казалось, ни у кого уже не было желания заканчивать нашу партию в скрабл. Миссис Сирс снова обратилась к нам:

– Почему бы вам не поиграть в твоей комнате, Бен? – И он медленно кивнул, глаза его смотрели так, словно он только что получил тяжелейший удар по голове. Миссис Сирс пошла на кухню, где включила воду. В комнате Бена я сел прямо на пол, разглядывая вкладыши о Гражданской Войне, а Бен застыл у окна.

Я мог с уверенностью сказать, что он страдает. Прежде я никогда еще не видел его в таком состоянии, и мне следовало хоть что-то сказать.

– Не беспокойся, – сказал я Бену. – Это не марсиане. Просто метеор, вот и все…

Он не ответил.

– Метеор – это всего лишь большой раскаленный камень, – продолжал я свою успокоительную тираду. – Внутри него нет никаких марсиан…

Бен хранил молчание. Его все еще одолевали мысли.

– С твоим отцом все будет в порядке, он вернется, – продолжал я успокаивать Бена.

Бен заговорил, голосом, ужасным в своем спокойствии:

– Он вернется, но вернется измененным.

– Нет, это не так. Слушай… там же было всего лишь кино. Оно было снято режиссером… – Я подумал, что говорю так потому, что и сам пытаюсь избавиться от чего-то в своей душе, и это казалось одновременно болезненным, жалостливым и приятным. – Слушай, ведь на самом деле не существует такой машины, которая вырезала бы марсианские знаки на шее у людей; нет на самом деле огромной марсианской головы в стеклянном шлеме. Все это выдумано создателями фильма. Не нужно этого бояться. Понимаешь?

– Он вернется измененным, – упрямо повторил Бен.

Я продолжал пытаться говорить с ним, но ничто из того, что я произносил, не могло заставить его поверить во что-то другое. Миссис Сирс вошла в комнату, и ее глаза тоже выглядели какими-то опухшими и потускневшими, как и у Бена. Однако ей удалось бодро улыбнуться, и улыбка эта словно бритвой резанула по моему сердцу. Она сказала:

– Кори? Не хочешь ли ты первым принять ванну?

Мистер Сирс к десяти часам, когда его жена выключила в комнате Бена свет, так и не появился дома. Я лежал рядом с Беном под накрахмаленной простыней и прислушивался к звукам ночи. Несколько собак еще переговаривались друг с другом то тут, то там, вероятно обмениваясь впечатлениями о прошедшем дне, и всякий раз Тампер при этом тихо рычал что-то в ответ.

– Бен? – прошептал я. – Ты не спишь? – Он ничего не ответил, но по прерывистости его дыхания я понял, что он не спал. – Не волнуйся, – сказал я. – Ладно?

Он перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку.

Наконец меня понесло по волнам сна. Удивительно, но мой сон не был связан ни с марсианами, ни с зияющими ранами на чьих-то облюбованных марсианами шеях. В моем сновидении мой отец плыл к тонущему автомобилю, но когда его голова погружалась под воду, то больше уже не всплывала на поверхность. Я стоял на красном утесе перед озером и звал его, пока Лэнни не подошла ко мне словно белый туман и не взяла мою руку в свою влажную ладонь. И когда она повела меня прочь от озера, я услышал, как где-то вдали меня звала мама, а на лесной опушке стояла фигура в плаще, полы которого развевались на ветру.

Резкий толчок разбудил меня.

Я открыл глаза, мое сердце бешено колотилось. Что-то разбилось, и звук этот заполнил мое сознание, проник внутрь моей головы. Все огни были еще погашены, снаружи по-прежнему царствовала ночь. Я протянул руку и дотронулся до Бена, который все еще лежал рядом со мной. Он тяжело вздохнул, словно мое прикосновение до смерти напугало его. Я услышал рокот двигателя и выглянул в окно в сторону Дирман-стрит, чтобы увидеть задние огни «Чеви» Донни Блэйлока, отъезжающего прочь от дома.

Дверь веранды, догадался я. Ее стук и разбудил меня.

– Бен? – глухо сказал я, мой язык еле ворочался от еще не ушедшего полностью сна. – Твой папа пришел домой!

Что-то грохнуло у входной двери. Казалось, что от этого удара весь дом задрожал.

– Сэм? – это был голос миссис Сирс, несколько визгливый. – Сэм?

Я выскользнул из кровати, но Бен по-прежнему лежал. Думаю, он просто смотрел в потолок. Я прошел в темноте по коридору, доски пола скрипели под моими ногами. В темноте я наткнулся на миссис Сирс, которая стояла как раз там, где был проход из коридора в большую комнату. Света нигде не было.

Я услышал ужасное хриплое дыхание.

Это был звук, который, как я думал, могли бы издавать марсиане, когда их инопланетные легкие вдыхали бы земной воздух.

– Сэм? – спросила миссис Сирс. – Я здесь…

– Здесь? – ответил хрипловатый голос. – Здесь… здесь… мать твою… прямо здесь…

Это был голос мистера Сирса, да, без сомнения это был его голос, но он несколько отличался от его обычного голоса. Он был какой-то измененный. В нем не чувствовалось ни капли юмора, как бывало обычно, когда он поздно приходил домой или рассказывал свои любимые анекдоты про священников и монахов. Сейчас он был таким же натужным, как звук трубы.

– Сэм, сейчас я включу свет…

Клик, клик…

И вот он показался из темноты.

Мистер Сирс на четвереньках стоял на полу, крепко упираясь всеми своими конечностями в дощатый пол, склонив голову так, что одна его щека терлась о ковер. Его лицо казалось каким-то непомерно раздутым и мокрым, глаза провалились куда-то в мясистые складки. Правое плечо на куртке было запачкано землей, точно так же были запачканы и джинсы, словно он много раз падал в лесу. Он моргнул на свет, серебристая слюна повисла на нижней губе.

– Где она? – спросил он. – Ты ее видишь?

– Она… возле твоей правой руки…

Его левая рука начала шарить по полу.

– Проклятая лгунья, – проговорил он вдруг.

– У другой руки, Сэм, – устало сказала миссис Сирс.

Его правая рука двинулась в сторону металлического предмета, лежавшего возле нее. Это оказалась фляга с виски, которую он нащупал пальцами и подкатил к себе поближе.

Затем он поднялся на колени и посмотрел на жену. На лице его проступила свирепость, он стал каким-то злым.

– Не смей ничего мне говорить, – пробормотал он. – Не смей открывать этот дерзкий губастый рот…

Я отступил по коридору назад. С меня достаточно было видения чудовища, выползавшего из своей прежней кожи.

Мистер Сирс попытался подняться на ноги. Он схватился за стол, с которого так и не было убрано после нашей игры в скрабл, и буквы рассыпались по полу, образовав мешанину гласных и согласных. Потом ему все-таки удалось подняться на ноги, отвинтить крышечку фляги и приложиться к горлышку.

– Ступай в кровать, Сэм, – сказала миссис Сирс; это было произнесено без какого-либо нажима и силы, словно она достаточно хорошо знала, что должно было за этим последовать.

– Ступай в кровать! – грубо передразнил он. – Ступай в кровать! – его губы скривились. – Я не хочу в кровать, ты, толстожопая корова!

Я увидел, как миссис Сирс задрожала, словно ее хлестнули кнутом. Рука ее потянулась ко рту:

– О… Сэм, – зарыдала она, и по дому разнеслись ужасные звуки.

Я еще немного отошел назад. А потом мимо меня прошел Бен в зеленой пижаме, лицо его было непроницаемым, свободным от всякого выражения, однако по щекам у него текли слезы.

Это было похуже, чем в кино о чудовищах. Эти ужасы не соскакивают с экрана или со страниц книг, а внезапно приходят в дом, запутывая все и переворачивая вверх дном, ухмыляясь при этом, обладая обликом того, кого вы очень и очень любите. Я был уверен, что в этот момент Бен скорее был бы согласен взглянуть в лицо стеклянноголового марсианина, протягивающего к нему щупальцы, чем смотреть в покрасневшие пьяные глаза своего отца.

– А-а, Бенни, мальчик! – сказал мистер Сирс. Он пошатнулся и схватился за спинку стула. – Ха, ты знаешь, что с тобой произошло? Знаешь, что? Твоя лучшая часть так и осталась в том рваном презервативе, вот что случилось!

Бен замер рядом с матерью. Какие бы чувства ни обуревали его сейчас, на его лице их не было видно. Он наверняка знал, что именно это и должно было в итоге произойти, догадался я. Бен отлично знал, что если его отец отправлялся куда-нибудь с Донни Блэйлоком, он всегда приходил домой измененным, но отнюдь не марсианами, а каким-нибудь самодельным пойлом.

– Вы оба классно смотритесь. Только посмотрите на себя, – мистер Сирс сделал попытку завинтить крышку фляги, но ему не удалось даже приложить ее к нужному месту. – Стоите там, открыв ваши дерзкие рты. И ты находишь это забавным, мой мальчик, а?

– Нет, мистер…

– Да, ты находишь это забавным! Ты ждешь не дождешься момента, чтобы посмеяться надо мной и рассказать всем об этом, разве не так? Где этот парень Мэкинсонов? Э-э-эй! – он заметил меня, стоявшего сзади в коридоре, и я вздрогнул. – Ты можешь сказать этому проклятому молочнику, твоему отцу, пусть отправляется прямиком в ад, к чертям собачьим. Слышишь меня?

Я кивнул, и его внимание переместилось в сторону от моей персоны. Это было вовсе не тем, что в действительности хотел говорить мистер Сирс. Грубым и кровожадным сделала его фляга, которая выкручивала и давила изнутри его душу до тех пор, пока голос его не начал кричать об освобождении.

– Что ты там сказала? – он пристально посмотрел на миссис Сирс, его веки набухли и отяжелели. – Что ты сейчас говоришь?

– Я… я ничего не говорила.

Он бросился на нее как разъяренный бык. Миссис Сирс закричала и отступила назад, но он схватил ее одной рукой за полы халата, отведя другую руку, с флягой, назад, словно собирался ударить ее по лицу.

– Да-а, ты сказала! – закричал он с ликованием. – И не заговаривай мне зубы!!

– Папочка, нет! – взмолился Бен и, обхватив обеими руками бедра отца, повис на них всем своим весом. Так все и застыло, момент растянулся: мистер Сирс, собирающийся ударить свою жену; я, стоящий в шоке в коридоре; Бен, схвативший отца за ноги. Впечатляющая немая сцены.

Губы миссис Сирс задрожали. Обращаясь к фляге, которая изготовилась стукнуть ее по лицу, она проговорила:

– Я… сказала… что мы оба любим тебя и что… мы хотим, чтобы ты был счастлив. Вот и все, – слезы тонкими струйками потекли у нее из глаз. – Вот и все. Просто счастлив…

Он ничего не сказал. Глаза его закрылись, а потом он с явным усилием открыл их.

– Счастлив, – прошептал он. Теперь Бен зарыдал, его лицо уткнулось в бедро отца, костяшки пальцев побелели от напряжения. Мистер Сирс опустил руку и отпустил халат жены. – Счастлив. Вот видишь, я счастлив. Посмотри, как я улыбаюсь…

Лицо его при этом не изменилось.

Он стоял, тяжело и прерывисто дыша, рука с зажатой в ней флягой бессильно повисла вдоль бока. Сначала он повернулся в одну сторону, потом в другую, но, казалось, так и не смог решить, какой путь избрать.

– Почему бы тебе не сесть, Сэм? – спросила миссис Сирс. Она шмыгнула и вытерла мокрый нос. – Хочешь, я помогу тебе, а?

– Да… Помоги, – он утвердительно кивнул.

Бен отпустил его, а миссис Сирс повела мужа к стулу. Он бессильно плюхнулся на него, словно был не человеком, а огромным ворохом грязного белья. Затем посмотрел на противоположную стену, и рот его приоткрылся. Она пододвинула другой стул и села рядом с мужем. В комнате витало ощущение, будто только что прошла гроза. Она могла, конечно, еще вернуться, может быть, несколькими ночами позже, но сейчас она ушла.

– Мне кажется, – он остановился, словно бы потерял нить того, о чем он собирался сказать, и несколько раз моргнул, отыскивая нужные слова. – Мне кажется, я веду себя не очень хорошо, – наконец проговорил он.

Миссис Сирс осторожно положила себе на плечо его голову. Он крепко зажмурил глаза, грудь его приподнялась, а потом он начал плакать, и я вышел из их дома прямо в ночь, одетый в одну пижаму, потому что это было для меня слишком тяжело – продолжать оставаться, чужаку, в такую минуту в доме при виде их личной боли. Я уселся на ступеньках веранды. Тампер обежал вокруг меня и уселся рядом, а потом лизнул мою руку. Я почувствовал, что оказался очень далеко от своего дома, хотя наши улицы располагались почти рядом.

Бен знал. Какая смелость наверняка понадобилась ему, чтобы лгать, притворяясь в постели спящим. Он знал об этом, когда далеко заполночь хлопнула входная дверь, когда захватчик, находившийся прежде внутри фляги, смог попасть в дом. Знание этого и безысходное ожидание наверняка приносили Бену невероятные мучения и страдания.

Через некоторое время Бен тоже вышел наружу и уселся со мной на ступеньках. Он спросил, все ли у меня в порядке, и я ответил, что да. Я спросил его, все ли у него в порядке, и он ответил мне то же самое. Я поверил ему. Он научился жить со всем этим, и хотя все это было ужасно, он справлялся с этим так, как только мог.

– У моего папы бывают такие периоды, – объяснил он. – Иногда он говорит очень плохие вещи, но ничего не может с собой поделать…

Я кивнул в знак понимания.

– Он не думал так, когда говорил о твоем отце. Ты не должен ненавидеть его, слышишь?

– Нет, – согласился я. – Я понимаю и не виню его.

– Ты ведь не ненавидишь меня, а?

– Нет, – ответил я ему. – Я никого не ненавижу, я всех люблю.

– Ты действительно хороший друг, – сказал Бен и положил руку на мое плечо, потом обнял меня.

Миссис Сирс вышла и принесла нам плед. Он был красным. Мы сидели там и смотрели, как звезды медленно изменяли свое положение на небе, и совсем скоро начали щебетать первые предвестники утра – птицы.

За завтраком у нас была горячая овсяная каша и булочки с клубникой. Миссис Сирс сказала, что мистер Сирс еще спит и, вероятно, проспит большую часть дня, и не буду ли я так любезен, чтобы попросить свою маму позвонить ей, чтобы они могли побеседовать. Одевшись и упаковав в ранец все свои вещи, я поблагодарил миссис Сирс за радушный прием и за великолепное угощение, а Бен сказал, что встретится со мной в школе завтра. Он проводил меня до моего велосипеда, и мы поговорили немного о нашей бейсбольной команде младшей лиги, которая скоро должна была начать выступать. Бейсбольные соревнования начинались как раз в это время года.

Никогда больше между собой мы не упоминали о том фильме, о марсианах, замышляющих покорить Землю город за городом, семью за семьей. Потому что оба мы уже сталкивались с захватчиком лицом к лицу.

Было воскресное утро. Я ехал к дому, а когда оглядывался в сторону тупика, которым оканчивалась Дирман-стрит, мой друг все еще стоял там и махал мне рукой…

Глава 4

Осы на Пасху

Метеор, как выяснилось, при падении из космического пространства должен был сгореть почти без остатка. Сосны занялись огнем там, куда он упал, но к вечеру в воскресенье пошел дождь, который и расправился с огнем. В понедельник утром, когда в школе прозвенел звонок на уроки, дождь все еще шел, и шел потом в течение всего серого дня. На следующее воскресенье была Пасха, и мама говорила, что надеется, вопреки предсказаниям синоптиков, что дождь не испортит праздничного пасхального шествия, которое обычно устраивалось на Мерчантс-стрит.

Рано утром в Страстную Пятницу, где-то с шести или около того, в Зефире обычно начинался парад несколько иного свойства. Он начинался в Братоне возле маленького каркасного дома, окрашенного бордовой, а также всевозможными оттенками оранжевой, красной и золотистой красок. Процессия, состоящая обычно из негров-мужчин в черных костюмах и в белых рубашках, с галстуками, начинала свой путь от того дома, сопровождаемая некоторым количеством женщин и детей в траурных одеяниях, шедших в хвосте колонны. Двое мужчин несли барабаны и отбивали на них медленный мерный ритм в такт своим шагам. Процессия держала путь через железнодорожные пути, затем к центру города по Мерчантс-стрит, но во время этого хода никто между собой не разговаривал. С тех пор как это стало регулярным событием, проводившимся в Страстную Пятницу каждый год, многие жители Зефира торопились покинуть свои дома, чтобы постоять на тротуаре и понаблюдать за происходящим, причем именно среди белых представителей человеческой популяции наблюдался повышенный интерес ко всем событиям такого рода. Моя мама была одним из таких любопытствующих наблюдателей, а папа как правило в такое время был на работе. Я обычно тоже ходил с ней, потому что меня захватывало происходящее там, как и любого другого человека, стоявшего в этой толпе.

Три негра, которые возглавляли процессию, несли в руках дерюжные мешки. Вокруг их шей, свисая поверх галстуков, болтались ожерелья из янтарных бусин, костей цыплят и раковин речных мидий. На этот раз в Страстную Пятницу улицы были мокрыми и моросил противный дождь, однако участники этого шествия шли без зонтиков. Они не разговаривали друг с другом, а также не заговаривали во время хода ни с кем из зрителей, теми из них, кто набирался нахальства заговорить с ними. Где-то в центре этого шествия я увидел мистера Лайтфута, но он, хотя знал в нашем городе все белые лица, не смотрел ни направо, ни налево, уставив взгляд строго перед собой в затылок мужчины, который шел в процессии перед ним. Маркус Лайтфут, внесший неоценимый вклад в дело сближения общин Братона и Зефира, был мастером на все руки, способным починить любую вещь, которую когда-либо изобретал мозг человека, и обладал умением заниматься вообще любой работой не покладая рук. Я узнал мистера Денниса, работавшего сторожем в начальной школе. Узнал миссис Велведайн, что работала в столовой при нашей церкви, и узнал миссис Перл из пекарни на Мерчантс-стрит, которая всегда была смешливой и веселой. Впрочем, сегодня она была воплощением серьезности и строгости, и ее голову прикрывала от дождя прозрачная шапочка.

Следуя в самом хвосте процессии, даже позади женщин и детей, шел мужчина, высокий и худой, одетый в смокинг и с цилиндром на голове. Он нес маленький барабан, и его рука, облаченная в черную перчатку, ударяла по нему в ритм хода всей процессии. Именно как раз для того, чтобы посмотреть на этого мужчину и его жену, многие и покинули свои дома в это пасмурное, довольно холодное весеннее утро. Жена его должна была прибыть немного позднее. А пока он шел один, и выражение его лица было подавленным.

Мы называли его Человек-Луна, а настоящее его имя не знал никто. Он был очень стар, но насколько стар – сказать тоже было невозможно, потому что никто этого не знал. Его очень редко можно было увидеть за пределами Братона за исключением данной церемонии, так же, как и его жену. Либо дефект от рождения, либо какая-то кожная болезнь перекрасила одну сторону его вытянутого узкого лица, сделав ее бледно-желтой, тогда как другая сторона оставалась черной как смоль, и обе половины сходились в пятнистой войне, граница которой шла от его лба вниз через чуть плосковатый нос и терялась на подбородке, заросшем седой бородой. Человек-Луна, человек-загадка, имел по паре часов на каждом запястье и распятие, висевшее на цепочке у него на шее, размером в приличную свиную ляжку. Он был, как мы предполагали, официальным распорядителем шествия, какие бывают обычно в королевских церемониях.

Шествие шаг за шагом продвигалось под непрерывный бой барабанов через Зефир к мосту через Текумсу, на котором обитали горгульи. Это занимало некоторое время, однако ради такого зрелища стоило опоздать в школу, тем более что в Страстную Пятницу школьные занятия начинались обычно уже после десяти.

Когда три негра с дерюжными мешками дошли до середины моста, они застыли там, неподвижные словно черные статуи. Остальная часть процессии подошла к ним почти вплотную, но так, чтобы не перегораживать проезд через мост, хотя шериф Эмори и оградил барьерчиками с мигающими огнями весь маршрут шествия.

В этот момент по Мерчантс-стрит из Братона медленно проследовал «Понтиак Боневиль» с откидным верхом, украшенный от капота до багажника мерцающим искусственным хрусталем, двигаясь по тому же маршруту, что и процессия. Когда он достиг центра моста с горгульями, из машины вышел водитель и отворил заднюю дверцу, а Человек-Луна подал руку своей супруге, помогая ей выбраться из кабины и встать на ноги.

Прибыла Леди.

Выглядела она худой словно тень и почти столь же темной. У ней была роскошная пушистая шевелюра седых волос, по-королевски длинная шея, а плечи хрупкие, но прямые. На ней не было костюма неземной красоты, а лишь простое черное платье с серебристым поясом, на ногах белые туфли, а на голове – белая шляпа без полей и с вуалью. Ее белые перчатки доходили почти до черных локтей. Когда Человек-Луна помог ей выйти из машины, шофер раскрыл зонтик и поднял его над головой ее величества.

Леди, как я уже говорил, было сто шесть лет от роду, родилась она в 1858 году. Моя мама говорила, что Леди была сначала рабыней в Луизиане, затем вместе со своей матерью перед началом Гражданской Войны бежала в болота. Она выросла и воспитывалась в колонии для прокаженных, беглых преступников и рабов в каком-то захолустье под Новым Орлеаном, и там приобрела все то, что знала и имела сейчас.

Леди была королевой, а королевством ее был Братон. Никто за пределами Братона и никто внутри его не знал ее под другим именем, кроме «Леди», насколько мне тогда было известно. Имя это ей подходило: она была воплощением самой элегантности.

Кто-то вручил ей колокольчик. Она взглянула вниз, на вялую бурую речку, и стала медленно раскачивать колокольчик из стороны в сторону.

Я знал, что она делала. Моя мама тоже знала это. Все, кто наблюдал, знали.

Леди вызывала речное чудовище, обитающее на илистом дне.

Я к тому времени ни разу не видел это чудовище, которое называли Старым Моисеем. Однажды, когда мне было всего девять лет, мне показалось, что я слышал, как Старый Моисей призывал кого-то после сильного ливня, когда воздух был таким же тяжелым, как вода. Это был низкий гул, похожий на самый низкий бас, но не на бас церковного органа, а скорее на те басовые звуки, которые сначала чувствуют кости, а уже потом начинают ощущать уши. Этот рев поднялся затем до хриплого рычания, которое сводило с ума всех городских псов, но потом звук исчез, словно испарился куда-то. Все это длилось не более пяти-шести секунд. На следующий день этот звук стал предметом обсуждений в школе. Свисток паровоза, таково было мнение Бена и Дэви Рэя. Джонни не сказал, что он думал обо всем этом. Мои родители дома сказали, что это наверняка был звук проходящего мимо города поезда, но как стало потом известно, дождь размыл целую секцию железнодорожных путей в двадцати милях от Зефира, поэтому в те дни не ходил даже скорый до Бирмингема.

Такие вещи вызывают удивление.

Однажды под мост с горгульями вынесло изуродованный труп коровы. Без головы и кишок, как поведал моему отцу мистер Доллар, снимая в своей парикмахерской скальп с его головы. Двое мужчин, занимавшиеся ловлей раков на берегу реки почти за пределами Зефира, распространили по городу историю, что по речному потоку плыл труп человека, грудь его была вскрыта, словно консервная банка, а руки и ноги неестественно вывернуты, однако труп этот так и не был найден. Как-то в октябрьскую ночь что-то сильно ударило под водой по мосту с горгульями, ударило так, что оставило трещины на столбах, поддерживавших всю конструкцию моста, которые вроде бы были бетонными. «Огромный ствол дерева» – такое официальное разъяснение по этому поводу дал мэр Своуп в «Журнале», издававшемся в Адамс Вэлли.

Леди звонила в колокольчик, ее руки работали как метроном. Она начала заклинать и петь голосом, оказавшимся на удивление чистым и громким. Заклинания произносились на каком-то африканском наречии, которое я понимал в той же мере, в какой разбирался в атомной физике. Потом она на некоторое время замерла, нагнула голову вбок, как бы прислушиваясь к чему-то внизу, в реке, проверяя, какой эффект возымели ее действия, а затем снова стала позвякивать колокольчиком. Она ни разу не произнесла «Старый Моисей». Она говорила только: – Дамбалла, Дамбалла, Дамбалла, – а потом ее голос снова возвысился и опять перешел на то самое африканское наречие.

Наконец она перестала звонить в колокольчик и опустила его к своему бедру. Затем кивнула, и Человек-Луна взял колокольчик из ее руки. Она непрерывно смотрела на реку, но мне было абсолютно непонятно, что же она там могла видеть. Потом отступила назад, и трое мужчин с дерюжными мешками встали у края моста с горгульями. Они развязали мешки и вытащили оттуда какие-то предметы, завернутые в бумагу из мясницкой лавки и перевязанные веревочками. Некоторые свертки были насквозь пропитаны кровью, можно было почувствовать запах свежего мяса, отдающий медью. Они принялись разворачивать окровавленные подношения, а когда сделали это, в реку посыпались куски мяса, грудинка, бычьи ребра, и вода окрасилась кровавыми разводами. В реку полетел цельный общипанный цыпленок, а вслед за ним из пластиковой коробки потекли куриные потроха. Телячьи мозги полились из зеленой банки из-под «Таппервэр», а красные бычьи почки и печень были извлечены из мокрых пакетов и тоже брошены в реку. Была открыта бутыль с маринованными поросячьими ножками, и содержимое ее плюхнулось в воду. Вслед за маринованными ножками полетели свиные рыльца и уши. Последним, что было брошено в реку, было бычье сердце, по размерам оказавшееся больше приличного кулака. Оно погрузилось в воду с таким всплеском, словно было огромным кровавым камнем, а потом трое мужчин свернули свои мешки, и Леди подошла к краю моста, стараясь не наступать в ручейки крови, струившиеся по камням возле бордюра.

Это напомнило мне, что во многих семьях большинство воскресных обедов и ужинов бывали всего лишь прелюдией к пьянке.

– Дамбалла, Дамбалла, Дамбалла! – вновь запела Леди. Затем постояла четыре или пять минут, неподвижная, наблюдая за рекой, спокойно текущей внизу. Потом глубоко вздохнула, и я на мгновение увидел за вуалью ее лицо, когда она поворачивалась к своему «Понтиаку». Она хмурилась: что бы она там ни увидела, в этой речной глади, или, наоборот, не смогла увидеть, это ее явно не радовало. Она проследовала в машину, Человек-Луна залез внутрь вслед за ней, водитель закрыл за ними дверь и скользнул за руль. «Понтиак» попятился к месту, где смог спокойно развернуться, и поехал в сторону Братона. Шествие отправилось в обратный путь по тому же самому маршруту, по которому пришло сюда. Обычно при этом среди идущих уже звучал смех, начинались оживленные разговоры, но на этот раз они не заговаривали с бледнолицыми зеваками на протяжении всего пути домой. В эту Страстную Пятницу Леди после своей миссии явно была в мрачном расположении духа, и казалось, что никто из них не чувствовал в себе желания посмеяться или пошутить.

Я, конечно же, знал, в чем была суть этого ритуала. Любой в городе знал это. Леди кормила Старого Моисея, устраивая ему ежегодный банкет. С каких пор это все началось, мне было неизвестно: наверняка задолго до моего рождения. Можно было бы подумать, как и считал его преподобие Блиссет из Свободной баптистской церкви, что это какой-то языческий обряд, которому покровительствует Сатана, и надо бы объявить его вне закона и запретить указом мэра и городского совета, однако довольно значительная часть белого населения города верила в Старого Моисея и выступала против подобных возражений святого отца. Этот обряд люди считали неотъемлемой частью городской жизни, он был в чем-то сродни ношению кроличьей лапки или киданию крупинок соли через плечо, и лучше было сохранять такие церемонии, хотя бы потому, что пути Господни были гораздо более неисповедимы, чем могли предположить поклонники Христа.

На следующий день дождь усилился, на Зефир хлынули грозовые облака. Пасхальный парад на Мерчантс-стрит, к великому неудовольствию Совета по искусствам и Клуба коммерсантов, был отменен. Мистер Вандеркамп-младший, семья которого владела магазином продуктов и кухонных принадлежностей, последние шесть лет переодевался в костюм Пасхального Кролика и ехал в последнем автомобиле в самом хвосте процессии, унаследовав эту функцию от мистера Вандеркампа-старшего, который стал уже слишком стар, чтобы скакать подобно кролику. Пасхальный дождь рассеял для меня все надежды на возможность поймать лакомые пасхальные яйца, которые кидали из машин этой процессии, леди из «Саншайн-клаб» не смогли продемонстрировать всем свои новые пасхальные одеяния и мужей, дети, члены зефирской организации бойскаутов, не смогли промаршировать под своими знаменами, а «возлюбленные конфедератки», девушки, посещавшие Высшую школу Адамс Вэлли, не смогли надеть свои кринолины и покрутить солнечными зонтиками.

Наступило хмурое пасхальное утро. Папа и я дружно высказали недовольство по поводу необходимости подстричься, привести себя в порядок, надеть накрахмаленные белые рубашки, костюмы и до блеска начищенные ваксой ботинки. Мама дала на наши ворчания и брюзжания стандартный ответ, похожий на отцовское «неизбежно как дождь». Она сказала:

– Это всего лишь на один день, – словно от этого тугой ворот рубашки и туго затянутый галстук могли стать более удобными и даже уютными. Пасха была праздником семейным, и потому мама позвонила Гранду Остину и Нане Элис, а затем папа позвонил дедушке Джейберду и бабушке Саре. Мы должны были вновь собраться все вместе, как это бывало во время каждой Пасхи, и провести время в зефирской Первой Методистской Церкви, в очередной раз выслушивая о пустой гробнице.

Белое здание церкви находилось на Сидэвайн-стрит между улицами Боннер и Шэнтак. В тот день, когда мы остановили возле нее наш грузовичок-пикап, она была полна прихожан. Мы прошли через блеклый туман в сторону света, струящегося через церковные стекла-витражи, и наши начищенные ботинки моментально стали грязными. Люди сваливали свои плащи и зонтики около входной двери, под нависающим снаружи карнизом. Это была старая церковь, возвели ее еще в 1939 году, побелка в некоторых местах осыпалась, обнажая серую основу. Обычно церковь к Пасхе приводилась в полный порядок, однако в этом году дождь явно нанес кистям и газонокосилке сокрушительное поражение, так что сорняки буквально оккупировали внутренний дворик.

– Проходите, проходите, Красавец и Красавица! Проходи, Цветочек! Будьте осторожнее, Дурачок и Дурочка! Хорошего вам пасхального утра, Солнышко! – Это был доктор Лизандер, который обычно служил на Пасху в церкви в качестве организатора празднества и выкрикивал пасхальные приветствия и пожелания. Насколько я знал, он никогда еще не пропускал пасхального воскресенья. Доктор Франс Лизандер работал в Зефире ветеринаром, и именно он прошлым летом вывел у Рибеля глистов. Он был голландцем, и хотя у него, как и у его жены, по-прежнему был заметный акцент, папа говорил мне, что доктор приехал в наш город задолго до того, как я появился на свет. Ему было примерно пятьдесят, плюс-минус пять лет, он был широкоплечим и лысым мужчиной с опрятной седой бородой, которая у него всегда выглядела более чем идеально. Он носил чистый и аккуратный костюм-тройку, всегда с галстуком-бабочкой и алой гвоздикой в петлице. К людям, входящим в церковь, он обращался по придуманным сходу именам:

– Доброе утро, Персиковый Пирожок! – обратился он к моей улыбающейся маме. К отцу, с пальцедробительным рукопожатием: – Дождь для тебя достаточно силен, Буревестник? – и ко мне, стиснув мне плечи и ухмыльнувшись в лицо, в результате чего свет отразился от его переднего серебряного зуба. – Входи смелее, Необъезженный Конь!

– Слышал, как доктор Лизандер назвал меня? – спросил я у отца, когда мы очутились внутри церкви. – Необъезженный Конь! – получение нового имени всегда бывало знаменательным событием.

В храме все было окутано парами, хотя крутились все вентиляторы на потолках. Перед всеми сидели Сестры Гласс, дуэтом играя на пианино и на органе. Они вполне могли послужить иллюстрацией к слову «загадочный». Будучи близнецами, но не двойняшками, эти две старые девы были похожи как отражение в странном зеркале. Они обе были длинными и костлявыми, Соня с копной русых, чуть беловатых волос, а Катарина с копной волос белых, с русоватым оттенком. Обе носили громоздкие очки в черных роговых оправах. Соня прекрасно играла на пианино, но совершенно не умела играть на органе, тогда как Катарина – наоборот. В зависимости от того, кого вы об этом спрашивали, сестрам Гласс – которые, казалось, постоянно были друг с другом в ссоре и ворчали одна на другую, но жили при этом, как ни странно, вместе в похожем на имбирный пряник доме на Шэнтак-стрит – было пятьдесят пять, шестьдесят или шестьдесят пять лет. Странность их дополнялась к тому же еще и гардеробом: Соня носила только голубое, во всех его оттенках, тогда как Катарина была рабыней всего зеленого. Что порождало неизбежное. Соню среди нас, детей, звали мисс Гласс Голубая, ну а как называли Катарину… думаю, вы догадались. Однако, странно это или нет, играли они на своих инструментах на удивление слаженно.

Церковные скамьи почти все были заполнены людьми. Помещение напоминало теплицу, в которой расцвели экзотические шляпы и наряды. Другие люди тоже искали себе места, и один из распорядителей церемонии, мистер Хорэйс Кейлор, с седыми усами и постоянно подмигивающим левым глазом, вызывавшим мурашки по коже, когда он смотрел на вас, подошел к началу прохода, чтобы помочь нам с местами.

– Том! Сюда! Боже мой, да ты что, слепой?

В целом мире был только один человек, который мог во время церковного песнопения завопить как американский лось.

Он встал со своего места, размахивая руками поверх моря шляп. Я почувствовал, как моя мама съежилась, а папа обнял ее рукой, словно бы удерживая от падения со стыда. Дедушка Джейберд часто выкидывал какие-нибудь номера, о которых отец, думая, что я его не слышу, говорил: «Показывает всем свою задницу». Сегодняшний день не был исключением.

– Мы тут заняли вам места! – продолжал голосить дедушка, и из-за его крика сестры Гласс сбились, одна взяла диез, а другая бемоль. – Идите сюда, пока тут не расселся какой-нибудь наглец!

В том же ряду сидели Гранд Остин и Нана Элис. Гранд Остин надел по поводу праздника костюм из легкой полосатой ткани, который выглядел так, словно от дождя разбух и увеличился вдвое; его морщинистая шея была стянута ослепительно белым накрахмаленным воротничком и голубым галстуком-бабочкой, редкие седые волосы были зачесаны назад, а глаза полны смущения от того, что он, сидя на скамье, вынужден был выставлять в проход свою деревянную ногу. Он сидел рядом с дедушкой Джейбердом, что отягощало его волнение и страдание: они прекрасно гармонировали друг с другом как грязь и бисквиты. Нана Элис, как обычно, выглядела олицетворением счастья. На ней была шляпка, украшенная сверху на полях маленькими белыми цветочками, перчатки ее тоже были белого цвета, а платье похоже на глянцевую зелень под морем солнечного света. Ее милое овальное лицо сияло в улыбке; она сидела рядом с бабушкой Сарой, и они подходили друг к другу как маргаритки в одном букете. Как раз в эту минуту бабушка Сара тянула дедушку Джейберда за полы его пиджака от того же самого черного костюма, который он носил и в солнечные дни, и в непогоду, на Пасху и на похоронах, пытаясь усадить его обратно на место и прекратить размахивания руками, которые в церкви выглядели более чем неприлично. Он просил людей в одном с ним ряду сдвинуться поплотнее друг к другу, а потом вновь закричал на всю церковь:

– Здесь хватит места и еще на двоих!

– Сядь, Джей! Сядь немедленно! – она была вынуждена ущипнуть его за костлявую задницу, и тогда он свирепо взглянул на нее и уселся на свое место.

Мои родители и я протиснулись туда. Гранд Остин сказал, обращаясь к папе: – Рад видеть тебя, Том. – Потом последовало крепкое рукопожатие. – Да, правда видеть – то я тебя и не могу. – Его очки запотели, и он снял их и начал протирать стекла носовым платком. – Однако, скажу тебе, народу тут собралось, как не было еще ни в одну Пас…

– Да, это местечко напоминает по густоте толпы публичный дом в день выдачи зарплаты, а, Том? – прервал его дедушка Джейберд, и бабушка Сара так сильно пихнула его локтем под ребра, что зубы у него клацнули.

– Я надеюсь, ты позволишь мне закончить хоть одну фразу, – обратился к нему Гранд Остин, щеки которого постепенно становились пунцовыми. – Пока я сижу здесь, ты не дал мне еще и слова вымол…

– Мальчишка, ты отлично выглядишь! – как ни в чем не бывало опять прервал его дедушка Джейберд и, наклонившись через Гранда Остина, похлопал меня по колену. – Ребекка, надеюсь, ты достаточно кормишь его причитающимся ему мясом, а? Знаешь, растущие парни нуждаются в мясе для своих мускулов!

– Ты что, не слышишь? – спросил его Гранд Остин, кровь теперь пульсировала на его щеках.

– Не слышу что? – переспросил его дедушка Джейберд.

– Прибавь громкость на слуховом аппарате, Джей, – сказала бабушка Сара.

– Что? – переспросил он ее.

– Громкость прибавь на аппарате, – закричала она ему, окончательно теряя терпение. – Прибавь громкость!

Пасха предвещала оказаться запоминающейся.

Дождь продолжал барабанить в крышу и входящие с улицы мокрые люди здоровались с уже сидящими внутри. Дедушка Джейберд, чье лицо было худым и вытянутым, а коротко остриженные седые волосы торчали серебристым ежиком, изъявил желание поговорить с отцом об убийстве, но отец коротким отрицательным движением головы отверг все попытки к подобным разговорам. Бабушка Сара спросила меня, играл ли я уже в этом году в бейсбол и я ответил что да, уже играл. У бабули Сары было круглое доброе лицо, с полными щечками и голубыми глазами в сетке морщин, но я отлично знал, что она часто задает дедушке Джейберду за его выходки по первое число и тогда ее глаза горят яростным огнем.

По причине дождя все окна были плотно закрыты и скоро в церкви стало нечем дышать. Вокруг царила сырость, пол был влажным, по стенам текло с потолка, над головой стонали и рычали, разгоняя густой воздух, лопасти вентиляторов. Отовсюду со всех сторон церкви доносились сотни разнообразных запахов – духи, лосьоны после бритья, тоник для волос, плюс сладчайший аромат бутонов, украшающих шляпки и воткнутых в петлицы пиджаков. Появились певчие, все как один в пурпурных мантиях. Прежде чем певчие успели закончить первый гимн, я под рубашкой уже обливался потом. Гимн пели все сообща и стоя, и как только отзвучала последняя строфа, все поспешно расселись на места. Две более чем упитанные дамы – миссис Гаррисон и миссис Прасмо – вышли к кафедре и несколько минут говорили о фондах пожертвований в пользу нуждающихся семей в Адамс Вэлли. После чего все снова поднялись, спели новый гимн и опять дружно уселись. Рядом со мной оба моих деда тщательно выводили слова гимна и их голоса напоминали могучий весенний лягушачий рев в болотистом пруду.

Потом за кафедру встал полнотелый преподобный Ричмонд Лавой и начал рассказывать нам о том, что за великий день сегодня, ознаменованный воскрешением Христа из мертвых и все такое. Под правым глазом лицо преподобного Лавоя было отмечено бородавкой с запятой из коричневых волосков, на голове его волосы были тронуты сединой по бокам и каждое, без исключений, воскресенье от горячей жестикуляции и энергичной молитвы его зализанная назад челка прорывала узы удерживающего ее лака и падала каштановыми прядями ему на глаза. Жену преподобного Лавоя звали Эстер, имена троих их детей были Мэтью, Люк и Джонни.

Примерно посреди проповеди преподобного, когда его голос уже начинал тягаться силами с грохотом бури за окнами церкви, я внезапно понял кто именно устроился на скамье прямо передо мной.

Демон.

Эта девочка могла свободно читать ваши мысли. Это было общеизвестно. Вот так и теперь, как только мысль о ее присутствии пронизала мое сознание, ее голова начала поворачиваться ко мне и уже через мгновения она смотрела на меня своими черными, как уголья, глазами, взгляд которых вполне был способен заворожить ведьму в самую темную полночь. Имя Демону было Брэнда Сатли. Ей было десять лет от роду, у нее были огненно рыжие прямые волосы и бледная кожа, усыпанная крупными коричневыми веснушками. Ее густющие брови были похожи на ярких гусениц, а заметно несимметричные черты лица наводили на мысли о том, что когда-то какой-то охваченный трепетным ужасом христианин пытался сбить огонь с ее пылающей головки, причем использовалась для этого не менее чем лопата. Левый глаз Демона был больше правого, ее нос напоминал крючковатый клюв с двумя зияющими дырами, ее тонкогубый рот мог свободно бродить с одной стороны лица на другую. Демон оправдывала свое наследство на все сто; ее огненноволосая и рыжеусая мать выглядела натуральной сестрой пожарного гидранта, а ее рыжебородому отцу мог позавидовать любой свежевыкрашенный почтовый ящик. Само собой, что имеющая таких огненных родичей Брэнда Сатли была мало сказать странноватой – она была колдуньей, это точно.

Свое прозвище Демон получила тогда, когда в один прекрасный день на уроке рисования изобразила своего родного отца в виде отличного черта с рогами и раздвоенным хвостом, после чего во всеуслышание класса поведала учительнице рисования миссис Диксон, потребовавшей от нее объяснений, о том, что у ее папочки в дальнем углу гардероба хранится целая пачка журналов полных фотографий, на которых парни-демоны засовывают свои хвосты в дырочки демонов-девушек. В дальнейшем Демон пошла гораздо дальше разглашения секретов своей семьи: в коробках из-под ботинок она приносила в школу дохлых кошек, с приклеенными скотчем к глазам бедняжек медными пенни; на уроке творчества она смастерила из нескольких брусков зеленого и белого пластилина чудное кладбище, украсив все могилы аккуратными надгробными плитами с именами всех без исключения своих одноклассников с точными датами их смерти, результатом чего стала не одна истерика среди тех, кто вдруг понял, что никогда не дотянет до шестнадцати; она славилась мастерством пакостных розыгрышей с использованием собачьих какашек вместо начинки для сэндвичей и ходили слухи, что именно на Демоне лежала ответственность за разлив канализации в уборной для девочек в начальной школе Зефира в прошлом ноябре, когда кто-то тщательно закупорил тетрадными листами все сливные отверстия унитазов.

Спору не было, Брэнда была штучкой зловещей и странноватой.

И вот теперь ее королевское высочество зловеще пристально рассматривала меня.

Кривой ротик демона растянулся в извилистую улыбку. Как завороженный я смотрел в эти горящие черным огнем глаза, не в силах отвести взгляд, и только одна мысль крутилась у меня в голове: Она добралась до меня. С взрослыми всегда бывает так: когда тебе нужно до зарезу их внимание и ты готов сделать все, чтобы они обратили на тебя взгляд, их внимание витает за сотни миль от тебя; когда же ты хочешь, чтобы предки оказались вдруг на другой стороне Земли, они начинают преследовать тебя повсюду, отягощая ненавистной заботой. Глядя на Демона, я мечтал о том, чтобы хоть кто-нибудь из сидящих рядом с ней взрослых обратил на нее внимание, одернул и приказал повернуться и слушать преподобного Лавоя, но Брэнде не составило никакого труда сделать себя невидимой. Никто не замечал ее отвернувшегося от кафедры бледного веснушчатого лица, кроме меня, ее жертвы, которую она выбрала для себя в этот час.

Худенькой бледной змейкой с грязными и ядовитыми коготками-зубками ее правая рука начала подниматься вверх. Медленно, со зловещей грацией, Демон отставила указательный палец и нацелила его в одно из зияющих ноздревых отверстий. Когда палец начал свое погружение в ноздрю, мне казалось, что этому никогда не будет конца, что палец будет уходить и уходить все глубже и глубже в голову Демона, пока не исчезнет совсем. Но в конце концов погружение закончилось и палец устремился наружу к свету, вынырнув с комком зеленоватой блестящей студенистой массы на конце, размером не меньше леденца.

Немигающий взгляд черных глаз Брэнды держал меня неотступно. Ее рот начал открываться. Я содрогнулся.

Нет, взмолился я, мысленно обращаясь к своей мучительнице, пожалуйста, только не это!

Демон устремила украшенный зеленым наростом палец к своему розовому язычку.

Не в силах спастись, я продолжал следить за происходящим, чувствуя как мой желудок закручивается узлом, поднимаясь вверх и превращаясь в крохотный тугой комок.

Зеленое на розовом. Грязные ногти. Липкая студенистая масса, вот-вот готовая сорваться вниз.

Демон слизнула с кончика пальца свою добычу. Должно быть я издал громкий хрип или сильно вздрогнул, потому что отец сжал рукой мою коленку и прошептал: «Слушай внимательно» и конечно же более ничего не заметил, даже самого финала изысканной пытки, устроенной мне Демоном. Улыбнувшись мне, Брэнда притушила взгляд своих черных глаз и, знаменуя окончание действа, ее головка отвернулась от меня, вернувшись в исходное положение. Рука ее матери поднялась и погладила ослепительные демонические пряди Демона, словно не было во всем подлунном мире более кроткого и сладчайшего существа, чем ее дочь.

Преподобный Лавой объявил общую молитву. Освобожденный от наваждения, опустив голову, я крепко зажмурил глаза.

Примерно через пять секунд после начала молитвы твердый крохотный снаряд со щелчком врезался в мой затылок.

Быстро оглянувшись, я посмотрел назад.

И онемел от ужаса. Безжалостно блестя серыми как сталь глазами, прямо позади меня сидели братья Брэнлины, Гоча и Гордо. Их родители по обе стороны от них были глубоко погружены в молитвенный транс. По моему мнению, повод для молитвы у этих людей мог быть только один – скорейшее избавление от своего нечистого потомства. Оба брата Брэнлины были затянуты в одинаковые синие костюмчики, с белыми рубашками и галстуками, и единственное различие сводилось к тому, что белый галстук Гочи перечеркивала полоска красная, в то время как галстук Гордо имел полоску черную. Волосы Гочи, который был старше Гордо ровно на год, были светлее; лохмы Гордо отдавали в желтизну. Лица и того и другого более всего напоминали угрожающие физиономии вырубленных из темного гранита каменных истуканов и все в их облике – устремленные вперед подбородки, выпирающие скулы, кости которых готовы были прорвать кожу, утесы гранитных лбов – все говорило о снедающем их души злобном огне. В секунду, следующую за началом моего созерцания этой пары хищных образов, Гордо поднял руку и молча показал мне отставленный средний палец, в то время как Гоча зарядил духовую трубку новым гороховым снарядом.

– Кори, не крутись по сторонам! – раздался у меня над ухом шепот мамы и меня дернули за рукав. – Закрой глаза и молись!

Так я и сделал. В следующий миг новая горошина вонзилась в мой череп. Пущенная умело и с близкого расстояния, горошина может причинить острую боль, сдержать от которой крик невозможно. В течение остатка молитвы я слышал, как позади меня Брэнлины крутились, перешептывались и хихикали словно пара злобных троллей. И в течение всего остального времени моя голова служила им верной мишенью.

После молитвы нами был исполнен еще один гимн. Были произнесены необходимые оповещения и пущено слово о всегда открытых дверях для путников. По кругу отправился поднос для пожертвований. Я положил на поднос доллар, специально врученный мне отцом для этой цели. Хоры пели, сестры Гласс наигрывали на пианино и органе. Позади меня хихикали Брэнлины. Потом преподобный Лавой взошел на свое место еще раз, для того чтобы исполнить пасхальный обряд, и именно в этот момент на мою руку села оса.

Рука лежала у меня на колене. Заметив осу, я не стал отдергивать руку, несмотря на то, что страх пронизал мой спиной мозг подобно разряду молнии. Добравшись до ложбинки между мизинцем и безымянным пальцем, оса устроилась там и замерла, часто подергивая своим черно-голубым брюшком украшенным смертоносным жалом.

Теперь позвольте мне рассказать вам кое-что об осах.

Осы – это не то, что пчелы. Пчелы, эти толстые и довольные своей судьбой существа, день-деньской перепархивают с цветка на цветок, безразличные к человеческой плоти. Дикие пчелы более любопытны чем пасечные и могут подлетать к вам с целью изучения, но как правило их поведение легко предсказуемо и от них не составляет труда улизнуть. В отличие от пчел, осы, в особенности черные осы – поджарые и проворные насекомые, похожие на летающий кинжал с крохотной головкой, – словно рождены для того, чтобы вонзать свое жало в смертную плоть, порождая крики, сравнимые разве что с криками восторга знатока вин, откупорившего покрытую столетней паутиной бутылку. За неосторожное поведение вблизи гнезда черных пчел можно поплатиться жутковатым ощущением, сопоставимым, по слухам, с тем, что сопровождает получение заряда мелкой дроби в спину и ягодицы. Я сам видел то, что сталось с лицом мальчика, которого осы, на чье гнездо он напоролся исследуя в середине лета заброшенный дом, укусили в губу и щеки; его лицо так распухло, что такую муку я не пожелал бы даже братьям Брэнлинам. Осы безумны; к ним нельзя приноровиться, они нападают без предупреждения и в их повадках нет последовательности. Будь у них подлиннее жало, они бы прокусывали вас насквозь. В слепой необъяснимой ярости, переполняющей ос, они почти равны братьям Брэнлинам. Если у дьявола и имеются на Земле родственники, то это не черные коты, не обезьяны или гладкокожие ящерицы; это всегда были и остаются осы.

В голову мне впилась очередная горошина. Боль была неожиданной и сильной, но мне уже было не до того – я следил за осой, обнюхивающей ложбинку между моим мизинцем и безымянным пальцем, слушал бешенный ритм своего сердца, чувствуя, как моя кожа покрывается отвратительными мурашками. Что-то пронеслось мимо моего лица и, чуть подняв голову, я заметил вторую осу, сделавшую проверочный облет головы Демона, потом приземлившуюся прямо посреди ее рыжего пожара. Должно быть Демон что-то почувствовала. Не зная, что за ужас устроился на ее голове, она подняла руку и смахнула осу, проделав это без малейшего вреда для себя. Сброшенная на пол оса снова поднялась в воздух, находясь, судя по грозному жужжанию ее черных крыльев, в последней степени ярости. Я решил что Демону пришел конец, но оса, очевидно учуяв исходящие от рыжей девочки сродственные флюиды, внезапно изменила свои намерение и взмыла к потолку.

Преподобный Лавой готовился к следующей молитве, традиционно посвященной распятому Христу, плачущей деве Марии и камням, которые откатываются с прохода праведников.

Вслед за осой я поднял глаза к потолку церкви.

Возле одного из медленно вращающихся вентиляторов в потолке имелась маленькая дырочка, размером не более четвертака. На моих глазах три осы одна за другой вылезли из этой дырки и деловито принялись опускаться вниз, явно имея целью обследовать находящееся под ними собрание прихожан. Через несколько секунд из потолочной дырочки появились новые осы, принявшиеся с тихим гудением описывать круги во влажном, насыщенном испарениями от множества тел воздухе.

За стенами церкви продолжал грохотать ливень. Стук дождевых капель порой почти заглушал то поднимающиеся, то ниспадающие рулады преподобного Лавоя. О чем говорил преподобный в те минуты, я не слышал – все мое внимание было поглощено осой, умастившейся между моими пальцами, и ее товарками, проникающими в церковь сквозь дырку в потолке.

Все больше ос присоединялось к рою собирающемуся в душном пространстве наглухо запертой, осажденной ливнем церкви. Поначалу я пытался считать ос. Восемь… девять… десять… одиннадцать. Налетавшись, некоторые осы садились на неспешно вращающиеся лопасти вентилятора и катались на них словно на ярмарочной карусели. Внезапно сквозь крохотное потолочное отверстие протиснулся сразу целый черный шар ос, размером не менее кулака. Двадцать… двадцать одна… двадцать две. Я бросил считать, добравшись до двадцати пяти.

Должно быть где-то на чердаке под крышей у ос было гнездо. Размером это гнездо было наверно не меньше футбольного мяча и оно висело в темноте, слабо пульсируя. Я сидел завороженный зрелищем осиного вторжения, в точности как, наверное, стояла и не могла отвести глаз дева Мария, которой путник на дороге демонстрировал свои израненные бока, и в течение нескольких ударов сердца из черной точки в потолке выпорхнули подряд еще не менее дюжины ос. Никто кроме меня, по всей вероятности, ос не замечал; быть может для собравшегося сообщества осы стали сейчас такими же невидимыми, какой была несколько минут назад Демон, когда добывала из носа свое лакомство. Следуя направляющим указаниям вентилятора, осы описывали наверху круг за кругом. Ос скопилось так много, что из них под потолком уже образовалось целое темное облако, словно бушевавшая за стенами гроза сумела-таки каким-то образом найти лазейку внутрь.

Моей осе надоело сидеть на месте и она поползла вперед. Когда очередная горошина впилась в мою шею там, где кончали расти волосы, я, глядя на осу во все глаза, вздрогнул, но сумел сохранить неподвижность. Добравшись до среднего сустава моего указательного пальца, оса остановилась. Осиное жало легло на мою кожу, и прикосновение его крохотных зазубрин было сравнимо с ощущением от крупинок разбитого стекла.

Преподобный Лавой достиг кульминации своей проповеди, его руки метались как мельничные колеса, его волосы уже сползли на лоб. Буря ломилась в закрытые окна и дождь изо всех сил стремился превратить крышу в решето. Обстановка напоминала начало судного дня, когда наступала пора присмотреть десяток сосен попрямее и начать созывать каждых тварей по паре. Всех, за исключением ос, подумал я; на этот раз мы исправим ошибку Ноя. Со смешанным чувством страха и острого любопытства я продолжал следить за осиным лазом в потолке. Я подумал, что Сатана наконец-то нашел способ проникнуть на пасхальное богослужение и вот он кружит над нашими головами, высматривая плоть себе в добычу.

Далее одновременно произошли следующие вещи.

Воздев руки, преподобный Лавой проговорил своим хорошо поставленным громким баритоном проповедника: «И в это знаменательное утро, после ухода ночи тьмы, ангелы наконец спустились на землю и га… а…а…кх!..

Устремив руки вверх навстречу ангелам, он внезапно увидел их воочию, крохотных и жужжащих злыми черными крылышками.

В тот же миг моя мама нежно накрыла ладонью мою руку с сидящей на ней осой и любовно сжала.

Собравшиеся под потолком на свою пасху осы видимо решили, что церемония, руководимая преподобным Лавоем затянулась слишком долго.

Моя мама вскрикнула. Ответом ей был крик преподобного. Именно он и послужил сигналом для осиной атаки, которого те так долго дожидались.

Черно-синее облако отвратительных насекомых, насчитывающее в своих рядах до сотни жал, пало вниз подобно сети, брошенной на головы загнанных животных.

Я услышал, как рядом со мной заорал что было силы ужаленный дедушка Джейберд: «Черррт!». Бабушка Элис взяла высокую трепетную ноту вполне оперной чистоты. Несколько ос одновременно укусили мать Демона в шею и та заголосила как пароходная сирена. Демонин папочка заколотил в воздухе своими худыми ручищами. Сама Демон разразилась зловещих хохотом. Позади меня крякали от боли Брэнлины, забыв о своей трубке-плевалке. По всей церкви наряженные в пасхальные костюмы и платья верующие вскакивали с мест и принимались размахивать в воздухе руками, словно сражаясь с невидимыми бесами, одолевающими их из неизвестного измерения. Преподобный Лавой танцевал вокруг кафедры в пароксизме агонистических мучений, молотя своими многосуставчатыми руками в воздухе с такой силой, словно вознамерился напрочь оторвать их от плеч. Хоры по-прежнему стояли и пели в один голос, но не слова очередного гимна срывались с их уст, а крики боли от укусов зловредных ос, впивающихся в щеки, подбородки и носы певчих. Воздух был полон темных, заходящихся вихрями течений, обращающихся вокруг лиц и голов людей подобно черным терновым венцам.

– Пошли прочь! Прочь! – зашелся кто-то в крике.

– Бежим! – догадался кто-то сметливый у меня за спиной.

Единство сестер Гласс разбилось, они мчались к боковым церковным выходам, их волосы были полны ос. Все до одного в церкви были на ногах и то, что всего десять секунд назад казалось мирным собранием прихожан, теперь напоминало охваченное ужасом стадо коров.

И во всем этом были виноваты осы.

– Моя чертова нога застряла! – в отчаянии стонал дед Остин.

– Джей! Помоги ему! – крикнула дедушке Джейберду бабушка Остин, но того уже и след простыл – вовсю работая локтями, он пробивался между рядами скамеек сквозь обезумевшую толпу к выходу.

Отец поднял меня на руки. Я услышал злобное гудение над моим правым ухом и в следующее мгновение оса ужалила меня в мочку, да так, что от боли у меня из глаз брызнули слезы.

– Ой! – услышал я свой собственный крик, мгновенно утонувший без следа в смятенном хоре воплей и пронзительных выкриков. Но две новых осы все же услышали меня. Одна метко клюнула меня в правое плечо, пронизав и ткань моего костюма и рубашку; вторая со свистом, словно выпущенная метким африканским дикарем из духовой трубки отравленная игла, пронеслась к моему лицу и впилась в верхнюю губу, результатом чего стало уааауаааввааа – общепонятное выражение неимоверной боли, в котором не было ни единой разумной буквы, вслед за чем я тоже забил в воздухе руками. Внизу меня кто-то заходился от радостного смеха и взглянув сквозь залитые слезами глаза, я увидел Демона, как заводную прыгающую на скамье с поднятыми руками с растянутым в приступе веселья лягушачьим ртом. Все лицо Брэнды было усеяно красными пятнами осиных укусов.

– Все выходите наружу! – что было сил выкрикнул доктор Лизандер. В красивом пике сразу три осы, отвратительно пульсируя брюшками, впились в его лысину, еще пара атаковала за спиной у него его седовласую, суроволикую супругу, с которой моментально слетела ее красивая голубая пасхальная шляпка. На широких плечах миссис Лизандер осы нашли для себя отличные посадочные площадки. Оскалив зубы в приступе праведного гнева и стиснув в одной руке Библию, а в другой свою сумочку, та принялась наносить наседающим на нее волнам летающих бестий могучие удары.

Отталкивая друг друга, люди рвались к дверям, забыв в стремлении поскорее избавиться от муки и пробиться на волю о своих дождевиках и зонтах. Наполняя церковь, пасхальная публика являла собой образцовую модель цивилизованного христианского общества, в то время как наружу вываливались толпища посконных варваров. Женщины и дети падали в липкую грязь церковного двора, мужчины спотыкались о их тела и тоже падали лицами вниз, прямо в лужи. Пасхальные шляпки разлетались во все стороны и катились по ветру подобно мокрым колесам до тех пор, пока их не затаптывали обезумевшие от страха люди.

С моей помощью отцу удалось высвободить деревянную ногу деда Остина из плена церковной скамьи. Осы нещадно кусали руки моего отца, и каждый раз, когда очередное жало впивалось в него, я отчетливо слышал, как с шипением вырывался у отца сквозь стиснутые зубы воздух. Мама, бабушка Элис и бабуля Сара старались пробиться к выходу в придел, где люди валились с ног и отчаянно пытались выпутаться друг из-под друга. Преподобный Лавой, с пальцами распухшими как сосиски, тщетно пытался защитить лица своих детей, укрывая их между собой и полами юбки своей несчастной Эстер. Певчие спасались бегством, некоторые на бегу срывали с себя свои пурпурные мантии и бросали их прямо на пол. Отец и я повели деда Остина по проходу между скамьями к выходу из придела. Осы не побрезговали и другим моим дедом – его шея была вся искусана сплошь и щекам, по которым струились слезы или пот, тоже досталось. Отец раз за разом отмахивался от ос, жадно круживших вокруг нас словно команчи, охочие до поживы, припрятанной в фургонах переселенцев. Отовсюду доносились детский плач и пронзительные выкрики женщин, а осы продолжали нападать и жалить.

– Скорее наружу! Наружу! – выкрикивал в дверях доктор Лизандер, не считаясь с рангами, проталкивал людей вперед под дождь, как только в проходе намечался затор. С другой стороны прохода его жена, Вероника, плечистая датская медведица, одну за другой хватала страждущую душу за шиворот и вытаскивала на улицу за порог.

Мы уже почти добрались до выхода. Дед Остин шатался и отец осторожно поддерживал его. Моя мама выбирала ос из прически бабули Сары, словно голова той была густонаселенным гнездом. Два раскаленных гвоздя впились в основание моей шеи, один за другим с секундным интервалом – боль была такая, что мне показалось, что голова моя сейчас лопнет. Сразу вслед за этим меня схватил за руку отец, сильно дернул на себя, и по моей голове застучали капли дождя. Когда все члены моей семьи сумели наконец выбраться на улицу, отец поскользнулся, не удержался на ногах и упал на колени прямо в грязь. Схватившись рукой за шею, я бегал кругами, крича от боли, и кончилось это тем, что, оступившись, я потерял сцепление с землей и прямо в своем пасхальном костюме растянулся в густой зефирской грязи.

Последним церковь покинул преподобный Лавой. Захлопнув за собой церковную дверь, он торопливо задвинул засов и с тяжким вздохом прислонился спиной к окованному дереву, словно бы запечатав собой находящееся внутри зло.

Буря продолжала бушевать, сотрясая все вокруг. Тяжелые капли дождя впивались в землю и во все стоящее на ней, напоминая скорее уже не гвозди, а удары небольших молотков, выколачивающих из наших тел последнюю чувствительность. Кто-то просто сидел в грязи безо всяких сил; другие бродили вокруг в прострации; кто-то стоял, обратив кверху лицо, чтобы дождь бил прямо в него, облегчая холодными каплями боль.

Больно мне было ужасно. В бреду боли мне воображалось, как радуются позади закрытой церковной двери осы. Ведь, в конце концов, эта пасха была и их праздником тоже. Они так же воспряли из мертвых, пробудившись из холодных объятий зимы, во время которой осиные гнезда высыхали и их население, в основном крохотные личинки-младенцы, обращалось в неподвижные мумии. Откатив со своего пути свой собственный камень, они вышли навстречу весне своего нового рождения, поспешив познакомить нас с болезненной церемонией, знаменующей упрямство и цепкость жизни, намеревающейся просуществовать еще так долго, как это не снилось ни одному преподобному Лавою. И сегодня нам, всем нам, удалось испытать на себе всю остроту и болезненность терновых шипов и каленых гвоздей, пусть и несколько своеобразным способом это было преподано.

Кто-то нагнулся ко мне. Я почувствовал, как чья-то рука приложила комок холодной грязи к моей искусанной шее. Подняв глаза, я взглянул в мокрое лицо дедушки Джейберда, волосы на голове которого страшно стояли дыбом, словно он только что перенес сильнейший удар электричеством.

– С тобой все в порядке, парень? – спросил он меня.

Дедушка Джейберд в самый тяжелый момент повернулся ко всей нашей семье спиной и бежал, спасая собственную шкуру. Он стал иудой и трусом, и в предложенной им грязи не было целебной силы.

Я ничего ему не ответил. Я просто взглянул ему прямо в глаза, но смотрел я сквозь него.

– Все будет в порядке, – сказал он тогда мне, потом выпрямился и отправился посмотреть как там бабуля Сара, которая стояла вместе с мамой и бабушкой Элис. Обернувшись на ходу, он взглянул на меня как побитая загнанная крыса.

Будь я ростом с моего отца, я наверное ударил бы его. Но сейчас я не был способен ни на что большее, как испытывать стыд за дедушку Джейберда, жгучий непереносимый стыд. А кроме того другая мысль изводила меня, мысль о том, сколько из трусости дедушки Джейберда перешло по наследству ко мне. В ту пору я не имел ни малейшего представления об этом, но не за горами было время, когда все это мне довелось узнать.

Где-то на другой стороне Зефира начал звонить колокол другой церкви, и этот звук доносился до нас сквозь дождь словно во сне. Я поднялся на ноги, моя шея, нижняя губа и плечо изнывали от пульсирующей боли. Самое ужасное в боли то, что она унижает тебя. Даже Брэнлины и те растеряли свое бахвальство и скулили как щенки. Лично я ни до, ни после не видел никого, кто бы смог держать себя молодцом, получив в нос с полдюжины жал, а вы?

Пасхальный колокольный звон начал разноситься над залитым водой городом.

Служба закончилась.

Аллиллуйя.

Глава 5

Смерть велосипеда

А дождь продолжал лить.

Серые облака сплошным покрывалом висели над Зефиром, изливая на землю из своих раздувшихся подбрюший воды, положившие начало паводку. Засыпая под барабанную дробь дождя в крышу, я просыпался под грохот урагана. В своей конуре скулил и дрожал Рибель. Я мог представить себе, какие чувства мог он испытывать. Мои осиные укусы сошли, на их местах остались только красные пятна, а дождь все лил и лил, и мы уже начали забывать о солнечном свете, теряя надежду на то, что его лучи когда-то согреют наш родной городок; изводящий скучный дождь не прекращался и в свободное от домашних заданий время мне не оставалось ничего другого, как только сидеть у окна и читать моих любимых «Знаменитых чудовищ» или пересматривать кипу комиксов.

Весь наш дом насквозь пропитался тем известным дождевым запахом, духом мокрого дерева и влажной грязи, которую входящие с улицы наносят с лужайки. По причине обильности небесного излияния был отменен обычный субботний утренний сбор в «Лирике», что объяснялось сильными течами в крыше кинотеатра. Сам городской воздух стал влажным и липким, похожим на зеленую плесень, которая нарастает на боках валунов. Через неделю после пасхи отец за обедом отложил вилку и нож, обратил взгляд к запотевшему окну со стекающими каплями влаги и заметил:

– Если это продолжится еще неделю, нам придется начать отращивать жабры.

А дождь все лил и лил, и эту неделю и следующую. От воды в воздухе стало тяжело дышать, от застоявшихся в небе облаков дни превратились в одни сплошные болотистые сумерки. Наши дворы стали прудами, а улицы – полноводными бурливыми реками. Из школы начали отпускать пораньше, так чтобы засветло все сумели вернуться домой без потерь, а в среду днем ровно без пятнадцати три мой велик приказал долго жить.

Еще за секунду до этого я старательно крутил педали, преодолевая напор воды, катившейся по Дирман-стрит, и в следующее мгновение переднее колесо моего скакуна угодило в невидимую под водой расселину у тротуарного выступа и весь изъеденный ржавчиной остов его устрашающе содрогнулся. Далее несколько событий произошло одновременно: руль сложился пополам, спицы переднего колеса лопнули, сиденье завалилось набок, старые швы рамы наконец сдались и разошлись и я внезапно оказался лежащим на животе в воде, противно устремившейся внутрь моего желтого дождевика. Некоторое время, не знаю уж сколько, я неподвижно лежал, пытаясь сообразить, что же случилось и что, Бога ради, смогло так неожиданно выбить меня из седла. Когда же я сел и оттер воду со своих глаз и посмотрел на велосипед, то в одно мгновение понял, что моему старому, во всех отношениях, другу пришел конец.

Мой велосипед, который был стар, по меркам жизни мальчишки, задолго до того, как попал в мои руки с развалов блошиного рынка, более был не жилец. И сидя вот так под дождем, я не испытывал ни малейших сомнений по этому поводу. То, что давало жизнь этому созданию человеческих рук, инструментов и мысли, теперь развалилось и лопнуло по швам и воспарило в сочащиеся водой небеса. Рама треснула и погнулась, ручки руля висели на одном честном слове, седло повернулось в обратную сторону и напоминало свернутую голову. Цепь слетела со звездочек, с переднего колеса соскочила шина, сломанные спицы торчали во все стороны. При виде таких смертельных ранений я готов был разрыдаться, но несмотря на то, что мое сердце сжимала невыносимая печаль, я знал, что слезами горю не поможешь. Просто все дело было в том, что мой велик откатал свое, износивши до последней крайности тело, и со спокойным достоинством добрался до конца дней своих. Я был не первым его владельцем, и может быть дело заключалось и в этом тоже. Быть может все дело было в том, что велосипед, однажды выставленный из дома своего хозяина за ненадобностью и по старости лет, год за годом чах от тоски по тем первым рукам, что держали его руль, год от года еще больше старея, и в минуты покоя и по ночам видел свои особые велосипедные сны о дорогах, по которым катился в молодости. По сути дела мой велик никогда не был по-настоящему моим; он носил меня на себе, но его педали помнили прикосновения ног другого хозяина. И в эту дождливую среду он наконец решился покончить с собой, и причина тут заключалась, может, и в том, что он, мой велик, знал так же и то, что мне до смерти хочется заиметь другой велосипед, который бы принадлежал с самого начала мне и только мне одному, который был бы создан лишь для меня. Может быть дело состояло и в этом тоже. Все, в чем я был точно уверен в этот момент, так это в том, что весь остаток пути до дома мне придется проделать на своих двоих и что ни за что в жизни я не смогу заставить себя нести останки своего велосипеда.

Оттащив сломанный велик с дороги к чьему-то двору, я прислонил его к стволу дуба и зашагал домой в насквозь промокшем дождевике, с ранцем, в который пробралась сырость, за спиной, и в башмаках, которые скрипели от налившейся в них воды.

Когда, возвратившись вечером с работы, папа узнал о печальной судьбе моего велосипеда, он решительно усадил меня с собой рядом в кабину нашего пикапа-грузовичка и мы вдвоем покатили на поиски обломков велика, которые должны были дожидаться на нас на Дирман-стрит.

– Наверняка его еще можно починить, – говорил мне отец, и дворники елозили взад и вперед, старательно разгоняя воду стекающую по ветровому стеклу. – Мы найдем кого-нибудь, кто сварит раму и руль и наладит остальное. Это выйдет наверняка дешевле, чем покупать новый велосипед.

– Лады, – отвечал я, хотя ни на секунду не сомневался в том, что велик мой мертв и воскресить его к миру живущих двухколесных не под силу никому. Никакой ангел-сварщик не способен на такое чудо. – Переднее колесо тоже все вывернулось, – добавил я, но все внимание папы было сосредоточенно на скользкой дороге.

Медленно, но верно мы добрались до того дуба, где я оставил свой сломанный велик.

– И где же он? – спросил меня отец. – Ты здесь его оставил?

Хотите верьте, хотите нет, но остатки моего велосипеда испарились, словно их и не было здесь вообще. Папа остановил пикап, вылез под дождь и постучал в двери дома, во дворе которого рос дуб. Сквозь стекло кабины я увидел как отворилась дверь и на улицу выглянула светловолосая женщина. Отец поговорил с ней о чем-то с минуту и я увидел, как женщина указала рукой куда-то вдоль по улице. Когда отец мой вернулся обратно, его фуражка была вся мокрая, а куртка молочника на ссутуленных плечах потемнела от воды. Отворив дверь кабины и скользнув за руль, он вздохнул и сказал мне:

– Что ж, она мне все рассказала. Эта женщина выходила взять почту и увидела твой велосипед, лежащий у подножья дуба у нее во дворе, после чего, вернувшись домой, позвонила мистеру Скалли и попросила его приехать и забрать велосипед, что он и сделал.

Мистер Эммет Скалли был зефирским старьевщиком, разъезжающим по городу на своем грузовичке, выкрашенном ярко-зеленой краской, с красной надписью на дверце «Антиквариат Скалли» и номером телефона под ней. Мой отец запустил мотор и взглянул на меня. Мне был знаком этот взгляд; взгляд был жестким и разгневанным, отчего будущее нарисовалось мне в самых мрачных тонах.

– Почему ты не постучал в дверь этой женщины и не предупредил ее, что вернешься за своим велосипедом? О чем ты думал в тот момент?

– Ни о чем, сэр, – потупив глаза ответил я. – Я ни о чем в тот момент вообще не думал. Я упал.

Молча кивнув, мой отец выжал сцепление, дал газ и, отъехав от тротуара перед домом с дубом, мы снова пустились в дорогу. Но путь наш лежал не в сторону дома – мы устремились на запад. Я отлично знал куда правит наш пикап отец. На западе находилась персональная свалка мистера Скалли, его развал старья, за самой окраиной города, там, где начинался лес. По пути мне пришлось выслушивать разнообразные поучительные рассказы отца, сводящиеся примерно к следующему: «Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я всюду ходил только пешком. В ту пору я и мечтать не мог о собственном велике, даже о подержанном. Господи, да тогда никто не думал о том, чтобы катить куда-то на велике, даже если путь составлял две или три мили. И от этого здоровья в нас было хоть отбавляй. В солнце, в ветер, в дождь, все равно, мы шли пешком. И куда нам было нужно, мы всегда добирались пеш…» – и так далее и тому подобное; вы понимаете, о чем я говорю: мой отец пел хвалебную песнь своему детству, с чем все мы, конечно же, хорошо знакомы.

После того как окраины города остались позади, блестящая от воды дорога пошла через насквозь промокший зеленеющий лес. Дождь по-прежнему не обещал милостей, клочья тумана цеплялись за ветви деревьев и отрываясь, неторопливо пересекали дорогу перед самым нашим носом. Папа сильно сбавил ход, поскольку дорога здесь считалась опасной даже в самую лучшую и сухую погоду. Он все еще терзал меня рассказами о сомнительных радостях безвелосипедной жизни, что, как я уразумел, было в его устах своеобразным способом дать понять мне, что в том случае, если велосипед окажется непригодным к починке, то мне лучше сразу же начать привыкать к пешему образу существования. Между скрытыми в дымке холмами продолжали завывать ветер и грохотать буря, пустынная дорога разматывалась перед нами, норовисто убегая под колеса нашего грузовичка словно плохо объезженная лошадь, не желающая скакать под седлом. Не знаю уж что толкнуло меня в спину, но именно в этот момент я повернул назад голову и всмотрелся в мокрые сумерки.

И увидел автомобиль, который быстро настигал нас сзади.

Волосы поднялись дыбом у меня на затылке, а на коже появилось такое ощущение, словно по мне ползли муравьеи. Машина позади нас была черной как смоль, приземистой и имела самый что ни на есть угрожающий вид присевшей на задние лапы перед прыжком пантеры с блестящими хромом зубами. Прямо сейчас она, не снижая скорости, стрелой вписывалась в поворот, который только что при помощи непростой работы сцеплением, газом и тормозами, преодолел мой отец. Мотор черной машины наверняка работал на самых высших оборотах, но несмотря на то, что ее и наш грузовичок разделяло всего ничего, со стороны этого ужаса ночи не доносилось ни звука. Мне показалось, что я увидел бледное лицо, низко пригнувшееся к рулевому колесу. В тот миг, когда я четко увидел языки красного и оранжевого пламени, нарисованные на капоте и по черным эбонитовым бокам, в ту секунду когда машина настигла нас и, не снижая скорости и даже не пытаясь свернуть, устремилась нам под задний бампер, я не выдержал и пронзительно закричал:

– Папа!

Подпрыгнув на своем сиденьи, отец резко крутанул руль. Грузовичок начало заносить налево к середине дороги, отмеченной вылинявшей прерывистой линией, и моему отцу пришлось несколько мгновений посвятить отчаянной борьбе, чтобы не дать нам скатиться в лес. Потом шины снова нашли сцепление с асфальтом, грузовичок выправился и отец, утерев со лба пот, уставился на меня горящими от гнева глазами, явно желая получить вразумительное объяснение по поводу случившегося:

– Ты что, спятил? – бросил он мне. – Ты чуть было не отправил нас на тот свет!

Я снова оглянулся назад.

От черной машины не осталось и следа.

Но она не обогнала нас. И свернуть ей тоже было некуда. Она просто исчезла.

– Я видел… видел…

– Что ты видел? Где? – требовал он ответа.

– Мне показалось, что я увидел… машину, – наконец сумел пролепетать я. – Она чуть было не врезалась в нас – я так испугался.

Отец внимательно изучил зеркало заднего вида. Конечно же в нем он не увидел ничего, кроме прежнего, струящегося с небес, дождя и пустой дороги, которую за секунду до того видел и я. Протянув ко мне руку, он пощупал мой лоб и сказал:

– Ты как себя чувствуешь?

– Со мной все в порядке, сэр.

И в самом деле – никаких признаков простуды у меня не было. В этом, как бы там ни было, я был уверен. Мой папа, удовлетворившись тем, что лихорадка не треплет меня, отнял от моего лба руку и снова положил ее на руль.

– Тогда сиди спокойно и не балуй, – наказал он мне, и я решил постараться и вести себя наилучшим образом.

Снова все внимание моего отца сосредоточилось на хитростях и уловках дороги, разворачивающейся перед нами, и по тому, как то и дело напрягались у него на скулах желваки, я понял, что в эти минуты он решает непростую задачу о том, что со мной делать дальше: то ли отвести меня и показать доктору Пэрришу, то ли выпороть как сидорову козу.

Больше я о черной машине не заикался, потому что знал, как дважды два, что отец ни за что не поверит мне. Дело в том, что эту самую машину я уже видел при свете дня на улицах Зефира. Проносясь по улицам нашего городка, она оповещала о себе грохотом, и ревом движка и когда она летела мимо тебя, можно было почувствовать исходящий от нее жар и видеть, как трепещет под ее покрышками асфальт улицы. «Это самая быстрая машина во всем городе», – сказал мне Дэви Рэй, когда мы вместе с ним в один из августовских дней болтались на Мерчантс-стрит перед палаткой с мороженным, прохлаждаясь в ветерке, исходящем от глыб сухого льда, наваленного в проволочную корзину у задней двери.

– Отец говорит, – продолжал откровенничать Дэви Рэй, – что в нашем городе никто не может обогнать Полуночную Мону.

Полуночная Мона. Именно так звали эту машину. Парня, которому принадлежала машина, звали Стиви Каули. Его прозвище было Малыш Стиви, поскольку ростом он лишь на пару дюймов превосходил пять футов, и это при том, что лет ему было уже все двадцать. Он без конца курил «Честерфильд», прикуривая одну сигарету от другой, и может быть это и повлияло на то, что его рост приостановился.

Но настоящая причина того, почему я не стал ничего говорить отцу о Полуночной Моне, преследовавшей нас на мокрой дороге, заключалось в том, что случилось в прошлогоднем октябре и о чем знал весь город. В ту пору мой отец состоял в добровольной пожарной дружине. Однажды вечером в нашем доме раздался телефонный звонок. Как папа сказал потом маме, это был Марчетте, шеф пожарной дружины. На Шестом шоссе в лесу горела врезавшаяся в дерево машина. Отец торопливо оделся и ушел тушить пожар и когда он через два часа вернулся, в его волосах было полно пепла, а от одежды исходил устойчивый запах дыма. В этот вечер он увидел на пожаре что-то такое, из-за чего на следующей день вышел из добровольных пожарных.

Именно по Шестому шоссе мы сейчас и ехали. Автомобиль, который сгорел здесь в прошлом октябре и тушить который вызвали моего отца, был Полуночной Моной, за рулем ее находился Малыш Стиви Каули.

Сейчас тело Малыша Каули – а лучше сказать то, что осталось от него – лежало в гробу на кладбище Поутер-хилл. Полуночная Мона тоже куда-то исчезла, очевидно туда, куда исчезают все разбитые и сгоревшие автомобили.

Но сегодня я своими глазами видел эту машину, мчащуюся сквозь туман по шоссе позади нашего пикапа. Кроме того, я также был уверен в том, что видел кого-то, кто сидел в ней за рулем.

Я решил, что не скажу об этом ни слова, буду держать рот на замке и все тут. У меня и без того хватало на сегодня неприятностей.

Немного притормозив, отец свернул с Шестого шоссе на грязную боковую дорогу, уходящую в глубь леса. Довольно скоро мы добрались до странного места, где вдоль дороги к деревьям были прибиты гвоздями старые проржавевшие металлические знаки и таблички всевозможных мастей, размеров и содержания; по-моему, знаков и табличек тут было не менее сотни, от рекламы апельсиновой содовой «Грин Спот» и пилюль от головной боли «Би-Си» до «Бабушки Опри». После опушки с табличками дорога свернула к охотничьему домику из старых серых бревен, с осевшим и покосившимся крыльцом, выходящим на передний дворик – то есть море бурьяна, – где можно было найти какую угодно рухлядь: ржавые вешалки и кухонные плиты, торшеры и настольные лампы, кроватные рамы, электрические вентиляторы, ледники и другую бытовую утварь, наваленную неряшливыми кучами. Тут были и громадные мотки проволоки, ростом выше моего отца, и бушелевые корзины, полные пустых бутылок, а посреди всего этого барахла высился очередной знак, самый красочный – жестяной улыбающийся полицейский с красными буквами поперек груди: «Стой. Не воруй». В голове копа красовались три аккуратные дырочки от пуль.

Как я понял, с воровством у мистера Скалли велась самая жестокая борьба, потому что не успел отец заглушить мотор пикапа, как дверь охотничьего домика открылась и оттуда во двор выскочили две злющие поджарые овчарки и принялись облаивать нас. Секундой позже ту же дверь кто-то пинком распахнул изнутри и на крыльцо выскочила невысокая и хрупкая на вид женщина с тугой светлой косой и ружьем в руках.

– Кто вы такие? – заорала она в нашу сторону голосом таким же благозвучным, как визжащая пила лесопилки. – Что вам тут надо?

Мой отец открыл дверцу кабины и помахал рукой.

– Я Том Мэкинсон, мэм. Я приехал из Зефира – Том Мэкинсон, миссис Скалли, вы должны меня знать.

– Какой-такой Том?

– Мэкинсон, мэм!

Чтобы перекрыть лай овчарок, отцу приходилось кричать.

– Я приехал из Зефира!

– А ну, тиха! – прикрикнула на овчарок миссис Скалли. Этого ей показалось мало и, схватив висящую на колышке на крыльце плетку-многохвостку, она несколько раз вытянула ею псин вдоль спин, что существенно охладило их пыл.

Вслед за отцом я выбрался из кабины пикапа и встал рядом с ним. Наши ботинки наполовину утонули в грязи, которую не держали даже сорняки.

– Я приехал повидаться с вашим мужем, миссис Скалли, мэм, – объяснил отец хозяйке домика. – Дело в том, что он по ошибке забрал и увез велосипед моего сына.

– Вот как? – проговорила миссис Скалли и причмокнула губами. – Обычно Эммет не ошибается.

– Так ваш муж дома, мэм? – снова спросил отец. – Могу я поговорить с ним?

– Он там, на заднем дворе, в одном из сараев, – ответила жена старьевщика и указала нам нужную сторону своим ружьем. – Ваш велосипед, наверное, тоже там – их тут тьма-тьмущая.

– Благодарю вас, мэм.

Мой отец зашагал в указанном направлении и я двинулся вслед за ним, но не успели мы сделать и дюжину шагов, как за спиной у нас снова раздался голос миссис Скалли:

– Эй, вы! Внимательней смотрите себе под ноги! Если споткнетесь и свернете себе шею, мы не собираемся за вас отвечать, понятно?

Если в переднем дворике четы Скалли творился, мягко сказать, беспорядок, то состояние заднего двора нельзя было представить и в кошмарном сне. Сараи оказались огромными ангарами из ржавого железа, вроде тех, в которых хранится урожай табака. Для того, чтобы добраться до сараев, пришлось пробираться по узенькой тропинке, петлявшей между горами разнообразной рухляди: тут были и разбитые проигрыватели и какие-то странные статуи, садовые насосы, продавленные шезлонги, половинки газонокосилок, двери, ржавые жаровни, горшки и кастрюли, кровельное железо, утюги и батареи и бельевые корзины многих сортов.

– Господи помилуй, – оглядываясь по сторонам, прошептал, больше обращаясь к самому себе, отец, когда мы с ним проследовали извивами тропинки меж высящихся по бокам гор хлама. Все хозяйство Скалли щедро поливалось дождем и в некоторых местах с вершин этих металлических эверестов вода стекала бурливыми маленькими потоками. Это место воистину было удивительным, но когда через несколько шагов перед нами появилась здоровенная куча перекрученного и спутанного друг с другом металлического нечто, я понял, что назвать эту свалку удивительной – значит не сказать ничего. Она была по-настоящему волшебной. Я застыл как вкопанный, не в силах отвести от того, что увидел перед собой, глаз.

Впереди высилась гора из сотен велосипедных рам, сросшихся меж собой прядями жуткой ржавчины, все без исключения без единой шины и, в большинстве своем, со сломанными поперечинами.

Говорят, что где-то в Африке есть тайное место, куда уходят умирать слоны, где эти морщинистые серые великаны ложатся на землю и освобождают себя от бренной ноши своих тяжких тел, чтобы наконец воспарить к небесам в виде легчайших сердцевин своей души. В тот момент я искренне верил в то, что мне посчастливилось наткнуться на секретное кладбище велосипедов, где их мертвые остовы наслаивались друг на друга год за годом, поливаемые дождем и сжигаемые солнцем еще долго после того, как непоседливые велосипедные души покинули свои рамы. В некоторых местах этой огромной кучи велосипеды распались от времени настолько, что приняли вид палой красной и желтой листвы, которой суждено сгореть на костре в один из осенних полдней. Кое-где из кучи торчали разбитые фонари, незрячие и вызывающие, как то бывает у мертвых. На гнутых рулях еще виднелись резиновые рукоятки, с которых кое-где свешивались пучки украшающей их виниловой бахромы, похожей на вылинявшее под дождем пламя. Стоило только напрячь воображение и можно было представить все эти велосипеды новенькими, сверкающими от краски и трепещущими от нетерпения скорее отправиться в путь, с новенькими шинами, педалями и цепями, несущими на себе капли желтой пахучей смазки и крепко цепляющимися за передаточные шестерни. По неясным для меня причинам это видение навевало грусть. Скорее всего дело было в том, что тут перед собой я увидел наглядное подтверждение тому, что всему, как бы сильно мы не берегли это и не хранили, когда-то приходит конец.

– Здорово! – пророкотал кто-то у нас над ухом. – Я слышал, какой вы там устроили переполох.

Оглянувшись, я и мой отец увидели перед собой мужчину, с трудом толкающего по грязи большую тяжело груженную тачку. Мужчина был облачен в комбинезон и пару заляпанных грязью ботинок, его обширный живот вызывающе выпирал вперед, на лице видны были пятна, определенно свидетельствующие о неполадках с печенью, а голову украшал единственный клок седых волос. Лицо мистера Скалли было изрезано морщинами, нос, с сеточкой проглядывающих красных сосудиков на кончике, напоминал картошку, глаза его были прикрыты очками с круглыми стеклами. Глядя на нас, он улыбался во весь рот, демонстрируя желтые редкие прокуренные зубы. Подбородок мистера Скалли украшала большая бородавка с тремя торчащими седыми волосками.

– Чем могу помочь вам, ребята?

– Я – Том Мэкинсон, – представился отец протягивая для пожатия руку. – Сын Джея.

– Вот черт! Прошу прощения, не признал сразу! То-то я гляжу, лицо знакомое.

На руках у мистера Скалли были грязные парусиновые рукавицы, которые тот неспешно стянул, перед тем как встряхнуть руку отцу. – А это, выходит, внук Джея?

– Точно. Его зовут Кори.

– Сдается мне, я вроде пару раз видел тебя в городе, – сказал мне мистер Скалли. – Я помню когда твоему отцу было столько же лет, сколько тебе сейчас. Мы с твоим дедом тогда были «не разлей вода».

– Мистер Скалли, мне сказали, что несколько часов назад вы забрали с Дирман-стрит велосипед, – сказал старьевщику отец. – Он стоял там под дубом.

– Точно, это я его прибрал. Ну и что, там и смотреть то особенно не на что было. Сплошная рухлядь.

– Дело в том, что это был велосипед Кори. Мы собирались отдать его в ремонт и если вы теперь вернете его нам сейчас…

– Во дела, – протянул мистер Скалли. Его широкая улыбка дрогнула. – Том, я даже не думал, что этот велосипед еще на что-то сгодный.

– Ничего страшного. Значит велосипед еще здесь у вас?

– Да, ваш велосипед здесь. Точнее сказать, он был здесь, – мистер Скалли мотнул головой в сторону одного из «сараев». – Я отвез его туда всего несколько минут назад.

– Но мы можем пойти и забрать его?

Посмотрев на меня, мистер Скалли закусил губу, потом перевел взгляд обратно на отца.

– В том то и дело, что ничего не выйдет, Том. Не сможете вы его забрать.

Отставив тачку в сторону, он прислонил ее ручки к склону одной из мертвых велосипедных гор и сказал:

– Пойдемте, я кое-что вам покажу.

Вслед за мистером Скалли мы зашагали к сараю. Мистер Скалли сильно хромал, словно суставы у него в ноге были не как у всех людей, шаром, а вроде дверной петли.

– Такая вот история, ребята, – снова заговорил он. – Уже года три я все подумываю избавиться от этих старых великов, так они мне надоели. Нужно же здесь когда-то начать разбираться, понимаете? Каждый день что-то новое прибавляется… и вот что позавчера я пообещал Белле – Белла, это моя жена – я сказал ей: «Белла, притаскиваю еще один велосипед и ту же начинаю с ними разбираться. Только один и все – баста».

Вслед за мистером Скалли через проем без дверей мы вошли в сумрачную холодную сень сарая. Голые лампочки, болтающиеся под потолком на кусках провода, погружали сваленные внутри сарая очередные кучи барахла в удивительное переплетение света и тени. Тут и там из мрака восставали странные, загадочно поблескивающие боками и гранями механизмы, напоминающие шагающие машины марсиан. Что-то щелкало и скрипело; возможно это были крысы или мыши, я не знал. Внутренность сарая более всего напоминала пещеру, в которой только Индиана Джонс мог чувствовать себя как дома.

– Смотрите под ноги, – предупредил нас мистер Скалли, направляясь к другому дверному проему. В следующем отсеке он повернулся к нам, остановившись перед обширной машиной треугольной формы с шестернями и рычагами по бокам и сказал: – Вот этой дробилке пятнадцать минут назад я и скормил ваш велик. Я принес его последним и он первым пошел в зубы этой машине.

С этими словами мистер Скалли кивнул на бочонок, полный перекрученных и сплющенных кусочков металла. Рядом с первым бочонком, начатым, стоял другой, пустой, поджидающий своей очереди.

– Это я хоть смогу продать как металлолом, понимаете в чем дело? Я дал себе зарок: еще один велик и я включаю машинку. Ваш велосипед стал последним, ну что тут поделаешь?

Мистер Скалли, в свете висящей над головой которого лампочки то и дело пролетали проникающие сквозь худую крышу дождевые капли, снова взглянул на меня.

– Извини, Кори. Я даже представить себе не мог, что у такого велосипеда может объявиться хозяин. Если бы я знал, что он твой, я бы конечно попридержал его, но он ведь был совершенно никуда не годный, этот велосипед.

– Никуда не годный? – переспросил отец.

– Точно, Том, никуда. Ни одной целой детали. Старый, как век, и весь изношенный, и я уверен, что за ремонт такого ни взялся бы никто ни за какие деньги. Бесполезно и думать. Что делать, любой велосипед когда-то отправляется на свалку. Кому ж как не мне знать это лучше других, ведь я столько перевидал этих великов, которые мне то и дело и приносят или по телефону просят забрать. Поверь, Кори, твой велосипед был просто грудой ржавого металла и то, что я засунул его в дробилку, ничего не изменило.

– Да, сэр, – ответил я, – я знаю.

– Ему не было больно, – тихо прибавил мистер Скалли и я молча кивнул ему.

Слушая мистера Скалли, я думал о том, что такой человек как он наверняка понимает эту жизнь всю до самых мелких ее винтиков, потому как, несмотря на то что тело его было старым, глаза у него были молодые и молодое было сердце. Глядя на вещи, он видел самую их космическую суть, и потому знал, что жизнь существует не только в созданиях из плоти и крови, но и в предметах из неживого, вроде бы, материала – в доброй и верной паре ботинок; в хорошей надежной машине; в ручке, которая не подведет в трудную минуту; в велосипеде, который пронесет тебя через много миль – во всем том, чему мы вверяем свою судьбу и жизнь и что платит нам радостью и безопасностью бытия, оставаясь в нас приятными воспоминаниями.

Слушая все это, старые хрычи с камнями вместо сердца могут холодно усмехнуться и сказать: «Чушь это все, парни, и ерунда!» Но позвольте и мне задать им тогда вопрос: разве никогда вам не хотелось, хотя бы на пяток минут, получить обратно свой первый велосипед? Ведь наверняка же вы помните, как он выглядел. Ведь помните? И как его звали: «Тигр», «Гладкий», или «Стрела», или, может быть, «Молния»? Кто забрал у вас этот велосипед и куда он потом девался? Вы когда-нибудь задумывались об этом?

– Хочу показать тебе, Кори, еще кое-что, – сказа мистер Скалли, дотронувшись до моего плеча. – Иди за мной.

Вместе с отцом мы проследовали за мистером Скалли прочь от велосипедодробильной машины в другое отделение сарая. Через маленькое пыльное окошко с улицы сочился зеленоватый свет, немногим помогающий свечению тусклой лампочки под потолком. Здесь, в этой каморке, у мистера Скалли был устроен кабинет, стояли письменный стол и книжный шкаф с документами. Выдвинув один из ящичков шкафа, он принялся что-то тянуть из дальнего его конца.

– Я почти никому это не показывал, – сообщил он нам, – но вам, ребята, это должно понравиться.

Покряхтев недолго, он вытащил из ящичка небольшой непонятный предмет.

– Уф! Вот она, за что-то зацепилась.

Его руки, державшие непонятный предмет, появились на свету лампочки.

Мы увидели потемневший от долгого пребывания в воде кусок дерева, на боку которого налипли высохшие раковины. В самой же середке деревянного бруска торчало нечто, напоминающее кинжал из слоновой кости. Когда мистер Скалли поднял кусок дерева повыше к свету, глаза его за стеклами очков блеснули.

– Видели? Ну и что вы на это скажете?

– Не знаю что и сказать, – пробормотал отец. Вслед за ним и я потряс головой.

– А вы взгляните поближе.

Мистер Скалли поднес деревяшку с вонзенным в нее кинжалом прямо к моему лицу. Приглядевшись, я заметил на «кинжале» царапины и выбоины, а также то, что край его был зазубрен словно рыбий нож.

– Это зуб, – объяснил нам мистер Скалли. – Или скорее, клык.

– Клык? – пораженно нахмурился отец; его взгляд метался между зубом и лицом мистера Скалли. – Здоровенная, должно быть, была змея?

– Это была не змея, Том. Три лета назад я отпилил этот кусок дерева от чурбана, который выбросило на берег реки – я иногда отправляюсь на берег Текумсы в одиночку поохотиться за бутылками. Чурбан почернел весь насквозь, должно быть он пролежал на дне реки невесть сколько лет, и вот во время прошлогоднего наводнения его вымыло из ила.

Мистер Скалли осторожно провел защищенным перчаточной парусиной пальцем по зазубренному краю зуба.

– Думаю, что в руках у меня единственное доказательство.

– Вы же не хотите сказать… – начал отец, и тут я все понял.

– Именно, Том, хочу: этот зуб – это клык Старого Моисея.

Мистер Скалли снова ткнул деревяшкой мне в лицо и я в испуге отшатнулся.

– Верно его зрение здорово ослабло, – задумчиво проговорил мистер Скалли. – Наверно он принял этот чурбан за большую черепаху. Или, может быть, он был чем-то раздражен в тот день и бросался на все, во что тыкалось его рыло.

Палец мистера Скалли постукивал по зазубренному краю зуба.

– Страшно представить, что может сделать чудовище с такими зубищами с человеком. Жуткая получается картина, верно?

– Можно взглянуть? – с любопытством спросил отец и мистер Скалли передал ему зуб. Пока отец рассматривал деревяшку с зубом, мистер Скалли, отвернувшись, отошел к окну и всмотрелся в то, что происходило снаружи. Повертев в руках зуб в течение минуты, отец кивнул и проговорил:

– Думаю, вы правы, мистер Скалли! Это действительно зуб!

– Я же говорил вам, – отозвался от окна мистер Скалли. – Я же не идиот.

– Вам обязательно нужно кому-нибудь его показать! Шерифу Эмори или мэру Своупу! Господи, да это может оказаться правительственным делом!

– Своупу я его уже показывал, – кивнул мистер Скалли. – Это он мне посоветовал убрать этот зуб в самый дальний ящик и запереть этот ящик на ключ.

– Но почему? Это же новость для первой полосы газет!

– Мэр Своуп так не думает.

Мистер Скалли повернулся к нам обратно от окна и я увидел, как потемнели его глаза. – Поначалу Своуп был уверен, что этот зуб – подделка. Он показал его доктору Пэрришу, а док Пэрриш позвал дока Лизандера. И тот и другой в один голос заявили, что этот зуб принадлежит какой-то огромной рептилии. После чего у нас троих состоялся долгий разговор в кабинете мэра за закрытыми дверями. Своуп сказал нам, что считает, что дело это лучше всего схоронить в зародыше. Он сказал, что чем бы ни был этот зуб, настоящим ли клыком рептилии, или чьей-то искусной подделкой, все равно нет оснований для того, чтобы волновать людей попусту.

Говоря это, мистер Скалли забрал кусок дерева из рук моего отца.

– И тогда я сказал мэру так: «Лютер Своуп, почему вы не хотите предъявить людям неоспоримое доказательство того, что в Текумсе водится чудовище?» Он зыркнул на меня вот так, держа эту свою глупую трубку в зубах и ответил: «Люди и без того это знают. А такие вот штуки, которые вы называете «доказательствами», только напугают их. Но как бы там ни было, – продолжил тогда мэр Своуп, – это чудовище в реке – это наше чудовище и мы не собираемся делиться им ни с кем.

Мистер Скалли протянул зуб мне.

– Хочешь потрогать его, Кори? Потом расскажешь кому-нибудь, что тебе довелось держать в руках.

Вытянув трепещущий указательный палец, я так и сделал. Клык Моисея был холодным, точно таким же, каким, по моему мнению, должны были быть донные грязь и ил Текумсы.

Мистер Скалли убрал кусок дерева с клыком в один из ящичков своего шкафа и запер ящичек на ключ. Дождь на улице снова усилился и дробью барабанил в металлическую крышу.

– Должно быть Старый Моисей теперь радуется, глядя на всю эту воду, что течет вниз, – заметил мистер Скалли.

– Я все-таки считаю, что вам обязательно нужно показать этот зуб кому-нибудь еще, – сказал ему отец. – Кому-нибудь, кто разбирается в подобных вещах, например людям из газеты в Бирмингеме.

– Я так бы и сделал, Том, но боюсь, что Своуп мне этого не простит. Может, он и прав и Старый Моисей действительно только наше чудовище. Может быть, если о нем узнают остальные люди во всей стране, то его тут же заберут от нас. Станут ловить в реке сетями, потом посадят в огромную стеклянную банку в каком-нибудь зоопарке, рядом с гигантскими карпами.

Мистер Скалли нахмурился и покачал головой.

– Нет, я тоже не хочу, чтобы дни Старого Моисея закончились так грустно. Уверен, что не хочет этого и Леди. Сколько я себя помню, каждую Страстную Пятницу она носила Моисею угощение. Прошедшая Пятница была первой, когда Старому Моисею не понравилась его еда.

– Ему не понравилась его еда? – удивился отец. – Что вы хотите этим сказать?

– Разве тебя не было на негритянском шествии в этом году, Том?

Мистер Скалли подождал ответа, вероятно рассчитывая услышать от отца твердое «нет», но ничего не дождавшись, продолжил.

– В этом году впервые Старый Моисей не ударил своим хвостом в сваю моста, что многие называют «Спасибо за гостинцы». Все происходит очень быстро и удар едва можно различить и тем более услышать, но стоит хотя бы раз услышать этот звук и ты запомнишь его на всю жизнь. И на этот год ничего такого не было.

И я вспомнил, какое встревоженное лицо было у Леди в этом году, когда она уезжала с моста с горгульями и с каким мрачным видом устремилась назад в Братон процессия негров. Видно действительно Леди так и не удалось дождаться ответного удара хвоста Старого Моисея в сваю моста. Но что может означать подобное нарушение застольного этикета?

– Трудно сказать, что это может означать, – проговорил мистер Скалли, словно прочитав мои мысли. – Но Леди это очень расстроило, это уж точно.

Снаружи уже темнело. Отец сказал, что нам лучше поторопиться, если мы хотим вернуться домой засветло, и поблагодарил мистера Скалли за то, что он уделил нам время и показал нам то, что осталось от моего велосипеда.

– Ведь вы же и в самом деле ничего не могли знать, – сказал на прощание отец мистеру Скалли, который, хромая, выбрался проводить нас до выхода со свалки. – Вы просто выполняли свою работу, как обычно.

– Верно, Том. Только еще один велосипед я и ждал. А ваш велосипед все равно нельзя было наладить, ни за какие коврижки, – повторил он.

Этого-то я и не мог позволить себе сказать своему отцу. По сути дела окольными путями я пытался донести до его сознания эту мысль, но вся беда в том, что когда ты еще мальчишка, взрослые слушают тебя только вполуха.

– Слышали что-нибудь новое о той машине, что упала в озеро, – спросил нас мистер Скалли, когда мы поровнялись с дверью. Его голос разносился эхом под сводами его пещеры и я ясно ощутил, как напрягся рядом со мной отец. – Негоже так умирать, без христианских-то похорон, – продолжил мистер Скалли. – Шериф Эмори нашел хоть какую-то зацепку?

– Ни одной, насколько я знаю.

Голос моего отца чуточку дрогнул. Я был уверен, что прямо сию минуту он видит уходящую на дно озера Саксон машину с прикованным к ее рулю наручниками мертвецом. То же самое изводило его по ночам, всякий раз когда он ложился спать и закрывал глаза.

– Что касается меня, то у меня есть собственная идея насчет того, кто мог все это сделать, – продолжал мистер Скалли. Мы уже стояли в дверях сарая, но выйти наружу не решались, потому что дождь усилился и теперь нещадно хлестал в горы мертвых забытых вещей. Все, что пробивалось к земле в виде солнечного света, имело зловещий зеленоватый оттенок. Взглянув на моего отца, мистер Скалли привалился плечом к дверному косяку. – Это наверняка был кто-то, кто перебежал дорожку семейке Блэйлоков. И парень этот скорее всего был не из местных, потому что все здешние, кто еще в здравом уме, знают, что Вэйд, Бодин и Донни, это самые что ни на есть зловредные и безжалостные стервятники во всем штате. В лесу у них целый заводик, они там гонят самогон и в ус не дуют. Плевали на всех. Потому что этот их папаша, Большое Дуло, тот еще старый хитрец, может самого дьявола за пояс заткнуть. Да, сэр, именно Блэйлоки отправили того парня на дно Саксона, помяните мое слово, когда-нибудь это выясниться.

– Думаю, что шериф уже проверил эту версию.

– Может и проверил. Только дело-то все в том, что никто точно не знает, где прячутся Блэйлоки. Они порой показываются на людях, то здесь, то там, устраивают всяческие разборки, а потом снова уползают в свою змеиную нору до следующего раза.

Мистер Скалли взглянул на улицу.

– Дождь, похоже, притих. Если хотите успеть добежать до машины, сейчас самое время.

Мы так и сделали – начали осторожно пробираться по тропинке между мусорными склонами к нашему грузовичку. Проходя мимо велосипедной горы, я еще раз взглянул на нее. И тут, присмотревшись внимательней, я заметил то, на что не обратил внимания в первый раз: среди заржавленных переплетенных рам к свету тянулись зеленые плети дикого винограда, на которых уже кое-где распускались белые бутончики, испускающие сладкий аромат.

Внимание моего отца было привлечено к чему-то, что лежало далеко за кучей старых велосипедов, где-то в тех местах, что не дано увидеть никому из нас остальных. Внезапно он остановился и вслед за ним я замер тоже, после чего остановился и мистер Скалли, хромавший впереди и вдруг почуявший, что сзади наступила тишина.

– Вот куда они ее оттащили. А я-то все думал, – проговорил отец.

– Да, на другой день ее сюда и притащили. Хотя мне-то она тут здорово мешает – как-нибудь думаю и от нее избавиться. Все время привозят что-то новое, нужно расчищать место, сам понимаешь.

О том, на что смотрели они, говорить было особенно не о чем. Это была груда ржавого перекрученного железа, на котором лишь кое-где сохранилась первоначальная черная краска. Ветрового стекла не было и в помине, крыша была сплющена вровень с капотом. Багажник сзади пострадал меньше всего и там еще можно было заметить языки красного и оранжевого пламени.

Того самого, что поглотило водителя этой машины.

Отец отвернулся и мы двинулись дальше по извилистой тропинке, торопясь к своему пикапу. Проходя мимо нее, я старался держаться к отцу как можно ближе.

– Заезжайте как-нибудь! – сказал нам на прощание мистер Скалли. Овчарки снова облаяли нас и миссис Скалли выглянула на крыльцо, на этот раз без ружья. Попрощавшись со старьевщиком, мы с отцом покатили по дороге с призраком Моны назад к дому.

Глава 6

Старый Моисей откликается на зов

Примерно через неделю после того как мы побывали на чудесной свалке мистера Скалли, в нашем доме зазвонил телефон. Трубку взяла мама.

– Том! – раздался из коридора ее крик, в котором звучали холодящие сердце трели смертельного ужаса. – Джей-Ти говорит, что на озере Холман прорвало дамбу! Они созывают всех, кто может придти, в зал собраний мэрии.

– О, Господи!

Отец вскочил со своей софы, где смотрел по телевизору последние новости, и тут же принялся натягивать ботинки.

– Я так и знал, что кончится наводнением! Кори! – крикнул он. – Быстро одевайся!

Я знал отца отлично и мгновенно по его тону понял, что мне лучше поторопиться. Я отложил в сторону листки бумаги, на которых пытался написать рассказ о черном автомобиле с призраком за рулем и просто-таки запрыгнул в свои джинсы. Когда чувствуешь, что родители испуганы, твое сердце начинает колотиться со скоростью девяноста миль в час. А кроме того я услышал, как отец произнес слово «наводнение». Последнее наводнение случилось, когда мне было всего пять, и тогда все обошлось для жителей Зефира без особого ущерба, за исключением того, что поднявшаяся вода привлекла из болота полчища змей. Но из газет я знал, что в 1938 году во время наводнения вода на улицах Зефира стояла высотой до четырех футов, а в 1930 паводок даже снес несколько крыш с домов в Братоне. Таким образом у моего городка была давняя история борьбы с водной стихией, а при том, какие дожди лили с начала апреля по всем южным штатам, в этот раз можно было ожидать всяческих ужасов.

Река Текумса питалась из озера Холман, находящегося в сорока милях от Зефира. И если считать, что все реки впадают в моря, то мы жили на берегу своего собственного моря, не самого спокойного.

Я проверил как чувствует себя Рибель в своей конуре позади нашего дома, после чего, втиснулся вслед за мамой и отцом в наш пикап и мы все вместе поехали в мэрию, в старое здание в готическом стиле, находящееся в самом конце Мерчантс-стрит. Почти во всех домах горел свет; было ясно, что разносящий тревожные новости телеграф работал во всю. Нельзя было сказать, что дождь по-прежнему старался изо всех сил, вокруг висела только какая-то морось, но вода на улице ощутимо прибыла, ее уровень поднялся уже до ободков колес нашего пикапа, и фундаменты некоторых домов и ступеньки крыльца уже начало заливать. Впоследствии выяснилось, что вода так испортила дом моего друга Джонни Вилсона, что ему пришлось переехать на целый месяц жить к родственникам в Юнион-Таун, пока в его доме делали ремонт.

На парковке мэрии уже скопилось полно машин и грузовиков. Далеко у самого горизонта в небе полыхали молнии, подсвечивающие подбрюшья низких облаков. В главном зале собраний люди набились плотной массой. Зал являл собой большое просторное помещение с расписным потолком, по которому вокруг тюков хлопка летали ангелы – в свое время, лет двадцать назад, здесь проводились хлопковые торги, но потом хлопковые склады были устроены в Юнион-Тауне, в более возвышенном месте, куда не могло добраться самое высокое наводнение. Мы нашли себе места на шатких деревянных стульях у стены и очень скоро поняли, что нам повезло, потому что народу все прибывало и вскоре в зале уже невозможно было дышать. У кого-то хватило сообразительности включить вентиляторы, но все равно из-за огромного количества собравшихся в зале воздух скоро стал непригодным для дыхания. Миссис Кэтти Ярброу, главная болтушка и сплетница нашего города, втиснулась на стул рядом с мамой и принялась беспрерывно трещать, в то время как ее муж, молочник из «Зеленых Полей», не давал покоя моему отцу. Я увидел, как в зале появился Бен вместе с миссис и мистером Сирс, но устроились они на другой стороне зала. Появилась Демон, чьи волосы выглядели так, словно она укладывала их при помощи пригоршней грязи. За руку она тащила свою монстроподобную мамочку, а позади них следовал их похожий на жердь папаша. И конечно же они нашли себе места совсем рядом с нами и я содрогнулся, когда Демон заметила мой полный отвращения взгляд и улыбнулась мне в ответ. Преподобный Лавой явился со всей семьей, за Лавоями вошел шериф Эмори, с женой и дочками, потом вошли Брэнлины, мистер Парлов и мистер Доллар, Дэви Рэй со своими, мисс Гласс Голубая и мисс Гласс Зеленая и много других знакомых мне людей. Все стояли локоть к локтю.

– Тихо! Ти-ши-на!

Это крикнул мистер Винн Гилли, помощник мэра. Он вышел на сцену, где раньше выкликали свою цену ведущие хлопковых аукционов, а теперь за столом сидели мэр Своуп и шеф пожарной дружины Джек Марчетте, который кроме того еще возглавлял в городе гражданскую оборону.

– ТИШИНА! – что было сил заорал мистер Гилли, так что на его тощей шее натянулись жилы. Разговоры мало-помалу прекратились и мэр Своуп поднялся из-за стола, чтобы произнести перед нами речь. Мэру Своупу было что-то около пятидесяти, он был высокий и худой с длинным унылым лицом с выступающими челюстями и седыми волосами, которые он гладко зачесывал назад. Всякий раз когда я видел мэра во рту у него торчала трубка, которой он пыхтел с энергией локомотива, сжигающего остатки угля в конце долгого тяжкого пути во главе длинного состава. Мэр носил хорошо сшитые брюки и белые рубашки с погончиками и собственными инициалами на нагрудном кармашке. Своуп имел вид преуспевающего бизнесмена, кем он, по сути дела, и был: он владел магазином мужской одежды «Стэгг-шоп» и Зефирским городским ледником, принадлежащим его семье в течение нескольких поколений. Жена Своупа, Лана Джин, сидела вместе с доктором Кертисом и его женой, Бриджит.

– Полагаю, что к настоящему времени уже все без исключения находятся в курсе случившегося несчастья, – так начал мэр Своуп. С виду Своуп был мэр хоть куда, но говорил он так, словно каши в рот набрал. – Так вот, граждане Зефира, сообщаю вам, что времени у нас осталось не так уж много. Шеф Марчетте доложил мне, что уровень воды в реке достиг критической отметки. Когда вода из озера Холман доберется до города, у нас начнутся настоящие проблемы. По прогнозам, предстоящее наводнение может оказаться самым сильным за прошедшие сто лет. Это означает, что Братону, расположенному ближе всего к реке, достанется больше всего и этот район может оказаться смытым с лица земли. Вэнди, где ты?

Мэр оглянулся по сторонам и в ответ на его зов мистер Вандеркамп-старший поднял трясущуюся руку.

– Мистер Вандеркамп готов открыть двери своего магазина хозяйственных принадлежностей, – продолжал мэр Своуп. – Там мы сможем получить лопаты и мешки, чтобы сразу же начать строить новую дамбу, попытавшись отгородить ею Братон от реки, и может быть нам удастся сдержать самую высокую волну паводка. Это означает, что всем придется потрудиться: и мужчинам и женщинам и даже детям. Я только что звонил на базу ВВС «Роббинс» и они обещали прислать нам на помощь людей. Из Юнион-Тауна тоже обещали прислать помощь. А пока помощь не подоспела, всем, кто может держать в руках лопаты, придется сейчас же отправиться в Братон и вдоволь повозиться там в грязи.

– Обожди-ка минутку, Лютер, черт возьми!

Говорящий поднялся на ноги. Увидев один раз, его уже ни с кем невозможно было спутать. Думаю, что книга про белого кита была названа именно в честь него. Лицо мистера Дика Моултри было круглым, красным и щекастым, а волосы пострижены коротким ежиком, так что его голова напоминала часто утыканную подушечку для булавок. На нем была тенниска десятого размера и голубые джинсы, в которые можно было засунуть моего отца, шефа Марчетте и мэра Своупа одновременно.

– Сдается мне, что ты советуешь нам бросить свои дома? Разве нет? Бросить свои дома и броситься спасать банду черномазых ниггеров!

Удар мистера Моултри был как нельзя более точен – его нескольких слов хватило на то, чтобы разбить горшок общего единства на несколько частей. Со всех сторон раздались выкрики: кто-то кричал, что мистер Моултри совершенно прав, кто-то возмущался его словами.

– Дик, – ответил мэр Своуп и переложил трубку из одного угла рта в другой, – мне не нужно тебе объяснять, что когда наводнение начинается, то первым делом всегда заливает Братон. Там заливная низина. Если мы сумеем удержать там реку, то может быть…

– Тогда где же те, кто живет в Братоне? – спросил мистер Моултри и его квадратная голова повернулась направо, потом налево. – Не вижу здесь ни одного черного лица! Чем они сейчас занимаются? Почему мы не видим здесь ни одного негра, который бы объяснил нам, что его соседям нужна помощь?

– Потому что они никогда не просят нас о помощи.

Сказав это, мэр выпустил клуб голубого дыма и его локомотив снова застучал шатунами.

– Даю тебе сто процентов, что все они сейчас находятся на берегу реки и строят дамбу, хотя ни черта без нас у них не получится, но они ничего не станут у нас просить, даже тогда, когда вода поднимется под самые крыши их домов. Леди не позволит им. Но жителям Братона нужна наша помощь, Дик. Так, как если бы вопрос шел о жизни и смерти.

– Будь у них голова на плечах, они пришли бы сюда за помощью! – продолжал гнуть свое мистер Моултри. – Черт, мне все уши прожужжали об этой Леди, я слышать про нее больше не могу! Кем она себя мнит, королевой, что ли?

– Сядь, Дик, – подал голос шеф Марчетте.

Шеф пожарной дружины был мужчиной с острым, как топор, лицом и пронзительными голубыми глазами.

– Сейчас нет времени на пустые споры!

– Черта с два! – мистер Моултри решил идти до конца и переупрямить всех и вся. Его лицо стало красным как раскаленная плита. – Я хочу, чтобы Леди сама явилась сюда, на землю белого человека, и попросила нас о помощи!

Требование мистера Моултри породило новую волну согласных и протестующих выкриков. Жена мистера Моултри, Физер, тоже вскочила на ноги рядом со своим мужем и принялась визжать:

– Да, черт возьми, мы хотим этого!

Имя Физер означало «перышко», но похожа она была больше на наковальню, чем на перышко. Рев мистера Моултри перекрывал все крики.

– Не стану я гнуть спину на ниггеров!

– Ты забываешь о том, Дик, – вставил мэр Своуп, пытаясь остановить крики протеста, – что они наши ниггеры!

Крики и шум начали замолкать, кто-то уже говорил что нужно спасти Братон от наводнения, потому что это наш христианский долг, им отвечали, что волноваться рано, потому что наводнение может оказаться не таким уж сильным и с Братоном ничего не случится. Мои отец и мама сидели молча и слушали, точно так же как и большинство других; вокруг нас выясняли отношения «луженые глотки».

Внезапно по залу волной начала распространяться тишина. Тишина начала наступать к сцене от входных дверей, где плотной толпой стояли пришедшие последними. Кто-то хихикнул, но смех тут же придушенно стих. Кто-то что-то пробормотал и шепотки двинулись дальше. Все оглянулись и увидели идущего через зал человека, толпа перед которым расступалась подобно водам Красного Моря. Люди не просто уступали дорогу вновь пришедшему – они шарахались с его пути.

Пришелец тихо улыбался. С виду у него было лицо совсем молодого человека, почти мальчика, его мокрые от мороси светло-каштановые волосы прилипли к высокому лбу.

– О чем это у вас тут такой крик? – спросил он. Несмотря на то, что он говорил с четко выраженным южным акцентом, можно было понять, что в свое время он получил отличное образование. – У вас какие-то проблемы, мэр Своуп?

– Э-э-э, нет, Вернон… никаких проблем. Верно, Дик?

Казалось, что мистер Моултри готов начать плеваться и шипеть. Лицо его жены под ее платиновыми локонами стало бардовым как свекла. Я услышал, как хихикнули Брэнлины и как кто-то шикнул на них, чтобы они замолчали.

– По-моему, причин для споров нет, – ответил за Дика Вернон, продолжая улыбаться. – Вы же знаете, как папочка не любит проблемы.

– Сядьте, – со значением сказал Моултрисам мэр Своуп и те послушно опустились на места. В наступившей тишине было слышно, как под их задами затрещали стулья.

– Мне показалось, что в наших рядах нет… как бы это сказать… единства, – продолжал Вернон.

Я почувствовал, как смех щекочет мое горло, готовый вырваться наружу, но в этот момент отец схватил меня за руку и сильно сжал и я проглотил смешок обратно. Вокруг нас неловко ворочались на своих местах люди, в особенности неуютно чувствовали себя пожилые вдовы.

– Мэр Своуп, могу я подняться на сцену?

– Господи помилуй нас, – прошептал мой отец, в то время как мама тряслась от беззвучного хохота, разрывающего ее изнутри.

– Думаю… что можешь, Вернон. Пожалуйста, если ты хочешь. Поднимайся.

Мэр Своуп сделал несколько шагов назад, унося вслед за собой заходящееся вихрями облако табачного дыма.

Поднявшись на сцену, Вернон Такстер повернулся лицом к собранию. В электрическом свете его кожа казалась очень бледной. Он весь был бледным, с головы до пят.

Дело в том, что Вернон Такстер был наг. На нем не было ни единого клочка одежды.

Все его хозяйство было вывешено на общее обозрение. Вернон был невероятно тощий, наверно потому, что очень много ходил пешком. Я подумал, что подошвы его вечно босых ног наверняка должны быть твердыми, как рог. Капли дождя, с которого он только что явился, блестели на его теле, его мокрые волосы свисали сосульками. Он был словно только что сошедший с фотографии индийский религиозный фанатик, проводящий целые дни под деревьями в лесу, не взирая на дождь и ветер. Такие фотографии были в одном из моих журналов «Нэшнл Джеографикс», хотя для индийца Вернон, конечно же, был слишком белокож. Могу сказать, что на религиозного фанатика Вернон тоже не был похож ни капли. Вернон Такстер был съехавшим, чокнутым, стукнутым и прямо-за-угол-и-за-ухо-твою-в-лес шибанутым.

Само собой появление на людях в чем мать родила было для Вернона вполне нормальным. Как только погода начинала налаживаться, а солнышко припекать, он только так и гулял. Зимой, ранней весной и поздней осенью он не любил выбираться из своего дома. Первое появление Вернона в ранние теплые денечки всегда вызывало фурор, но в середине июля на него переставали обращать внимание; в октябре же листопад казался более интересным, чем его болтающийся у всех на виду перец. Приход следующей весны неизменно знаменовался очередным появлением Вернона в общественном месте со всеми делами напоказ.

Наверное вам уже не дает покоя вопрос, почему шериф Эмори не схватил тут же Вернона за шкирку и не оттащил его в кутузку за нарушение общественной морали? Причина тут была очень проста: Мурвуд Такстер, отец Вернона, владел главным в Зефире банком. Кроме того, во владениях Мурвуда находилась молочная «Зеленые поля» и «Компания недвижимости Зефира». Мурвуд Такстер владел землей, на которой был построен кинотеатр «Лирик» и здание мэрии. В его собственности находился каждый булыжник на Мерчантс-стрит. Он владел лачугами Братона, а его собственный двадцати восьми комнатный особняк высился в конце Тэмпл-стрит. Страх перед известным затворником, семидесятилетним Мурвудом Такстером вынуждал шерифа Эмори закрывать глаза на очевидное, в результате чего сорокалетний Вернон получил полную свободу появляться где угодно и когда угодно и совсем без одежды, свободно разгуливая по улицам моего родного городка. Такой порядок действовал всегда, сколько я себя помню.

Однажды мама рассказала мне, что бывали времена, когда Вернон вел себя вполне прилично и слыл нормальным, но потом написал книгу и укатил в Нью-Йорк, откуда уже вернулся совершенно без шурупчиков в голове, сразу же приступив к своим сеансам регулярного нудизма.

– Леди и джентльмены, – так начал Вернон Такстер. – А также дети, конечно же.

Вытянув перед собой руки, он крепко ухватился ими за край кафедры.

– Сложившаяся ситуация крайне серьезная.

– Мамочка, – неожиданно раздался в тишине визгливый голосок Демона. – У этого дядьки пиписька видна…

Рука с пальцами, поросшими рыжими волосками, поспешно зажала Демону рот. Я понял, что дом родителей Демона наверняка тоже стоял на земле старого Такстера.

– Крайне серьезная, – повторил Вернон, не замечающий ничего, кроме звука собственного голоса. – Так вот – отец послал меня сюда для того, чтобы я передал присутствующим очень важное сообщение. Он сказал, что в это тяжелое время ожидает от жителей своего родного города проявлений истинно братских и христианских чувств. Мистер Вандеркамп, сэр.

– Я слушаю тебя, Вернон, – отозвался старик.

– Прошу вас сохранить список имен тех, кто, чувствуя в себе силы и повинуясь душевному порыву, возьмет у вас лопаты и другие необходимые принадлежности, для того чтобы помочь обитателям Братона. Мой отец будет вам очень благодарен за это.

– Рад буду служить ему, – отозвался мистер Вандеркамп-старший; он был богат, но недостаточно для того, чтобы сметь сказать Мурвуду Такстеру «нет».

– Огромное спасибо. Благодаря вашей услуге мой отец всегда сможет иметь под рукой список, на основании которого можно будет принимать то или иное решение, что немаловажно в наши неспокойные времена. По мнению моего отца, люди, мужчины и женщины, которые всегда готовы придти на помощь своим соседям, заслуживают особого внимания.

Вернон улыбнулся, окинув взглядом аудиторию.

– Кто-нибудь желает что-то сказать?

Ни у кого ничего не было что сказать. Довольно сложно вести разговор на равных с совершенно голым человеком о чем-либо, кроме того, почему на нем нет одежды, но в зале не было никого, кто бы решился сейчас поднять эту опасную тему.

– В таком случае я считаю, что отсутствие единства в ваших рядах успешно преодолено, – заключил Вернон. – И удачи вам всем.

Поблагодарив мэра Своупа за предоставленное слово, Вернон сошел со сцены и покинул зал в том же порядке, как появился. Красное море снова расступилось перед ним, чтобы сойтись за его спиной.

С минуту или около того все сидели молча, может быть потому, что хотели убедиться в том, что Вернон Такстер удалился из зоны слышимости. Потом кто-то рассмеялся первым, его смех подхватил другой человек, потом Демон начала хохотать во все горло и прыгать на месте, но к остальным это не относилось, им все еще было не до веселья и они начали кричать, чтобы весельчаки замолчали и в течение нескольких минут зал отчасти напоминал веселое подобие Ада.

– Спокойствие! Прошу всех успокоиться! – кричал мэр Своуп, но шефу Марчетте этого показалось мало и, вскочив с места, он заревел как пожарная сирена, призывая к тишине.

– Это шантаж, черт возьми! – мистер Моултри снова был на ногах. – Никак по-другому эту ерунду не назовешь!

Его поддержало несколько голосов, но остальные, и с ними мой отец, крикнули Моултри, чтобы он замолчал и дал возможность сказать шефу пожарной команды.

Таким образом все и решилось: шеф Марчетте объявил, что все, кто желает, может сейчас же направляться в Братон, где река у моста с горгульями уже подступила к ближайшим домам; кроме того нужны несколько добровольцев, которые помогли бы ему грузить в машины лопаты, кирки и остальное у магазинчика мистера Вандеркампа. Когда шеф Марчетте закончил распоряжаться, незримая сила Мурвуда Такстера уже была всеми забыта и все как один отправились в Братон. Даже мистер Моултри.

Узкие улочки Братона уже были залиты водой. В воде хлопали крыльями несчастные цыплята, собаки плыли, спасая свои шкуры. Дождь ударил с новой силой и его перестук в крыши казался жесткой ритмичной музыкой. Темнокожие люди выносили свои пожитки из деревянных домиков и тащили их на возвышенные места, пытаясь спасти хоть что-нибудь. Машины и грузовики, идущие из Зефира, гнали перед собой волны, расходящиеся во все стороны по затопленным дворикам и пенисто разбивающиеся о фундаменты домов.

– Да, река разошлась не на шутку, – пробормотал отец, крепко держась за баранку.

На лесистом берегу реки большинство населения Братона уже трудилось вовсю, стоя по колено в воде. Земляная дамба росла прямо на глазах, но река была жадна до земли. Мы оставили наш пикап возле общественного баскетбольного зала в «Центре досуга и отдыха Братона», где уже собралось много машин, и все вместе направились к реке. Над медленно, но неуклонно поднимающейся водой клубился туман, в котором в разные стороны метались лучи фонарей. Над головами полыхали молнии, грохотал гром и завывала буря. Со всех сторон неслись выкрики, призывающие людей навалиться. Мама схватила меня за руку и крепко сжала, а отец вместе с остальными прибывшими из мэрии направился к жителям Братона, силящимся возвести дамбу. К реке подали задом грузовик, полный песка, какой-то негр подсадил отца в кузов и он тут же принялся насыпать в мешки песок и подавать их вниз, насквозь промокшим людям, которые укрепляли ими дамбу.

– Эй вы, там! Эй, там! – закричал кто-то. – Она не простоит и пяти минут!

Соревнуясь в скорости с лучами фонарей, голоса и крики пересекались и смешивались над водой. В большинстве голосов слышался страх. Мне тоже стало страшно.

Тут было что-то связанное с природой человеческой натуры и пределом способности человека держать себя в руках. За годы спокойной жизни мы привыкли верить в то, что являемся хозяевами своего жилища и местности его окружающей, что Бог дал нам Землю с тем, чтобы мы, люди, на ней правили. Нам эта иллюзия так же дорога и необходима, как свет по ночам. На самом деле правда гораздо более устрашающа: наши тела так же хрупки и непрочны, как молодые деревца под напором урагана, а наши дорогие жилища не так далеко ушли от чахлого сухостоя. Мы пытаемся уйти корнями в содрогающуюся от внутреннего трепета землю, мы живем там, где поднимались и рассыпались в прах горы и где превращались в туманную мглу доисторические моря. Мы и построенные нами города недолговечны; да и сама Земля лишь проходящий мимо поезд. Когда вы стоите по колени в мутной илистой воде, которая быстро поднимается вам до пояса, и слышите как кричат со всех сторон в темноте люди, тщетно пытающиеся сдержать напор неумолимого течения, вы наконец понимаете истину: вам не победить никогда. На исчезающем под напором Текумсы берегу не было ни одного человека, который хоть на секунду бы верил в то, что реку можно остановить. Так было всегда и так случилось и теперь. Но как бы там ни было, работа продолжалась. Грузовик, полный лопат и другого инструмента, прибыл от магазина мистера Вандеркампа и мистер Вандеркамп-младший принялся тут же выдавать инструмент людям, отмечая их имена на листке, укрепленном на дощечке с зажимом. Дамба из земли и мешков с песком продолжала расти навстречу воде, которая проникала сквозь расселины в людской постройке подобно коричневому супу, вытекающему наружу сквозь дыры на месте зубов в старческом рту. Вода продолжала подниматься и пряжка моего ремня скрылась из глаз.

В небесах зигзагами полыхали молнии и вслед за каждой вспышкой раздавался удар скрежещущего грома такой силы, что невозможно было расслышать даже пронзительного визга испуганных женщин.

– Как близко ударило! – крикнул преподобный Лавой, сжимающий в руках лопату и очень похожий на свежевылепленного из глины Адама.

– Свет гаснет! – крикнула через несколько секунд какая-то чернокожая женщина, и действительно, Братон и Зефир начали медленно погружаться во тьму. У меня на глазах свет мигнул и погас в нескольких десятках окон. Через мгновение весь мой родной городок лежал во тьме и невозможно было различить где небо, а где вода. Где-то вдалеке, так далеко, как только можно было разглядеть, хотя и определенно в пределах Зефира, в окне какого-то дома затеплился огонек словно бы мерцающей свечи. С минуту я неотступно следил за тем, как далекий огонек перемещался из одного окна в другое. Довольно скоро я понял, что смотрю на окна особняка мистера Мурвуда Такстера, находящегося в возвышенном конце Тэмпл-стрит.

Дальнейшее я раньше почувствовал, чем увидел.

Появившаяся слева от меня фигура некоторое время молча рассматривала меня. На незнакомце был длинный дождевик, глубоко в карманах которого он держал свои руки. Вслед за ударом грома поднялся сильный ветер, разметавший мокрые полы дождевика незнакомого человека, и я похолодел, вспомнив фигуру, которую заметил в то знаменательное утро на берегу озера Саксон.

Постояв немного рядом с нами, незнакомец, кем бы он ни был, двинулся в сторону работающих у дамбы. Человек был очень высок – я был уверен, что это мужчина – и в движениях его чувствовалась уверенность осознающего свою цель. Два фонарных луча на мгновение скрестились в воздухе, словно в фехтовальном поединке, и в то же мгновение человек в дождевике вошел в освещенное перекрестие. Свет не позволил мне увидеть его лицо, но зато я разглядел кое-что другое.

Голова незнакомца была покрыта шляпой-федорой, с которой каплями стекала дождевая вода. Шляпная лента была скреплена серебряной пряжкой размером с полдоллара и из-под пряжки торчало маленькое декоративное перо.

Перо, потемневшее от сырости, но блеснувшее в свете фонарей определенно изумрудным отливом.

Точно таким же, как и у того пера, которое я отлепил от подошвы своего кеда в то утро у озера Саксон.

Мои мысли понеслись со скоростью света. Могло ли быть так, что под пряжкой этой шляпы когда-то была пара декоративных перьев, прежде чем ветер не вырвал одно из них?

Один из фонарных лучей, побежденный, отступил. Другой, немного поколебавшись, тоже метнулся прочь. Человек в шляпе с зеленым пером и дождевике ушел прочь в темноту.

– Мам? – позвал я. – Мам?

Незнакомец уходил все дальше и дальше от нас, а ведь он стоял не более чем в восьми футах от меня. На ходу он поднял руку, чтобы придержать шляпу на голове.

– Мам? – снова позвал я и она, наконец расслышав меня за всем творящимся шумом, наклонилась ко мне и спросила:

– Что такое?

– Мне кажется… мне кажется.

Но я не знал в тот момент что в точности мне казалось и как выразить словами те чувства, что я испытывал. Ведь точно сказать был ли этот человек именно тем, кого я видел на опушке у озера или нет, я не мог.

Незнакомец продолжал уходить от нас, шаг за шагом по бедра в коричневой темной воде.

Вырвав руку из маминой ладони, я бросился следом за ним.

– Эй, Кори! – встревоженно крикнула она. – Кори! Постой, куда ты? Сейчас же дай мне руку!

Я слышал ее голос, но и не думал подчиниться. Вода плескалась вокруг меня и заходилась водоворотами. Я продолжал рваться вперед.

– Кори! – что было сил закричала мама, уже не на шутку перепуганная. – Сейчас же вернись!

Я не мог терять ни секунды, мне необходимо было увидеть лицо незнакомца.

– Мистер! – выкрикнул я что было сил.

Но нельзя было расслышать ничего, такой вокруг стоял шум, от дождя, бушующей реки и суеты вокруг дамбы; незнакомец не расслышал меня. Но даже если он и услышал мои крики, я был уверен, что он не оглянется. Я чувствовал как течение Текумсы срывает у меня с ног ботинки. Я по пояс увяз в холодной жидкой грязи. Человек в дождевике направлялся к бывшему берегу реки, туда, где сейчас находился мой отец. Лучи фонарей метались из стороны в сторону, прыгали и ходили кругами и их танцующий свет время от времени падал на мужчину, разглядеть которого теперь я стремился больше всего на свете, и в один из таких моментов, оказавшись на свету, он что-то вытащил из своего кармана.

Что-то, блеснувшее металлом в его правой руке.

Что-то, имеющее хищные острейшие очертания.

Мое сердце упало.

Человек в темном дождевике и шляпе направлялся к реке, чтобы найти там моего отца. Он планировал эту встречу и искал ее давным-давно, наверное еще с тех пор, как отец бросился в озеро вслед за уходящей на дно машиной. Сейчас ситуация была как нельзя более на руку преступнику, весь этот шум и суета и дождливая темень, под покровом которых он мог ударить моего отца ножом в спину и уйти незамеченным. Я постарался отыскать взглядом отца, но не смог этого сделать; в дожде и мечущемся свете фонарей вообще невозможно было кого-то узнать, все люди казались безликими одинаково блестящими от воды силуэтами. Выхода не было.

Незнакомец преодолевал течение гораздо быстрее, чем на то хватало сил у меня. Из последних сил рванувшись вперед, я принялся бороться с рекой, но через мгновение мои ноги потеряли сцепление со дном подо мной и я нырнул в густую грязевую жижу, сомкнувшуюся у меня над головой. Я забился, пытаясь ухватиться за что-нибудь и высунуть голову на воздух, но вокруг была только расползающаяся грязь и не во что было упереться ногами. Я не мог вздохнуть, грудь моя разрывалась и страх стискивал мое сердце ледяными когтями. Я бил руками и лихорадочно греб, но потом судьба смилостивилась надо мной и чья-то крепкая рука подхватила меня и подняла вверх, к вожделенному воздуху, который я принялся торопливо глотать, пока грязь и вода стекали с меня ручьями.

– Я вытащил тебя паренек, – сказал мне чей-то голос. – Все в порядке, успокойся.

– Кори! Где ты? Что с тобой?

Это был голос моей матери, в котором уже звучала не просто тревога, а самый неподдельный страх. Я снова стоял по пояс в воде, но мои ноги упирались в земную твердь. Я вытер с лица воду и грязь и, взглянув вверх, увидел над собой лицо доктора Кертиса Пэрриша, на котором тоже был и дождевик и непромокаемая шляпа. Шляпа безо всякой ленты и зеленого пера. Я оглянулся по сторонам, отыскивая фигуру, которую только что пытался догнать, но она уже слилась с тьмой и дождем, смешалась с людьми, мельтешащими у расползающейся дамбы. Незнакомец ушел туда и с ним туда отправился нож, который он сжимал в руке. Нож, который он достал из кармана и приготовил к удару.

– Где папа? – в ужасе пролепетал я, дрожа как осиновый лист. – Мне нужно обязательно разыскать папу!

– Тихо, тихо, успокойся, – доктор Пэрриш положил мне руку на плечо. В другой руке он держал фонарь. – Том где-то там. Вон там.

Он осветил лучом фонаря группу из нескольких человек, с ног до головы перемазанных в глине.

Сторона, в которую указал он, была совсем не та, в которую ушел незнакомец в шляпе с зеленым пером. Но там, куда показывал мне док Пэрриш, я заметил отца – он работал лопатой рядом с негром и мистером Ярброу.

– Видишь его?

– Да, сэр.

Я снова принялся вертеть головой, отыскивая таинственную фигуру в дождевике и шляпе-федоре.

– Кори, не смей убегать от меня больше! – прикрикнула на меня мама. – Ты чуть не до смерти напугал меня!

Отыскав мою руку, она стиснула ее своей маленькой ладонью как тисками.

Док Пэрриш был грузный человек лет сорока трех или сорока девяти, с квадратной и крепкой челюстью и носом, расплющенным с тех пор, как он сержантом в армии занимался боксом и был чемпионом. Той же самой крепкой рукой, которая достала меня со дна подводной ямы, он передал меня в объятия моей мамы. У дока Пэрриша были густые брови цвета стали и под полями его непромокаемой шляпы в каштановых волосах уже пробивалась седина.

– Шеф Марчетте сказал мне, что в местной школе открыли спортивный зал, – сказал док Пэрриш моей маме, – и там можно разместиться. Туда уже принесли керосиновые лампы и несколько одеял и матрасов. Вода быстро поднимается и женщины и дети должны идти туда, чтобы укрыться на случай беды.

– Нам тоже нужно пойти туда?

– Думаю, что это будет наиболее разумный выход в данной ситуации. Ни вы, ни Кори не сможете ничем тут помочь, так что лучше вам уйти в безопасное место.

Док Пэрриш снова указал своим фонарем, на этот раз в сторону прочь от реки на превратившуюся в болото баскетбольную площадку, где мы оставили свою машину.

– Туда приезжает грузовик и забирает всех, кто хочет укрыться в спортивном зале. Через несколько минут там как раз должна появиться очередная машина.

– Нужно сказать папе, что мы уезжаем – он думает, что мы все еще здесь, – запротестовал я, потому что шляпа с зеленым пером все еще не шла у меня из головы.

– Я передам ему. Уверен, что Тому будет спокойней, если он узнает, что оба вы находитесь в безопасности, и скажу честно, Ребекка: если дела пойдут дальше с такой же скоростью, то к утру мы сможем ловить рыбу из окон своих домов.

Дополнительных приглашений для нас не требовалось.

– Моя Бриджит уже там, – сказал нам доктор Пэрриш. – Поспешите на следующий грузовик. Вот, возьмите это.

Док Пэрриш отдал маме свой фонарь и мы заторопились прочь от разбушевавшейся Текумсы в сторону баскетбольной площадки.

– Держи меня за руку и ни в коем случае не отпускай! – кричала мне мама, когда воды реки начинали бурлить вокруг нас. Оглянувшись назад, я сумел разобрать только мутные пятна света, движущиеся в потемках, и блики на темной струящейся воде.

– Смотри лучше под ноги! – снова прикрикнула на меня мама.

Где-то в стороне от нас, там, где должен был бороться с паводком мой отец, внезапно раздались приглушенные крики, повторяющие что-то однообразное хором. В тот момент я еще не знал, в чем там было дело, но как потом оказалось именно тогда волна с пенным гребнем перехлестнула через вершину рукотворной дамбы в самом, как казалось, ее высоком месте, уровень воды мгновенно поднялся, по поверхности пошла пена и неожиданно люди обнаружили себя стоящими по локти в бурлящей воде, бешено несущейся вокруг них. В луче фонаря среди пены, вспучивающейся тины и грязи и брызг внезапно блеснула крупная чешуя в коричневых разводах и кто-то истошно завопил: «Змея!» В следующее мгновение этот человек опрокинулся на спину под напором могучего течения и начал тонуть и мистер Стэлко, менеджер из «Лирика», постарел на десяток лет, когда, пытаясь под водой найти тонущего, с испугом обнаружил, что его ладонь легла на скользкое, стремительно несущееся мимо него в вихрях взбесившейся воды гибкое вытянутое тело диаметром не менее бревна. Мистер Стэлко онемел и одновременно испорожнился жидким в штаны, и когда он наконец нашел в себе силы исторгнуть из легких крик, чудовищное земноводное уже исчезло, унесенное разливом на улицы Братона.

Где-то рядом с нами раздался женский крик и мама сказала мне:

– Обожди.

Кто-то приближался к нам с громким плеском, высоко неся над головой масляную лампу. Капли дождя, ударяя в раскаленное стекло лампы, с шипением превращались в пар. Это была женщина, негритянка.

– Помогите мне, умоляю! – крикнул нам она.

– В чем дело? – торопливо спросила мама и направила фонарь, которым снабдил нас док Пэрриш, прямо в испуганное лицо молодой негритянки с широко распахнутыми в панике глазами. Я впервые видел эту женщину, но мама узнала ее:

– Нила Кастиль? Это ты?

– Да, миссис, это я, Нила. А кто вы?

– Ребекка Мэкинсон. Когда-то я читала твоей матери книги.

Должно быть это было задолго до того, как я появился на свет, сообразил я.

– С моим отцом несчастье, миз Ребекка! – запричитала Нила Кастиль. – Должно быть у него сдало сердце.

– Где он?

– В нашем доме! Вон там!

Нила, вокруг пояса которой бурлила вода, указала рукой в темноту.

– Он не может подняться!

– Я поняла, Нила. Успокойся.

Моя мама, каркас из чистого ужаса пред силами природы, поверх которого была натянута человеческая кожа, мгновенно и удивительно превращалась в само спокойствие, как только находился кто-то, кого требовалось успокаивать. Это, насколько я понимал, было частью существа любого взрослого, но уразуметь это просто так мальчишке было не дано. В момент крайней необходимости мама могла проявить качества, которых нет и не было в деде Джейберде: храбрость и отвагу.

– Веди нас, Нила, – сказала моя мама молодой негритянке.

Вода уже врывалась в двери домов Братона. Дом Нилы Кастиль, как и большинство других домов в Братоне, представлял собой вытянутую в длину одноэтажную щитовую лачугу. Мы медленно продвигались вслед за Нилой и вода бурлила вокруг нас, и как только мы вошли в дом, она немедленно позвала:

– Гэвин! Я вернулась!

В свете масляной лампы Нилы и маминого фонаря мы увидели чернокожего старика, бессильно раскинувшегося в кресле, с ногами по колени в воде и плавающими вокруг газетами и журналами. Худющие руки старика сильно стискивали рубашку на груди возле сердца, его черное как эбонит лицо было искажено болью, а глаза плотно зажмурены. Рядом с креслом с сидящим в нем старым негром, держа его за руку, стоял маленький мальчик, лет семи или восьми, тоже темнокожий.

– Мам, дедушка плачет, – сообщил он Ниле Кастиль.

– Я знаю, Гэвин. Папа, я привела людей на помощь.

Нила Кастиль поставила лампу на столик, стоящий рядом с креслом.

– Ты слышишь меня, папа?

– Оооххх, – застонал старый негр. – На этот раз меня крепко прихватило.

– Сейчас мы поможем вам подняться. Оставаться в доме опасно, нужно выбираться наружу.

– Нет, дорогуша.

Старик покачал головой.

– Ноги… отказали.

– Что же нам делать? – спросила Нила, в ужасе взглянув на мою мать, и я увидел, как блестят в глазах у нее слезы.

Река уже во всю осваивалась в домике Нилы. Снаружи продолжал грохотать гром и комната то и дело озарялась вспышками молний. Если бы все это представление было частью телевизионного шоу, сейчас наступала самая пора для того, чтобы дать рекламу.

Но в настоящей жизни нет места паузам.

– Инвалидное кресло-каталка, – сказала моя мама. – Где нам его раздобыть?

Нила ответила, что у них кресла-каталки нет, но несколько раз они брали кресло взаймы у соседей и теперь, она почти уверена, оно стоит у них на крыльце.

– Кори, ты остаешься здесь, – сказала мне мама и вручила мне масляную лампу. Наступил мой черед быть храбрым, хотел ли я того или нет. Мама и Нила ушли и унесли с собой фонарь, и я остался один в комнате с маленьким мальчиком и беспомощным стариком.

– Я Гэвин Кастиль, – сказал мне негритенок.

– А я – Кори Мэкинсон, – ответил я ему.

Нелегко заводить знакомство, когда ты стоишь по пояс в бурлящей коричневой воде и мигающий свет жалкой лампы не может разогнать тьму в углах.

– А это мой дедушка, мистер Букер Торнберри, – объяснил мне Гэвин, ни на мгновение не отпуская руки старика. – Ему нездоровится.

– Почему вы не вышли наружу вместе со всеми?

– Потому, паренек, – ответил мне мистер Торнберри, с трудом приподнимая голову, – что это мой дом. Мой дом. И я не испугаюсь какой-то проклятой реки.

– Но все ушли из своих домов, – заметил я.

Все, находящиеся в здравом уме, хотел сказать я.

– За всех я не отвечаю – они могут драпать, если им так хочется, – отозвался мистер Торнберри, в котором я почуял то же необъяснимое и непробиваемое упрямство мула, которым отличался мой дед Джейберд. Сказав это, старик сморщился от нового приступа боли. Он медленно закрыл и снова открыл свои темные слезящиеся глаза и уставился им на меня. Его лицо казалось черепом, настолько было оно худым.

– В этом доме умерла моя Рабинэль. Прямо здесь. И я тоже не собираюсь отправляться умирать в больницу к белым людям.

– Но ведь вы не собираетесь умирать? – с тревогой спросил я его.

Казалось, что старик несколько секунд обдумывал мой вопрос.

– Я хочу умереть в своем собственном доме, – наконец ответил он.

– Вода все прибывает, – проговорил я. – Если не поторопиться, то можно утонуть.

Старик осклабился. Потом повернул голову и посмотрел на маленькую черную ручку внука, сжимающую его ладонь.

– Деда водит меня на мультики! – сообщил мне стоящий уже по горлышко в воде Гэвин, прикованный к большой черной руке. – Обычно мы смотрим «Веселые мелодии».

– Багса Банни, – подхватил старик. – Мы любим ходить на старину Багса Банни и его дружка-заику, что похож на свинью. Верно, внучок?

– Верно, сэр, – отчеканил Гэвин и улыбнулся. – И скоро мы пойдем на мультики опять, верно? Верно, деда?

Мистер Торнберри ничего не ответил. Гэвин не собирался отпускать его руку ни за что.

И тогда я понял, что такое настоящая смелость. Это когда ты любишь кого-то еще больше самого себя.

Вскоре вернулись мама и Нила Кастиль с креслом-каталкой.

– Тебе просто нужно пересесть в него, папочка, – принялась упрашивать старика Нила. – Мы отвезем тебя туда, куда, говорит миз Ребекка, приезжает грузовик и всех забирает.

Мистер Торнберри вздохнул глубоко и натужно, задержал вдох на несколько секунд и только потом выдохнул.

– Проклятье, – прошептал он. – Старый мотор у старого дурня.

На последнем слове его голос чуть дрогнул.

– Сейчас мы поможем вам, – сказала ему мама.

Мистер Торнберри кивнул.

– Ладно, – проговорил он. – Пора смываться, верно?

Вместе с Нилой мама пересадила мистера Торнберри к кресло-каталку и этого одного хватило для того, чтобы и мама и Нила Кастиль обе поняли, что хоть мистер Торнберри и казался с виду состоящим из одних костей, но весу в нем было немало и катить кресло, в котором он сидел, предстояло против сильного и бурливого течения, преодолевая напор стремнины. Кроме того мне виделось и другое серьезное затруднение – на улице, высоко залитой водой, Гэвину наверняка будет с головой. Течение мгновенно унесет его словно кукурузный початок. Кто поможет ему удержаться на плаву?

– Сначала мы отвезем твоего отца, Нила, а потом вернемся за мальчиками, – приняла решение мама. – Кори, вы с Гэвином встаньте вот на этот стол и ты будешь держать лампу.

Столешницу уже омывали волны паводка, но пока на ней можно было стоять не замочив ног. Я послушно забрался на стол и помог залезть на него Гэвину. Там мы застыли с ним рядом, я с масляной лампой в руках – два мальчугана на деревянном островке посреди океана взбесившейся реки у нас под ногами.

– Вот так, отлично, – сказала мне мама. – Кори, отсюда ни на шаг. Если ты вздумаешь уйти не дождавшись меня, то я тебе на заду живого места не оставлю, устрою такую порку, что ты запомнишь на всю жизнь. Понятно?

– Да, мэм.

– Гэвин, мы сейчас вернемся, – напутствовала Нила Кастиль своего сына. – Только отвезем дедушку туда, где ему помогут другие люди. Ты понял меня?

– Да, мэм, – отозвался писклявым голосом Гэвин.

– Ребятишки, слушайтесь своих мам, – подал голос мистер Торнберри. В горле у него что-то хрустело и скрежетало от боли. – Не будете слушаться – я отхожу по попам вас обоих.

– Слушаю, сэр, – хором ответил я и Гэвин.

Мне показалось, что мистер Торнберри потерял охоту умирать и решил пожить еще немножко.

Навалившись на ручки кресла, мама и Нила Кастиль, каждая со своей стороны, принялись толкать его против потока коричневой жижи, втекающей в комнату через дверь. Мама, кроме того, еще освещала путь фонарем. Кресло пришлось наклонить назад, и голова мистера Торнберри откинулась на спинку так, что на его тощей шее натянулись все жилы. Я слышал, как кряхтит от напряжения моя мама. Медленно, но верно кресло-каталка продвигалась по направлению к двери, в которой река уже заходилась водоворотами. У подножия пары деревянных ступеней вода дошла мистеру Торнберри до шеи и брызги то и дело летели ему в лицо.

Мама и Нила Кастиль покатили кресло по улице, и на этот раз течение помогало им толкать их груз. Никогда я не думал о моей маме как о физически сильном человеке. Полагаю, вы и сами знаете, что никогда нельзя узнать на что человек способен до тех пор, пока он это не докажет сам.

– Кори? – позвал меня Гэвин через минуту или две после того, как мы с ним остались вдвоем.

– Что, Гэвин?

– Я не умею плавать.

Он крепко прижался ко мне. Теперь, когда дедушки больше не было рядом с Гэвином и ему не для кого было храбриться, он задрожал.

– Не беспокойся, – ответил я ему. – Тебе и не придется никуда плыть.

Я так надеялся.

Мы принялись ждать дальше. Я от души уповал на то, что мама и Нила не заставят себя долго ждать. Вода уже заплескивала на мои размокшие ботинки. Я поинтересовался у Гэвина, не знает ли он какой-нибудь подходящей песни, и тот ответил, что как раз знает песню под названием «На макушке старой трубы», которую он и начал тут же петь тонким и дрожащим, но не лишенным приятности голоском.

Пение Гэвина – на самом деле больше напоминающее плач – привлекло внимание кого-то, отчаянно заплескавшегося в дверном проеме – у меня перехватило от страха дыхание и я поспешно направил в ту сторону фонарь.

Там бултыхалась в воде небольшая рыжая собака, вся измазанная в грязи. В свете моей лампы глаза пса дико блеснули и хрипло дыша, он немедленно поплыл в нашу сторону через комнату, посреди плавающих журналов, газет и всякой-всячины. Дыхание собаки было настолько громким, что отдавалось под сводами комнаты.

– Давай, приятель, я подхвачу тебя! – принялся подбадривать я псину, которая явно выбивалась из сил и нуждалась в помощи. – Держи лампу! – крикнул я Гэвину и отдал ему наш свет.

Через дверь прокатилась новая волна и собака тихонько заскулила, когда вода приподняла и опустила ее. Перекатившись через стол, волна разбилась о стену.

– Давай, приятель, поднатужься! – снова крикнул я и наклонился, чтобы подхватить бьющего лапами по воде пса. Я поймал одну из его передних лап. Собака заглянула в мои глаза, в желтом свете лампы ее вываленный язык казался очень розовым – должно быть так же мог взывать новообращенный христианин к Спасителю.

Я уже поднимал пса за передние лапы, когда почувствовал как наш стол заколебался под моими ногами.

Собака в моих руках коротко вздрогнула и замерла.

Одновременно с этим раздался отчетливый хруст.

И все.

Вот так быстро.

Сразу же после этого передняя половина туловища собаки, увлекаемая моими руками, вырвалась из воды, ровно половина без задних лап и хвоста, без всего того, что шло после половины спины, ничего, только ужасный красный срез с болтающимися лохмотьями мяса, льющейся крови и обрывками дымящихся кишок.

Пес коротко всхлипнул. И умолк. Его лапы еще несколько раз дернулись, глаза неумолимо не отпускали моего лица, и эту агонию, которой я был свидетель, я запомнил на всю свою жизнь.

Я заорал – что в точности я в тот момент кричал, конечно же, не помню – и уронил то, что только что было целой плывущей собакой, а теперь стало жутким обрубком, обратно в воду. Останки собаки рухнули вниз, подняв тучу брызг, ушли с глаз под воду и снова всплыли, причем передние лапы по-прежнему пытались грести. Я услышал, как рядом со мной что-то прокричал Гэвин: чтовататаковатаббыыы? – ничего другого я не расслышал. Вокруг трупа собаки, внутренности которой тянулись за ней наподобие страшного хвоста, внезапно забурлила вода и я увидел как чье-то огромное продолговатое тело показалось на поверхности.

Существо было покрыто чешуей, формой напоминающей бриллианты и цветом палую листву: бледно-коричневого, ярко-пурпурного, сочно-золотого и зеленовато-коричневого оттенков. Все цвета реки тоже были здесь: от водоворотов тиновой охры до лунно-розового тихих заводей. Я заметил целую поросль мидий, прилепившихся к бокам чудовища, глубокие борозды старых шрамов и несколько застрявших крупных рыболовных крючков, уже заржавевших. Я видел перед собой туловище толщиной не менее чем ствол старого дуба, медленно переворачивающееся в воде и явно получающее удовольствие от приятного купания. Я был практически парализован этим зрелищем, несмотря на то, что Гэвин рядом вопил от ужаса. Я отлично знал, кого вижу перед собой, и хотя мое сердце отчаянно колотилось, я не мог сделать и глотка воздуха. И тогда и сейчас мне кажется, что прекрасней существа из всех тварей Божьих я никогда не видел и не увижу.

Потом мне вспомнился зазубренный клык, глубоко ушедший в кусок дерева, который показывал мне мистер Скалли. Был ли Моисей красив или нет, но собаку он располосовал надвое в считанные мгновения.

Он явно был голоден. Так быстро, что мое сознание даже не успело зафиксировать это, его громадные челюсти разошлись и в свете лампы блеснули клыки, на один из которых был нанизан старый башмак, а на другой – еще трепещущая серебристая рыба. С громким сопением пасть Моисея засосала в себя вместе с потоками бурлящей воды плавающую на поверхности половинку несчастной собаки, после его зев закрылся, гораздо более осторожно, чем до этого распахнулся и знакомо задвигался, словно бы главный обитатель Текумсы сидел сейчас в «Лирик» и наслаждался лимонным леденцом. На один миг я поймал на себе взгляд зеленоватого спокойного рыбьего глаза величиной с бейсбольный мяч, тут же прикрывшегося тонкой полупрозрачной пленкой. Сразу же вслед за этим Гэвин позади меня сорвался со стола и шлепнулся в воду, и лампа, которую он держал, с шипением погасла.

Я и не думал о том, чтобы быть храбрым. Но я и не думал о том, что боюсь.

Я не умею плавать.

Это было все, что тогда вертелось у меня в голове.

Обернувшись, я прыгнул со стола туда, куда только что нырнул со стола Гэвин, где на месте его падения расходились круги. Вода была густой от ила и стояла на уровне моих плеч, и это означало, что Гэвину было как раз по ноздри. Он уже вынырнул на поверхность, отчаянно барахтаясь и крича, и когда я схватил его за ремень штанов, он чуть не вырвал мне руку с корнем, потому что решил, что его сцапал Старый Моисей.

– Гэвин! Это я, прекрати рваться! – крикнул ему я и приподнял его лицо над водой.

– Уг-ыг-уг, – ответил он мне сквозь вырывающиеся из его рта пузыри.

Казалось, что внутри Гэвина работает машина, высасывающая остатки топлива из своего бака.

Позади меня, где-то в этой насквозь промокшей и темной комнате, послышался тихий шум. Словно бы кто-то поднимался из воды.

Я быстро обернулся. Гэвин икнул и обеими руками схватил меня за шею так, что я едва мог продохнуть.

Я увидел то, что являет собой Старый Моисей – огромный, ужасный, от вида которого захватывало дух – он поднимался из воды как растущее на глазах дерево. У Моисея была треугольная и плоская, как у змеи, голова, но я все-таки до сих пор уверен, что он был не просто змеем, поскольку впереди на туловище у него, сразу же по окончании шеи, имелась пара небольших лап с острыми когтями. Я услышал как хвост Моисея с громким мощным стуком крепко ударил под водой в стену, так что затрясся весь дом. От того, что Гэвин стискивал мне горло, мое лицо стало наливаться кровью.

Не видя глаз Моисея, я полагал, что он смотрит на нас, ведь под водой он умел заметить в кромешной илистой полночной тьме карася. Я чувствовал, как он поднимается над нами, и ощущение это было сродни виду грозно нависшего над головой острейшего тесака. Мне хотелось верить в то, что мы с Гэвином не слишком напоминали в тот момент пару сцепившихся собак.

От Старого Моисея исходил такой же запах, как от реки в полдень – он пах болотом, туманом и густотой жизни. Нужно сказать, что рассказы о внушающем суеверный страх обитателе реки сильно преуменьшали его подлинный облик. Я мог гордиться тем, что он явил мне себя, чем мало кто из смертных мог похвастать. Хотя в тот самый момент я желал только одного: оказаться где угодно на Земле, но только не здесь, пусть хоть даже в школе. По правде сказать в тот момент у меня не было времени особенно предаваться размышлениям и копаться в своих желаниях, потому что голова Старого Моисея качнулась вниз и стала стремительно опускаться к нам с Гэвином, напоминая собой острие огромной лопаты, и я услышал, как с шипением принялись отворяться его челюсти. Попятившись, я крикнул Гэвину, чтобы он сделал то же самое, но тот держал меня мертво. На его месте я бы поступил точно так же и ни за что не отпустил бы спасительную опору. Голова Старого Моисея метнулась к нам и я отпрянул назад, туда, где оказался узкий коридорчик, о котором я в тот момент и понятия не имел, в результате чего зазубренные зубы вонзились в обе притолоки справа и слева от нас. Неудача взбесила Моисея. Он сдал назад, снова бросился за добычей и опять с тем же самым успехом, хотя на этот раз дверной косяк треснул. Гэвин на моей спине плакал, издавая звуки вроде хнык-хнык-хнык и волны, поднятые неугомонным Моисеем, то и дело заплескивали мне в нос и в рот. Что-то уперлось мне в левое плечо и от неожиданности и ужаса мое сердце чуть не выскочило у меня из груди, а по спине побежали мурашки. Протянув туда руку, я нащупал в темноте черенок метлы, плавающей среди всякого мусора.

Старый Моисей испустил рык, подобный тому, что издает паровоз, у которого готов взорваться котел. Я увидел, как устрашающая тень его головы начала продвигаться по коридорчику, и вспомнил Тарзана Гордона Скотта, с копьем сражающегося с гигантским питоном. И тогда я схватил метлу и когда зубы Старого Моисея снова с треском вгрызлись в косяк, вонзил ее прямо в зияющую разверстую глотку этого пожирателя беззащитных собак.

Уверен, что вы отлично знаете, что случается тогда, когда вы надавливаете изнутри пальцем на переднюю стенку своего горла, не правда ли? По всей вероятности то же самое произошло и с чудовищем. Старый Моисей громогласно рыгнул, причем звук этот напоминал удар обухом топора по большой деревянной бочке. Голова чудища немедленно отдернулась назад, вместе с ней из моих рук вырвало и черенок метлы, пучок которой, связанный из кукурузных стеблей, застрял в глотке Моисея. После этого Старого Моисея начало рвать – это единственное понятие, которое я могу применить для описания происходящего, и я не преувеличиваю. Я услышал, как потоки отвратительно пахнущей жидкости устремились наружу, а вместе с ними утроба Моисея начала извергать разнообразные, порой довольно странные, предметы. С десяток рыбин, побольше и поменьше, некоторые еще живые, другие уже полупереваренные и тухлые, пролетели, биясь, по воздуху, и осыпали нас с Гэвином со всех сторон вместе с совершенно уже непонятного происхождения склизкими кусками, половинками черепашьих панцирей, скорлупками мидий, скользкими камнями, мутью и илом, какими-то костями. Запах стоял такой… в общем, вы можете представить. В сто раз хуже, чем бывает тогда, когда ваш школьный товарищ вываливает из желудка свою утреннюю овсянку прямо на парту перед вами. Я присел и с головой спрятался под водой, чтобы избежать мерзкого душа, и Гэвину, само собой, пришлось сделать то же самое, хотел он того или нет. Сидя под водой, я думал о том, что Старому Моисею стоит быть поразборчивей относительно того, что он соскребает со дна Текумсы.

Вокруг нас бурлила и клокотала вода. Я вынырнул на поверхность за глотком воздуха и следом за мной появился и Гэвин, хрипло хватая ртом воздух и что-то истошно бормоча. Внезапно до меня дошла вся суть происходящего и я заорал. Что, собственно, давно уже пора было сделать.

– Помогите! – надрывался я. – Кто-нибудь, пожалуйста, помогите нам!

В комнату ворвался луч фонаря, пошарил по воде с плавающей всячиной и ударил мне прямо в лицо.

– Кори! – раздался голос судного дня со стороны входной двери. – Я велела тебе не сходить с места!

– Гэвин? Гэвин? Где ты?

– Господи Боже мой! – ужаснулась мама. – Чем тут так воняет?

Вода в комнате уже успокоилась. Я догадался, что Старый Моисей решил не препятствовать воссоединению матерей с их сыновьями. Поверхность воды была покрыта странной коричневой маслянистой жижей, в которой плавала дохлая рыба, но мама ни на что не обращала внимания, ее взгляд был прикован ко мне.

– Кори Мэкинсон, ты у меня неделю на стул не сядешь, так я тебя выпорю! – закричала она на меня, когда заметила нас с Гэвином в нашей щели. Вместе с Нилой Кастиль они бросились к нам.

Через мгновение они угодили в лужу содержимого желудка хозяина Текумсы и по возгласу, который издала моя мама, я понял, что она больше не помышляет о порке.

Вот так мне повезло.

Глава 7

Визит к Леди

Никто из моих друзей, конечно же, мне не поверил.

Дэви Рэй посмеялся надо мной, качая головой, и сказал, что он, при желании, мог бы придумать историю и получше. Бен Сирс посмотрел на меня с сомнением, видимо думая о том, не слишком ли много за последнее время я смотрел в «Лирике» ужастиков. Джонни Уолкер некоторое время размышлял над моим рассказом в своей замедленно обстоятельной манере, после чего объявил свое решение:

– Нет, этого не может быть. Невозможно.

– Но я говорю правду! – взволнованно воскликнул я.

Я сидел со своими друзьями на крыльце моего дома в ясный день с прозрачно-голубым небом.

– Все так и было, клянусь!

– В самом деле? – переспросил Дэви Рэй, самый язвительный и остроумный среди нас, человек того сорта, который и сам не прочь приукрасить собственные похождения выдуманными поразительными подробностями. Подняв свою рыжеватую голову, он взглянул на меня голубыми глазами, в глубине которых всегда крылся дикий смех. – И почему же, интересно, Старый Моисей не сожрал вас? Неужели он испугался метлы, которой ему угрожал такой дохляк, как ты?

– Вероятно потому, – ответил я, задыхаясь от ярости, – что не знал, что в тот день у меня не было с собой моего лучевого ружья, при помощи которого я обычно расправляюсь с монстрами, вот почему! Не знаю! – этого тебе достаточно? Но все было именно так, как я рассказываю и если ты…

– Кори, – донесся с кухни голос моей мамы. – Думаю, что вам уже пора прекратить разговоры на эту тему.

Я так и сделал. И подумав еще немного, понял что имела в виду мама. Нет смысла заставлять кого-то поверить в то, во что он верить не хочет. Например, я чувствовал, что моя мама тоже не особенно верит мне, хотя Гэвин Кастиль полностью подтвердил мой рассказ, во всем признавшись своей маме Ниле. Кстати говоря, мистер Торнберри поправился. Он по-прежнему жив и с каждым днем сил у него прибавляется и насколько я понимаю, он собирается войти в форму достаточно хорошую для того, чтобы еще не раз сводить своего Гэвина на «Веселые Мелодии».

Думаю, что мои друзья скорее бы поверили мне, если б я смог дать им понюхать мою одежду, но к сожалению мама сразу же после нашего возвращения домой выбросила ее на помойку. Свою одежду, так же насквозь пропахшую тухлой рыбой, она тоже выбросила. Отец молча выслушал мой рассказ и только покивал, держа перед собой туго забинтованные руки, на ладонях которых от многочасовой работы лопатой вздулись огромные волдыри.

– Что сказать, – проговорил отец, – на свете существуют такие вещи, которых нам не понять окажись у нас хоть по сто жизней. Слава Богу, что вы оба, и ты и мама, остались целы и что во время наводнения никто не утонул.

Прошло две недели. Апрель остался позади и мы вступили в солнечные майские деньки. Река Текумса, раз напомнив нам, кто здесь главный, преспокойно вернулась в свои берега. Из всех домов в Братоне в четвертой части домов жить больше было невозможно, в том числе это относилось и к дому Нилы Кастиль, и потому со стороны Братона теперь почти круглые сутки доносился визг пил и стук молотков. Одно было хорошо после выпавших дождей и паводка – только стоило пригреть хорошенько солнышку и вся земля мгновенно заплодоносила и Зефир утонул в разноцветии весенних цветов. Зеленели изумрудные лужайки, одуванчики перли как бешенные, кудзу покрывала холмы ровным ковром. Лето уже стучалось в наши двери.

Мое внимание было полностью занято подготовкой к выпускным экзаменам. Математика никогда не была моим коньком и дела обстояли так, что именно по этому предмету мне предстояло получить приличный бал, потому что в противном случае мне пришлось бы – и от одной мысли об этом я чувствовал, что задыхаюсь – все последующие три каникулярных месяца посещать летнюю школу.

Во время коротких часов отдыха я часто размышлял о том, каким образом мне удалось одолеть Старого Моисея простой метлой из стеблей кукурузы. То, что мне с первого раза повезло угодить чудищу прямо в глотку, было просто удачей, а о том, что могло случиться иначе, просто страшно было и думать. Однако постепенно я начинал склоняться к мысли о том, что дело тут было не только в метле. Старый Моисей, существо огромное, сильное и исполненное злобы, было похоже на деда Джейберда; он мог лихо загнать боязливую и беззащитную дичь, но стоило только той попытаться дать отпор, как он тут же сам шел на попятный. Или уплывал, что в данном случае было вернее. Возможно Старый Моисей привык к тому, что то, что он наметил себе на ужин, никогда не прекословит ему, все эти караси, карпы, черепахи и насмерть перепуганные собаки, помышляющие только об одном – как бы от него улепетнуть. Получив в ответ в глотку метлу, Старый Моисей мог сообразить, что где-нибудь неподалеку наверняка есть более легкая добыча, например на дне реки, откуда он недавно поднялся, в прохладной темной тине, где ничто и никогда не посмеет ударить его в ответ на его притязания.

Такова была моя теория. Но ни за что в жизни я не согласился бы проверить ее на деле путем постановки экспериментов.

Иногда я видел сны с участием высокого человека в длинном пальто и шляпе с зеленым пером. Во сне я брел по воде за ним следом и хватал его за руку, после чего он поворачивался и я с ужасом видел, что это и не человек вовсе, а создание, покрытое чешуей формой напоминающей бриллианты цвета палой листвы. Он открывал рот и скалил на меня острейшие, как кинжалы, клыки, и кровь капала вниз, стекая у него с подбородка. Опуская глаза вниз, я открывал, что помешал его трапезе, потому что в лапах существо держало небольшую коричневую собаку, уже наполовину съеденную, но все равно продолжающую биться.

Не слишком приятный сон.

Хотя может быть в нем была доля правды. Не совсем понятной.

В эти дни я, лишенный своей собственной пары колес, превратился в пешехода. Я не возражал против пеших прогулок в школу и из школы, и даже получал от них удовольствие, однако у всех моих друзей были велики и, лишившись своего велосипеда, я опустился на две ступени в социальной лестнице мальчишек. В одно прекрасное утро я играл с Рибелем: бросал ему палку и катался с ним в зеленой траве, когда с улицы донеслось медленно приближающееся к нашему дому громыхание. Я вскинул голову и оглянулся, Рибель сделал то же самое и мы увидели, что к нашему дому подруливает странный пикап.

Я знал кому принадлежит эта машина. Ее кузов насквозь проржавел и рессоры ослабели настолько, что грохот и дребезжание, которое она производила, увлекали всех окрестных собак за ней в погоню, сопровождаемую веселым заливистым лаем. Рибель тоже поторопился несколько раз гавкнуть, но я приказал ему замолчать. В кузове пикапа была укреплена металлическая рама, на которой висели разнообразные металлические инструменты, имеющие самый что ни на есть антикварный и бесполезный вид и издающие звон не хуже сиротского колокольчика. На водительской дверце было не слишком ровно намалевано по трафарету: «Починка Лайтфута».

Грузовичок остановился прямо напротив нашего дома. Звон и дребезжание привлекли внимание моей мамы и она тоже выглянула на крыльцо. Отца в тот момент дома не было, он должен был вернуться через час-другой. Дверца пикапа отворилась и длинный костлявый негр в пыльном комбинезоне выбрался наружу, настолько замедленно, что казалось все его движения причиняют ему боль. Голова негра была покрыта серой кепкой, а кожа припорошена пылью. Мистер Маркус Лайтфут медленно направился к нашему крыльцу и глядя на него я проникся полной уверенностью в том, что даже раздайся позади него топот копыт бешенного быка, он не ускорил бы шаг.

– Доброе утро, мистер Лайтфут, – приветствовала негра мама, так и не успевшая снять передник. Она явилась с кухни и сейчас вытирала руки бумажным полотенцем. – Как поживаете?

Мистер Лайтфут улыбнулся. Его маленькие квадратные зубы были очень белыми, а седые волосы выбивались из-под кепи. И он заговорил, голосом медленным, как струйка воды, текущая из прохудившейся трубы:

– Доброе утро, миссис Мэкинсон. Привет, Кори, как дела?

То, что мы услышали, было для Маркуса Лайтфута целой речью, красноречивым спичем или как там это называют. Вот уже тридцать лет он был монтером в Зефире и Братоне, приняв эстафету этой профессии от своего отца. Мистер Лайтфут развил унаследованные от отца способности и несмотря на то, что был не слишком скор на язык, мог исправить и починить все, за что брался, вне зависимости от того какой сложности стояла перед ним проблема.

– Ясный сегодня, – сказал он и замолк, глядя в голубое небо. Секунды медленно и мучительно утекали. Рибель гавкнул и я зажал рукой его морду.

– День, – наконец решился мистер Лайтфут.

– Да, в самом деле, – мама подождала, когда мистер Лайтфут продолжит, но тот просто стоял и молчал, теперь разглядывая наш дом. Засунув руку в один из своих многочисленных карманов, он вытащил оттуда пригоршню дюймовых гвоздей и принялся пересыпать их с ладони на ладонь, словно бы тоже дожидаясь чего-то.

– Гм, – прочистила горло мама. – Могу я вам чем-то помочь, мистер Лайтфут?

– Я просто проезжал, – отозвался он, замедленно словно самая ленивая из улиток, – мимо. Заехал вот узнать, может вам, – здесь мистер Лайтфут снова впал в ступор и, опустив глаза, в течение нескольких секунд поизучал гвозди у себя в ладони, – нужно что починить?

– Нет, мистер Лайтфут, по большому счету нам ничего не нужно. Хотя, если подумать… – мама замолчала и я понял, что она действительно вспомнила о чем-то. – Наш тостер. Позавчера он вдруг перестал работать. Я уже хотела позвонить, а тут вы и сами…

– Да, мэм, – отозвался Лайтфут. – Время летит так, что и не заметишь.

Повернувшись, мистер Лайтфут возвратился к своей машине и достал оттуда свой ящичек с инструментами, старый металлический чемоданчик, полный всяческих болтов и шурупов, какие только можно было представить под светом монтерского солнца. После этого он нацепил на себя пояс, увешанный инструментами, среди которых можно было заметить несколько видов молотков, отверток и поразительного вида гаечных ключей. Мама открыла для мистера Лайтфута дверь и придержала ее, пропуская странного визитера в дом, потом посмотрела на меня и молча пожала плечами, что, без сомнения, могло означать только одно: Я понятия не имею, с чего это он вдруг решил нагрянуть к нам. Я оставил Рибеля на улице грызть захваченную, наконец-то, в плен палку и тоже поторопился войти в дом, чтобы в прохладе кухни выпить стаканчик чая со льдом и поглазеть на то, как мистер Лайтфут будет чинить тостер.

– Мистер Лайтфут, не хотите ли сначала чего-нибудь прохладительного? – спросила мама.

– Не-а.

– У меня есть свежее овсяное печенье?

– Нет-нет, душевно вас благодарю.

С этими словами мистер Лайтфут добыл из одного из карманов квадрат белоснежной ткани и аккуратно развернул его. Покрыв белым платком сиденье одного из стульев у кухонного стола, он осторожно на него опустился. После чего он выдернул розетку тостера из розетки, поставил тостер на стол перед собой рядом со своим инструментным ящиком и приготовился к работе. Все это было проделано с медленной грацией подводного обитателя.

Мистер Лайтфут выбрал одну из отверток. У него были длинные тонкие пальцы хирурга или, может быть, художника. Следить за его работой было равносильно пытке для зрителя, испытанием на выдержку, но ни на единый миг нельзя было усомниться в том, что мистер Лайтфут знает, что следует делать. Вскрыв крышку тостера, он несколько минут просто сидел, молча разглядывая внутренности агрегата.

– А-га, – проговорил он после продолжительной паузы. – А-га.

– Что такое? – спросила мама, заглядывая мистеру Лайтфуту через плечо. – Его можно починить?

– Видите вот это? Маленький красный проводок?

Мистер Лайтфут указал на нужное место отверткой.

– Контакт ослабился.

– И только-то? Такой малюсенький проводок?

– Да, мэм, и только.

Мистер Лайтфут принялся осторожно и тщательно подкручивать соединение проводка и наблюдая за его действиями я чувствовал, что под влиянием гипнотических движений монтера впадаю в странный транс.

– Все, – наконец объявил он. После этого он мучительно медленно, но уверенно собрал тостер обратно, включил его в сеть, повернул ручку таймера и мы все вместе дождались, когда спиральки начали краснеть.

– Вот так… – сказал мистер Лайтфут.

Мы принялись ждать.

– … какая-то мелочь…

Земля повернулась под нашими ногами.

– … все портит.

Мистер Лайтфут принялся сворачивать свою белую салфетку. Мы немного подождали, но ход мыслей чернокожего монтера либо ослаб и потерялся, либо действительно исчерпался полностью. Мистер Лайтфут оглянулся по сторонам, осматривая кухню.

– Что-нибудь еще нужно починить?

– Ничего, спасибо, остальное, по-моему, в полном порядке.

Мистер Лайтфут кивнул, но я был уверен, что его глаза продолжают отыскивать тайные неполадки, как нос лягавой ищет сидящую в высокой траве дичь. Сдвинувшись с места, он проделал по кухне несколько небольших кругов, тут легонько прикасаясь рукой к холодильнику, там к четырехконфорочной плите и краны нашей раковины, словно прослушивая чуткими пальцами самочувствие техники. Мы с мамой озадаченно переглянулись – действия мистера Лайтфута становились все более и более загадочными.

– Холодильник, похоже, стучит, – заметил он. – Хотите, взгляну?

– Нет, не стоит беспокоиться, – ответила ему мама. – Мистер Лайтфут, как ваше самочувствие?

– Хорошо, миз Мэкинсон, просто хорошо.

Открыв дверцу буфета, он тщательно прислушался к тому, как легко поскрипывают петли, после чего из пояса была добыта отвертка и винтики в петлях буфета подтянуты, как в правой дверце, так и в левой. Мама снова откашлялась, на этот раз гораздо более нервно, и проговорила:

– Э-э-э… мистер Лайтфут, сколько я должна вам за тостер?

– Все уже… – начал свой ответ Лайтфут.

После этого были проверены петли другой пары буфетных дверей, потом наступил черед маминого миксера «Мистер Блэндер», стоящего на рабочем столе, но, к несчастью для мистера Лайтфута, все оказалось в полном порядке. – … уже оплачено, – закончил он.

– Оплачено? Но… я не понимаю.

Говоря это, мама уже доставала из буфета фарфоровую сахарницу, полную долларовых бумажек и мелочи.

– Да, мэм. Все уже оплачено.

– Но я вам еще не давала никаких денег.

Пальцы мистера Лайтфута погрузились в другой карман комбинезона и на сей раз оттуда появился небольшой белый конверт. Он молча передал его маме, и я заметил, что на лицевой стороне конверта голубыми чернилами написана наша фамилия: Семье Мэкинсонов. На оборотной стороне конверт был запечатан комочком белого воска.

– Что ж, – вздохнул мистер Лайтфут, – думаю, что я закончил… на сегодня.

Он поднял с пола свой инструментальный чемоданчик.

– На сегодня? – потрясенно переспросила мама.

– Да, мэм. Вы же понимаете.

Мистер Лайтфут принялся рассматривать выключатели и розетки, словно пытаясь проникнуть в глубину их электрической сущности.

– По телефону, – добавил он. – Если что-то сломается.

Он улыбнулся маме, а потом мне.

– Сразу же и звоните.

Мы проводили мистера Лайтфута до его машины и долго смотрели ей вслед, пока она не скрылась за углом. Уезжая на своем дребезжащем пикапе, мистер Лайтфут помахал нам рукой под аккомпанемент раскачивающихся в кузове на своих крючках инструментов и приспособлений, приводящих в такое неистовство собак.

– Том мне ни за что не поверит, – сказала мама, обращаясь в основном к самой себе.

Потом поднесла к глазам и открыла белый конверт, достала оттуда письмо, развернула его и прочитала.

– Вот так-так, – проговорила она. – Хочешь послушать?

– Да, мэм.

И она прочитала мне письмо:

– «Имею честь просить Вас почтить визитом мой дом в семь часов вечера в пятницу. Прошу Вас взять с собой сына». И самое интересное – ты знаешь от кого это письмо?

Мама протянула мне письмо и я прочитал подпись.

Леди.

Когда папа вернулся домой, мама поведала ему о визите мистера Лайтфута и письме Леди наверное еще прежде, чем он успел снять свою фуражку молочника. – Что ей нужно от нас, как ты думаешь? – спросил маму отец.

– Не знаю, но сдается мне, что она решила оплатить услуги мистера Лайтфута, чтобы он стал нашим персональным монтером.

Отец снова перечитал письмо Леди.

– У нее отличный почерк, – заметил он, – для такой-то пожилой женщины. Я всегда считал, что у старух почерк становится корявым.

Он прикусил нижнюю губу и я понял, что настроение у него портится.

– Знаете, я никогда не видел Леди вблизи. Я, конечно, видел ее на улице, но…

Он покачал головой.

– Нет. Не думаю, что я приму ее приглашение.

– Но, Том, – нетерпеливо проговорила мама. – Леди сама просит, чтобы мы к ней пришли. В ее дом!

– Для меня это неважно, – ответил отец. – Я не пойду к ней, и все тут.

– Но почему, Том? Можешь ты мне объяснить?

– В пятницу вечером филадельфийцы играют с «Пиратом» – матч будут транслировать по радио, – ответил он, опускаясь в свое удобное кресло. – По-моему, это достаточно веская причина.

– Мне так не кажется, – холодно отозвалась мама.

Это было одним из свидетельств того, что я во многом не до конца знал своих родителей. До сих пор я был уверен, что мои мама и папа ладят лучше девяноста девяти процентов семейных пар нашего городка, но как оказалось и они не всегда во всем находят общий язык. Как нет ни одного идеального человека, так и брак двух несовершенных персон не может пройти без сучка и задоринки в течение всей их жизни. Бывало я слышал, как мой отец раздраженно кричит на маму из-за потерянного носка, тогда как действительная причина его раздражения крылась в том в том, что днем в молочной ему отказали в прибавке к жалованию. Я с удивлением слушал, как моя всегда такая миролюбивая мама устраивает разнос из-за следов грязи на ковре, когда на самом деле вся беда была в том, что она повздорила с соседкой. И сейчас таким вот образом, в путанице крайностей благонравия и природной ярости, известной нам под названием жизнь, между моими мамой и отцом в нашем доме начало зарождаться новое противоречие.

– Это из-за того, что она цветная, да? – сделала свой первый выпад мама. – Из-за этого ты не хочешь к ней идти?

– Нет, конечно нет.

– Ты в точности похож на своего отца, Том, копия. Клянусь, Том…

– Замолчи! – внезапно сорвался отец. Даже я вздрогнул. Упоминание дедушки Джейберда, отношение которого к расизму было точно такое же, как у рыбы к воде, определенно можно было расценивать как удар ниже пояса. Отец никогда не страдал глупой ненавистью к цветным людям, в этом я мог дать голову на отсечение, но дело было в том, что он был сыном человека, который всю свою жизнь салютовал каждому без исключения утру поднятием флага Конфедерации и почитал темную кожу знаком, коим отмечает человека дьявол. Сей тяжкий крест мой отец был вынужден покорно нести, потому что он любил дедушку Джейберда, вместе с тем лелея в душе веру – которую он надеялся когда-то привить и мне – что ненавидеть любого человеку, по любой причине, значит совершать противный Богу грех. Вот почему мне было понятно, что за следующими словами отца стояла только гордость и ничего более:

– От этой женщины я милостыни не приму, ни под каким видом!

– Кори, – наконец обратила на меня внимание мама, – по-моему тебе нужно было заняться математикой, разве не так?

Я отправился в свою комнату, но это совсем не означало, что я не слышал оттуда продолжение их пререканий.

Дальнейший разговор мамы и отца происходил нельзя сказать что на повышенных тонах, но держать себя в руках ни та, ни другая сторона особенно не пытались. Как я догадывался, ссора давно уже собиралась на горизонте, подобно грозовой туче, и зрела, словно нарыв, подогреваемая многими причинами: здесь была и утонувшая в озере машина, и пасхальные осы, и то, что отец не мог позволить нам купить мне новый велосипед, и все переживания, сопряженные с наводнением. Слушая как отец объясняет маме, что тащить его на аркане в дом к Леди она не имеет права, я постепенно начал подозревать истинную причину, кроющуюся за его категорическим нежеланием знаться с королевой Братона: он просто-напросто боялся ее.

– Ни за что, даже не проси! – кричал он маме. – Я не собираюсь водить знакомство с теми, кто полагает, что все эти игры, это дуракаваляние с костями и мертвыми животными – нормальное дело и кто… – он замолчал и тут я уразумел, что в эту категорию людей вполне можно было зачислить и дедушку Джейберда и что отец тоже это понял. – Я просто не пойду к ней и все тут, – закончил он без сил.

Мама поняла, что загонять лошадей до смерти тут смысла нет. Я скорее вообразил, чем услышал ее тяжкий вздох:

– Тогда я отправлюсь к ней с визитом одна – это тебя устроит? Нельзя же просто так взять отказать ей, это будет неприлично, а она ничего плохого нам не сделала.

Отец немного помолчал, потом отозвался:

– Хорошо, можешь отправляться.

– Кори я тоже возьму с собой.

Эти мамины слова послужили поводом для новой вспышки.

– Зачем он там тебе? Ты что, хочешь, чтобы он увидел все эти скелеты, которых, я не сомневаюсь, заперто по платяным шкафам у этой женщины немало? Ребекка, я не знаю, что она от нас хочет и честно тебе скажу: мне на это наплевать! Но эта женщина занимается всякими глупостями с восковыми куклами и дохлыми черными кошками и Бог еще знает с чем, о чем и думать противно! И я уверен, что Кори не место в ее доме; ему нечего там делать!

– Но Леди в своем письме просила нас придти вместе с Кори. Вот, сам посмотри!

– Я уже видел письмо. Я не знаю, что она задумала и что ей от нас нужно, но одно я знаю твердо – Леди не та женщина, с которой стоит водить близкое знакомство. С ней вообще не стоит связываться. Ты помнишь Барка Хатчета? Помнишь, что с ним стало? Тот самый Барк Хатчет, что был помощником управляющего в молочной в пятьдесят восьмом?

– Я знаю, о ком ты говоришь.

– Этот Барк Хатчет жевал табак. А когда жуешь табак, то само собой, сплевываешь, не без этого. Дурная привычка и он уже внимания на нее не обращал и доходило до того – только не смей никому об этом говорить – доходило до того, что он забывался и сплевывал прямо в бидоны с молоком.

– Том, ну к чему ты завел об этом разговор…

– Все к тому, сейчас услышишь. Так вот, однажды шел эдак Барк Хатчет по Мерчантс-стрит – он только-только подстригся у мистера Доллара в его парикмахерской – а нужно сказать, что у Барка была роскошная шевелюра и волосы настолько густые, что их ни один гребешок не брал – так вот, он в очередной раз забылся, повернул голову и сплюнул прямо в сторону на мостовую. Только на мостовую его табак не попал, а угодил прямо на ботинок Человеку-Луне. Ботинки у того были белые, а табачная жвачка Барка вся по ним расплескалась. Не хотел он на Человека-Луну плевать, я в этом был уверен, уверен и теперь. А Человек-Луна и ухом не повел, просто прошел мимо и все. Но этого Барку показалось мало. У него было странное чувство юмора. Как на грех потянуло его рассмеяться, может от смущения, а может по какой другой причине, и он рассмеялся прямо в лицо Человеку-Луне. И знаешь что после этого вышло?

– Что? – устало спросила мама.

– Через неделю Барк стал лысеть. У него стали выпадать волосы.

– И ты веришь в это?

– Так и было, я уверен в этом!

По голосу отца было ясно, что он уверен в своих словах на все сто.

– Всего через месяц после того как Барк сплюнул свою табачную жвачку на ботинок Человеку-Луне, он был лыс как коленка! Ему даже пришлось носить парик! Именно парик! Он едва от этого не спятил!

Я точно увидел, как подался вперед в своем кресле отец с выражением лица настолько серьезным и мрачным, что маме наверное нужно было собрать все свои силы в кулак, чтобы не рассмеяться.

– И если ты считаешь, что Леди не приложила к этому руку, то ты просто не хочешь смотреть правде в глаза!

– Вот уж никогда не знала, Том, что ты так веришь в колдовство!

– Веришь-не веришь! Я видел Барка сначала волосатым как медведь, а потом лысым, как коленка! А кроме того я могу тебе еще столько всего порассказать об этой женщине, что у тебя голова кругом пойдет! Вроде лягушек, которые выпрыгивали у людей прямо изо рта, или змей в кастрюлях с супом и еще столько всего… да что там! Моей ноги в ее доме не будет!

– Но если мы не придем к Леди как она хочет, она может рассердиться на нас, – заметила мама.

Ее слова повисли в воздухе.

– Может случиться так, что она нашлет на Кори порчу, если я не приведу его с собой?

Я тонко чувствовал в чем дело: мама ловко блефовала, заманивая отца в ловушку, и это было ясно слышно по ее голосу. Отец долго обдумывал мамины слова, размышляя над опасностью, которую мы могли на себя навлечь, решись мы пойти против желания Леди.

– Думаю, что будет лучше, если я сделаю так, как она хочет, и возьму Кори с собой, – заговорила тогда моя мама. – Хотя бы для того, чтобы оказать ей уважение. Разве тебе не хочется узнать, что ей от нас нужно и зачем она зовет нас к себе?

– Нет! Совершенно!

– Совсем-совсем?

– Господи, – вздохнул отец, поразмыслив еще несколько минут. – Ты кому хочешь можешь голову закружить, не хуже самой Леди. У тебя случайно не припрятано в буфете приворотного зелья, или порошка натертого из руки мумии? Как насчет крылышек летучей мыши?

В результате всего этого спора вечером в пятницу, как только солнце качнулось к земле и вдоль улиц Зефира потянул прохладный ветерок, я и мама уселись в наш пикап и покатили к дому Леди, а папа остался сидеть у радио, слушать бейсбольный матч, которого он так давно дожидался. В душе он был с нами, я был уверен в этом. Может быть он опасался совершить ошибку и как-то оскорбить Леди, в беседе или в манере держаться, не знаю. Должен сказать, что сам я тоже не слишком был уверен в себе и под галстуком бабочкой на резинке и белой рубашкой, который мама заставила меня надеть, я вовсе не был спокоен, как прохладный гранитный утес. Мои коленки слегка дрожали.

Работа в Братоне шла во всю – негры трудились пилами и молотками, возводили себе новые дома взамен испорченных водами Текумсы. Мы проехали через центр Братона, где имелась парикмахерская, зеленная и продуктовая лавки, магазинчик одежды и обуви и другие лавочки, принадлежащие выходцам из этого района. Мама свернула пикап на Джиссамин-стрит и, добравшись до ее конца, остановила машину перед дверями дома, во всех окнах которого горел свет.

Это был совсем скромный, средних размеров щитовой домик, забавно выкрашенный в различные оттенки оранжевого, темно-красного и желтого. Сбоку от домика имелась гараж-пристройка, где, как я догадывался, стоял до срока знаменитый понтиак. Кусты и трава во дворике Леди были аккуратно пострижены, а от дороги к крыльцу вела прямая гравийная дорожка. Вид у домика был самый обычный и глядя на него нельзя было сказать, что в нем жила, к примеру, особа королевской крови или что в нем вершились темные дела; дом как дом и все тут, не хуже и не лучше остальных домов на улице, разве что выкрашен ярче, чем обычно красят свои жилища люди.

И тем не менее я немного помедлил, прежде чем выйти наружу, когда мама открыла передо мной дверцу.

– Ну, давай, выбирайся, – позвала она.

Голос мамы был чуточку напряженный, хотя лицо ее оставалось абсолютно спокойным. Для визита к Леди она выбрала одно из своих лучших выходных платьев и новые туфли.

– Нужно поторопиться, уже почти семь.

Семь часов, пронеслось у меня в голове. Может это быть одним из чисел вуду?

– Может быть папа прав? – спросил я ее. – Может нам не стоит туда идти?

– Все будет хорошо, не бойся. Видишь, там всюду горит свет.

Она хотела успокоить меня, но у нее ничего не вышло – я по-прежнему дрожал.

– Прошу тебя, Кори, не нужно бояться, – снова повторила мама.

И это говорит мне женщина, которая совсем недавно утверждала, что серая побелка, которой недавно отделали потолки нашей школы, испускает пары вредные для здоровья.

Сам не знаю как, я выбрался из машины и поднялся по ступеням крыльца дома Леди. Крыльцо было выкрашено в желтый цвет, для того чтобы отгонять жуков. По моим представлениям вместо звонка на входную дверь Леди больше бы пристало повесить череп с костями. Как ни странно, стучать полагалось изящной серебряной ручкой.

– Вот мы и на месте, – проговорила мама и дважды стукнула серебряной ручкой в дверь.

Из-за двери донеслись приглушенные шаги и голоса. Мне подумалось, что настала самая подходящая пора дать тягу, потому что потом будет поздно что-либо предпринимать. Мама положила мне на шею руку и я почувствовал, как бьется у нее в ладони пульс. Наконец дверная ручка повернулась, дверь перед нами растворилась и вход в дом Леди для нас был открыт. В дверном проеме, занимая его весь, высился рослый широкоплечий негр, облаченный в синий строгий костюм, белую сорочку и галстук. С первого взгляда негр мне показался не ниже векового черного дуба. У негра были здоровенные ручищи, которыми он вполне мог бы давить шары для боулинга. Что-то странное было с его носом, кончик которого словно был срезан бритвой. Кроме того у негра были густющие сросшиеся брови, делающие его похожим на оборотня.

В пять магических слов: негр испугал меня до смерти.

– Эээ… – попыталась начать мама, – эээ…

– Прошу вас, входите мисс Мэкинсон, – улыбнулся нам негр, отчего его лицо стало гораздо менее пугающим и намного более приветливым. Но его голос был под стать первому пугающему впечатлению – голос, напоминающий удары басового барабана, настолько глубокий и гулкий, что произносимые слова отдавались гулом в моей груди. Сделав шаг в сторону, он уступил нам дорогу, и мама, схватив меня за руку, затянула вслед за собой внутрь дома Леди, в прихожую.

Дверь за нашими спинами затворилась.

Перед нами появилась молодая красивая негритянка, цвет кожи которой напоминал оттенком кофе с молоком. Она тоже вежливо поздоровалась с нами. У девушки было личико сердечком и чудесные светло-карие глаза. Подав моей маме руку, она проговорила с улыбкой:

– Я Амелия Дамаронд – очень приятно познакомиться с вами, миссис Мэкинсон.

На запястьях Амелии звенели золотые браслеты, а в каждом ухе было по пяти золотых сережек-булавок.

– Мне тоже очень приятно, Амелия. Это мой сын, Кори.

– О, тот самый молодой человек! – все внимание Амелии Дамаронд теперь было устремлено ко мне. Воздух вокруг негритянки определенно был насыщен особым родом электричества и от ее пристального взгляда я ощутил проскочивший меж нами разряд. – Очень приятно познакомиться и с вами тоже. Это мой муж, Чарльз.

Здоровенный негр величественно кивнул нам. Головка Амелии едва дотягивала ему до подмышки.

– Мы ведем хозяйство в доме Леди, – объяснила нам Амелия.

– Я понимаю, – отозвалась мама.

Говоря это, она по-прежнему сжимала мою руку в своей, в то время как я был занят тем, что, насколько это позволяли правила приличия, озирался по сторонам. Странное дело воображение! Оно склонно развешивать на вашем пути паутину там, где никогда в жизни не водилось пауков, нагонять темноту там, где во всю сияет яркий свет. Гостиная Леди ничем не напоминала мне храм дьяволопоклонников – ни тебе черных кошек, ни котлов с кипящим адским варевом. Совсем обычная гостиная, с софой и креслами, небольшим столиком с безделушками, несколькими книжными полками и довольно живописными картинами в изящных рамках на стенах. Одна из картин особенно привлекла мое внимание: на ней было изображено лицо негра с жидкой легкой бородкой. Глаза негра были закрыты в выражении страдания или экстаза, его чело было увенчано венцом из колючих ветвей с острыми шипами.

До сей поры я ни разу не видел изображения черного Христа и это первое с ним свидание не только сильно поразило меня, но и осветило в моем сознании уголки настолько потаенные, что я и представления не имел о том, что туда способен проникать свет.

Неожиданно из прихожей в гостиную вошел Человек-Луна. Увидев перед собой Человека-Луну так близко, и я и мама разом вздрогнули. На муже Леди была голубая рубашка с закатанными рукавами и черные брюки на подтяжках. Сегодня вечером на его запястье были только одни часы и вместо обычной толстой золотой цепи с массивным распятием в вороте его рубашки виднелся только треугольный уголок тенниски. На Человеке-Луне не было и его привычного цилиндра; две пятнистые половинки его лица, желтая и эбонитово-черная, беспрепятственно встречались на его макушке в легком белом пуху, составляющем единственное убранство его головы. Темные, в сеточке морщинок глаза Человека-Луны сначала остановились на моей маме, потом скользнули ко мне, после чего он чуть улыбнулся нам и кивнул. Жестом худой, как ветка старого дерева, руки он пригласил нас проследовать вместе с ним в коридор.

Пришла пора встретиться нам с Леди.

– Госпожа не очень хорошо себя чувствует, – объяснила нам Амелия. – Доктор Пэрриш прописал ей витамины.

– Надеюсь, что ничего серьезного? – участливо спросила мама.

– От дождя у нее застудились легкие. В сырую погоду Леди всегда себя неважно чувствует, но теперь, когда солнце снова вернулось к нам, ей постепенно становится лучше.

Мы подошли к одной из закрытых дверей. Человек-Луна, чьи ссутуленные плечи показались мне очень непрочными, отворил дверь. Я почувствовал запах сухих фиалок.

Первой в дверь заглянула Амелия.

– Мэм? Ваши гости уже здесь.

Внутри комнаты зашуршали простыни.

– Пожалуйста, – донесся тихий и дрожащий старческий голос, – попросите их войти.

Мама сделала глубокий вдох и шагнула в комнату. Мне ничего не оставалось делать, как двинуться за ней следом, хотя бы потому, что она так и не отпустила мою руку. Человек-Луна остался в коридоре, а Амелия нежно проворковала нам вслед:

– Если вам что-то понадобиться, позвоните мне, – и закрыла за нами дверь.

И мы увидели Леди.

Она возлежала на широкой кровати с выкрашенной белой эмалью металлической рамой, опираясь спиной на целую горку подушек, по грудь укрытая белой простыней. Стены спальни Леди были оклеены обоями с густыми переплетениями зеленых ростков и листьев и если бы не тихое вежливое гудение вполне современного вентилятора, можно было подумать, что мы очутились в гуще экваториальных джунглей. Рядом с кроватью на столике горел ночник, там же стопкой лежали газеты и несколько книг, а также, на достаточном расстоянии для того, чтобы Леди могла дотянуться до них не поднимаясь с подушек, стояли два стакана с каким-то питьем.

В течение примерно минуты Леди просто молча рассматривала нас и мы точно так же смотрели на нее. На фоне белоснежных простыней ее лицо, на котором не было ни единого местечка, не изрезанного морщинами, казалось темным, почти иссиня-черным, пятном. Глядя на нее, я думал о самодельных куклах с головами из яблок, нарисованные лица которых быстро сморщиваются под лучами жаркого полуденного солнца. Я видел пригоршню белой измороси, которую соскребал с труб Ледяного Дома – волосы Леди были белее. На ней была голубая сорочка с бретельками через худенькие плечи и ее ключицы выпирали под черной кожей так остро, что, казалось, это не могло не причинять ей боль. То же самое можно было сказать и о ее скулах – острота их была настолько невероятной, что ими можно было разрезать персик. Сказать по правде, Леди выглядела как обыкновенная очень пожилая, изможденная от дряхлости, седая негритянка, чья голова уже чуть тряслась от старческого тика. Так можно было сказать обо всем в ней, за исключением одной вещи.

Ее глаза были пронзительно зелеными.

Тут я не говорю о старческой зелени. Я говорю и всегда буду говорить об оттенке бледного изумруда, того драгоценного камня, за которым охотился Тарзан в дебрях джунглей, в глубине одного из древних затерянных африканских городов. Глаза Леди лучились внутренним огнем, когда-то давно пойманным ею и укрощенным и теперь, глядя в эти глаза, легко было поверить в то, что у вас больше нет от них никаких секретов, что вас только что с легкостью вскрыли, словно банку сардин, и что ваше личное и сокровенное теперь украдено у вас безвозвратно.