1

Над шоссе 285, пересекавшем Техас от форта Стоктон до Пекоса, лежала звездная ночь, черная, как асфальт шоссе, в полуденную жару едва не кипевший, будто варево в котле. Темная ночь, погруженная в неподвижность, подобная затишью в океане бури, оказалась как бы пойманной в промежуток между закатом и рассветом. Во все стороны уходила плоская, как сковородка, прерия, местами лишь однообразие нарушали кактусы и колючие кусты. Останки старых автомобилей, обглоданные испепеляющим солнцем, и время от времени случавшимися пылевыми бурями, давали убежище для случайных гремучих змей.

Как раз рядом с одной из таких темнеющих груд металлических корпусов, с давно выбитыми стеклами, с выдранным двигателем, который унес какой-то предприимчивый человек, нюхал землю кролик, надеясь отыскать признаки воды. Почуяв далекую глубинную прохладу подземной воды, кролик принялся обеими передними лапками рыть землю. Вдруг он замер, поведя носом в сторону днища старой машины. Почуяв запах змеи, он насторожился. Из темноты донеслось громыхание дюжины погремушек, и кролик отпрыгнул назад. Ничего не произошло. Инстинкт подсказывал кролику, что под машиной выкопано змеиное гнездо, и шум, который подняли детеныши, привлечет внимание матери, которая отправилась на охоту. Нюхая воздух, чтобы не пропустить появление змеи, кролик переместился ближе к шоссе, похрустывая гравием под лапками. Он успел наполовину пересечь асфальтированную полосу, направляясь к собственному жилищу, когда внезапная вибрация почвы заставила его замереть на месте. Поводя длинными ушами, кролик повернул голову на юг, в сторону звука.

Над горбом шоссе медленно всходил сверкающий диск. Словно загипнотизированный, кролик смотрел на него. Кролику иногда случалось, стоя над своей норкой, наблюдать за медленно проплывающим над головой белым диском ослепительного света. Тот диск был больше этого. Иногда диск был желтым. Иногда его вообще не было там, наверху, а иногда вдоль диска змеились какие-то полосы, словно щупальцы, и в воздухе оставался запах так и не пролившегося дождя. И на этот раз кролик не испугался, потому что возникший из темноты сверкающий диск напоминал тот, большой диск дневного света. Но вибрация, которую он чувствовал, заставила шерсть на спине приподняться. Диск становился все больше и больше, и приближающийся с ним звук становился все громче, звук, похожий на раскаты грома. В следующее мгновение кролик ослеп. Нервы послали панический сигнал опасности в мозг. Кролик поспешил к безопасному краю шоссе, бросая вдоль полотна асфальта длинную бегущую тень.

Кролик находился всего лишь в трех футах от спасительного колючего куста, когда черный, как ночь, мотоцикл» чоппер» марки «харли-дэвидсон» с мотором в 750 кубических сантиметров, мчавшийся со скоростью почти 80 миль в час , сделал небольшую дугу и протаранил позвоночник в точности посередине. Кролик пискнул, послышался хруст кости, и маленькое тельце забилось в смертельных судорогах. Огромный мотоцикл, амортизаторы которого едва почувствовали толчок, понесся дальше на север.

Несколько секунд спустя, извиваясь волнообразно по сухой земле, к остывающему трупику кролика поспешила гремучая змея. А сидевший на мотоцикле седок, закутанный в кокон ветра, насколько это позволяла мощность луча фары, легким движением руля направил машину обратно на центральную полосу шоссе. Он шевельнул рукой в черной коже перчатки, мотор взревел, как хорошо накормленная пантера, и метнул мотоцикл вперед, пока стрелка спидометра не зависла почти на девяноста милях. Укрытый за черным предохранительным шлемом с опущенным забралом рот водителя улыбнулся. На водителе была черная кожаная куртка, сидевшая очень плотно, и выцветшие джинсы с кожаными латками на коленях. Куртка была старая, потертая, и на спине флюоресцентными красками была нарисована вставшая на хвост кобра с полностью расправленным капюшоном. Краска уже начала шелушиться и осыпаться, словно кобра линяла, меняя кожу. Мотоцикл с грохотом уносился на север, разрезая встающую впереди стену тишины, оставляя за собой разбуженных дрожащих обитателей пустыни. Аляповато нарисованный плакат — несколько голубых музыкальных нот, парящих над парой красных пивных бутылок, показался справа от шоссе. Полотно плаката было, словно оспой, испещрено старыми дырами от пистолетных выстрелов. Края дыр успели порыжеть на солнце. Всадник мотоцикла бросил небрежный взгляд на плакат, где значилось : «Прямо впереди! ВОДОПОЙ!» Ниже было добавлено: «Заправь ее как следует, приятель».

«Да, — подумал человек на мотоцикле, — давно пора заправиться».

Две минуты спустя показался первый отблеск голубого песка на черном фоне ночного неба. Водитель начал снижать скорость. Стрелка спидометра быстро опустилась до восьмидесяти, потом до семидесяти, шестидесяти… Впереди уже были видны голубые неоновые буквы «Водопой», светившиеся над входом в приземистое деревянное здание с плоской пыльной красной крышей. Вокруг строения, словно усталые осы вокруг улья, сгрудились три автомашины, джип и пикап-грузовик, большая часть голубоватой краски которого уже облупилась до красной грунтовки.

Водитель мотоцикла завернул на заросшую сорняком площадку стоянки и выключил двигатель. Грохот мотоциклетного двигателя тотчас же сменился носовым голосом Фрэдди Фендера, поющего о «растраченных днях и пропавших ночах». Водитель опустил ножку подставки, позволяя черному «харли» легко податься назад, словно присевшему отдохнуть зверю. Когда он отошел от машины, мускулы его были напряжены, словно струны рояля, и в той точке, где сходятся ноги, жарко пульсировало.

Он отстегнул ремешок шлема под подбородком и снял его, обнажив лицо с резкими хищными чертами, белое, как только что высеченное из мрамора. В темневших на этом необыкновенно белом лице провалах глазниц скрывались белые зрачки, чуть разбавленные розоватостью сосудов. На расстоянии они казались розовыми, как у кролика, но вблизи было видно, что это глаза змеи — холодные, блестящие, немигающие, гипнотизировавшие. Волосы у него были желтовато-белые, коротко стриженные. Голубоватые вздутые вены на виске пульсировали почти что в ритм с грохотом ударника из музыкального автомата — джук-бокса. Он повесил шлем на ручку мотоцикла и направился к зданию, бросив взгляд на стоявшие возле него машины. В кабине грузовика на полке лежала винтовка, у одного автомобиля на заднем бампере была сделана надпись: «Нацепи всем им рога!», над зеркальцем заднего вида в джипе болталась пара зеленых игральных костей.

Когда водитель мотоцикла вошел в обширную комнату, где в жарком воздухе стлался сигаретный дым, все шестеро мужчин, находившиеся там — трое играли в карты, двое у бильярдного стола, один за стойкой бара — подняли на него глаза и замерли. Мотоциклист-альбинос по очереди ответил на каждый взгляд, потом сел на один из табуретов у стойки, и кобра на его спине в полумраке комнаты показалась цветовой вспышкой. После нескольких секунд тишины один из игроков ударил кием по бильярдному шару. Удар прозвучал, словно выстрел…

— А, дерьмо! — воскликнул один из игроков, широкоплечий мужчина в красной клетчатой рубашке и пыльных «левисах», которые не меньше сотни раз побывали на колючей проволоке. У него был тягучий техасский выговор. — По крайней мере, я подпортил тебе удар, а, Метти?

— Ну, в самом деле, — согласился Метти. Ему было под сорок, и состоял он, казалось, из одних ног и рук. Кроме того, у него были рыжие волосы и нахмуренный лоб, блестевший от пота из-под грязной ковбойской шляпы. Он медленно жевал зубочистку, стоя у самого стола и не спеша оценивал положение шаров, одновременно поглядывая на этого странного белесого типа углом глаза.

Владелец бара, полный мексиканец с татуированными предплечьями и черными глазами, которые словно были придавлены тяжелыми веками, двинулся вдоль стойки бара, следуя за мокрой тряпкой, которую его ладонь толкала вперед.

— Чем могу? — спросил он альбиноса и взглянул ему в лицо. В то же мгновение ему показалось, будто в позвоночник ему ткнули альпенштоком. Он бросил взгляд в сторону Слима Хокинса, Бобби Хейзелтона и Рея Коупа, уже третий час сидевших за своим регулярным покером, в который они всегда играли в пятницу по вечерам. Он заметил, что Бобби ткнул Рея локтем в ребра и ухмыльнулся, качнув головой в сторону бара.

— Пиво, — тихо сказал альбинос.

— Момент.

Лучи, владелец бара, с облегчением отвернулся. У этого мотоциклиста вид был уж слишком экстравагантный, грязноватый и нездоровый. Едва ли это взрослый мужчина, скорее всего, ему лет девятнадцать или двадцать. Лучи взял с полки пивную кружку, из стучащего холодильника бутылку «Одинокой звезды». Из джук-бокса полился голос Долли Партон, которая начала петь о том, как «горю я, малыш, горю». Лучи подтолкнул кружку вдоль стойки в направлении альбиноса, и тут же быстро отодвинулся, натирая тряпкой деревянный прилавок. У него было такое чувство, что он потеет в жарком сиянии полуденного солнца.

На зеленом сукне бильярдного стола с хрустом столкнулись шары. Один из них вкатился в боковую лузу.

— Вот так, Вил, — протянул Метти. — Значит, должен ты мне теперь тридцать пять, верно?

— Верно-верно. Черт возьми, Лучи, выключи ты этот дерьмовый ящик. Человек не может сосредоточиться на игре!

Лучи пожал плечами и качнул головой в сторону стола, где играли в покер.

— Мне нравиться, чтобы громко! — сказал Бобби Хейзелтон ухмыляясь поверх своих королей и десяток. Он был наездником в сезонном родео, с короткой стрижкой и сверкающим золотым зубом. Три года назад он уже нацелился на первое место по Техасу, когда черный зверь, а не лошадь, по кличке Твистор, сбросил его и сломал в двух местах ключицу. — Музыка помогает думать. Вил, иди-ка сюда, я должен помочь тебе носить тяжелый бумажник, он тебе карман оттягивает.

— Ну, нет! — Метти и так слишком хорошо над ним успел за сегодня потрудиться.

Вил положил свой кий на полку, бросил быстрый взгляд на альбиноса, потом на Бобби. — Вы, парни, лучше присматривайте за стариной Бобби, — предупредил он. — В прошлую пятницу он нагрел меня на полсотни зелененьких.

— Просто мне везло, — сказал Бобби. Он раскрыл карты, разложил их на столе, и Слим Хокинс сказал мрачно: «дерьмо-о».

Бобби протянул руку к фишкам и забрал их.

— Чтоб мне так везло! — сказал Рей Коуп, наваливаясь на стол. Слим Хокинс опустошил бумажный стаканчик и снова сказал таким же мрачным голосом:

— Иисус Христос, ну и жара!

Взгляд его упал на красную кобру, нарисованную на спине мотоциклиста. «Чертов мальчишка, — подумал он, сузив свои голубые холодные глаза, обрамленные усталыми морщинами. — Небось не знает, каково зарабатывать себе на жизнь. Может, он из тех панков, что несколько дней назад грабанули магазин у Джеффа Харди в Пекосе. — Он смотрел, как альбинос подносит к губам кружку с пивом. — Ручки у него в перчатках, наверное такие же беленькие и мягкие, как бедра у Мери Руф Кеннон». У него самого ладони были большие и мозолистые, покрытые многочисленными ссадинами и шрамами после десяти лет работы на ранчо.

Голос Долли Партон постепенно затих. На диск опустилась новая пластинка, некоторое время шипела, как будто горячий жир на сковородке, потом Вейлон Дженнингс запел о том, как он отправится в Люкенбич, штат Техас. Метти крикнул Лучи, заказывая новую бутылку «Одинокой звезды» и свежую пачку «Мальборо».

Альбинос выпил свое пиво и сидел, глядя некоторое время на кружку. Он начал слегка улыбаться сам себе, словно вспомнил какой-то анекдот, но улыбка была жуткой и холодной, и Лучи повел зябко плечами, когда случайно взгляд его упал на лицо альбиноса, альбинос развернулся на своем табурете, отвел назад руку с кружкой и запустил ею прямо в музыкальный автомат. Цветное стекло и пластик полетели во все стороны с таким грохотом, словно одновременно выпалила дюжина ружей. Голос Вейлона Дженнингса перешел в пронзительный фальцет, потом прогрохотал басом, словно диск проигрывателя сошел с ума. Замигали лампочки, пластинка окончательно остановилась. В баре повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь позвякиванием осколков стекла, падавших на пол.

Лучи поднял голову от кружки с пивом, которую он наполнил для Метти. Он уставился на искалеченный джу-бокс. «Мадре де диос! — подумал он. — Эта штука обошлась мне пять лет назад в триста долларов!». Потом он повернулся к альбиносу, который наблюдал за барменом с улыбкой, не более веселой, чем оскал черепа. Наконец Лучи обрел власть над своим голосом.

— Ты ненормальный?! — завопил он. — Какого дьявола ты это сделал?

У покерного стола заскрежетали отодвигающиеся стулья. В баре тут же, словно озоном, запахло опасностью и натянутыми нервами.

Глядя на мужчин своими ледяными, как цельные куски льда глазами, альбинос сказал:

— Мне не по вкусу ваша дерьмовая музыка.

— Ты ненормальный, да? — снова запричитал Лучи, на лице которого выступили капли пота.

Бобби Хейелтон, сжав кулаки, процедил сквозь зубы:

— За эту шутку ты заплатишь, урод.

— Черт меня побери, если нет, — добавил Рей Коуп.

Альбинос очень медленно развернул свой табурет. Теперь он сидел лицом к мужчинам. Его улыбка буквально заморозила всех, кроме Вила Джекса, отступившего на шаг.

— Нет денег, — сказал альбинос.

— Я вызову шерифа, ты, бастардо! — сказал Лучи, сунув руку под прилавок бара, где стоял телефон, но альбинос вдруг тихо и жутко сказал:

— Нет!

Лучи вернулся на место, где стоял, чувствуя, как колотится сердце.

— Нет, звонить не надо, — сказал Метти и взял с полки бильярдный кий. — Мы мирные люди.

— Были, — добавил Бобби. — Слушай, выродок, чего ты здесь ошиваешься? Думаешь кого-нибудь ограбить, да? Или позабавиться с чьей-то дочкой или женой, пока парень в отлучке? Ну?

— Я здесь проездом, еду в Лос-Анжелес.

Альбинос продолжал сидеть, улыбнулся каждому из них по очереди. Его взгляд заставил кровь в жилах Рея заледенеть, у Вила запульсировали виски, по позвоночнику у Слима пробежала дрожь.

— Я подумал, что неплохо заехать к вам и заправиться, как сказано на плакате.

— Будешь платить, — пригрозил Лучи, но в голосе его не было уверенности. Под стойкой лежало ружье с обрезанным стволом, но чтобы достать обрез, ему нужно было подойти ближе к альбиносу, а какой-то внутренний голос предостерегал его от этого.

— Тебя сюда никто не звал, уродина! — сказал Рей Коуп, успокоив себя и двинувшись в обход бильярдного стола к альбиносу. — Мы таких уродин-мотоциклистов не очень жалуем в наших краях.

— Я тоже не очень люблю г…едов! — заметил альбинос.

Сказано это было почти походя, словно мотоциклист имел в виду, что не слишком любит специфического привкуса пива «Одинокая звезда», но в то же мгновение по комнате словно пробежала струя электричества. Глаза Бобби Хейзелтона от гнева едва не выскочили из орбит, а полукружия пота на рубашке под мышками увеличились в радиусе. Альбинос начал медленно расстегивать молнию своей кожаной обтягивающей куртки.

— Что ты сказал, урод? — прошипел Бобби.

Альбинос, бесстрастно глядя ему в глаза, прошептал:

— Г…еды.

— Сукин сын! — завопил Бобби и прыгнул на мотоциклиста, размахиваясь для удара. Но в следующее мгновение молния куртки альбиноса расстегнулась. Последовал ужасный гром, взлетел голубой дым, и в том месте, где был правый глаз Бобби, появилась дыра. Бобби вскрикнул, схватившись за лицо. Тем временем пуля, проломив заднюю стенку его черепа, вышла, обдав остальных мужчин мелкими осколками кости и мозга. Закрутившись на месте, Бобби рухнул на покерный столик, прикрыв разложенные карты, и медленно сполз на пол. Ноги трупа Бобби продолжали судорожно дергаться, как будто он пытался убежать.

Альбинос, отделенный от остальных мужчин облачком медленно расплывающегося голубого дыма, вытащил из внутреннего кармана куртки черный пистолет с длинным тонким стволом, квадратным магазином и рукояткой, похожей на отпиленную ручку метлы. Из смертоносного дула тянулась дымовая струйка. Слегка расширившимися глазами альбинос смотрел на корчившийся на полу труп.

— Он его убил! — тихо сказал Слим Хокинс, как будто не веря своим глазам, машинально стряхивая капли крови Бобби со своей серой ковбойки с жемчужными декоративными пуговицами. — Боже милостивый! Он его убил… — Он поперхнулся, захрипел и начал поднимать вверх руки.

— Иисус Христос! — сказал Вил. У него словно отвалилась нижняя челюсть. Он однажды видел такой пистолет у одного парня в Хьюстоне на выставке оружия. Такими штуками пользовались немцы в первую мировую… называется она маузер, вспомнил он. Десять пуль, и стреляет быстрее, чем успеешь моргнуть. — У этого стервеца автоматический пистолет!

— Ага, — сказал тихо альбинос, — это верно.

Лучи, сердце которого билось так сильно, что он опасался, как бы оно не выскочило из грудной клетки наружу, втянул глоток воздуха и нырнул под стойку, потянувшись к обрезу. Он с ужасом вскрикнул, когда ноги, поскользнувшись в луже пива, ушли из под него. Но едва его пальцы коснулись холодной стали обреза, альбинос стремительно развернулся, вонзая в Лучи кровожадный взгляд. Лучи поднял голову, но лишь для того, чтобы две пули снесли макушку его черепа. Он повалился с грохотом на полку с пивными кружками, выставляя на обозрение всему миру свой мозг. Уже мертвые губы что — то тихо пробормотали и труп медленно сполз на пол.

— О, боже… — выдохнул Вил. Он едва удержался, чтобы его не стошнило.

— Погоди, парень… погоди, не стреляй… — бормотал Метти, словно пластинка, которую заело в джук-боксе. Лицо его сейчас было почти таким же белым, как у альбиноса, и ковбойская шляпа вся была забрызгана кровью Бобби Хейзелтона. Он поднял обе руки вверх, словно моля о пощаде, что он и намеривался сделать, как и любой человек в тот момент, когда знает, что сейчас он умрет.

Альбинос сделал шаг, выйдя из-за стены порохового дыма. Он улыбался, словно ребенок в Рождество, которому не терпелось узнать, что кроется в пакетах с подарками.

— Пожалуйста — хрипло сказал Вил, глаза которого превратились в полные ужаса круги. — Не убивайте нас… пожалуйста…

— Как я уже сказал, — спокойно ответил мотоциклист, — я остановился, чтобы заправиться. Когда вы, парни, окажитесь в аду, скажите Сатане, что вас туда отправил Кобра. С большой буквы «К». — Он усмехнулся и нажал на курок.

К потолку взлетела намокшая от крови ковбойская шляпа. Изрешеченные пулями тела корчились, будто марионетки во власти бешеного кукловода. На пол полетело несколько зубов, выбитых из разорванного выстрелом рта. Словно несомые дыханием вулканического извержения, к дальнему концу бара полетели куски серой ткани с жемчужными пуговицами.

Потом… наступила тишина. Лишь мягко падали на пол капли крови.

В ушах у Кобры звенело.

Он поставил маузер на предохранитель и положил на стойку бара, где пистолет засверкал, будто черный бриллиант. Несколько минут он стоял неподвижно, ленивым взглядом экзаменую положение каждого мертвого тела.

Он глубоко втягивал запах крови и чувствовал, как необыкновенным электричеством вливается в него возбуждение. «Боже, это было здорово, — подумал он. — Так здорово, так здорово!». Он чувствовал удовлетворение. Подойдя к бару, он вытащил новую бутылку пива из холодильника, сделал пару жадных глотков, потом швырнул бутылку к куче пустых ящиков. «Может, стоит взять несколько с собой? — подумал он. — Нет, не хочу тащить баласт. Хочу, чтобы было легко и быстро. К тому же места все равно нет». Он вернулся к своему пистолету и сунул оружие в специальную кожаную кобуру, пришитую к подкладке. «За эту милашку мне пришлось выложить изрядно, но она того стоит», — сказал он сам себе. Он любил этот пистолет. Он купил его у одного старого торговца. Хитрая лиса клялся, что пистолет на самом деле побывал в боевых действиях, а не просто завалялся на складе в каком-то оружейном магазине. У маузера пару раз заедало затвор, но во всем остальном пистолет работал идеально. Он был способен прострелить человека до кости за считанные секунды. Кобра затянул молнию куртки. Пистолет жег бок, словно страстный поцелуй. Он вдыхал запах крови до тех пор, пока легкие не распухли от сладкого медового запаха. Потом он занялся делом, начав с кассы. Здесь было долларов сорок, в купюрах по десять, пять и одному доллару. Мелочь его не интересовала. Перевернув трупы, он проверил карманы, обращая внимание на то, чтобы не оставить отпечатка ботинка в одной из кровяных луж, которые стыли на полу. В общей сумме набралось две сотни долларов. Он уже собирался подняться, когда во рту первого застреленного им человека заметил золотой зуб. Он выбил зуб рукояткой маузера, сунул пистолет обратно в кобуру, а зуб спрятал в карман.

Теперь он был готов двигаться дальше.

Воздух пустыни снаружи показался Кобре невкусным и нечистым в сравнении с густым запахом смерти внутри «Водопоя». Справа и слева от него во тьме исчезала полоса шоссе. Он видел собственную тень, которую бросал на землю голубой свет вывески над входом. «Этих г…едов очень скоро найдут, — подумал он. — Неважно. Я буду на пути в Лос-Анжелес, далеко отсюда. Пускай сюда катят копы». Кобра повернул лицо к западу, кожу слегка пощипывало.

Чувство было сильнее, чем в Сьюдад Акуна, сильнее, чем в Соноре, даже сильнее, чем в Стоктоне, лежащем всего в нескольких милях отсюда. Словно укол иглы или булавки, или сладостный прилив после щепотки кокаина, или мучительное предвкушение, когда смотришь на ложку сахарно-белой «белой смерти». И чем дальше он продвигался на запад, тем сильнее становилось ощущение. Иногда ему теперь казалось, что он чувствует кровь, стоит ему лишь повернуться лицом к западу, словно весь Тихий океан вдруг побагровел, и можно напиться допьяна и утонуть в багровых волнах. Как будто капля по капле тебе вводили самый сильный в мире наркотик, и с каждой милей, которую Кобра оставлял за спиной, его нетерпение получить полную дозу в вены становилось невыносимей.

И еще был сон, повторяющийся раз за разом. Сон, который и потащил его через всю территорию США из самой Мексики. Впервые он случился с ним неделю назад, и он повторялся потом три ночи подряд… в этом было что-то сверхъестественное. В этом сне он сидел верхом на своем «чоппере», мчался по длинному изгибающемуся шоссе, вдоль которого было много высоких пальм и белых многоэтажных домов. Свет был какой-то странный — красноватый и мутный, как будто солнце застряло на границе горизонта. На нем была куртка, джинсы и черный знакомый шлем, а за спиной мчалась целая армия мотоциклистов, на самых разных машинах, какие только мог вообразить возбужденный ум. Огнедышащие махины с хромированными баками, отсвечивающие красным, с чешуйчатым блестящим покрытием, в котором сверкал неоновый голубой и пурпурный огонь. Моторы ревели, как драконы. Но армия мотоциклистов, мчавшаяся за спиной Кобры, выглядела странно: все они были скелетообразными, смертельно бледными существами с окаймленными черными тенями глазами. Их были сотни, возможно тысячи, их мертвенную плоть прикрывали толстые кожаные куртки и старые джинсы с кожаными заплатами на коленях, а также старые армейские куртки-хаки, выцветшие на солнце. Шлемы светились флюоресцентным покрытием. У некоторых существ глаза были прикрыты огромными очками. И под перестук зубов они вдруг начинали тянуть все громче и громче потустороннюю песню, состоящую из одного слова:

— Кобра, Кобра, Кобра, КОБРА, КОБРА!!!

И в этом сне Кобра видел впереди белый город, раскинувшийся на холмах, и белый дорожный указатель над ним «Голливуд».

Сверхъестественно!

А две ночи назад с ним случился приступ лунатизма. Дважды он просыпался, открывая глаза и обнаруживал, что стоит в буквальном смысле! — снаружи дрянного деревянного домишки, где ему пришлось ночевать в страшной духоте три недели подряд, скрываясь от полиции после того, как он покинул Штаты, после той маленькой вечеринки в Новом Орлеане, примерно месяц тому назад. Каждый раз его будил голос, усталый голос тринадцатилетней проститутки, с которой он жил, худой девушки с блестящими, как масло, черными волосами и глазами, смотревшими так, будто ей было сорок. Она звала его с порога: «Сеньор, сеньор!» Но за мгновение до того, как ее голос достигал полуспящего сознания Кобры, ему показалось, что он слышал другой голос, далекий и холодный, словно канадский ветер, шепчущий сквозь его душу. И ветер этот прошептал всего два слова: «Следуй за мной». И каждый раз, все две ночи, просыпаясь в этот момент, Кобра обнаруживал, что он стоит лицом на запад.

Кобра мигнул. Внезапный порыв ветра швырнул ему в лицо пригоршню песка, принесенного из пустыни. Пора было отправляться в дорогу. «И когда я доберусь туда, — сказал он сам себе, пересекая площадку стоянки и направляясь к своему» чопперу «, — то там будет ой какая вечеринка!».

Он оседлал своего «харли» и надел шлем, застегнув ремешок под подбородком и опустив забрало, словно демонический рыцарь, готовящийся к битве. Он пнул каблуком стартер и вывел громоподобную машину с площадки на шоссе, оставив позади погруженный в тишину «Водопой» и его последних клиентов. Он чувствовал себя так, словно только что напировался до отвала.

Вырулив на шоссе, он довел стрелку спидометра до восьмидесяти. Ему придется двигаться по самым паршивым дорогам, чтобы не столкнуться с полицией штата. «Нужно в самом деле быть поосторожнее, — предостерег он сам себя, — но мне необходимо спешить».

Потому, что в одном он был совершенно уверен.

Он следовал по зову самой Смерти, которая никогда ничего не обещает зря.

2

Когда Энди Палатазин открыл глаза, увидев над собой потолок своей погруженной в прохладную темноту спальни, его пронзила единственная, вызывающая ледяную дрожь, мысль:

«Здесь Таракан».

Он лежал совершенно неподвижно, завернув в голубые простыни свое мощное медвежье тело. И ждал, пока успокоится сердце. Он прислушивался к тихим ночным шорохам и звукам: поскрипыванию лестницы, ведущей в холл внизу, тиканью будильника на ночном столике у кровати, прочим разнообразным потрескиваниям, шепотам и шуршаниям. Он вспомнил о сказках, которые ему рассказывала Мама — об эльфах, которые, выезжая на спинах мышей, пробираются по ночам в дома людей, устраивают там праздничные пиры, потом исчезают с наступлением рассвета. Джо, лежавшая рядом с ним, зашевелилась, придвинулась ближе к Энди. «Что же меня разбудило? — удивился Энди. — Раньше я никогда не просыпался посреди ночи вот так!»

Он немного приподнял голову, чтобы взглянуть на часы. Ему потребовалась почти минута, чтобы разобрать чуть светящиеся цифры — одиннадцать пятьдесят. «Нет же, — сказал он себе. — Таракан не здесь. Таракан где-то на улицах Лос-Анжелеса. Занимается своим любимым делом». От ужаса у него похолодело в животе и он почувствовал отвращение при мысли, что могло принести утро. Он снова опустился на спину всей тяжестью тела, пружины кровати тихо заскрипели, словно струны скверно настроенной арфы. Каждую секунду ему казалось, что пружина вопьется ему в спину или ягодицу. Матрас был тоненький, сплющившийся за годы от тяжелого тела Энди, вес которого колебался от 210 фунтов летом, когда он иногда играл в гольф с несколькими детективами, до 231 зимой, когда он любил как следует покушать, особенно предпочитая запеканку из говядины со сметаной, которую очень здорово готовила Джо.

Он смотрел на потолок, слушая шум двигателя машины, поворачивающей за угол Ромейн-стрит. По потолку пробежал отсвет фар. «Очень скоро начнется новый день», — подумал он. Октябрь в Лос-Анжелесе. Но не совсем такой октябрь, о котором он помнил с детства. Тогда октябри были настоящими, с сильными ветрами, с вдруг начинающимися снегопадами, с серым холодным небом, с листьями, танцующими у оконного стекла, несомыми вихрем. А здесь, в Калифорнии, октябрь был каким-то фальшивым, пустым, каким-то не оставляющим удовлетворения. Утром — холодок, изморозь, днем — жара, если только небо не затянут тучи, что случалось весьма нечасто. И трудно было поверить, что где-то в мире сейчас идет снегопад, когда он видел на улицах Лос-Анжелеса людей в рубашках с короткими рукавами. Это был город вечного лета, земля золотой молодости. Иногда ему до боли хотелось увидеть хотя бы одну-единственную снежинку. Да, в ясные дни зимы и осени он мог видеть снег на склонах Сан-Габриэля, если их не закрывал туман или смог. Но пальмы, машущие повсюду своими листьями, как-то не вписывались в эту картину. В прошлом году на рождество было больше шестидесяти градусов. А он помнил рождественские праздники детства, когда температура падала до десяти и двадцати ниже нуля, и Папе приходилось буквально выбивать дверь, чтобы вырвать ее из оков снега и льда, и выбраться наружу… Вдруг в памяти образовался провал. Энди вернулся в мыслях к тому, что разбудило его — Таракан. Он притаился где-то на улицах города, среди восьми миллионов человек, ожидая момента, чтобы нанести новый удар. Или, быть может, он уже нанес его. Была пятница, и молодые проститутки заполнили бульвары Заката и Голливуда. «Быть может, сегодня он сделает ошибку», — сказал себе Палатазин. Возможно, он сегодня попытается заманить одну из женщин-полицейских, и тогда весь этот кошмар кончится. Четыре молоденькие девушки за две недели, и все четверо задушены сильными руками, потом изнасилованы. И еще записки, которые оставляло на трупах это кошмарное животное. В них содержалось лишь одно предложение, нацарапанное неуклюжим почерком, сообщавшее о божественном плане истребить нехороших девушек, проституток, которые, как говорилось в записке, были ангелами ада, и лишь через смерть могли обрести покой, дав покой всем остальным. Палатазин помнил большую часть записок почти слово в слово. Он непрерывно изучал их день за днем, начиная с 27 сентября, когда прибрежный рыболов обнаружил в районе Венеции тело Китт Кимберлин, девятнадцатилетней, разведенной, имеющей двоих детей, под гниющим причалом.

«Бог позвал меня в ночь, — было написано на клочке бумаги. — Он сейчас среди нас, и из всех людей Он призвал Меня, чтобы Я исполнил его работу!»

Эта первая записка, поспешно нацарапанная синими чернилами на обрывке упаковочной бумаги, не была подписана. Офицер полиции из Венеции по имени Дуччио обнаружил, что рот девушки набит мертвыми тараканами. История просочилась в газеты, и немедленно в «Лос-Анжелес Тэтлер» появилась статья на всю первую полосу — написанная Гейл Кларк, конечно — озаглавленная «Где Таракан ударит в следующий раз?» Статья была иллюстрирована несколькими фотографиями трупа, которые сделал некий Джек Кидд. Палатазин знал, что газетенка продала в тот день не меньше миллиона экземпляров. Когда была найдена следующая женщина, индианка-чикано, всего лет шестнадцати, лежавшая под брезентом на заброшенной стоянке, снова обнаружились записка и тараканы. И остальные газеты подхватили прозвище убийцы, вместе с сенсацией.

Третья записка была подписана: «Таракан? Ха-ха. Мне нравится». Последняя записка, найденная на трупе молодой блондинки, голубоглазой, убежавшей от родителей из Сиэтла, была самой тревожащей из всех: «Меня зовет Мастер. Теперь Он называет меня по имени, и я должен ответить. Он говорит, что я ему нужен, и тогда голова моя перестанет болеть. Но говорит, что я делаю неправильно, и что он научит меня вещам, о которых я даже не мечтал. Вы обо мне больше не услышите». Подписана она была «Таракан» и рот девушки был набит ими же.

Это произошло десятого октября. Прошло тринадцать дней, от Таракана не было ни слуха, ни духа. Где он теперь? Что он задумал или тянет время, посмеиваясь над управлением полиции Лос-Анжелеса? Пока полиция проверяет всякую самую малую возможность напасть на след, проверяет любую историю, слух, оброненное слово о том, что кто-то где-то в таком-то баре или другом заведении видел странного, ей Богу, посетителя, с горящими глазами, который сообщил, будто у него припасена пригоршня тараканов для Китт Кимберлин, и любой полуночный звонок телефона от испуганных домохозяек, шепотом сообщавших, что они не знают, что стряслось в последнее время с Гарри или Томом, или Джо, так как он стал вести себя непонятно, и не приходит домой раньше рассвета. Палатазин почти что слышал коллективное «благодарю вас, мэм, что позвонили. Мы проверим». Сейчас эту фразу наверняка повторяют десяток разных офицеров полиции по всему Лос-Анжелесу.

Естественно, все газеты от «Таймс» до «Тэтлера» сконцентрировали внимание на жутких убийствах, совершенных Тараканом. Вечерние выпуски теленовостей обязательно тем или иным образом упоминали о нем. Активность продавщиц плотских наслаждений начала заметно убывать после полуночи, хотя в последние дни все немного поутихло и начало возвращаться к обычному состоянию дел. Но никто ничего не забыл. Дежурной шуткой был анекдот о том, что все управление полиции Лос-Анжелеса не состоянии найти даже таракана. И именно эти слова не давали уснуть Палатазину, словно рядом с ним в кровати лежал разлагающийся труп.

НУЖНО НАЙТИ ТАРАКАНА!

Но как? Естественно, это был сумасшедший. Человек, превратившийся в зверя, маньяк. Но осторожный и хитрый. А город очень велик, в нем и без того хватает потенциальных убийц. Так как же? С этим вопросом Палатазину приходилось сталкиваться каждый день, потому что будучи капитаном детективного отделения убийств в деловом центре Лос-Анжелеса, он отвечал за расследование дела. И сейчас ему представился страх и недоверие на лицах людей, разговаривающих на бульварах и сидящих в дымных барах. Сам метод, избранный маньяком, превосходил по своей отвратительности все, с чем приходилось до сих пор сталкиваться со времен дела об Удушителе с Холма. А если что-то и было способно привлечь внимание общественности Лос-Анжелеса, так это как раз нечто ужасное, именно в духе преступлений Таракана.

«От этого просто должно тошнить», — подумал Палатазин, глядя на потолок спальни и пытаясь нарисовать в уме портрет убийцы. Как он должен выглядеть? Судя по синякам, оставленным на горле у жертв, у него должны быть ненормально большие, сильные кисти рук. Вероятно, предплечья и плечи тоже хорошо развиты. Кроме того, он должен иметь очень быструю реакцию — только одной из женщин удалось поцарапать его. И по этому маленькому кусочку ткани сотрудники полицейской лаборатории определили, что убийца был темноволос, имел смуглую кожу и возраст его был примерно лет сорока или немного меньше. Человек этот должен так же быть садистом, ненормальным, которому доставляло наслаждение внимание публики. Но что же заставило его вдруг прекратить преступления и уйти в подполье? Почему он так же неожиданно прекратил убивать — так же неожиданно, как и начал? «Тринадцать дней, — подумал Палатазин. — След все больше остывает. Что сейчас он делает? Где скрывается ?»

И внезапно Палатазин обратил внимание на новый звук, появившийся в комнате. Звук, который его разбудил, инстинктивно понимал он. Это было тихое слабое поскрипывание, как-будто кто-то ходил, наступая на рассохшиеся доски пола в ногах кровати. Рядом с Палатазином зашевелилась во сне его жена, громко вздохнув.

В ногах кровати, там, где окно выходило на Ромейн-стрит с ее старомодными домами, деревянными, тесно стоящими друг к другу, как старые друзья, сидела в кресле-качалке мать Палатазина. У нее было маленькое, покрытое морщинами усталое лицо, но глаза ярко поблескивали, несмотря на темноту. Она медленно покачивалась в кресле.

Сердце Палатазина тяжело застучало. Он выпрямился, сидя в постели, и вдруг услышал свой собственный шепот. На родном венгерском он шептал: Анья, мам… боже… — Но мать не отводила взгляда, устремленного на него. Казалось, она пытается что-то сказать. Он видел, как шевелятся ее губы, как опускаются и поднимаются ввалившиеся старческие щеки. Старая женщина подняла слабую руку и чуть взмахнула, словно давая понять сыну, что он должен встать с постели, иначе он, лентяй этакий, опоздает в школу.

— Что такое? — прошептал он, смертельно побледнев. — Ч Т О Т А К О Е ?

На его плече сомкнулась чья-то ладонь. Он громко вздрогнул и обернулся, чувствуя, как бежит по спине холодная струя. Его жена, маленькая симпатичная женщина, которой только недавно исполнилось сорок, похожая на хрупкую китайскую статуэтку, смотрела не него непроснувшимися голубыми невидящими глазами. Потом она сказала сонно:

— Уже пора вставать?

— Нет, — успокоил он ее, — спи.

— Что тебе приготовить на завтрак?

Он наклонился в ее сторону и поцеловал в щеку, и жена тихо опустилась обратно на подушку. Почти в то же мгновение ее дыхание стало более ровным и тихим. Палатазин снова посмотрел в сторону окна, чувствуя, как стекают по подбородку капли холодного пота.

Кресло-качалка, стоявшее в углу, где оно всегда и стояло, было пустым. На какую-то секунду ему показалось, что оно слегка покачивается, но присмотревшись, он понял, что кресло неподвижно. И все время было неподвижно. По улице промчался еще один автомобиль, бросая световой отблеск и паутину танцующих теней на потолок спальни.

Палатазин еще долго смотрел на кресло, потом расслабился и опустился в кровать. Он натянул простыню до самой шеи. Мысли бешено вертелись в голове, как рваные старые газеты на ветру.

«Конечно, это все напряжение, поиски Таракана, но я на самом деле видел ее, я уверен, что видел! Завтра снова допросы, много ходьбы, телефонные звонки, поиски Таракана. Я видел, как Мама сидела в этом кресле… День начинается рано… Нужно отдохнуть, поспать… Я видел ее… Закрой глаза… Да-да, я видел ее!!!»

Наконец тяжелые веки сомкнулись. И вместе со сном пришел ночной кошмар, в котором за маленьким мальчиком и женщиной, бегущими по снежной равнине, гнались какие-то ужасные тени. Последней связной мыслью Палатазина было воспоминание о том, что мать умерла еще в первую неделю сентября, потом он полностью погрузился в кошмар о побеге по снежному полю.

3

Митчел Эверет Гидеон, сорока четырех лет, старший антрепренер, а ныне — недавно избранный вице-президент Лос-Анжелесского Клуба Миллионеров, закурил темно-коричневую двухдоларовую сигару «Джойа де Никарагуа», потом погасил пламя золотой зажигалки «данхилл», с помощью которой он прикуривал сигару. Это произошло примерно в то же время, когда Энди Палатазин сидел в своей постели и смотрел на пустое неподвижное кресло-качалку. Гидеон, невысокий полноватый мужчина с заметным брюшком и лицом таким же невинным, как лицо Шолтай-Болтая, если бы не темные глубоко посаженные глаза и тонкогубый рот, сидел в своем кабинете в Лауриэль-каньоне и смотрел на полдесятка счетов, разложенных перед ним на антикварном столе из черного дерева. Счета покрывали расходы на доставку и оплату обычных товаров: пару грузовых составов необработанной дубовой планки требуемых размеров, которая была уже доставлена на фабрику в район Хайлэд-парк, резервуары с лаком и морильным раствором, несколько десятков рулонов шелка от Ли Вонга и компании, обосновавшихся в Чайнтауне, тюки с хлопковой обивочной тканью, шесть барабанов с бальзамом.

— Грабители! — пробормотал Гидеон, выдавая акцентом свое нью-йоркское происхождение и воспитание. — Грязные паршивые грабители! Особенно Ли Вонг. И я с ним веду дела почти пятнадцать лет! — сказал сам себе Гидеон, впиваясь зубами в кончик сигары. — И теперь старый паршивец третий раз за этот год поднимает цены! Боже!

«И так же с остальными. В эти дни дубовая планка чуть ли не на вес золота, и только на прошлой неделе мне позвонил Винченто от братьев Гомес, чтобы сообщить, чем он жертвует ради меня, продавая дуб так дешево! Жертвует! Как же! — подумал Гидеон, жуя сигару. — Еще один проклятый грабитель! Что ж, в следующем месяце срок возобновления контракта, — сказал он сам себе. — Тогда и посмотрим, кто желает иметь со мной дело, а кто — нет?»

Он втянул в легкие дым, потом свирепо выпустил его в потолок, сметая счета в сторону ладонью, пальцы которой украшало бриллиантовое кольцо. «Нет, этот год меня буквально прикончит, — подумал он. — До сих пор только бальзамические составы не повышались в цене, и вот, пожалуйста — люди из лаборатории де Витта начинают поговаривать о повышении цен. Спрашивается, разве может человек в наше время прилично прожить?»

Гидеон поднялся и налил себе приличную порцию «Шива Регаль». На нем были до хруста отутюженные свободные брюки желто-коричневого цвета, огненно — красная рубашка, открытая на груди, с полудесятком свешивающихся золотых шнуров. На ногах пара коричневых удобных туфель от Гуччи. На кармане рубашки имелась монограмма — буквы МГ белым цветом. Вместе со стаканом и сигаретой Гидеон через отодвинувшуюся дверь вышел на открытую террасу с фигурным железным ограждением. Прямо из-под ног его уходила в темноту кустов и деревьев пятидесятифутовая стена, а слева смутно виднелись из-за зарослей сосен огни еще одного каньонного обиталища. Прямо перед Гидеоном, будто многие пригоршни драгоценных камней, разбросанных щедрой рукой ювелира на черном бархате, горели огни потрясающей многоцветной панорамы ночного Лос-Анжелеса. Голливуд и Беверли-Хиллз. По Голливудскому, Закатному бульварам, по авеню Санта-Моника двигались казавшиеся игрушечными огоньки автомашин. Над барами и дискотеками в интимном ритме каждого заведения пульсировали неоновые огни рекламы и вывесок. Посреди этого электрического вытканного ковра темнели квадратами и прямоугольниками парки и кладбища. Гидеон затянулся сигарой, наблюдая, как светофоры на авеню Фонтана меняют цвет с красного на зеленый.

«Миллионы людей там, внизу, — подумал Гидеон, — сейчас или спят, или пьют, дерутся, разговаривают, любят друг друга, или ненавидят. И рано или поздно им всем понадобится то, что я продаю. Эта мысль сразу привела его в хорошее расположение духа. — Время идет, мир поворачивается, — сказал он сам себе, — и каждый день кому-то не везет в последний раз. Автомобильные катастрофы, самоубийства, просто убийства, или мать-природа берет, наконец, свое. И я знаю, что тебе теперь понадобится, малыш. Тебе понадоблюсь я!»

Иногда он сам себе казался Богом, когда вот так глядел сверху вниз на Лос-Анжелес. Иногда ему казалось, что он может протянуть руки к черным небесам и куском мела начертать на этой школьной доске — Митчел Гидеон. Чтобы все видели все старые учителишки из его старой публичной школы. Конечно, они уже давно все умерли. И похоронены, надеюсь, подумал он. Но все-таки ему хотелось, чтобы все те, кто говорил, будто он кончит плохо, знали теперь, что Гидеон кончил хорошо, и что он теперь наверху. Что теперь он курит двухдолларовую сигару и пьет «Шива Регаль» из хрустального стакана и смотрит, как суетятся внизу, в долине, маленькие человечки. Теперь он был Митчел Гидеон — погребальный король Лос-Анжелеса.

Вдоль каньона пронесся прохладный ветерок, сбив дюйм пепла с конца сигары. В порыве ветра Гидеону почудился запах дуба, древесной морилки, лака, шелка и воска, пыли и жевательного табака — запахи его юности, когда он проходил период ученичества у старого Джекоба Ичвайна в Бруклине. Джекоб делал гробы… Да, были времена…

Он швырнул сигару за поручень, глядя вслед уносящимся вниз искрам, и уже собирался вернуться в тепло кабинета, когда вдруг обнаружил, что смотрит вправо, мимо световой пыли ночного города, в сторону темных холмов почти прямо над валом Голливудской Чаши.

Он снова чувствовал на себе магическое притяжение замка Кронстина, словно сам превратился в стрелку компаса. Он знал, что глаза его устремлены в точности к нему, через пространство в две мили, через сосны, каньон, крыши зданий. Замок стоял там, как будто корка, нарост над тем местом, где в теле земли образовалась ссадина, на вершине холма в конце Блэквуд Роуд, где он стоял вот уже сорок лет. И в пятый раз за такое же количество дней Митчел почувствовал желание покинуть дом, залезть в свой шоколадно-коричневый «мерседес» и по старой, местами требующей ремонта, дороге добраться к этому огромному готическому замку.

Он подошел к самому концу террасы — дальше двигаться было уже некуда — и остановился, сжимая в ладони холодный поручень ограждения. В лицо его снова дунул порыв холодного ветра, вызывая во всем теле неприятные мурашки, и вместе с этим дуновением до Гидеона как будто донеслось его собственное имя. Как будто его позвали откуда-то издалека. Он почувствовал ритм пульса в висках, словно невидимые руки медленно давили по бокам его головы. И на мгновение Гидеону показалось, что он и в самом деле видит нависший над ним стокомнатный замок Кронстина, с белой свечой луны над башней, несущейся сквозь шелк летящих ночных облаков. Пальцы Гидеона крепче сжали поручень, и теперь перед его глазами возник конвейер, по которому в его направлении плыли рекой не полностью еще готовые гробовые крышки. Вокруг него стояли люди: мужчины, женщины, даже дети, но освещение было плохим, повсюду лежали густые тени, и словно толстая паутина, не давали ему увидеть лица этих людей. Широкая черная конвейерная лента несла крышки к погрузочной платформе, где ждали грузовики, рыча моторами. Казалось, что все здесь хорошо знали друг друга, но почему-то все молчали. Длинные ряды флюоресцентных ламп над головой горели в половину мощности, и люди вокруг Гидеона двигались, словно сомнамбулы, подобно теням без лиц. Лента конвейера жужжала все громче и громче, наращивая скорость, принося все больше и больше гробов, которые нужно было грузить на машины. В руках у Гидеона была лопата. Стоявший перед ним рабочий откидывал крышку очередного гроба и Гидеон бросал внутрь полную лопату коричневой песчаной земли. Следующий рабочий у конвейера делал то же самое, следующий — тоже. В конце конвейера крышку закрывали и транспортер-погрузчик спешил установить очередной гроб в кузов грузовика. Гидеон увидел, что рубашка у него впереди вся грязная.

Почти у самого уха чей-то голос произнес:

— Митч!

Он услышал стук падения на бетон какого-то предмета, и в первую секунду подумал, что это его лопата. «Я отстану! Скорее!» — подумал он. Потом он почувствовал запах «шанеля». Набросив свитер поверх своего халата цвета серебра, который, к сожалению, не совсем скрывал ее живот и раздавшиеся бедра, приобретенные за годы гурманского отношения к еде, рядом стояла его жена, Эстелл Гидеон. Ее темно-коричневые глаза были слегка припухшими после сна, лицо было покрыто бело-зелеными слоями специальных кремов, поставляемых самой Элизабет Арден на Родео-драйв. Гидеон моргнул, посмотрел себе под ноги. На полу террасы лежали осколки разбившегося хрустального стакана. «Гм, — тихо сказал Гидеон. — Кажется, я его уронил».

— Что ты здесь делаешь, дорогой? — спросила его жена. — Так холодно!

— Я… — Он замолчал. «Что же я тут делаю?» — Я работал, — вспомнил он, — у себя в кабинете. — Он потер глаза, посмотрел туда, где тьма скрывала взобравшийся на вершину холма замок Кронстина. По позвоночнику пробежала холодная дрожь и он быстро отвел взгляд в сторону. — Я просто вышел подышать свежим воздухом. Ты не можешь заснуть?

— Я спала, но проснулась, — сказала она, зевнув. — Когда ты думаешь ложиться?

— Еще несколько минут. Я проверял кое-какие счета. Этот кровопивец Вонг опять сидит на моей шее. — Он посмотрел на мерцающие ночные огни города и подумал: «Там кто-то умирает как раз сейчас. И вот что я сделаю… Я обслужу вас по специальной таксе… За тенистый участок на кладбище, за дубовый гроб с шелковой обивкой в стиле» Конкистадор «..». Он почувствовал запах воска, слабый, сладкий и одновременно кисловатый. Он посмотрел на руку, которая только что сжимала рукоять лопаты.

— Как ты здесь насорил, — сказала жена, неодобрительно цокая языком. — Сколько стаканов ты выпил?

— Что? А, всего один, не больше. Осторожней, дорогая, смотри под ноги. Нет, оставь, пускай этим займется Натали утром. Ей все равно нечего делать, кроме как вытряхивать пепельницы и смотреть оперы по телевизору.

Эстелл молча смотрела на него несколько секунд:

— Ты странно выглядишь, Митч. У тебя все в порядке?

— Странно. В каком смысле?

— Обеспокоенный, встревоженный… не знаю. Если вдруг плохо будет с делами, ты же мне скажешь, правда?

— Конечно, скажу…

«Черта лысого я скажу, — подумал при этом Гидеон. — В последний раз, когда я пытался рассказать тебе о положении дел, ты заснула и только продолжала для вида кивать головой».

Казалось, теперь никакие проблемы Гидеона больше не интересуют, за исключением Карен, его двадцатилетней любовницы, которая жила на Маринадель Рей. С ней он снова чувствовал себя молодым, хотя многие ночи они проводили только разговаривая, вместо того, чтобы заниматься любовью. У Эстелл тоже любовники. Митчел всегда мог определить, когда у нее вспыхивало новое увлечение, потому что тогда она снова принималась усердно посещать занятия в клубе здоровья Беверли-Хиллз. Как правило, это были здоровенные молодые парни с загаром. Теннисисты, телохранители, пляжные завсегдатаи. Он ничего не имел против, потому что знал Эстелл достаточно хорошо. Она была умна, чтобы не допустить не одного из них слишком близко к своему кошельку. Это было нечто вроде твердого соглашения. У него свои, у нее — свои. Но по-своему они друг друга любили, пусть и не физически. Они были хорошими друзьями. И развод бы обошелся Митчелу дорого — ведь он построил свое дело на те средства, что получил от отца Эстелл еще тогда, в Нью-Йорке.

— Здесь так холодно, — сказала Эстелл, — пойдем спать.

— Да-да, сейчас. — Он стоял неподвижно, ощущая спиной массу замка Кронстина, который притягивал его, будто магнит. — Что-то потустороннее, — прошептал он.

— Что потустороннее, Митч? Ты услышал что-то по радио о новом преступлении этого ужасного Таракана?

— Нет, не это. Проклятье, что произошло с Митци? Нам уже давно должны были что-то сообщить.

Она пожала плечами:

— Иногда собаки просто убегают от хозяев.

— Сторожевые собаки не должны убегать просто так. За эту суку я выложил три сотни зеленых. И ты говоришь, что четыре года спустя она может просто сбежать?

— Может, кто-то ее украл? Я уже слышала о таких случаях. Похищение собак. Они особо охотятся за доберманами.

— Как же, похищение! Попробовал бы только кто-нибудь сунуть Митци в машину! Она бы ему обе руки откусила! Просто, в проклятом городе нет больше безопасного места. В дома врываются квартирные воры, по всему каньону всякий ненормальный, вроде Таракана, гуляет на свободе, и полиция не знает, в какую сторону смотреть. — Его взгляд потемнел. — А ты помнишь, что случилось в замке Кронстина?

— Это было одиннадцать лет назад, — напомнила ему жена.

— Одиннадцать лет или одиннадцать дней, все равно это произошло, верно? Боже, мне-то положено знать! Я видел тело бедного старика… то, что от него осталось. — Во рту у Гидеона стало сухо, вдруг появился привкус чего-то напоминающего бальзамирующую жидкость. Эх, зря он разбил тот стакан, сейчас ему срочно необходим еще один глоток «Шива». Он подавил желание повернуть голову и посмотреть в ночь, туда, где огромной горой камня и бетона поднимался в двух милях от него замок. Если здесь и есть место с лучшим видом на Лос-Анжелес, чем его терраса, подумал Митч Гидеон, то это замок. Копы так и не нашли тех маньяков, которые совершили преступление. Наверное, никогда уже не найдут.

— Вот тебе и Калифорния, — тихо и назидательно сказала Эстелл. — Край экзотических фруктов.

— Край маньяков и убийц. Не знаю, дорогая, что происходит, но в последние дни я страшно необычно чувствую себя. Я словно напуган или что-то в этом роде. — Он провел ладонью по лбу и волосам. Кончики пальцев были совершенно онемевшими, как в той игре в «руку мертвеца», когда ты сжимаешь большой палец до тех пор, пока не побелеет полностью, не станет холодным и словно мертвым. Как будто совсем не человеческим. — С нами может случиться примерно то же, что случилось со стариком Кронстином. Что-либо подобное может случиться с кем угодно в любой момент.

— Но он был ненормальный, — сказала жена и зябко поежилась. — Какой-то ненормальный убил другого ненормального. Пойдем в дом. Сильный ветер.

— Митци, — прошептал Гидеон. — Что за дьявол, что случилось с моей собакой?

— Ты можешь купить себе другую. — Жена протянула руку и взяла его за локоть. — Пойдем, ляжем спать.

Ее рука показалась Гидеону восхитительно теплой. Он взглянул на нее, открыл было рот, чтобы рассказать о том странном чувстве, которое испытывал в последнее время… о жутком видении, в котором он сам работал лопатой у конвейера, по которому один за другим двигались гробы… о том, как ему показалось, будто бы его имя прошептал холодный ветер, воющий в каньоне, или о том, что даже днем, находясь в одном из своих шести моргов, разбросанных по всему Лос-Анжелесу, он вдруг ловил себя на том, что, стоя у окна, не отрывал глаз от холма, где молча и бесстрастно в лучах осеннего солнца стоял замок известного актера, исполнителя ролей в фильмах ужасов. Он хотел рассказать жене о том, как он напуган, больше, чем когда-либо за всю свою жизнь, больше…

Но глаза Эстелл уже почти закрывались, веки опустились, словно мясистые дверки. Она сонно улыбнулась и сказала бледным на фоне бело-зеленого лица ртом:

— Пойдем, дорогой, давно пора спать.

— Ага, — сказал он, кивая. — Ладно.

Когда он вошел обратно в комнату и, повернувшись, начал запирать скользящую по направляющим стеклянную дверь, он подумал: «Представить только — я, погребальный король Митчел Гидеон, порчу добрый товар, собственноручно швыряя в него лопатами грязь. Боже, это же грех!»

Он задернул шторы и последовал за женой в дом. Золотые цепочки у нее на шее поблескивали, словно высохшие кости.

Темная фигура, которая сидела на корточках точно над тем местом, где стоял на террасе Митчел Гидеон, взлетела в струях ветра, развернув большие глянцевые кожаные крылья.

4

— О-о-о-о-х, — простонала Гейл Кларк, глядя прямо вверх, на потолок, ощущая, как бурлит в ее жилах сладостный огонь. — Это было о-о-очень хорошо!

— Я знал, что тебе понравится, — сказал мужчина, лежавший на пересечении двух сторон буквы «Y», которую образовывали бедра лежавшей на спине Гейл. Он некоторое время ласкал ее живот, потом наклонился вперед и продолжил то, что делал до этого. Его язык нападал, дразнил, отступал и ласкал. Гейл все крепче и крепче сжимала его плечи, ногти ее впились в кожу. Он в буквальном смысле слова кончил ее, выписав потрясающую медленную восьмерку. Она задрожала в судороге чистейшего наслаждения, когда третий за эту ночь оргазм, подобный приливной волне, прогремел сквозь каждую клетку ее тела.

— Боже… — прошептала она. — Это… это… — и в следующую секунду она уже ничего не могла больше сказать, потому что по всему ее телу разлилась слабость усталости, и она почувствовала себя сорванной с ветки, осенним листком, который порывом ветра занесен в эту постель.

Секунду спустя рядом с ней опустился на простыни Джек Кидд и заключил Гейл в крепкие объятия своих сильных худощавых рук. Гейл уткнулась носом ему в грудь, пододвинулась поближе, как это она всегда делала после того, как их занятие любовью пройдет свой пик. Теплые жесткие волосы щекотали ей нос.

Джек поцеловал ее в лоб, потом перегнулся через край кровати, потянувшись к бутылке «Шабли» в пластиковом охладителе. Он налил в стакан вино, отпил, потом начал тихо лизать ухо Гейл, пока она не зашевелилась.

— Что ты задумал?

— Вино и мочка уха. Грандиозная комбинация!

— Не сомневаюсь. — Она протянула руку за стаканом и отпила. — Ух, я устала. Большое спасибо.

— К вашим услугам. Всегда готов.

— Отмечено, зарегистрировано, отклонено. — Она зевнула и потянулась до хруста в суставах. У нее было гибкое податливое тело, хотя ее можно было назвать маленькой — ростом всего пять футов — к тому же она иногда испытывала непреодолимое влечение к пирожным «Ореко» и шоколадкам «Марс». Она много играла в теннис, нерегулярно бегала трусцой и, будучи в одиночестве, проводила время, слушая записи группы «Звездолет Джефферсона» или читая Франца Кафку. В сентябре ей исполнилось двадцать два, и если ее нельзя было с полным правом назвать калифорнийской красавицей — из-за слишком широкого рта и темно-карих глаз, в которых постоянно, казалось, таилась искра сердитости — то по крайней мере, ее можно было назвать очень привлекательной и живой. Длинные каштановые волосы, отблескивающие золотом, клубились вокруг плеч.

— Который час? — спросила она.

— Еще не было полуночи, — ответил Джек.

— Но восемь часов утра наступает чертовски рано.

Они долго лежали в молчании, касаясь друг друга, потом Джек тихо сказал:

— Для меня это очень важно… то, что тебе понравился «Китовый ус». В самом деле.

Она приподняла голову и провела пальцем, очерчивая контур его головы и темноволосой бороды.

— Да, мне нравится. Плотная редактура, хорошая техника рассказа… Ты не слишком волнуешься, верно?

— Нет, но.. если бы удалось добиться включения в сеть всенационального распространения… это был бы тот счастливый случай, который мне так необходим сейчас. Эх, если бы можно было продать его на телевидение! Я был бы счастлив — Он немного нахмурился. — Нет, отставить. Они бы сделали из «Гринписа» скопище фанатиков или что-нибудь в этом роде. Я не хочу, чтобы кто-то резал мой родимый фильм.

— Так о чем беспокоиться? Фридмен может поработать в университетских кампусах, ведь так?

— Да.

— А национальное распределение само о себе позаботится. К тому же, фильм едва успел просушиться. И по тому же поводу — ты позаботился о задании, которое тебе дал Трейс?

Джек застонал:

— Заканчиваю завтра. Надеюсь, сегодня сделал пару отличных снимков дома старого Клифтона Вебба. С утра направляюсь к Голливудскому Мемориалу, и молю Бога, чтобы это был конец.

— Я уже сейчас вижу заголовок, который придумает Трейс. — Гейл приподняла руку, словно поправляя двумя пальцами шрифт на макете газеты. — «Витает ли над Голливудским кладбищем призрак Клифтона Вебба?» И для привлечения интереса: «Об этом знает только Л.А. Тэтлер!!!»

— Прямо чума.

Некоторое время он молчал, и Гейл едва ли не слышала, как пощелкивают в его голове мысли.

— Знаешь, что я собираюсь сделать дальше? Фильм о домах старых кинозвезд. Не о новых домах, а о особняках с и с т о р и е й. Ты понимаешь, о чем я? Дом Вебба — это лишь один пример. В Старом Голливуде полно подобных. Дом Флинна, Валентино, Барримора и… боже… точно, замок Кронстина!!! Вот это местечко для создания антуража и атмосферы, а?

— А что тут особенного?

— Нераскрытое убийство, малютка. Несколько лет назад кто-то отрубил там голову самому хозяину, старому Кронстину. С тех пор замок пустует. Это настоящий средневековый замок: стены, башни и все такое прочее. Туда теперь ездят кататься старшеклассники. Боже, да из материала одного только замка я мог бы сделать целый фильм.

— Никогда об этом не слышала, — сказала Гейл.

— Это еще до тебя было, малютка. И до меня. Но мы однажды с приятелем и парой девушек поехали туда на машине. Да, много лун тому назад, так сказать, поэтому не ревнуй.

— Не волнуйся.

— Чак немного знал это место. Мы страшно долго взбирались вверх до Аутпост Драйв, потом свернули на узкую боковую дорогу, которая вела как будто прямо в небо. Блактри или Блэквуд — что-то в этом роде, такое название. Жутковатое, помереть мне на этом месте, если вру. Мы еще слегка приняли по «кислоте», и готов поклясться, что я слышал эту мелодию, Лысую Гору из «Фантазии», кроме того, мне мерещились летающие вокруг нас демоны, самых невероятных цветов. Странное было «путешествие».

— Еще бы! Но прежде, чем снова начнешь изображать из себя молодого Копполу, ты лучше покончи со снимками. У меня предчувствие, что нашему «Тэтлеру» надоест зависеть от твоих планов по съемкам фильма.

— И отчего он постоянно дает мне такие паршивые задания? — нахмурился Джек. — На прошлой неделе ему нужен был сногсшибательный снимок по делу о вандализме в Музее Восковых фигур. Кто-то вырезал свои инициалы на бюсте Фаррары, оторвал голову Элизабет Тейлор, проломил череп Юлу Бриннеру. Иисус Христос! Если бы я мог хоть немного вырваться вперед, заинтересовать кого-нибудь своими фильмами… Мне нужен прорыв, и больше ничего. И он произойдет, я знаю, что добьюсь этого.

— Я не знаю, что добьешься, но немного терпения не повредит. Итак, что это за история с приведением Клиффа Вебба, гуляющим по кладбищу?

— Знаешь, каждый год люди начинают обсуждать новую историю с призраками. Кто-то видел кого-то, похожего на Вебба, и этот кто-то гулял по Голливудскому Мемориалу. Ничего нового. На прошлой неделе привратник думал, что видит его… приведение на кладбище, после полуночи…

— Естественно, — сказала Гейл, — какой уважающий себя призрак появится раньше этого колдовского срока?

— Верно. Ну, вот, Трейс подпрыгивает и наказывает мне подготовить снимки к воскресному выпуску. Будь я проклят, если знаю, о чем там пойдет речь. Я только нажимаю на затвор камеры, вот и все.

— Ну?

— Что?

— Что с призраком? Что произошло после того, как его увидел сторож на кладбище?

Джек пожал плечами:

— Наверное, он сделал то же, что делают все приведения. Растворился в воздухе, распался на тысячу мерцающих частиц или, ха-ха, повернулся в сторону сторожа, сверкая глазами в свете фонарика. Ты ведь не веришь в подобные истории, не так ли?

— Нет, совершенно. Не могли бы мы переменить тему? Пожалуйста!

Он улыбнулся и лизнул ее руку, послав по коже приятное возбуждение в виде пупырышков.

— С удовольствием, мисс Кларк…

Он чуть приподнял простыню и начал покусывать сосок правой груди Гейл. Сосок быстро отвердел, и Гейл задышала быстрее.

— Это получше, чем мочка уха, — удалось проговорить Джеку.

Вдруг из-за закрытой двери спальни донесся звук лихорадочно царапающих дерево когтей.

Джек поднял голову с груди Гейл и несколько секунд смотрел на дверь. Потом громко сказал:

— Прекрати, Конан!

Но когти продолжали царапать дверь в сопровождении периодического грустного подвывания.

— Он ревнует, — сказала Гейл. — Хочет войти к нам.

— Нет, он уже пару дней ведет себя, как ненормальный.

Джек встал с постели, взял с кресла свой халат и накинул его на плечи.

— Он царапается во входную дверь, — сказал он Гейл. — Возможно, у него тоже подружка. Я на минутку.

Он пересек комнату, открыл дверь, прошел короткий коридор, украшенный некоторыми из его фотографий, вставленных в рамки. В маленькой гостиной, где стояла коричневая софа и несколько плетеных кресел, Джек обнаружил своего трехлетнего боксера Конана, до щепок расцарапавшего входную дверь. Пес был довольно крупный — поднявшись на задние лапы, он мог бы положить передние на грудь хозяину. Сейчас казалось, что он намерен прорыть сквозь дерево нору. Во все стороны летели щепки.

— Эй! — Джек хлопнул Конана по огузку. — Прекрати!

Собака даже не повернула головы. Она продолжала отчаянно царапать дверь.

— Проклятье! В чем дело, что с тобой стряслось? — Он протянул руку, чтобы оттащить собаку от двери, и в этот миг она повернула к нему голову, тихо, угрожающе заворчав, и показала клыки. Джек замер, сердце его громко застучало. Конан всегда был послушной собакой. Теперь Джек смотрел на мощные клыки и чувствовал, как ворочается в желудке холодный страх. Глаза собаки немигающе, с вызовом, смотрели в глаза человека.

— Это же я, — тихо сказал Джек. — Конан, малыш, я тебя не трону.

Собака вновь отвернулась, погрузив в дерево когти. Дверь напоминала израненное поле битвы.

Джек быстро отпер дверь. Услышав щелчок, Конан, тяжело дыша, отступил в сторону. Когда дверь открылась, собака бесшумно выскочила наружу бросилась через двор к Легсингтон-авеню. Джек смотрел вслед Конану, не в силах поверить, что любимец Конан был способен зарычать на него. Зубчатые листья пальм снаружи тихо покачивались на ветру, как ленивые веера. У основания деревьев были установлены разноцветные лампы, и в свете зеленой лампы Джек увидел бегущего Конана, делавшего мощные прыжки. Потом собака исчезла из виду.

Из темноты коридора вышла Гейл, уже одетая в тесные джинсы и клетчатую блузку.

— Джек, что случилось?

— Честное слово, не знаю… Конан просто… вышел из-под контроля. Он зарычал на меня. Показал клыки! Он и раньше баловался, но никогда еще не вел себя так.

Она остановилась рядом с ним, всматриваясь в темноту за дверью. Во всем многоквартирном доме было совершенно тихо.

— Может, это какой-то период спаривания или что-то в этом роде? Он успокоится потом. И прибежит назад.

— Не знаю. Думаешь, стоит пойти поискать его?

— Только не сейчас. — Она бросила взгляд на свои часы и притворно нахмурилась. — Мне пора собираться домой, Джек. Лучший репортер «Тэтлера» должен завтра отправиться на свидание с полицейским, и с трезвой головой.

Джек еще несколько секунд смотрел в глубь двора, надеясь, что Конан прибежит обратно, потом повернулся к Гейл:

— Почему бы тебе не остаться? Обещаю приготовить завтрак.

— В прошлый раз все кончилось тем, что ты сжег яичницу. Нет, спасибо.

— Тогда погоди минутку, я оденусь. Я тебя отвезу.

— Чтобы я оставила здесь на всю ночь машину? Мистер Кидди, что подумают ваши соседи?

— К дьяволу соседей. — Он взял Гейл за руку, пинком захлопнул дверь и обнял ее. — С кем ты должна завтра встретиться?

— С моим любимым капитаном из отдела убийств — Палатазином. Догадываюсь, что это будет та же самая беседа, которая сводится к краткой фразе «без комментариев». — Кончиком пальца она провела линию вдоль морщинки на лбу Джека. Она чувствовала сквозь тонкую ткань халата, как начинает реагировать его тело, а ее — отвечать. — У меня возникло ощущение, что он считает, будто сообщение в «Тэтлере» слишком тяготеет к излишней сенсациозности.

— Воображаю. — Джек начал медленно ласкать языком шею Гейл. — Да здравствует желтая пресса!

Она не то вздохнула, не то простонала, чувствуя, как желание ласковым пером щекочет ее бедра. «Снаружи так темно, — подумала она, — и так зябко. О, как хорошо!».

Джек взял ее за руку, увлекая назад в спальню. Гейл тихо спросила: — Завтрак в восемь?

5

Источая голубой дым выхлопа, похожий на жука серый «фольксваген» с помятым бампером двигался вдоль дороги Аутпост Драйв, углубляясь в пустынную холмистую местность, поднимавшуюся над Голливудом. По мере того, как дорога становилась круче, двигатель «фольксвагена» все громче и громче завывал, издавая металлическое сухое покашливание. Свет немного перекошенных передних фар бросал мерцающие тени на придорожные сосны. Лишь изредка мимо проносился встречный автомобиль, направлявшийся вниз, к городу. С шоссе «фольксваген» свернул на узкую дорогу, покрытую старым ломаным бетоном, извивающуюся подобно туловищу змеи, поднимаясь в гору под углом в сорок градусов. Справа от дороги стояла изъеденная трещинами гранитная стена. Слева, где склон уходил вниз серией оврагов и обрывов, цеплялись за каменистую почву несколько сотен корявых хилых деревьев.

Хотя у въезда на дорогу не было дорожного указателя, водитель не ошибся, и теперь двигался наверх по Блэквудской дороге.

Его звали Уолтер Бенфилд, и рядом с ним на сиденье, мотая безвольно головой при каждом толчке, сидела двадцатилетняя девушка-чикано по имени Анжела Павион. Глаза ее были полуоткрыты, так что виднелись белки, и время от времени она тихо постанывала. Бенфилду интересно было узнать, что ей снилось.

Кабину машины наполнял густой медицинский запах. Под сиденье у него была засунута смятая тряпка, уже порыжевшая после того, как ее несколько раз пропитывали раствором, который он украл на работе. Несмотря на то, что сразу после усыпления девушки он опустил стекло в дверце, из глаз Бенфилда, скрытых за стеклами очков с толстой черной оправой, постоянно катились слезы. «По крайней мере, лучше, чем в прошлый раз», — сказал он себе. Когда он испытал раствор в первый раз, девушка умерла, потому что состав был недостаточно хорошо очищен. Во второй раз ему самому пришлось высунуть голову в окно — его вырвало, и весь следующий день болела голова.

Теперь он действовал более ловко, конечно, жалея, что не может больше пустить в ход свои руки. У него были мощные мясистые ладони. Он постоянно упражнял кисти с помощью пружинного эспандера. Иногда ему казалось, что он мог бы сжимать эспандер до бесконечности, лежа на спине в кровати, глядя на картинки культуристов с лопающимися от обилия мускулов бицепсами, брюшными прессами и спинами, которые он вырезал из специальных журналов и наклеивал на стену. А в другом конце комнаты шуршали в проволочных загонах тараканы, пожирая друг друга и размножаясь. По последним подсчетам их было около сотни, самые сильные каннибалы достигали трех дюймов в длину.

Эту девушку он заманил в машину в конце Закатного бульвара примерно тридцать минут назад. Сначала она не хотела садиться, но он помахал потертым банкнотом в пятьдесят долларов, который носил именно на такой случай, и девочка тут же влезла в машину, словно ей натерли одно место чесноком. Она не очень хорошо говорила по-английски и плохо понимала его, но для Бенфилда это едва имело значение. В некотором смысле девушку можно было назвать симпатичной, кроме того, она была из тех отчаявшихся женщин, что еще выходили на панель в такое время. «Тем хуже для нее, — подумал Бенфилд. — Сама виновата, что не читает газет». Он отвез ее к пустынному паркингу возле одного из супермаркетов, расстегнул на брюках «молнию» и когда девушка наклонилась, чтобы сделать то, что он от нее хотел, он ударил ее так быстро, чтобы девушка не успела крикнуть или уклониться. Пропитанная химикалиями тряпка была извлечена из-под сиденья и плотно прижата к лицу девушки. Другой рукой Бенфилд словно тисками сжимал шею девушки со стороны затылка. «Было бы так легко, так легко, — подумал он, — я мог бы только чуть-чуть сильнее сжать ладони — чуть-чуть, и посмотрел бы тогда, как вылезают из орбит ее глаза, как глаза Бев. Но нет. Ведь Мастер хочет от меня совсем не этого, верно?»

Девушка прекратила сопротивляться через несколько секунд. Он спрятал тряпку, усадил девушку так, чтобы она не сползла на пол, и повел машину на север, к первым холмам гор Санта Моники, чей высокий гребень делил Лос-Анжелес на две части. Он тяжело дышал от радостного возбуждения. Девушке удалось поцарапать ему руку, и на коже темнели две красные полоски. Он следовал божьему гласу, святой воле своего Мастера и Повелителя, он всматривался в темноту за пределами света фар и говорил себе: «Спеши. Нужно спешить, он не любит долго ждать». Голос его казался тонким, как у ребенка, который не может успокоиться в предвкушении награды за исполненное приказание.

Дорога стала не такой крутой, но продолжала уводить серый «фольксваген» все выше и выше. Время от времени Бенфилд краем глаза видел отблеск городских огней внизу, где старая ухабистая дорога с потрескавшимся бетонным покрытием близко подходила к обрыву. За последние недели он много раз проезжал этой дорогой, но все равно приходилось напрягать все внимание — дорога была очень коварной. В первый раз, кода он привез сюда симпатичную рыжеволосую девушку, которой было не больше шестнадцати, он заблудился и ездил кругами, пока Голос Бога не направил его на верную тропу.

И сейчас Голос снова разговаривал с ним, тихо шепча сквозь свист ветра, называя по имени. Бенфилд улыбнулся, в глазах показались слезы радости.

— Я иду! — крикнул он. — Иду!

Порыв ветра ударил в бок «фольксвагена», и машина тихо качнулась. Девушка что-то тихо простонала один раз по-испански и замолчала.

В свете фар блеснула новая цепь, протянутая впереди поперек дороги от одного дерева к другому. На ней висела металлическая табличка: «Частное владение — проезд посторонним воспрещен». Бенфилд с громко стучащим сердцем остановил машину на обочине, выключил свет и начал ждать. Голос казался ему прохладным бальзамом на воспаленном мозге. Теперь он разговаривал с Бенфилдом почти каждую ночь, когда Уолтер лежал на матрасе в своей комнате возле Мак-Артур Парк, находясь в сером пространстве, которое было и не сном, и не бодрствованием. В эти ужасные, полные гнева ночи, к нему возвращались воспоминания.

Ему снилась мать, поднимающая голову с колен чужого мужчины, сжимая в руках огромный пульсирующий пенис, словно питона. Она открывала рот и пьяно кричала: «Убирайся отсюда!» И тогда Голос успокаивал его, охлаждая лихорадку памяти, словно холодный морской бриз. Но иногда даже Голос был не в силах остановить ход ослепительно-пестрого кошмара, разворачивающегося внутри головы Бенфилда. Чужой мужчина ухмылялся и говорил: «Маленький поганец хочет смотреть Бев. Иди-ка сюда, Уолти, гляди, что у меня есть!» И Уолтер-ребенок стоял, словно приколоченный к месту, в дверном проеме, ощущая горячую пустоту в голове, глядя, как чужой мужчина все ниже наклоняет голову матери, пока ее смех не становится глухим. Он смотрит до конца. Губы и чресла слились в какой-то отвратительный узел. И когда они кончили, мать — «старушка Бев никогда не говорит» нет» — отхлебнула из бутылки «Четыре розы», стоявшей рядом с диваном, потом обняла чужого мужчину и сказала густым голосом:

— Теперь ты позабавь меня мой, дорогой.

Она задрала подол белого в крапинку платья выше своих больших бледных бедер, белья на ней не было. Мальчик Уолтер не мог оторвать глаз от секретного места, которое, казалось, подмигивало ему, как греховный глаз. Руки прижимались к собственному паху, и секунду спустя чужой мужчина громко захохотал, словно довольный буйвол:

— Гляди-ка, маленький поганец получил торчок! Малютка-Уолтер обзавелся зарядом. Иди сюда, Уолти, я сказал, иди сюда!

Его мать приподняла голову и улыбнулась, глядя на Уолтера распухшими стеклянными глазами.

— Кто там? Франк? Это Франк?

Франк — это было имя отца Уолтера. Он удрал так давно, что Уолтер помнил лишь, как он жестоко замахивался своим ремнем.

— Франк? — повторила она, улыбаясь. — Ты вернулся домой малютка? Подойди, поцелуй же меня.

Глаза чужого мужчины блестели, как осколки темного стекла.

— Иди сюда, Уолти. Нет, Франк. Иди сюда, Франк. Бев, дорогуша, это старый твой Франк. Он вернулся домой. — Он тихо засмеялся, зло глядя на мальчика. — Спусти трусы, Франк.

— Дорогой, — прошептала мать, ухмыляясь. — У меня есть одна штука, и ты так ей нужен, она так ждет тебя…

— Ну-ка, поцелуй свою малышку, Франк, — тихо приказал мужчина. — Иисус Христос, это надо видеть!

Когда приходили такие сны, даже Голос не мог утихомирить лихорадку. И Бенфилд был благодарен, когда Голос сказал, что Бенфилду снова разрешено выходить в ночной город, чтобы отыскать и поймать еще одну смеющуюся Бев. Отобрать ее у ухмыляющихся незнакомцев и привезти к священной горе.

Бенфилд вздрогнул, когда все эти нехорошие мысли протанцевали сквозь сознание. Виски болели, ему хотелось принять таблетку от головной боли. Иногда в те моменты, когда с ним разговаривал Голос, он чувствовал, что в мозгу вспенивается какой-то магический котел. Голос переменил его жизнь, придал ей настоящее значение и цель — служение Мастеру. Повернув голову влево, Бенфилд мог видеть мерцающие огни ночного города. Ему было интересно узнать, кто из живущих там, внизу, тоже был частью варева этого магического котла, варева, которое трансформировало душу, воспламеняло ее сладким холодным огнем. Конечно, это была магия. Голос говорил правду, он расцветит магией город ночи и убьет всех Бев, утопит их в бурлящем котле. Иначе… как же иначе?

Приближалась автомашина. Бенфилд издалека заметил отблеск фар. Машина спускалась с горы, приближаясь к нему. Он вылез из машины и открыл дверцу для пассажиров. Оглушенная девушка почти вывалилась наружу, но Бенфилд протянул руки и поймал ее, словно охапку дров. Потом он повернулся лицом к приближающейся машине.

Это был длинный черный «линкольн», полированные бока которого блестели, словно зеркало. Он остановился в десяти футах от заградительной цепи, фары его, словно жадные глаза, сконцентрировались на Бенфилде и его жертвоприношении.

Бенфилд улыбнулся сквозь наполнившие глаза слезы.

Водитель покинул лимузин и подошел к Бенфилду, сопровождаемый молодой женщиной, которую он тут же узнал. У нее были длинные светлые волосы, всклокоченные на ветру и грязное платье. Бенфилд увидел, что водитель — Слуга Голоса, пожилой мужчина в коричневом костюме и белой рубашке. Его длинные седые волосы развевались на ветру, глаза глубоко погрузились в бледно морщинистое лицо. У него была хромающая сутулая походка. Он дошел до цепи и устало сказал Бенфилду:

— Передай ее.

Бенфилд поднял свою жертву выше. Светловолосая девушка улыбнулась и без усилий взяла ее, словно мать, баюкающая ребенка.

— Иди домой, — сказал Бенфилду старик. — На сегодня твоя работа исполнена.

Вдруг глаза светловолосой девушки сверкнули. Она не отрываясь смотрела на поцарапанную руку Бенфилда, потом подняла взгляд и посмотрела ему в лицо.

Улыбка Бенфилда исчезла, словно разбившееся в треснутом зеркале отражение. Он моргнул и протянул к девушке руку.

— Н Е Т ! — сказал старик, отводя руку назад, словно для удара. Девушка подалась назад и поспешила вместе со своей добычей к автомашине.

— Уезжай домой, — сказал старик Бенфилду. Потом отвернулся и тоже пошел к «линкольну».

Лимузин задним ходом выбрался на более просторное место, круто развернулся и исчез, умчавшись вверх по горной дороге.

Бенфилду страстно хотелось последовать за «линкольном», но Голос тихо зашептал, успокаивая его, давая ему понять, что он им нужен и они оберегают его, снова избавляя Бенфилда от головной боли. Некоторое время он стоял неподвижно, вокруг него свистел и завывал ветер, а потом вернулся к машине. Ведя «фольксваген» вниз, к городу, он включил приемник и настроился на станцию, передающую религиозные гимны. Он крутил руль и подпевал, счастливый и уверенный в том, что воля Мастера будет исполнена.

1

Солнце взошло над горами Сан-Габриэль, словно красно-апельсиновый взрыв, окрасив небо в серо-голубой цвет, который постепенно перейдет в голубизну по мере того, как вызревает утро. Щупальцы желтоватого тумана стлались низко над грунтом, словно какой-то гигантский осьминог пытался прилипнуть к стенам небоскребов из стали и стекла, или к бетонным стенам пульсирующих кипящей работой фабрик, или к полудюжине шоссе, уже с оживающим движением. Зябкие тени остатки ночной темноты, поспешно скрывались перед лучами солнца, как остатки разбитой армии, бегущей перед наступлением победителя — Солнца.

Энди Палатазин стоял перед открытой дверцей шкафа в спальне и тщательно выбирал галстук на сегодня. На нем были свободные темно-голубые брюки и светло-голубая рубашка с аккуратно отутюженным воротничком. Он остановил выбор на зеленом с голубыми и красными крапинками галстуке, потом вышел в коридор, облокотясь слегка о перила лестницы. Он слышал позвякивание посуды в кухне внизу, где Джоанна готовила завтрак. Оттуда доносился аппетитный запах жаренных сосисок в картошке, от которого во рту сразу появилась слюна. Он позвал жену:

— Джо, погляди на меня!

Джоанна тут же вышла из кухни. Ее седеющие волосы были стянуты на затылке в плотный узел. На ней был темно-зеленый халат, на ногах — шлепанцы.

— Ну-ка, ну-ка, — сказала она.

Энди поднял галстук, выставляя его на обозрение и одновременно вопросительно приподнял брови.

— Ишонию, — сказала жена, — отвратительно, особенно с этой рубашкой. Надень темно-голубой.

— На нем пятно.

— Тогда вот тот, в сине-красную полоску.

— Этот мне не нравится.

— Потому что его подарил тебе мой брат! — пробормотала она и покачала головой.

— А чем тебе этот не по вкусу? — Он качал рукой, и зеленый галстук шевелился, как змея.

— Ничем… надевай, если хочешь быть похожим на клоуна. Но… он тебе… не идет! — Она втянула носом воздух. — Картошка подгорела! Видишь, что ты наделал!

Она стремительно повернулась и исчезла на кухне.

— Твой брат тут не причем! — крикнул он вслед. Он услышал ответ, но не смог разобрать слов, поэтому пожал плечами и вернулся обратно в спальню. Взгляд упал на кресло-качалку возле окна и он некоторое время стоял, глядя на него. Потом подошел к креслу, толстыми пальцами толкнул один из подлокотников. Кресло тихо заскрипело, покачиваясь. «Неужели прошлой ночью мне приснился сон. Мама умерла, похоронена и покоится в мире».

Он тяжело вздохнул, посмотрел на зеленый галстук, который он продолжал сжимать в руке, и подошел к платяному шкафу.

Он повесил галстук обратно на вешалку, потом посмотрел на полосатый галстук, который ему подарил брат Джо, адвокат, в день святого Стефания. «Ни за что, « — упрямо подумал он. Он нашел другой галстук, который не надевал уже несколько месяцев. Ярко-красный с голубыми горошинами. Он был погребен в самой глубине полки, очевидно, это намеренно сделала Джоанна. Когда-нибудь она исполнит свою угрозу и сожжет их все! Надев галстук и затянув узел, он случайно остановил взгляд на самой верхней полке, где под старыми сплющенными шляпами с жалкими перьями, прикрепленными к лентам тульи, лежала плоская коробка, Энди быстро отвел взгляд в сторону и закрыл дверцу шкафа.

Джоанна начала расставлять тарелки для завтрака на столе в их маленькой уютной кухне. Стол стоял у окна, выходившего в сад. В кухню вошел Энди, благоухая лосьоном «Виталис» и «Оулд Спайс». Джоанна подняла голову, хотела улыбнуться ему, потом увидела галстук, который выбрал на этот день ее муж, и сказала:

— Садись, ешь. В цирке может выдаться трудный день.

— Спасибо. О, вид у завтрака потрясающий!

Он сел за стол и начал есть, проглатывая большие куски сосисок с жаренным картофелем. Джо поставила рядом с ним чашку горячего черного кофе и села напротив мужа.

— Очень вкусно, — сказал Энди с набитым ртом. — Очень!

— Не спеши, — предупредила Джо. — Поперхнешься.

Он кивнул, продолжая жевать.

— Энди, время от времени тебе необходимо брать выходной в субботу. Ты должен отдохнуть. Все время работать и тратить нервы — это к хорошему не приведет. Почему бы тебе не позвонить и не сказать, что сегодня ты останешься дома? Мы могли бы съездить отдохнуть.

— Не могу, — сказал он, запивая картошку глотком кофе. — Может, в следующую субботу.

— На прошлой неделе ты говорил тоже самое.

— Да? Гм, видишь ли, я думал, но… — Он посмотрел на нее. — Ты ведь понимаешь, почему я должен идти. Вдруг что-то неожиданное выплывет.

— Они тебе позвонят.

Ее голубые яркие глаза с тревогой следили за Энди. Ее волновали тени, появившиеся под глазами, новые морщины, зазмеившиеся по его лицу. В последнее время он плохо спал. Неужели и во сне ему не давал покоя ужасный убийца, крадущийся по ночам по улицам города? Она тронула его громадную ладонь, похожую на медвежью лапу.

— Ну, пожалуйста, — тихо попросила она. — Я приготовила ленч специально для пикника.

— Меня ждут, — сказал он и ласково похлопал жену по руке. — А в следующую субботу мы устроим прелестный пикник. Договорились?

— Нет, ни о чем не договорились! Работа загонит тебя до смерти! Ты уходишь рано утром и возвращаешься домой поздно ночью. Ты работаешь все субботы и почти все воскресенья тоже! И долго еще должно продолжаться?

Он вытер губы салфеткой и ткнул вилкой в горку жаренной картошки.

— Пока не поймаем, — тихо сказал он.

— Возможно, это никогда не случится. Возможно, его уже нет в городе или даже в стране. Почему именно ты должен работать, как собака, отвечать на все вопросы и попадать на первую полосу в газетах? Мне не нравится, что говорят о тебе некоторые.

Он поднял брови:

— Что они говорят?

— Ты знаешь. Что вы ничего не делаете, что вы на самом деле и не стараетесь поймать убийцу, и что ты даже не настоящий полицейский.

— А, это… — Он кивнул и допил кофе до конца.

— Скажи им всем, пусть идут к черту! — с яростью сказала она. Глаза ее сверкали. — Что они знают о твоей работе, о том, сколько ты отдаешь ей сил! Да тебе медаль нужно дать! Ты пролил кофе на галстук. — Она подалась вперед и обмакнула пятно салфеткой. — Если не будешь расстегивать пиджак, его не заметят.

— Хорошо, — сказал Палатазин. — Я попытаюсь.

Он отодвинул в сторону тарелку и положил ладонь на свой заметно выступающий живот.

— Через пару минут мне нужно выходить. Сегодня в контору к нам должна явиться это девица, Кларк, из «Тэтлера».

Джо сделала гримасу:

— Зачем?.. Чтобы написать новый хлам, вместо интервью? Зачем ты с ней вообще разговариваешь?

— Я делаю свое дело, она делает свое. Иногда ее в самом деле заносит, но в основном она безобидна.

— Безобидна? Ха! Вот такие россказни, вроде тех, что сочиняет она, как раз и пугают людей. Описывать все, что этот отвратительный г и л и к о с делал с бедными девушками, и со всеми этими подробностями… а потом делать вывод, что у тебя, следовательно, не хватает ума обнаружить и остановить его! Меня от этого тошнит!

Джо поднялась из-за стола и отнесла тарелку Палатазина в раковину мойки. Все внутри у не тряслось, но она старалась взять себя под контроль, чтобы муж ничего не заметил. Но кровь, кровь венгерской цыганки в сотом поколении, кипела от гнева.

— Люди сами знают, что эта за газетенка, — сказал Палатазин, лизнув указательный палец и потерев кончиком кофейное пятно. Обнаружив, что это бесполезно, он оставил галстук в покое. — Они в сплетни не верят.

Джо громко вздохнула, но не повернулась от раковины. Воображение ее рисовало в сознании картину, которая создавалась там вот уже несколько последних недель. Энди, вооруженный пистолетом, идет по темным коридорам неизвестного здания, в одиночку преследуя Таракана. Сзади к нему тянутся жуткие огромные руки, хватают за горло и сжимают, пока глаза едва не выдавливаются из орбит на багрово-пурпурном лице. Она потрясла головой, чтобы избавится от надоедливой мысли. Потом тихо сказала:

— Боже, смилуйся…

— Что ты говоришь?

— Ничего. Просто, начала думать вслух.

Она снова повернулась к нему и увидела, что лицо не багровое, и глаза не выпучены. Его лицо, в противоположность картине, нарисованной воображением, напоминало собаку с рекламы домашних животных — сплошь челюсти, щеки и печальные глаза под кустистыми серыми бровями, в которых серебрилась седина.

— Ведь сегодня тебе не предстоит что-то опасное? — спросила она.

— Конечно, нет.

«Откуда мне знать?» — подумал он.

Этот вопрос она задавала каждое утро, и каждое утро он давал примерно такой же ответ. Сколько жен полицейских спрашивало своих мужей то же самое, сколько мужчин отвечало, и сколько из них не дожило до возвращения домой, погибнув от пули грабителя, насильника или просто бездомного наркомана? Больше, чем следовало, в этом Энди был уверен.

А что ответил на этот вопрос Грин утром шестого июля двенадцать лет назад? Грин был первым напарником Палатазина, и тот ужасный день кончился для него четырьмя выстрелами в лицо. Палатазин видел все это сквозь окно пицерии, где он покупал ленч. Джорж ждал его в машине. Они выслеживали подозреваемого в грабеже и убийстве одного торговца наркотиками. Много позже, избавившись вместе с рвотой от остатков порохового запаха в горле, Палатазин сообразил, что подозреваемый заметил слежку и запаниковал, сунув свой украденный пистолет сорок пятого калибра прямо в окно машины, где сидел Джорж. Палатазин гнался за ним пять кварталов, и наконец на пожарной лестнице настиг. Движением измазанного пицей пальца он нажал спуск и продырявил убийце голову.

В тот вечер мать долго плакала, когда он рассказал ей, как слышал свист пули, миновавшей голову. Она сказала, что пойдет к комиссару и попросит дать Энди безопасную работу. Но этого, конечно, не произошло. На следующий день она уже забыла все, что он ей рассказал, и говорила о том, как красивы должны быть сейчас летние цветы на улицах Будапешта.

Палатазин смотрел на свою ладонь, которая в тот июльский день двенадцать лет назад сжимала рукоятку пистолета. «Анья, „ — подумал он. По-венгерски это означало „Мама“. «Я видел призрак матери“ — он поднял взгляд и посмотрел в глаза Джо.

— Прошлой ночью мне приснился необычный сон, — сказал он и слегка улыбнулся. — Кажется, я видел маму, сидящую в своем кресле-качалке в спальне. Она мне кажется давно не снилась. Странно, правда?

— Что случилось? Когда ты ее увидел?

— Ничего… Она подозвала меня к себе рукой… Или показала на что-то… Я не уверен.

— Показала? Но на что она могла показывать?

Он пожал плечами:

— Кто знает?! Я не умею толковать сны.

Он поднялся из-за стола и взглянул на часы. Пора было выходить.

— У меня идея, — сказал он, обнимая рукой жену за талию. — Я сегодня вернусь пораньше и мы пойдем обедать в «Будапешт». Что скажешь?

— Я бы хотела, чтобы сегодня ты остался дома, вот что я скажу, — она подумала несколько секунд, выпятив нижнюю губу, потом провела ладонью по гриве седеющих волос на голове мужа. — Но «Будапешт» — это очень мило.

— Отлично. И музыка! Цагнезен! Да?

Она улыбнулась:

— Да.

— Тогда назначаю тебе свидание.

Он похлопал жену по заду, потом ущипнул. Она насмешливо щелкнула языком и вышла вместе с ним в гостиную, где он достал из платяного шкафа темно синий пиджак и черную шляпу, которая видела лучшие дни. Она подержала пиджак, пока он пристегивал черную кожаную наплечную кобуру, все это время с отвращением поглядывая на «полис специал» 38 калибра, который лежал в кобуре. Сунув руки в рукава пиджака, потом увенчав себя шляпой, он приготовился покинуть дом.

— Удачи, — сказала сказала она на крыльце, и Энди поцеловал жену в щеку.

— Будь осторожен! — сказала Джоанна ему вслед, когда он уже шел к старому белому «форду-фалькону» у поворота.

Он поднял в ответ руку и скользнул в машину. В следующее мгновение она уже тарахтела вниз по Ромейн-стрит. Из-за ограды выскочила какая-то дворняга и некоторое время пыталась преследовать машину, пока та не скрылась из виду.

Джоанна закрыла дверь и заперла ее. «Таракан, „ — подумала она и почувствовала желание сплюнуть, потому что даже отзвук этого жуткого имени вызывал у нее тошноту. Она вернулась обратно в кухню, намереваясь помыть посуду, вымести и вымыть пол, потом немного прополоть сад. Но она обнаружила, что ее беспокоил не только Таракан, и потребовалось несколько минут, чтобы она поняла, что именно. Сон Энди. Инстинкт цыганки не давал ей успокоиться. Почему Энди опять думал о ней, почему она ему снилась? Конечно, старая женщина под конец совсем сошла с ума, и теперь ей в могиле гораздо лучше, чем в кровати Дома Престарелых „Золотой Сад“, где она таяла день за днем. «Я не умею толковать сны, — сказал Энди, — подумала Джоанна. — Мне следует спросить кого-то, кто умеет. Возможно, этот сон — предзнаменование будущего“.

Она повернула кран с горячей водой и на некоторое время позабыла о вековой давности искусства толкования снов.

2

Черный «шевроле-фургон» Джека Кидда, фотолаборатория на колесах, разрисованная с помощью распылителя фигурами фехтующих на мечах Тарзана и полуобнаженных дам в стиле Франка Фразетти, остановился у ворот Голливудского мемориального кладбища. Ворота были широко открыты, и Джек видел, что в окне сторожа горит свет, хотя было уже почти пол-девятого, и луг перед кладбищем ярко зеленел в лучах утреннего солнца. Джек, повесив на шею «Канон», пару раз нажал на клаксон, но сторож не вышел встречать раннего посетителя. Гейл, сидящая рядом с ним, зевнула и сказала:

— Никого нет дома. Поехали прямо вперед.

— Сначала мне нужно поговорить с этим парнем. — Джек снова загудел клаксоном. — Возможно, он спит себе где-нибудь, уютно устроившись, отсыпается от наблюдений за стариной Клифтоном, бродящим по кладбищу, ха-ха! — Он коротко засмеялся, улыбнулся Гейл и открыл дверцу, выйдя на тротуар.

— Вернусь через минуту, — сказал он и пошел к небольшому домику сторожу из белого бетона с красной черепичной крышей. Сквозь окно, выходящее к воротам кладбища, он сразу окинул одним глазом всю комнатку. На столе, покрытом бумагой, стояла горящая лампа. Стул был слегка отодвинут, словно сидевший за столом человек только что встал. На столе лежал спортивный иллюстрированный журнал, наполовину выпитая чашка с кофе стояла рядом с полной сигаретных окурков пепельницей.

Джек подергал дверь. Она была не заперта. Он вошел вовнутрь, проверил туалет — там никого не было — потом вернулся обратно к машине.

— Его там нет, — сказал он, забираясь на сиденье и включая двигатель. — Ну, вот и договорились. Парень знал, что я приеду утром. И как я теперь найду могилу Клифтона?

— Послушай, ты не мог бы все это поскорей уладить и подбросить меня к Паркер-центр? — Гейл нетерпеливо постучала по стеклу циферблата своих часов.

— Ладно, но сначала я проеду через кладбище, попробую отыскать этого парня. Это займет всего несколько минут. Три снимка надгробия — это все, что мне нужно.

Он нажал на педаль и они въехали на территорию кладбища, миновав возвышающиеся у входа могучие пальмы. Вдоль обеих сторон вьющейся главной дороги-проезда были разбросаны мраморные надгробия, склепы и ангелы-статуи. Все это окружалось дубами, пальмами и декоративным кустарником. На изумрудной траве сверкала утренняя роса и над самой землей стлался утренний туман. За дальним краем кладбища виднелись солидные белые здания студии «Парамаунт». Таким образом, любая неудавшаяся звезда, только что не прошедшая кинопробы, могла прямиком отправиться в могилу. «Странно, — подумала Гейл, — но большинство главных студий Голливуда выходит окнами на кладбище.

Это напоминало о разговоре, который она слышала краем уха в редакции несколько дней назад.

— Ты знаешь, что говорят об Уолте Диснее? — спросила она, взглянув на Джека. — Что на самом деле он не похоронен на Форест Лон, а сохраняется в жидком азоте, так что, когда-нибудь его смогут оживить. Трейс намерен как-нибудь выпустить номер на этом материале.

— Воображаю.

— Это в самом деле странно. На надгробии у одного Диснея нет никаких дат.

— Ты что, приготовила домашнее задание по истории кладбища?

— Нет, но согласись, что эта история будет почище, чем чушь насчет призрака Клиффа Вебба. — Она бросила взгляд на Джека, как раз вовремя, чтобы увидеть, как расширяются его глаза.

— Боже! — прошептал он и так крепко придавил педаль тормоза, что резина покрышек задымилась. — Что это? — Он смотрел прямо вперед.

Гейл посмотрела в ту сторону и судорожно втянула воздух.

На дороге лежал скелет, одетый в длинное пастельно-зеленое платье. Пучки рыжеватых волос еще кое-где покрывали треснувший череп. Ноги и руки были сломаны, как тонкие белые куски узловатого плавника. Одна из рук поломанным куском кости указывала в небо. По обе стороны дороги среди тщательно подстриженных кустов живой изгороди на аккуратной траве лужаек были разбросаны другие скелеты или их части. Черепа, руки, ноги, позвоночные и берцовые кости усеяли собой кладбище. Гейл чувствовала, как стучит в висках пульс. Она не могла оторвать взгляда от скелетов. В том, как они лежали, было что-то непроизвольное и оскорбительное одновременно, некоторые скелеты были совершено целые, облаченные в погребальные костюмы и платья, лежащие друг на друге, словно с двенадцатым часом ночи они пустились в пляс и рухнули потом на тех местах, где их застали первые лучи зари. Здесь было и кое-что похуже — более свежие покойники, неуспевшие превратиться в скелеты. Они были покрыты слоем черных мух. Гейл видела, что десятки надгробий были опрокинуты, могилы разрыты. Над пустыми ямами возвышались холмики земли.

— О, бо-о-о-же! — сказал Джек, когда дыхание бриза принесло с собой запах гниения. — Кто-то перевернул здесь все вверх дно! — Он снял крышечку с объектива своего» Канона» и вылез из машины.

— Джек! — позвала вслед Гейл. Она сама себе казалась холодной и липкой, как старая тряпка. В тени дерева, не более чем в десяти футах вправо от нее что-то лежало, и она не могла смотреть в ту сторону. Ей казалось, что в голове звенит громкое жужжание мух. — Какого черта! Куда ты?

Джек уже щелкал затвором камеры.

— Трейс будет не против получить несколько снимков, — сказал он, в голосе его чувствовалось сильное возбуждение, но лицо стало белым, и палец на спуске камеры дрожал. — Как по-твоему, сколько тут разрыто могил? Двадцать? Тридцать?

Она не ответила. Затвор аппарата продолжал щелкать и щелкать. С тех пор, как он два года назад подписал контракт с газетой, Джеку приходилось делать снимки автокатастроф, трупов самоубийц, убитых-жертв, а один раз даже целого святого семейства чиканос, которые полностью сгорели, обуглившись до черноты во время взрыва газа в доме с неисправной газовой системой.

Трейс печатал его снимки, потому что они соответствовали девизу газеты: «Мы печатаем все, что видим!» Джек ко всему этому привык, потому что был профессионалом, и ему необходимы были деньги для работы над своими фильмами. Лос-Анжелесский «Тэтлер» был одной из последних газетенок типа «море крови», и иногда Джеку приходилось снимать и в самом деле труднопереносимые вещи. Он крепко сжимал зубы и полагался на мускульный рефлекс пальца, нажимающего на спуск затвора.

«Если это часть существования людей, — говорил Трейс, — то в нашей газете для этого найдется место».

«Но здесь совсем другое, — подумал Джек, делая снимок скелетообразных останков леди в зеленом платье. — Что здесь произошло? Старое зло в чистом виде или нет? Это самое черное зло, какое только может существовать. — По спине его побежала дрожь. — Добро пожаловать в» Сумеречную Зону» (Популярный в США фантастический телесериал)».

Когда к нему подошла Гейл и тронула за руку, он так резко отскочил в сторону, что вместо кладбища сфотографировал облака.

— Что здесь произошло? — спросила она. — Кто… что все это сделало?

— Вандалы. Может, » Ангелы смерти» или какой-нибудь дьявольский культ. Кто бы они ни были, но поработали они здесь уверенно, усердно. Мне приходилось раньше иметь дело с вандализмом на кладбище — ну, знаешь, перевернутые надгробия и так далее, — но никогда ничего подобного! Боже, ты только посмотри!

Джек по широкой дуге обошел пару раскрошившихся скелетов и достиг массивного склепа, построенного из резного камня. Вся верхушка его была сорвана. Он заглянул вовнутрь и ничего там не обнаружил, кроме слоя пыли и каких-то истлевших тряпок на самом дне. Пахло сыростью и затхлым, как в высохшем колодце. «Чья же это усыпальница? — подумал он. — Тирон Паур? Сесил В. Де-Милл?» Кто бы здесь ни лежал, теперь он превратился в пригоршню праха, серой пыли на дне. Он сделал шаг назад, чтобы сфотографировать склеп, едва не споткнувшись при этом об ухмыляющийся скелет в темном костюме.

В нескольких ярдах от Джека стояла Гейл, глядя на разрытую могилу. Сделанная красивыми буквами надпись на надгробии гласила: «Мэри Конклин». В грязи на дне могилы были разбросаны желтоватые кости, соединяемые теперь лишь паутиной полуистлевшей тончайшей ткани.

— Джек, — сказала Гейл тихо, — кажется, это не просто вандализм.

— А? Что ты говоришь?

Она взглянула на него, едва замечая поющих над головой птиц, которым не было дела до забот смертных.

— Гробы, — сказала она. — Где они?

Джек замер, опустив камеру. Он смотрел на тяжелую бетонную плиту, которая раньше прикрывала склеп. «Сколько же она может весить? — подумал он. — И в склепе тоже не было гроба».

— Гробы? — переспросил он. Струйка пота, словно ледяная вода, побежала по его ребрам.

— Гробов нет вообще. Кажется, все содержимое было выброшено наружу, а сами гробы украдены.

— Но это… на это способен только ненормальный, — тихо ответил он.

— Тогда проверь все могилы, черт побери! — Гейл едва не кричала. Тошнота судорогой сводила желудок. — Найди в них хоть один гроб! Пойди, посмотри!

В этом не было необходимости. Джек оглянулся. Солнечный зеленый пейзаж теперь напоминал поле древней битвы. Где все павшие солдаты были оставлены гнить там, где они упали. Стали жертвами стервятников и псов. Исчезли гробы? Он опустил «Канон», и камера свободно повисла на ремне, показавшись Джеку необычайно тяжелой, словно ее отягощало запечатленное на пленке свидетельство преступления какого-то ужасного и жуткого зла, — Исчезли гробы?

— Кажется… нам лучше вызвать полицию, — услышал он собственный голос. Джек попятился от оскверненной могилы, наступил на оторвавшийся череп, и тот треснул под его каблуком, словно издав вопль муки.

3

— Не возражаете? — спросил Палатазин у молодой женщины с блестящими веками, которая сидела напротив него по другую сторону его служебного стола. Он держал в руке пенковую трубку, которая когда-то была совершенно белой, а теперь стала черной, как уголь.

— Что? Ах, нет, все нормально.

Акцент выдавал в ней уроженку средне-западных штатов.

Он кивнул, чиркнув спичкой и поднес пламя к трубке. Эту трубку ему подарила Джоанна в первую годовщину свадьбы, почти десять лет назад. Она была вырезана в виде мадьярского князя, конника-воина, из тех, что ворвались в Венгрию в десятом веке, сея смерть и разрушение. Большая часть носа и один глаз успели уже сколоться. Теперь вырезанное на трубке лицо больше напоминало борца-нигерийца. Палатазин убедился, что дым не попадает девушке в лицо.

— Ну что же, мисс Халсетт, — сказал он, бросив быстрый взгляд на лист блокнота перед собой. Чтобы выделить для блокнота место, ему пришлось сдвинуть в сторону целую гору газетных вырезок и желтых папок-бумагодержателей. — Значит, это ваша подруга вышла на работу на Голливудский бульвар во вторник вечером. К повороту подъехала машина. И что было потом?

— В машине сидел какой-то тип, странного вида. — Девушка нервно улыбнулась, сжав маленькую пурпурного цвета сумочку, которую пристроила у себя на коленях. Ногти у нее были обкусаны почти до самых корней. В другом конце кабинета сидел детектив Салливан Рис, мужчина модного сложения и черный, как трубка Палатазина. Он сидел, скрестив на груди руки, и наблюдал за девушкой, время от времени взглядывая на Энди.

— Сколько этому человеку могло быть лет, как по-вашему, мисс Халсетт?

Она пожала плечами:

— Не знаю. Меньше, чем вам. Трудно сказать, потому что сами знаете, ночью на бульваре свет такой яркий и цветной, ничего нельзя сказать о человеке, если он не стоит у тебя прямо перед носом.

Палатазин кивнул:

— Черный, белый, чикано?

— Белый. На нем, на лице то есть, у него были такие очки с толстыми стеклами, и от этого глаза у него казались очень большими и таким смешными. Парень этот… так Шейла сказала… плотный. Не очень здоровый, но мускулистый, хотя и не высокий. Волосы черные или темно-каштановые. Очень коротко подстриженные. И побриться ему тоже, кажется, не мешало бы.

— Как он был одет? — спросил Рис. Голос его звучал мощно и серьезно. Когда он учился в школе Дюка Эллингтона, то пел басовую партию в хоре, и пол в аудитории вибрировал.

— Э… голубая штормовка. Светлые брюки.

— На штормовке были какие-то надписи? Фирменная этикетка?

— Нет, кажется, не было.

Девушка снова посмотрела на Палатазина, внутренне содрогаясь. Близкое соседство с двумя полицейскими ее нервировало. Патт и Линн сказали, что она дура, если согласилась идти в Паркер-центр давать сведения копам. Что она от них видела хорошего, кроме двух задержаний по обвинению в проституции? Но она подумала, что если попадется опять, то этот коп с печальным выражением на лице может вспомнить ее, и дело обойдется легко. Приглушенные звуки телефонных звонков, голоса, шаги за стенами кабинета начали уже действовать ей на нервы, потому что она была вынуждена явиться в копам в «чистом» виде — ни кокаина, ни «травы», ни таблеток сегодня утром. Теперь она едва сдерживалась.

— Ну, хорошо, Эми, — спокойно сказал Палатазин, чувствуя напряжение девушки. У нее был вид оленя, который почуял запах оружейного металла. — А машина? Какой она была марки?

— Жук, «фольксваген». Серый или серо-зеленый, кажется.

Палатазин записал оба цвета на листке блокнота.

— И что случилось… с вашей подругой?

— Этот парень открыл дверцу, высунулся и спросил: «Продаешь?» — Она нервно передернула плечами. — Сами понимаете.

— Он попытался подцепить вашу подружку?

— Ага. И он помахал пятидесятидолларовой бумажкой. Потом сказал что-то вроде «Уолли кое-что припас для тебя, крошка».

— Уолли? — Рис слегка подался вперед, в потоке солнечного света его лицо с высокими скулами горело, словно опаленное красное дерево.

— Вы уверены, что он назвал именно это имя?

— Нет, не уверена. Слушайте, все это произошло с моей подружкой, Шейлой. Как я могу что-то знать наверняка, а?

Палатазин записал в блокнот «Уолли», ниже добавил «Уолтер»?

— А потом? — спросил он.

— Он сказал: «Тебе не придется много стараться. Садись, мы поговорим».

Она сделала паузу, глядя на здание, видневшееся в окно за спиной Палатазина. — Она почти согласилась. Пятьдесят долларов, верно?

— Верно, — согласился Палатазин. Он смотрел в обеспокоенные глаза девушки и подумал: «Малютка, как тебе удается выжить?» Если девушке было больше шестнадцати, он был готов сплясать чардаш перед всеми отделениями расследования убийств. — Продолжайте, продолжайте.

— Она почти согласилась, но когда начала садится в машину, то почувствовала какой-то непонятный запах. Что-то, напоминающее лекарство вроде той жидкости, которой… э… папа Шейлы мыл руки. Он у нее был доктор.

Палатазин записал «врач?», затем «Работник больницы?»

— Тогда Шейла перетрусила и вылезла из машины и отошла. Когда обернулась, этот парень уже отъезжал. Вот и все.

— А когда ваша подружка начала подозревать, что это мог быть Таракан? — спросил Рис.

— Я сама все время читаю газеты. Все читают, я хочу сказать. Все на бульваре только об этом и говорят, поэтому я подумала, прежде в полиции должны узнать.

— Если это случилось во вторник, то почему вы так долго ждали, прежде чем пришли к нам?

Она пожала плечами и начала грызть ноготь большого пальца:

— Я испугалась. И Шейла испугалась. Чем больше я думала, что это мог быть ОН, тем больше я боялась.

— А ваша подружка не заметила номер машины? — спросил Палатазин, занеся над блокнотом ручку. — Или еще какие-нибудь особенности внешнего вида машины?

Она покачала головой:

— Нет, все произошло слишком быстро.

Она взглянула в спокойные серые глаза этого немолодого, плотно сбитого полицейского, который так напоминал ей одного полицейского офицера по делам несовершеннолетних из Холта в Айдахо. Только у этого копа был смешной акцент, он был почти совсем лысым и на ярко-красном с голубыми горошинами галстуке у него было кофейное пятно.

— Но на самом деле это был не он, как вы думаете?

Палатазин откинулся на спинку своего поворачивающегося кресла. Вокруг его головы вились струйки сизого табачного дыма. Эта молоденькая проститутка была в точности такой же, как и любая их десятка тех, кого он опросил за последние несколько недель: поблекшая, напуганная, с достаточным количеством сообразительности, чтобы выжить на панели, но недостаточно сильная, чтобы порвать с такой жизнью. Выражение глаз у всех проституток было одним и тем же: острое, мерцающее презрение, которое маскировало глубоко спрятанную в душе печальную усталость. Все эти последние недели он сдерживался, чтобы не взять этих обитательниц мрачных улиц за плечи, встряхнуть и прокричать в лицо: «Разве вы не знаете, что вас ждет там? Убийцы, насильники, садисты и хуже. Многие вещи еще хуже, чем эти, о которых вы не осмеливались даже думать, потому что иначе эти мысли сведут вас с ума. Мысль о том, что скрывается в темных тайниках человечества, ждет вас в краю кошмаров, чтобы к удобный момент нанести удар. Самое фундаментальное ЗЛО, которое распространяется вокруг себя новое ЗЛО и пожирает иное ЗЛО, чтобы выжить..».

«Хватит», — сказал он сам себе. Внутри у него все стянулось в тошнотворный узел, он понимал, что близок к пределу.

— Да, — сказал он Эми, — это мог быть и он.

— О, Боже, — выдохнула она, и кровь отхлынула от ее лица, пока она не стала похожа на восковую кукла, одна краска снаружи и пустота внутри. — В смысле… я раньше имела свидания со странными типами… но никто никогда не пытался… — Она коснулась пальцем своего горла, в воображении ее уже нарисовалась картина — как ухмылялся этот тип, когда она села к нему в машину, этот, в очках, жуткий…

— Эми, — сказал Палатазин, решив, что надо кончать с игрой в прятки. — У нас есть художник, который может составить портрет этого мужчины, который пытался подцепить тебя, по твоему описанию. Я не говорю, что это наверняка был Таракан — нет. Но возможность все-таки существует. Я хочу, чтобы ты сейчас пошла с детективом Рисом и дала информацию нашему художнику. Все, что сможешь припомнить: глаза, волосы, рот, нос. Договорились? — Он встал с кресла. Рис уже стоял рядом с девушкой. — Кроме того, припомните, припомните все подробности, касающиеся вида машины. Так, чтобы я смог бы сам увидеть ее в моем воображении, так же, как ее видели вы. Особенно обратите внимание на номер. Возможно, вы видели и запомнили хотя бы частично, но только сами сейчас этого не сознаете. Спасибо, что пришли к нам, Эми. Салли, ты проводишь Эми к Маку?

— Конечно. Пойдемте, мисс Халсетт.

Он открыл дверь кабинета перед девушкой, и разнообразные шумы полицейского отдела по борьбе с преступлениями, по расследованию убийств ворвались в комнату — резкие телефонные звонки, цоканье немилосердно эксплуатируемых пишущих машинок, щелканье выдвигаемых и задвигаемых на место картотечных ящиков, монотонное бормотание телетайпа. Девушка остановилась на пороге и посмотрела назад, на Палатазина.

— Я еще кое-что вспомнила, — сказала она. — Руки у него… Ладони! Они были очень большие, понимаете? Я их хорошо видела, потому что он сжимал руль.

— Он не носил каких-либо колец, перстней?

— Я… нет, кажется, не было.

— Отлично, превосходно. Салли, как только составите фоторобот, принеси его мне, ладно?

Салливан кивнул и вслед за девушкой вышел в широкий, покрытый линолеумом коридор. Палатазин, в висках которого стучал пульс надежды, вышел в другую обширную комнату, заставленную ящиками и письменными столами, и пробрался к столу, за которым сидела детектив Брашер, ожидая звонков от информаторов. Брашер, молодая женщина с волосами цвета песка и глубоко посаженными зелеными глазами, в которых уже начала появляться какая — то жестокость, трудилась над кроссвордом в утреннем выпуске «Таймс». Она быстро спрятала газету, когда заметила, что к столу направляется капитан.

— Брашер, — сказал Палатазин. — Вы, кажется, не очень заняты. Мне нужно поработать с картотекой. Все, кто связан с делом Таракана и одновременно владеет «фольксвагенами», кроме того, все, кто может проходить под именем Уолли или Уолтер, или использовать эти имена как прозвища и т.д… Кроме того, посмотрите картотеки по нападениям и изнасилованиям, по тем же параметрам. Срок давности — до трех месяцев.

— Слушаюсь, сэр. — Она сделала несколько пометок в блокноте и поднялась из-за стола. — Я ждала звонка от одного сводника…

— Пусть ваше место займет Хайден. — Палатазин сделал знак рукой мужчине за ближайшим столом. — Мне эти данные необходимы как можно скорее.

Он отвернулся от Брашер как раз вовремя, чтобы увидеть Гейл Кларк, входящую в комнату отделения. Палатазин почувствовал острый прилив раздражения и злости. Она опоздала больше чем на час, и именно в данный момент Палатазин чувствовал, что ему будет очень трудно выдержать обстрел пустыми и ненужными вопросами. Он несколько раз под различными предлогами отказывался встретиться с ней, отсылая журналистку в отдел печати и связи с прессой. В ответ газетенка «Тэтлер» опубликовала несколько на скорую руку сварганенных передовиц, касающихся недопустимого промедления, с которым капитан Палатазин ведет дело по поимке Таракана. В любое другое время Энди не обратил бы особого внимания, но именно сейчас все газеты города давили на мэра, который в свою очередь оказывал давление на полицейского комиссара, который обеими ногами надавил на шефа Гарнетта, который явился в кабинет Палатазина, жуя зубочистку, и потребовал ответа — почему это пустяковое дело до сих пор не раскрыто? Палатазину оставалось жевать собственные ногти и слоняться по отделу, словно опасно раздраженному медведю. Он знал, что его люди работают с полной отдачей. Но политиканы наверху теряли терпение. Поэтому указание комиссара было недвусмысленным: оказывать любые содействия прессе.

«Мало быть просто полицейским — кисло думал Палатазин, направляясь навстречу Гейл Кларк, — в наше время приходится быть еще и общественным деятелем, психологом, политиком и специалистом по чтению мыслей — и все это одновременно!»

— Вы опоздали, — сухо сказал он Гейл. — Что вам угодно?

— Извините, — сказала она, хотя видом своим ничего подобного не выражала. — Меня задержали. Мы могли бы поговорить в вашем кабинете?

— Где же еще? Но прошу вас, постарайтесь побыстрее. У меня много работы. — Он провел ее в кабинет, закрыл дверь и уселся за свой стол. Имя «Уолли» жужжало в его мозгу, как шершень.

— Скажу вам то же самое, что сказал людям из «Таймс» и «Леджера» сегодняшним утром: у нас до сих пор нет непосредственных подозреваемых, но несколько людей мы держим под наблюдением. И никаких сходных черт между Тараканом и Джеком-Потрошителем я не нахожу. Нет. Мы выпустили на панель несколько «подсадных уток», но эти сведения, если можно, не для печати. Буду очень вам признателен. Договорились?

— Разве я обязана? — Она приподняла одну бровь, доставая из сумочки ручку.

— Мисс Кларк, — спокойно сказал Палатазин, резко отодвигая в сторону трубку и укладывая сцепленные ладони перед собой на крышке стола. «Спокойней, — сказал он сам себе, — не давай ей вывести тебя, она это умеет», — последние несколько дней я имел несчастья работать в некотором контакте с вами. Я знаю, вы меня не любите, и меня это абсолютно не волнует. О вашей газете я самого низкого мнения, какое только возможно.

Повернувшись, он порылся в кипе газет, отыскал выпуск «Тэтлера» за прошлую неделю и подтолкнул к Кларк. Заголовок на первой полосе кричал кроваво-красными буквами самого крупного шрифта: «Где скрывается Таракан? Кто умрет следующим?»

Улыбка Гейл слегка поблекла, но удержалась на ее губах.

— Если вы приложите небольшое усилие, то припомните, что две недели назад на улице были выведены женщины-полицейские, чтобы в виде проституток сыграть роль приманки для убийцы. Об этом я сказал всем корреспондентам всех газет в городе, и попросил всех вас не давать эту информацию в номер. Припоминаете? Отчего же тогда, едва я взял вашу газету, чтобы ознакомится с вашим репортажем, как в глаза мне немедленно бросился заголовок: «Удастся ли женщинам — полицейским поймать Таракана в ловушку?» С тех пор, как вы напечатали эту статью, Таракан затаился, не совершил с тех пор ни одного нападения. Хотя я не предполагаю, что он безумен до такой степени, что станет читать ваш листок, я предполагаю все же, что он узнал о ловушке с «подсадными утками» и решил уйти в «подполье». Теперь могут потребоваться месяцы, прежде чем он выплывет обратно на поверхность, и к тому времени след его остынет полностью.

— Я старалась, что эти сведения не прошли в номер, — сказала Гейл. — Но мой редактор сказал, что это хорошая новость, и должна быть в статье.

— Неужели? Тогда вашему редактору следует сидеть в моем кресле, ведь он, кажется, так хорошо знаком с работой полиции?

Он пошарил в стопке газет, выудил еще один номер «Тэтлера» и подтолкнул в сторону Гейл, словно кусок протухшего мяса. Заголовок возвещал: «Разгул массовых убийств». Имелась фотография со всеми кровавыми деталями, описывающая доставку жертвы в морг. Другие заголовки пытались перекричать друг друга: «Неужели рядом с Лос-Анжелесом приземлилось НЛО?», «Вечная юность — удивительная морская водоросль», «Как выйти замуж за Рок-звезду».

Палатазин с отвращением фыркнул:

— Неужели люди в самом деле подписываются на такую газету?

— Три сотни тысяч подписчиков, по данным прошлого года, — хладнокровно сообщила ему Гейл. — Я хотела бы извиниться перед вами за этот случай с просочившейся информацией, но боюсь, что это ничем уже не поможет.

— Верно, к тому же у меня ощущение, что если мы переиграем все заново, результат будет тот же самый. Вы сами сознаете, какой вред приносят все эти дикие истории про Таракана и прочих? Они пугают людей, люди начинают с подозрением относится друг к другу, боятся выйти из квартиры после наступления темноты. И они не слишком стремятся помогать следствию. — Он взял трубку и сунул в рот, сжал мундштук зубами с такой силой, что едва не прокусил его, — Я думал, что могу доверять вашему профессионализму. Вижу, что ошибся.

— Проклятье! — внезапно воскликнула Гейл и с такой энергией, что Палатазину показалось, будто она намерена перепрыгнуть через стол и броситься на него. Она подалась вперед, зло глядя в глаза капитану полиции:

— Я пишу хорошие статьи! Отличные! Я не могу ставить свои заголовки, не могу указывать своему редактору, что печатать, а что нет! Да, наша газетка спешит выдоить из заварушки с Тараканом все, что возможно. Но так поступает любая другая газета в городе! Капитан, в основе всего лежат наличные. Количество проданных экземпляров! И если кто-то говорит иначе, он или лжец, или дурак. Но если вы прочтете мои статьи, то увидите, я пишу отлично, и говорю людям правду так, как вижу ее!

Некоторое время Палатазин сидел в молчании. Он раскурил трубку и рассматривал Кларк через завесу дыма.

— Зачем тогда тратить время в «Тэтлере»? — спросил он наконец. — Она недостойна вас. Разве вы не могли найти работу в другом месте?

— Я должна сделать себе имя, — сказала Гейл. Румянец постепенно покидал ее щеки. — Это средство для жизни. Большая часть женщин, два года назад закончивших лос-анджелесский институт журналистики сидят в отделах коррекции или редактируют чужие работы, или бегают в ближайший бар за кофе и бутербродами с ветчиной для настоящих журналистов. Конечно, работа в «Тэтлере» — это не золотая мечта, но по крайней мере, у меня появились читатели, которые покупают газету, чтобы прочесть МОЮ статью.

— Хорошенькие читатели. Люди, которым нравится наблюдать за автоавариями.

— Но их деньги ничем не хуже. И получше чем у многих. И не надо относиться к ним с таким презрением, капитан. Это великий средний класс Америки. Те самые люди, за счет которых вам платят жалование, между прочим.

Палатазин задумчиво кивнул. В темно-карих глазах Гейл все еще мерцала злая искра, они блестели, как глубокий пруд, внезапно растревоженный брошенным камнем.

— Ладно, — сказал он, — я тогда займусь делом, чтобы отработать это жалование. О чем именно вы хотели со мной говорить?

— Неважно. вы уже ответили на мои вопросы. Я собиралась спросить, почему, по вашему мнению, Таракан ушел со сцены. — Она надела колпачок на ручку и бросила ее обратно в сумку. — Возможно, вам интересно будет узнать, что на следующей неделе у нас будет уже другая сенсация.

— Испытываю огромное облегчение.

Она встала, перебросив сумочку через плечо.

— Ладно, — сказала она. — Но скажите мне только — неофициально — вы сейчас ближе к обнаружению убийцы, чем были на прошлой неделе?

— Неофициально? Нет. Но, возможно: у нас появится новый след.

— Например?

— Говорить слишком рано. Вам придется подождать. Там посмотрим.

Она сложила губы в улыбку:

— Больше не доверяете мне?

— Частично, да. Частично, дело в том, что мы обрабатываем новые сведения, которые мы получили буквально сегодня прямо с панели. И вы, как никто другой, должны знать, какова степень достоверности такой информации.

Он поднялся и поводил журналистку до двери.

Положив руку на ручку замка, Гейл остановилась:

— Я… я не хотела горячиться, но сегодня мне пришлось стать свидетелем очень неприятной вещи. Что-то очень странное. Наверное, вам кажется, что я слишком нажимаю, да, капитан?

— Гм, да, кажется.

— Это потому, что я не хочу работать в «Тэтлере» всю жизнь. Я должна быть на месте, когда вы возьмете его. Довести эту историю до конца — единственный мой шанс выйти наверх. Да, я честолюбива, я оппортунист, но я также и реалистка. Такой шанс выпадает репортеру очень редко, один шанс из тысячи. И я не хочу упустить такую возможность.

— А вдруг мы его никогда не найдем?

— Могу я вас процитировать?

Глаза капитана слегка расширились. Он не мог определить, шутит ли она. Потому что лицо Гейл было совершенно серьезно, глаза смотрели ясно и проницательно.

— Не думаю, — сказал он открыв перед ней дверь. — Уверен, мы еще встретимся. Кстати, что же заменит Таракана на вашей первой полосе? Что-нибудь о престарелой леди, которая обнаружила на своем чердаке завещание Говарда Хьюза?

— Нет. — По спине Гейл пробежала ледяная дрожь. Она все еще чувствовала запах разлагающихся мертвецов, словно одежда ее насквозь пропиталась этим запахом. — Похищение из могил на Голливудском мемориальном. Вот почему я и опоздала. Нужно было обеспечить материал и поговорить с полицией в Голливуде.

— Кладбищенские грабители? — тихо переспросил Палатазин.

— Да, скорее, похитители гробов. Оставившие все остальное валяться снаружи.

Палатазин вынул трубку изо рта и молча смотрел на Гейл. В горле его тупо пульсировало.

— Что? — сказал он странно хриплым голосом, больше похожим на карканье или кваканье.

— Да, какие-то невероятные извращенцы.

Она уже хотела покинуть кабинет, как вдруг рука Палатазина крепко сжала ее запястье, едва не вызвав боль. Она недоуменно посмотрела на него, моргая. Лицо его вдруг стало словно восковым, губы шевелились, не произнося не звука.

— Что вы имеете в виду? — с трудом спросил он. — О чем вы говорите? Когда это все произошло?

— Где-то ночью, я думаю… Эй, послушайте, вы… вы делаете мне больно.

Он опустил глаза, увидел, что сжимает ее руку, и медленно выпустил ее.

— Извините. Голливудский мемориал? Кто первым обнаружил?

— Я. И фотограф и «Тэтлера»… Джек Кидд. Почему вас это интересует, кто? Вандализм — это не ваш отдел, разве не так?

— Но, но…

У Палатазина был усталый и ошеломленный вид, словно в любую секунду он мог свалиться на пол в обмороке. Выражение его стеклянно поблескивающих глаз так напугало Гейл, что она на миг почувствовала дрожь, волной пошедшую по спине.

— С вами все в порядке? — с тревогой спросила она.

Некоторое время он не отвечал.

— Да, — сказал наконец капитан, кивнул. — Да, все нормально. Я в порядке, простите, но теперь я хотел бы вернуться в своей работе, мисс Кларк. У меня много дел.

Он широко открыл дверь, и она вышла из кабинета. Повернувшись, она хотела попросить Палатазина не забывать о ней, если им удастся взять надежный след Таракана. Дверь закрылась прямо перед ее носом.

«Вот дерьмо! — подумала Гейл. — В чем дело? Возможно, слухи оправдались? Давление оказалось чересчур высоким, и бедняга постепенно сходит с рельсов. Если так, то получится очень сочная и трогательная историйка». — Она отвернулась и покинула помещение отдела.

Закрыв кабинет, капитан Палатазин побелевшими пальцами сжал трубку телефона. Ответил полицейский телефонист.

— Говорит Палатазин, — сказал капитан. — Соедините меня с лейтенантом Киркландом из голливудского отдела.

Голос Палатазина был полон ужаса.

4

Мозг Рико Эстебана был обуглен пылающим неоном вывесок. Вокруг грохотали автомобили, воздух пронизывали жесткие ноты электрической музыки. Он чувствовал, что что-то должен сказать этой темноволосой девушке, сидевшей на одном с ним сиденье машины, прижавшись к противоположной дверце, но он так же чувствовал, что единственная вещь, которую он мог сейчас сказать — «Вот дерьмо!» — была не к месту. Кроме этого грубого суммирования чувств Рико, его перегруженный мозг выдавал лишь шумовое гудение напряженно работающих контуров. Все.

«Пренадо? — думал Рико. — Она сказала, что забеременела?» Всего несколько минут назад он затормозил свою «пожарку» — огненно-красный спортивный «шевроле» перед домом, где жила Мерида Сантос. Это была улица Лос Террос, в мрачном районе восточного Лос-Анжелеса. Мерида почти немедленно выбежала из подъезда, где единственная голая лампочка бросала неверный свет на скрипучие степени и стены, покрытые слоями надписей, сделанных из распылителей-баллончиков. Она быстро скользнула в машину.

Едва он успел поцеловать Мериду, как сразу почувствовал — что-то случилось.

Глаза у нее были немного печальные, под ними залегли темные круги. Он завел двигатель «шевроле», от грохота задрожали стекла в домах на узкой захудалой улочке, потом вырулил к бульвару. Мерида, длинные черные волосы которой волнами падали на плечи, сидела, отодвинувшись от него и смотрела на свои руки, На ней было голубое платье и серебряное распятье на цепочке, которое Рико купил на день рождения неделю назад.

— Эй, — сказал он и наклонился к Мериде, стараясь приподнять ее голову одним пальцем за подбородок. — Что такое? Ты плакала? Эта ненормальная Перра опять тебя била?

— Нет, — ответил она, и ее тихий голос слегка дрожал. Она все еще казалась больше девочкой, чем женщиной. В шестнадцать лет она была худощавой и стройной, как жеребенок. Обычно глаза ее сверкали застенчивой веселой невинностью, но сегодня что-то было не так, и Рико не мог определить, в чем дело. Если старая ненормальная мать не била ее, то что же тогда?

— Что, Луис опять убежал из дому? — спросил он ее. Она покачала головой. Он откинулся на спинку, удобно покачиваясь на мягком красном сиденье, откинув со лба прядь густых черных волос.

— Этому Луису лучше бы поостеречься, — тихо сказал он, объезжая пару пьяных, танцевавших посреди улицы. — Он еще слишком маленький, чтобы якшаться с «Убийцами». Я ему говорил, сто раз говорил — не путайся ты с этими подонками. Они его до добра не доведут. Где бы ты хотела сегодня поужинать?

— Неважно, — сказала Мерида.

Рико пожал плечами и выехал на бульвар, где над порнокинотеатрами, барами, дискотеками, винными магазинами пульсировал радужный неон. Хотя было всего половина седьмого, но по бульвару уже мчался поток спортивных машин, словно десятки обтекаемых локомотивов. Они были раскрашены во все цвета радуги, от кричаще-голубого до флюоресцентного оранжевого, и оснащены или полосатыми, как зебра, крышами кузовов, или леопардовой внутренней обивкой, или радиоантенной высотой с башню. Машины мчались вдоль бульвара, словно стадо диких лошадей. Тротуары были усеяны ордами подростков-чикано, вышедших поискать увеселения в субботний вечерок. Воздух сотрясала музыка из транзисторов и автомобильных приемников, сумасшедшая смесь рока и диско, перекрываемая лишь вздохами бас-гитар из открытых дверей баров. В горячем воздухе пахло бензиновым перегаром выхлопа, дешевыми духами и марихуаной. Рико протянул руку и включил радио своего «шевроле» на полную громкость, ухмылка, словно щель, рассекла его смуглое лицо. Рычание могучего Калы Тигра Эдди перешло в гипнотический речитатив:

— … Разгоним город сегодня вечером, потому что больше делать нечего, и лучше вас никому не разжечь его в Этот Субботний Вечер! К вам снова возвращается могучий Кала, и «Волки» — «РОЖДЕННЫЙ БЫТЬ ПЛОХИМ».

Мерида выключила радио. Но завывание «Волков» все равно доносились из десятка других динамиков.

— Рико, — сказала она, на этот раз глядя ему прямо в глаза. — Кажется… — Ее губы дрожали. — Кажется, я забеременела.

«Вот дерьмо» — подумал он. — Забеременела? Она сказала, что забеременела?» Он едва не спросил» от кого?», но успел остановить себя. Он знал, что последние три месяца она спала только с ним, исключительно, даже после того, как он снял квартиру в бедном конце Закатного бульвара. Она всегда была приличной верной женщиной». Женщиной? — подумал он. — Едва ли шестнадцать. Но во многих отношениях она женщина. Во многих?»

Рико был просто ошарашен, чтобы найти в себе силы сказать что-то. Волны спортивных приземистых машин впереди казались ему то накатывающимися, то уползающими обратно волнами бесконечного металлического океана. Он каждый раз пользовался» резиной «, и ему казалось, что он осторожен, но вот теперь..». Что делать? — спросил он себя. — Твой большой мачете сделал неприятность для этой малютки, и что ты теперь думаешь делать?»

— Ты уверена? — спросил он наконец. — В смысле… Откуда знаешь?

— У меня… была задержка. Я пошла в больницу, и доктор мне сказал.

— А он не мог ошибиться? — Рико пытался думать». Когда я не пользовался предохранителем? В тот вечер, когда мы пили, или в тот раз, когда нужно было спешить..».

— Нет, — сказала она, и окончательный приговор в ее голосе заставил что-то болезненно запульсировать в животе у Рико.

— А твоя мать уже знает? Она меня прикончит, когда узнает. Она меня и без того ненавидит. Она сказала:» Увижу тебя еще раз — застрелю или полицию вызову..».

— Она еще не знает, — тихо сказала Мерида. — Никто больше не знает. — Она тихо, задыхаясь, заплакала, словно душили кролика.

— Не надо плакать, — сказал он слишком громко, потом вдруг понял, что она уже плачет, наклонив голову, и слезы катятся по щекам крупными горошинами. Он чувствовал, что должен оберегать ее, больше, чем любовник, как старший брат.

« Люблю ли я ее?» — спросил он себя. Вопрос, поставленный так прямо и просто, привел его в замешательство. Он не был уверен, что правильно воспринимает любовь. Это вроде хорошо проведенной ночи с девушкой? Или это как будто ощущение, что с тобой этот человек всегда рад поговорить немного, легко утешить и подбодрить? Или это что-то вызывающее робость, молчаливое, великое, как будто сидишь в церкви?

— Пожалуйста, — сказал Рико, останавливаясь у светофора с другими водителями спортивных машин. Чьи-то подошвы упирались в акселераторы, бросая ему вызов, но он не обращал внимания. — Не плачь, хорошо?

Она еще раз всхлипнула и перестала, потом начала рыться в сумочке, отыскивая косметическую салфетку, чтобы высморкаться.

« Шестнадцать — подумал Рико. — Ей исполнилось всего шестнадцать!» И вот он сидит в своей машине, как и все остальные на этом субботнем, заполненном людьми бульваре, в тесных джинсах и бледно-голубой рубашке, с золотой цепочкой на шее, с маленькой ложечкой для кокаина. Да, вот он везет свою женщину куда-то ужинать, потом они немножко потанцуют в дискотеке, вернутся в его квартиру, в кровать, чтобы второпях заняться сексом. Одна большая разница имелась на этот раз. Мерида забеременела от него, у этого ребенка будет свой ребенок, и теперь он чувствовал груз возраста и серьезной проблемы, которая не являлась ему даже в самом страшном кошмаре. Ему представилось собственное лицо — с высокими скулами, смуглое, красивое лицо, своеобразное из-за носа, который был два раза сломан и оба раза плохо сросся — вообразил, что видит появление вокруг глаз паутины морщин, полосы озабоченности, выступающие на лбу. В это мгновение снова захотелось стать маленьким мальчиком, играть на холодном полу пластиковыми машинками, пока отец с матерью обсуждают побег мистера Габрилло с женой мистера Фернандо, а его старшая сестра крутит во все стороны ручку настройки нового транзисторного приемника. Ему захотелось стать ребенком навсегда, чтобы не волновали тяжкие заботы и проблемы. Но его мать с отцом были мертвы уже почти шесть лет, они погибли при пожаре, который начался из-за искры в неисправной электропроводке — пламя ревело по всему многоквартирному дому, словно вулканический вихрь, и три этажа обрушились еще до того, как подъехала первая пожарная машина. В тот период Рико связался с уличной бандой подростков, называвшейся» Костоломы «. Он сидел под лестницей и пил с дружками красное вино, когда услышал вой пожарной сирены. Этот звук до сих пор иногда будил среди ночи, и он просыпался в холодном поту. Его сестра Диана была манекенщицей и фотонатурщицей в Сан-Франциско, так она, во всяком случае, сообщала в своих редких письмах. Она постоянно писала, что вот-вот должна сделать снимок для обложки какого-то журнала, или, что познакомилась с человеком, который поможет ей проникнуть в рекламу. Однажды она написала, что будет в июле» подружкой плейбоя «, Но, естественно, девушка месяца в июльском номере» Плейбоя» оказалась голубоглазой блондинкой. Он два года не видел сестры, и последнее письмо получил более шести месяцев тому назад.

Сигнал светофора сменился на зеленый. Вокруг завизжали об асфальт покрышки лихих водителей, берущих скоростной старт с места, оставляя черные полосы жженой резины. Он вдруг обнаружил, что очень крепко сжимает руку Мериды.

— Все будет нормально, — сказал он ей. — Вот увидишь. — И она отодвинулась от дверцы, приникнув к Рико так близко, словно вторая кожа, и если любовь была похожа на жалость, тогда, Рико ее любил.

— Слушай, хочешь гамбургер или что-нибудь еще? Остановимся здесь.

Он показал рукой в сторону огромного неонового гамбургера, плывущего в небе над закусочной Толстого Джима. Она отрицательно покачала головой.

— Ладно. — Он вытащил пачку «Уинстона» из отделения для перчаток и закурил. В противоположном направлении промчалась черно-белая патрульная машина полиции, глаза копа за рулем на один сердцетрепещущий миг встретились с глазами Рико. Рико вез несколько граммов кокаина и несколько никелированных коробочек с отличными «колумбийскими красными», спрятанными в тайнике под резиновым покрытием в багажнике.

Это был неплохой бизнес — поставлять кокаин малышам, которые ошиваются в рок-клубах на Солнечной полосе. Хотя торговал он по малой, но все равно, получал достаточно, чтобы позволить себе немного понаслаждаться жизнью. Его поставщик, лысый тип в костюмах от Пьера Кардена, называющий себя Цыганом Джоном, сказал, что у Рико сильные нервы, есть хватка, и он может подняться в этом деле повыше, чем мелкий толкач. Не так высоко, как Цыган Джон, конечно, но достаточно высоко. Рико хладнокровно отвел взгляд от полицейской машины и ловко занял пустое место на хвосте «громовой птицы», выкрашенной в тигровые полоски. Кто-то позвал его с обочины, и он увидел Феликса Ортего и Бенни Грасио вместе с двумя отличными «персиками», стоящих у входа в дискотеку. Рико поднял руку в знак приветствия.

— Как дела, приятель?

Но он не притормозил, потому что парни были живым напоминанием тех времен, когда он был членом «Костоломов».

Наконец Мерида задала вопрос, которого боялся Рико:

— Что мы будем теперь делать?

Сверкающими глазами она внимательно следила за его лицом, отыскивая малейший признак предательства.

Он пожал плечами, сигарета свесилась с нижней губы.

— А что ты думаешь делать?

— Это же твой ребенок!

— И твой тоже, — громко сказал он. Злость в первый раз заставила кровь прилить к его лицу. «Почему же она не принимала таблетки или что-нибудь?»

Потом лицо его вспыхнуло от стыда.

— Боже! — хрипло выдохнул он. — Я не знаю, что я должен делать.

— Ты любишь меня, разве нет? Ты говорил, что любишь. Если бы ты этого не сказал, я бы тебе не разрешила. Ты был у меня первым и единственным.

Он мрачно кивнул, вспоминая первый раз, когда он взял ее. Это произошло на заднем сиденье автомобиля в открытом кинотеатре возле Южных Ворот. Он очень гордился потом, когда все кончилось, потому что она была его первой девственницей, а мужчиной можно было себя считать — он это знал — только лишив девушку девственности. Он вспомнил, что однажды говорил ему Феликс Ортега в заброшенном складе, который «Костоломы» использовали в качестве штаб-квартиры: «Поимей девственницу, парень, и она полюбит тебя на всю жизнь».

«Бог мой! — подумал он. — Навсегда? И только с одной женщиной? У меня есть бизнес, и я должен о нем думать. Скоро я смогу покупать себе шелковые рубашки и туфли из крокодиловой кожи или куплю красивый черный порш. И смогу снять одну из пятикомнатных квартир, где живут кинозвезды. Я в самом деле смогу стать кем-то в этом городишке. Стать больше Цыгана Джона! Даже!

Но вот перед ним ложится другая дорога, прямо обратно в черное сердце трущоб. Через десять лет он будет работать в каком-нибудь гараже, приходить ровно в пять в квартиру, где будут ждать Мерида и двое-трое детишек, сопливые носы и все такое прочее. Руки у него почернеют от смазки, пузо вырастет от пива, которое он будет поглощать с друзьями по субботам. Мерида превратится в старую ворчливую клячу, дети все время будут путаться под ногами, Мерида станет нервной и совсем не похожей на ту красивую девушку, которой она была сейчас. Они будут спорить, почему бы ему не найти другую работу, где платят побольше, почему у него нет больше честолюбия — и жизнь станет костью в горле, задушив его до смерти». Нет! — сказал он себе. — Я не хочу этого!» Он протянул руку, включил громкость приемника, чтобы не слышать больше собственных мыслей.

— Мерида, — сказал он. — Я хотел, чтобы ты убедилась окончательно… В смысле, знаешь ли ты точно, что это… мой ребенок.

Он лихорадочно искал какой-то опоры, чего-то, что можно было поместить между собой и необходимостью принимать решение. Но он знал правду, любовь, но не до такой же степени, чтобы изменить ради нее всю жизнь.

Она отвернулась от него и очень медленно выпрямилась, сев совершенно прямо, словно и не сутулилась всего секунду назад. Затем отодвинулась от него, сцепив ладони и положив их на колени.

« Так, — сказал себе Рико, — теперь она поняла, о, боже, дерьмовое это дело! Ты с ней обращаешься, как с неоновой девкой, которые выкрикивают свои цены с каждой стороны бульвара «.

И тут Мерида, заглушив всхлип, выпрыгнула из» шевроле» раньше, чем Рико успел сообразить, что происходит. Она бросилась бежать по бульвару в противоположном направлении. Водители сворачивали в сторону, выкрикивая грязные предложения.

— Мерида! — крикнул Рико. Он вывернул руль, выскочил на тротуар, выдернул ключи из гнезда. В следующий миг он уже бежал, стараясь отыскать ее среди сотен слепящих фар, бесстрастно уставившихся на него.

— Мерида! — крикнул Рико. Он едва не столкнулся с зеленым «фордом», водитель которого посоветовал засунуть голову в задницу. Он пробрался через проезжую часть, на него сыпались ругательства и проклятия на разных языках, но он не обращал внимания. Мерида была слишком молода, чтобы в одиночку ходить по неоновому аду этого бульвара. Она не знала, откуда может грозить опасность, она была слишком доверчива.

«В конце концов, — с горечью подумал он, — она мне доверилась, а я — самых худший из всех насильников — я изнасиловал ее душу».

Наполовину ослепленный фарами, он едва успел отпрыгнуть в сторону, когда мимо пронесся рыжебородый малый на голубом «чоппере». Что-то блестело на асфальте у обочины. Рико нагнулся. Это было серебряное распятие Мериды, его подарок на день рождения. Цепочка лопнула, когда она сорвала крестик с шеи. Безделушка была все еще теплой от тепла ее тела.

— Мерида, — позвал он, всматриваясь в блеск огней. — Прости меня!

Но ночь поглотила девушку без остатка, она исчезла, и он знал, что если даже она и слышала его крик, она бы не вернулась. Нет, она слишком горда, и в сравнении с ней Рико казался себе грязным прокаженным.

Он увидел голубую мигалку полицейского патруля, который приближался, пронизывая ряды машин. Его пронизал ледяной страх — какая легкая добыча для копов, вдруг они поинтересуются его машиной? Развернувшись, он бросился к своему «шевроле», расталкивая людей, стараясь обогнать полицию. Сводники в петушиных костюмах и их подопечные в обтягивающих бедра штанах быстро скрывались в дверях баров по мере того, как проезжала полиция. Голубая мигалка крутилась, наполняя воздух электрическим негодованием, но сирену копы пока не включали. Рико скользнул за руль своего «шевроле», сунул ключ в зажигание, медленно отъехал в поток машин, медленно двигающихся в западном направлении. Примерно за квартал впереди он увидел, что два автомобиля столкнулись прямо посреди бульвара, и толпа зрителей уже окружила водителей, подзадоривая их и понукая начать драку. Когда Рико миновал скопление, он услышал душераздирающий визг сирены и, глянув в зеркало заднего вида, увидел, что патрульный автомобиль остановился, чтобы прекратить драку. Он прижал педаль газа и начал плавно обгонять машины, идущие с меньшей скоростью.

«Сегодня никаких копов, — сказал он себе. — Вот дрянь, сегодня с меня всего довольно и без копов!»

Потом он вспомнил о Мериде, одиноко бредущей по бульвару. Он не мог оставить ее в этой массе хищников, ищущих свежего мяса. Он отыскал свободный участок, сделал быстрый У-образный разворот и быстро миновал, двигаясь в обратном направлении и патруль полиции, и то место, где была драка, и то место, где Мерида бросила на тротуар крестик. Те, кто исчез, прячась от полиции в темные переулки и двери баров, начали теперь выползать наружу, чтобы снова заняться поиском клиентов. Тротуары заполняло голодное человечество, и где-то в этой сокрушительной массе затерялась худенькая девушка-чикано, беременная. Но что она значит? Рико был напуган. Он сжимал в кулаке цепочку с серебряным крестиком и, хотя не считал себя по-настоящему религиозным человеком, жалел, что Мерида не оставила крестика на всякий случай. «Я найду ее, — подумал он. — Я найду ее, даже если у меня уйдет вся ночь на это, Я найду ее!»

И его «шевроле» все глубже уходил в ночной бульвар, пока не исчез в море металла.

5

Солнце быстро клонилось к западу, углубляя тени, которые, словно драгоценный осенний холодок, приникли к массивным восточным фасадам каменных и стеклянных зданий Лос-Анжелеса.

По мере постепенного угасания дня и света солнце все более багрово отблескивало на поверхности озер в парке Мак-Артур. Прозрачные золотые лучи пронизали окна магазинов на Родео-драйв. Лениво шевелилась пыль на улицах восточного района города, где теснились старые многоквартирные дома. Тихоокеанский прибой докатывался до тротуаров Веницианского берега. Где подростки, словно живые волчки, крутились на роликовых коньках и скейт-бордах.

Потом багровый свет перешел в пурпурный. На Голливудском и Закатном бульварах, словно разбросанные драгоценные камни, замерцали первые огни. Горы Святого Габриэля казались огромными массивами темноты с востока, а западная плоскость гранита горела красным.

И над всем городом с его восемью миллионами отдельных жизней и судеб возвышался замок Кронстина, крепко сидевший на своем скальном троне. Это было огромное обширное строение из черного камня с аркообразными готическими крышами, стенами, башнями, портиками, треснувшими каменными химерами, ехидно и злобно ухмылявшимися с башен, созерцая лоскутное одеяло города; большинство окон, особенно внизу здания, были выбиты и заколочены досками, но некоторые, на верхних этажах, избежали участи остальных, и теперь разноцветные стекла горели голубым, красным, багровым, фиолетовым в алом свете заходящего солнца.

В темнеющем воздухе появилась зябкость, становясь все сильнее. Ветер шипел и шептал в каменных зубцах стен, словно человек, говоривший сквозь выбитые зубы.

И многим людям в городе показалось на сверхъестественное ледяное мгновение, что они слышат собственные имена, что кто-то зовет их из-за опускающейся завесы ночи.

6

Капитан Палатазин стоял у запертых ворот, ведущих на Голливудское мемориальное кладбище. Как раз в этот момент Мерида Сантос выпрыгивала из красного «шевроле» на бульваре Уайтиер. Рука Палатазина сомкнулась на толстом железном стержне решетки, холодный вечерний бриз шелестел жесткими листьями пальм у него над головой. Было почти семь часов вечера, и он вдруг вспомнил, что по телефону обещал Джо заехать в половине седьмого, чтобы они вместе отправились ужинать в «Будапешт». Он решил, что скажет, будто неожиданно возникло срочное дело в Управлении, а всю эту историю с кладбищем оставит при себе. Потому что он мог и ошибиться. Да, что, если он ошибся? Тогда все будут считать его таким же сумасшедшим, каким счел его лейтенант Киркланд.

— Оцепить кладбище? — Киркланд не поверил своим ушам. — Но зачем?

— Прошу тебя, — сказал по телефону Палатазин. — Этого должно быть достаточно.

— Извини, капитан, — ответил Киркланд. — Но у меня забот и без этого будет больше чем достаточно. Субботний вечер в Голливуде — это может оказаться весьма трудным дежурством, как тебе хорошо известно. И какое все это имеет отношение к вандализму?

— Это… это очень важно, чтобы ты сделал именно так, как я тебя прошу. — Палатазин понимал, что производит впечатление ненормального, что голос у него нервный, тонкий, и что лейтенант Киркланд сейчас наверняка пересмеивается с одним из детективов, делая кругообразные движения пальцем около виска.

— Прошу, лейтенант пока не задавай вопросов. Хотя бы человека или двух сегодня ночью.

— Капитан, на Голливудском кладбище есть собственные сторожа.

— Но что произошло со сторожем сегодня ночью? Вы его нашли? Думаю, что нет.

— Прости, — сказал Киркланд на раздраженной ноте, повысив голос, — но почему бы тебе не послать собственных людей, если тебе так необходимо наблюдение за кладбищем?

— Все мои люди работают день и ночь над делом Таракана. Я не могу приказать кому-нибудь из них…

— То же самое и у нас сэр. Я не могу. И не вижу соответствующего серьезного повода. — Киркланд тихо засмеялся. — Не думаю, что эти жмурики могут набедокурить там сегодня ночью. Прости, но мне нужно идти, если у тебя все, капитан.

— Да, у меня все.

— Приятно было поговорить. Извини, что не смог помочь. Доброй охоты. Надеюсь, вы очень скоро выловите этого парня.

— Да, до свидания, лейтенант.

Палатазин услышал, как Киркланд повесил трубку.

И вот, второй раз в этот день, он стоял перед воротами Голливудского кладбища. Сегодня после полудня он наблюдал, как осматривали место происшествия люди из голливудского управления полиции. Потом появились агенты похоронных и страховых бюро. За ними следовали грузовики с рабочими бригадами. Теперь кладбище было совершенно таким же, как и за день до этого, траву выбелил лунный свет, и только новые свежие горки земли напоминали о том, что совсем недавно здесь произошло нечто ужасное.

— Могу вам помочь чем-нибудь? — спросил чей-то голос из темноты.

Загорелся луч фонарика, направленный в лицо Палатазину. Палатазин потянулся за бумажником и достал жетон.

— Прошу прощения.

Луч фонарика опустился ниже, и из темноты материализовался сторож в темно-серой униформе. Это был высокий седоволосый мужчина с дружелюбными голубыми глазами. На рубашке у него был приколот значок Голливудского мемориального кладбища.

— Я Кельсон, — представился сторож. — Чем могу быть вам полезен?

— Ничего не нужно, благодарю. Я хотел просто… посмотреть.

— Посмотреть? Лучше приходите тогда в понедельник, обойдете кладбище вместе с гидом — он вам покажет все могилы знаменитостей. — Кельсон улыбнулся, но когда Палатазин на приветствие не ответил, улыбка исчезла. — Может, ищете что-то определенное?

— Нет. Я был уже сегодня здесь, днем, вместе со следователями.

— А, вот как! Черт, самая дьявольская шутка, о какой я только слышал в жизни. Я сам ни одного не видел, но мне все рассказали, когда вызвали на работу. Обычно я в субботу не работаю. Жена устроила мне сегодня сцену.

— Воображаю, — тихо сказал Палатазин. — А прошлой ночью… работал человек по имени Захария, кажется?

— Да, старина Зак.

Кельсон облокотился на ограду. За его спиной из окошка домика сторожа падал желтый уютный свет.

— Обычно в конце недели смену отрабатывал он. Тут он вдруг пропадает, поэтому вызвали меня. — Кельсон пожал плечами и сказал, улыбаясь: — Мне все равно, деньги не помешают. Слушайте, а вы в полиции как думаете — был Зак связан с тем, что здесь произошло прошлой ночью?

— Не знаю. Я работаю в другом управлении, не в Голливуде.

— А… — Кельсон нахмурился и снова направил фонарик в сторону Палатазина. — Тогда, почему вы интересуетесь? Конечно, дело очень странное, но копы, кажется, сегодня все уже выяснили, нет? Вандализм, верно? Какие-то мальчишки из культовой секты, которым понадобились гробы… для каких-то их надобностей. Я слышал, то же самое случилось на кладбище в Хоуп-Хилл на прошлой неделе. Кто-то сорвал замок на воротах, разрыл несколько могил и убрался восвояси с пятью-шестью гробами. Там, знаете ли, кладбище маленькое, и они не могут держать сторожа, поэтому никто не знает, что произошло. Я так думаю, это ненормальные мальчишки. Ненормальный мир, верно?

— Да, безумный.

— Слушайте, может, войдете, или как? Осмотрите кладбище? У меня есть лишний фонарик.

Палатазин покачал головой.

— Мистер Кельсон, — сказал он. — В этом нет нужды, все равно, я ничего не найду. — Он посмотрел на Кельсона, глаза его потемнели и стали холодными. — Послушайте, — сказал он. — В вашем домике есть замок на двери?

— Есть, а что?

— Потому что я хочу дать вам совет, и хочу, чтобы вы выслушали меня очень внимательно. — Руки Палатазина крепче сжали прутья решетки ворот. — Я не буду объяснять, почему я вам даю совет, потому что вы все равно не поймете. Сейчас. Поэтому, просто выслушайте.

— Ладно, — сказал сторож, отступив при этом на шаг от человека по ту сторону ворот, взгляд при этом стал холодным и тяжелым, как металл.

— Если ночью сегодня кто-то подойдет к этим воротам — мужчина, женщина, ребенок, это не важно — вы должны запереть дверь и опустить ставни на окна. Если услышите, что ворота открываются, включите радио на максимальную громкость, чтобы ничего не слышать. И не выходите наружу посмотреть. Пусть они делают, что хотят. Но Н Е В Ы Х О Д И Т Е из комнаты и не пытайтесь остановить его, ее или их.

— Но… но это моя работа, — тихо сказал Кельсон, на лице которого замерла кривая усмешка. — Что это, шутка? Что все это значит?

— Я абсолютно серьезен, мистер Кельсон. Вы религиозны? Веруете?

«Это не полицейский! — подумал Кельсон. — Это ненормальный или извращенец»!

— Я католик, — сказал он. — Слушайте, как ваша фамилия?

— Если кто-то подойдет этой ночью к воротам, — продолжал Палатазин, игнорируя вопрос, — то начинайте молиться. Молитесь очень громко, не обращайте внимания, если они будут что-то вам говорить. — Он зажмурился от направленного в лицо луча фонарика. — Возможно, если вы будете молиться достаточно усердно, они оставят вас в покое.

— Мне кажется, вам следует уйти отсюда, мистер, — сказал Кельсон. — Убирайтесь отсюда, пока я не вызвал н а с т о я щ е г о полицейского!

Лицо сторожа исказилось, дружелюбные глаза смотрели предостерегающе враждебно.

— Давай, друг, топай отсюда! — Он показал на телефон на своем столе в доме. — Или я сейчас же позвоню в полицию.

— Ладно, — сказал Палатазин, — все в порядке. Я ухожу. — Кельсон смотрел на него, и фонарик в руке дрожал. — Но не забывайте о том, что я вам сказал. Пожалуйста, молитесь, и без остановки.

— Ага, ага, буду молиться за тебя, ненормальный.

Кельсон исчез в сторожке и с грохотом захлопнул за собой дверь. Палатазин отвернулся, быстро сел в машину и отъехал от кладбища. Он дрожал, желудок медленно сводило. «Он сказал, кладбище на Хоуп-Хилл? То же самое случилось там на прошлой неделе? О, мой Бог! — взмолился он, стараясь подавить растущую волну тошноты. — Пожалуйста, пусть это не случится опять! Только не здесь! Не в Лос-Анжелесе!»

Он надеялся, что дело только в том, что он слегка сошел с ума. Напряжение последних недель, дело Таракана и страшные рожи, ухмыляющиеся ему сквозь тень, на самом деле не существовали… Что сказал Кельсон?… Это просто безумные подростки из какой-то секты. С сотней сект, с тысячей таких культов было бы справиться в сто раз легче, чем с той силой, которая, как он опасался, похитила эти гробы, выкопав их из могильной земли. Он в этот момент спал всего за шесть кварталов от этого места, и, быть может, когда проснулся, увидев во сне свою мать, ЭТА СИЛА как раз вершила темное дело.

Слишком поздно Палатазин сообразил, что свернул с бульвара Санта-Моника и пропустил поворот на Ромейн-стрит, направляясь теперь прямо на юг. Он нажал на тормоз, но лишь на секунду, потому что уже понял, куда направляется.

Дом из серого кирпича на Первой Стрит сейчас пустовал — он был предназначен к сносу много лет назад — и в окнах сверкали осколки выбитых окон. Дом выглядел одиноким и заброшенным. Словно его покинули очень давно. Стены были испачканы старыми надписями — Палатазину хорошо было видно одно поблекшее утверждение, что в 59 номере живут «классные сеньоры». Где-то среди этих надписей затерялись и два обидных клеветнических предложения, выцарапанные рукой злого подростка, в которых фигурировало имя Палатазина.

Он поднял глаза к верхним окнам. Теперь они все были выбиты, но на миг ему показалось, что он видит в одном из них свою мать, еще не очень старую, с уже седыми волосами, но живыми, молодыми глазами, в которых не было ужаса загнанного в ловушку животного, который в последние месяцы жизни не покидал ее. Она смотрела на угол Первой улицы, где ее маленький Андре, уже в шестом классе, должен был перейти улицу с зеленым армейским рюкзаком за плечами, набитым тетрадями, карандашами, учебниками математики и истории. Когда он доходил до угла, он всегда поднимал голову, и Мама всегда махала ему из окна. Три раза в неделю к ним приходила женщина, Миссис Гиббс, помогавшая ему по английскому, ему все еще было трудно, хотя большинство учителей в его начальной школе говорили по-венгерски. В маленькой квартире под крышей перепады температуры были почти невыносимыми. В разгар лета это была печь, даже при открытых окнах, а когда зимой дул холодный ветер с гор, сотрясая дряхлые оконные рамы, Андре видел тонкую испарину дыхания мамы. Каждую ночь, независимо он времени года, она со страхом всматривалась в темноту улицы, проверяя и перепроверяя тройной засов на двери, и бродила по квартире, что-то бормоча и всхлипывая, пока живущие на нижнем этаже не начинали барабанить в потолок и кричать: «Да ложись спать, наконец, ведьма!»

Другие дети в округе, где жили семьи еврейских эмигрантов, венгерских и польских эмигрантов, никогда не принимали Андре за равного, потому что их родители не любили и боялись мать Андре, обсуждали «эту ведьму» за обеденными столами и наказывали детям своим держаться подальше от ведьминого сына, вдруг он тоже ненормальный. Друзьями Андре были те робкие, запуганные дети, которые тоже не находили себе места для существования в обществе остальных, и поэтому играли всегда в одиночестве. Иногда, не выдержав, Андре-ведьмин-сын, начинал вдруг говорить по-венгерски с сельским акцентом. И тогда из школы за ним гналась толпа детей, швыряя в него камнями и хохоча каждый раз, когда он спотыкался или падал. И для него это было очень тяжело, потому что и дома он не находил покоя. Это была тюрьма, где мать выцарапывала распятия на стенах, рисовала их на окнах и дверях красным мелом, и кричала по ночам, когда во сне ее преследовали серые тени, а иногда лежала целыми днями не вставая, свернувшись в клубок, как младенец, невидящими глазами глядя на стену. Такие припадки со временем становились все чаще и чаще, и дядя Мило, брат матери, который эмигрировал в Америку в конце тридцатых годов, и теперь был процветающими владельцем магазина мужской одежды, начал уже интересоваться, не лучше ли дорогой сестре будет отправиться в такое место, где она уже никогда не будет волноваться, где есть люди, которые о ней будут заботиться, и там она будет счастлива. «Нет! — завопила мама во время одного особенно ужасного спора, после которого дядя Мило не заходил к ним несколько недель. — Нет! Я никогда не оставлю моего сына одного!»

«Что я там обнаружу, если поднимусь? — подумал Палатазин, глядя в окно. — Несколько изодранных в куски старых газет в слое пыли, или пару забытых старых платьев в шкафу? Или то, что лучше всего не вспоминать?» Возможно, на стенах кое-где еще остались нацарапанные распятия, рядом с дырками от гвоздей. На этих гвоздях висели картины религиозного содержания в аляповатых золоченых рамках. Палатазин не любил вспоминать последние месяцы жизни матери, когда ему пришлось отвезти ее в дом для престарелых в Золотом Саду. Необходимость оставить ее там умирать буквально разрывала его на части, но что еще оставалось делать? Она уже больше не могла заботиться о себе, ее приходилось кормить, как ребенка, и она часто выплевывала пищу прямо на себя или марала эту отвратительную резиноподобную пеленку, которую приходилось надевать. Она угасала день за днем, попеременно плача и молясь. Глаза ее стали очень большими и как-будто светились. Когда она садилась в свое любимое кресло-качалку и смотрела в окно на Ромейн-стрит, глаза ее становились похожими на две бледные луны. Поэтому он отвез ее туда, где доктора и сестры могли о ней позаботиться. Она умерла от кровоизлияния в комнатке с зелеными, как лес, стенами и окном, которое выходило на гольфкорт. Она была мертва уже два часа, когда дежурная медсестра зашла на проверку в шесть часов утра.

Палатазин помнил последние слова, сказанные ему накануне той ночи, когда она умела:

— Андре, Андре, — сказала она тихо, протягивая свою слабую руку, чтобы взять за руку Палатазина, — который час? День или ночь?

— Ночь, Мама, — ответил он. — Почти восемь часов.

— Ночь наступает так быстро… Всегда… так быстро… А дверь заперта?

— Да, конечно. (Она не была заперта, но он знал, что если скажет так, она успокоится).

— Хорошо. Мой маленький Андре, никогда не забывай запирать дверь. Ой, как мне хочется спать… Глаза так и закрываются. Сегодня утром у парадной двери царапался черный кот, я его прогнала. Пусть держат кота у себя в квартире.

— Да, Мама — Черный кот принадлежал их соседу по коридору в доме на Первой улице. Спустя столько лет он уже давно наверняка превратился в прах.

Потом глаза матери затуманились, и она долго смотрела на сына, не говоря ни слова.

— Андре, я боюсь, — сказала она наконец. Голос ее хрустнул, словно старая пожелтевшая бумага. В глазах мерцали слезы, и когда они начали катиться вниз по щекам, Палатазин аккуратно вытер их своим платком. Ее сухая, словно из одной огрубевшей кожи, рука крепко сжимала руку сына.

— Один из них следил за мной, когда я шла с рынка. Я слышала, как он шел за мной, и когда я обернулась… я видела, ка он ухмылялся. Я видела его глаза, Андре, ужасные горящие глаза! Он хотел… чтобы я взяла его руку и пошла с ним… Это было наказание за то, что я сделал с отцом.

— Ш-ш-ш, — сказал Палатазин, промокая крошечные жемчужины испарины, выступившие у нее на лбу. — Ты ошиблась, Мама. Там никого не было. Ты все это вообразила всего лишь.

Он помнил тот вечер, о котором она говорила, когда она бросила сумку в продуктами и, крича, убежала домой. После этого она уже никогда не выходила из дому.

— Теперь они ничего не могут нам сделать, мама. Мы слишком далеко от них. Они никогда нас не найдут.

— НЕТ! — сказала она, глаза ее расширились. Лицо стало бледным, почти белым, как китайский фарфор, ногти впились в руку Палатазина, оставляя следы в виде полумесяцев. — НЕ НАДЕЙСЯ НА ЭТО! Если ты не будешь постоянно помнить о них, следить за их следами… ВСЕГДА!… тогда они подкрадутся к тебе и найдут тебя! Они всегда здесь, Андре… Ты просто их не видишь…

— Почему бы тебе не постараться уснуть, Мама? Я посижу здесь немного, пока мне не нужно будет уходить, хорошо?

— Уходить? — сказала она, неожиданно встревожившись. — Уходить? Куда ты идешь?

— Домой. Мне нужно идти домой. Меня ждет Джо.

— Джо? — Она с подозрением посмотрела на него. — Кто это?

— Моя жена, Мама. Ты знаешь Джо, она приходила со мной вчера вечером.

— О, перестань! Ты всего лишь маленький мальчик. Даже в Калифорнии они не разрешают маленьким мальчикам жениться! Ты принес молоко, о котором я тебя просила, когда возвращался из школы?

Он кивнул, стараясь улыбнуться.

— Я его принес.

— Это хорошо.

После этого она опустилась обратно на подушку и закрыла глаза. Еще секунду спустя рука ее, сжимавшая руку Палатазина, ослабила нажим, и он смог осторожно освободиться. Он сидел и долго смотрел на мать. Она так изменилась, но все же в ней было еще что-то от той женщины, которая сидела в маленьком домике в селе Крайек и вязала свитер для сына. Когда он очень тихо встал, чтобы выйти, глаза матери снова открылись, и на этот раз они прожгли его до самой души.

— Я не оставлю тебя, Андре, — прошептала она. — Я не оставлю моего мальчика одного. — После чего она уже по-настоящему заснула, приоткрыв рот. Дыхание с шелестом вырывалось из ее легких. В комнате пахло чем-то, похожим на увядающую сирень.

Палатазин выскользнул из комнаты, и доктор по имени Вакарелла позвонил ему в начале седьмого на следующее утро.

«Бог мой! — подумал Палатазин, взглянув на часы. — Дома меня ждет Джоанна!» Он завел машину, бросил последний взгляд на верхние этажи старого здания — теперь пустые, ловящие осколками стекол отблески света в каком-то еще не погасшем окне, и повел машину к Ромейн-стрит. Когда через два квартала он остановился у светофора, ему послышалось, что где-то завывают собаки странным гармоничным хором. Но когда зажегся зеленый и он поехал дальше, он уже больше их не слышал, а быть может, просто боялся слушать? Мысли о происшествии на Голливудском Мемориальном навалились слишком быстро, чтобы он успел их отсечь. Рука его, сжимавшая руль, стала влажной от испарины.

«Теперь они ничего не могут нам сделать, — подумал он. — Мы слишком далеко от них. Слишком далеко».

Из глубины его памяти ему ответил голос матери:

Н Е Н А Д Е Й С Я…

7

Мерида Сантос бежала долго, спасаясь от шумной мешанины бульвара Уайтиер, пока у нее не начали болеть ноги. Она остановилась и прислонилась к полуразвалившейся кирпичной стене, чтобы растереть икры. Легкие пылали, глаза застилали слезы и из носа текло, «Проклятый Рико! — подумала она. — Я его ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!»

Она стала придумывать, что ей с ним сделать. Сказать Луису, что он ее избил и изнасиловал, чтобы «Убийцы» поймали этого Рико и разорвали на куски. Матери она скажет, что он ее напоил до бесчувствия и только тогда овладел, и мать заявит на него в полицию. Или она сама может заявить в полицию, что знает продавца кокаина на Закатном бульваре. Не хотят ли они узнать его имя?

Но в следующую минуту все эти планы мести разрядились во всхлипывания. Она понимала, что ничего этого сделать ему на сможет. Она не вынесет, если ему будет больно, она лучше сама умрет, чем будет знать, что его избили «Убийцы» или что он попал в камеру. Из искры горя и обиды загорелось пламя любви и влечения — и физического, и эмоционального. От этого новые слезы покатились по щекам Мериды. Она вдруг начала дрожать, не в силах унять эту дрожь. Где-то в животе у нее словно образовалась дыра, грозившая поглотить всю Мериду — тогда весь мир увидит маленький зародыш, который только-только начал образовываться внутри. Он надеялась, что это будет мальчик с таким же кофейно-карими глазами, как у Рико.

Но что же делать теперь? Сказать матери? При одной мысли об этом она зябко повела плечами. С тех пор, как в прошлом году умер отец, мать совсем сошла с ума — она с подозрением следила за каждым шагом Мериды, будила посреди ночи, задавала вопросы о парнях, с которыми она встречалась. Чем они занимались? Курили эту поганую «траву»? Напивались вином? Луис видел Мериду с Рико и сказал маме, что Рико — большой человек среди толкачей кокаина на Закатном бульваре. Луис, которому было только двенадцать, бегал с бандой подростков, которые называли себя «Убийцами», он убегал к ним почти каждую ночь, и хулиганы из их банды ненавидели Рико, потому что ему удалось подняться туда, куда он подняться не могли. У Меридиной мамы случился настоящий припадок истерики, она угрожала запереть Мериду в шкаф или заявить в полицию, пусть отправят ее в специальную колонию. И что произойдет теперь, если она скажет матери, что у нее в животе ребенок?

А может, сначала пойти повидать отца Сильверу? Возможно, он сам сможет поговорить с мамой? Да, именно это и следует сделать.

Мерида отерла слезы с распухших век и оглянулась по сторонам, определяя, в какую сторону идти. Она и самом деле бежала, не видя перед собой дороги. Перед нею тянулась узкая улица, вдоль которой выстроились мрачные кирпичные дома, уже нежилые, ставшие добычей уличных банд подростков. На кучах мусора и битого кирпича блестели стеклянные осколки. Над пустыми стоянками висел слой желтого тумана. Время от времен там шмыгал огромные, как кошки, крысы. У некоторых домов вид был такой, словно они попали под удар гигантского топора, обнажившего сосуды металлических труб, проводов, внутренности комнатушек и коридоров, ванных и туалетов. И повсюду сделанные из аэрозольных баллончиков с краской надписи: ЗОРРО — 78, Л .А. «УБИЙЦЫ», «Конкистадоры лучше всех», «Здесь был Гомес», «Анита дает». Были также и неуклюжие рисунки половых органов. На стене напротив Мериды было нарисовано огромное лицо с красной кровью, капающей их уголков рта.

Мерида вздрогнула. Становилось холодно, ветер свирепо свистел в лабиринте развалин, словно не в силах отыскать выход наружу. И теперь она поняла, что убежала слишком далеко. Она могла обернуться и увидеть отражение огней бульвара в небе, но во всех других отношениях шумный бульвар мог быть за сотню миль от нее. Она быстро зашагала, в глазах выступили новые слезы. Она пересекла улицу и пошла вдоль другой, которая оказалась еще уже; кроме того, здесь сильно воняло старым обуглившимся кирпичом. Конечно, ее улица и дом не могли быть очень далеко. Всего несколько кварталов… Мама ждет, она будет требовать ответа — где была Мерида.

Что же ей сказать насчет распухших глаз!? Мерида как раз решала эту проблему, когда услышала шаги позади себя. Она затаила дыхание и стремительно обернулась. Что-то темное пробежало в тени, словно крыса, но только величиной это — что бы то ни было — не уступало человеку. Мерида прищурилась, чтобы лучше было видно, и простояла так целый, казалось, час. Потом она снова стремительно зашагала, чувствуя, как громко стучит ее сердце. Она помнила, что говорила ей мать — «Такую молоденькую красивую девушку могут изнасиловать или сделать что-нибудь похуже, много хуже».

Она пошла быстрее, и на следующем одиноком перекрестке повернула в сторону огней бульвара. Оглянувшись на этот раз, она увидела два силуэта. Оба прыгнули под прикрытие дверных проемов. Мерида едва не закричала, но заставила себя подавить крик. Ей показалось, что она видела белое, как прозрачное полотно, лицо, на котором, словно пара ярких автомобильных фар, горели глаза. Где-то совсем близко застучали по асфальту шаги, эхо отозвалось среди кирпичных стен, похожее на придушенные выстрелы.

Мерида бросилась бежать, воздух с громкими всхлипываниями вырывался и ее легких. Когда она осмелилась посмотреть через плечо, то увидела пять или семь фигур. Те молча бежали группой, и у того, что бежал впереди, лицо напоминало ухмыляющийся череп. Она споткнулась о кучу битого кирпича, вскрикнула и едва не упала. Потом снова побежала, как можно быстро, в голове эхом отзывалось предупреждение матери — «Изнасилуют или что-нибудь гораздо хуже». Она снова обернулась и в ужасе завопила. Они почти настигли, и один уже протянул руку, чтобы схватить ее за волосы.

Из темноты улицы впереди появилось еще трое, ожидая, пока Мерида приблизится. Она узнала одного — Пако Милан, один из дружков Луиса по банде «Убийц», только теперь лицо Пако было бледным, как рыбье брюхо, и его огненный взгляд пронизывал голову Мериды. Ей показалось, что она слышит его шепот, хотя Пако не размыкал губ. «Все, сестра, хватит бегать». Это было как шелест ветра в ветвях мертвых высохших деревьев. «Больше бежать некуда». Он протянул к ней руки и ухмыльнулся.

Скелетообразная рука схватила Мериду за шею и откинула ее голову назад. Другая зажала намертво рот. Когтистые пальцы глубоко впились в плоть. Темные фигуры танцевали вокруг, пока Мериду тащили к дверному проему.

И там, в разваливающемся остове кирпичного дома, она узнала, что может быть хуже изнасилования. ГОРАЗДО, ГОРАЗДО ХУЖЕ!

8

Была почти полночь, и вечеринка только-только успела как следует начаться. «Чаши гостеприимства», которые до краев были наполнены каолидами, амфитаминами, «черными красавицами» и добавками всех сортов и цветов, успели почти полностью опустеть. Серебряные подносы, по которым крест-накрест протянулись полосы чистейшего кокаина, тоже были почти пусты. В керамических вазах, где до этого стояли десятки соломинок для коктейлей — красно-белых, полосатых соломинок от Мак-Дональда — теперь сиротливо торчало всего несколько штук. Но в комнатах все еще было множество людей, всех возрастов и в самой разнообразной одежде — от смокингов до диско-платьев и футболок, рекламирующих товары фирмы «Адидас». Огромная гостиная, к которой тяготела основная масса гостей, погрузилась в тяжелый сладкий дым марихуаны. Бежевый толстый ковер покрылся узорами сигаретных ожогов, пепельницы переполнились. Кто-то барабанил по клавишам рояля, стоящего у цельного окна во всю стену, выходившего в залитый голубыми и изумрудными лампами плавательный бассейн. Кто-то играл на гитаре и пел. Ко всему этому примешивался какофонический шум сотни людей, перекрываемый громом голоса Боба Дилана из тысячедолларовых колонок фирмы «Боус». Дом сотрясали аккорды бас-гитары и ударника сопровождения. Рамы окон начинали вибрировать каждую вторую секунду. Кто-то, нацепив ковбойскую шляпу, пытался взобраться на крышку рояля, побуждаемый к этому ослепительной блондинкой в облегающем черном платье. Кое-кто из женщин уже стянул с себя блузки, гордо выставляя на обозрение свое богатство. Сквозь толпу их преследовали молодые люди с натянутыми в области чресел брюками. Более пожилые люди с хорошо натянутой кожей бумажников ожидали своего часа, уверенные в собственных силах. Голос Дилана превратился в вопль, потом игла стереопроигрывателя прочертила визжащую борозду по пластинке. Дилана заменили «Карз».

«Черт побери, — подумал Вес Ричер. — Мне нравится Дилан. Кому пришла в голову идея испортить мою любимую пластинку?» Он улыбнулся и сделал хорошую затяжку. Двумя пальцами он держал толстую сигарету с «травкой». «Неважно, — ободрил он сам себя. — Завтра куплю другую». Слегка остекленевшими глазами он оглядел комнату. Звездно. Настоящая звездная вечеринка. Сегодня вечером он чувствовал, что получил ответ на вопрос, не дававший ему покоя почти все двадцать пять лет. Этот вопрос был обращен к Богу. «На чьей ты стороне, в конце концов?» Теперь, рассматривая тлеющий кончик дорогой сигареты с марихуаной, он знал, что ответ лежит у него в заднем кармане брюк. «На твоей стороне, Вес. Бог — на твоей стороне».

«Но так было не всегда, — подумал Вес. — Черт меня побери, не всегда». В своем воображении он нарисовал картину. Вот господь Бог. Пожилой, в белом плаще фасона «лондонский туман», на шее — золотистый шарф, чтобы не было холодно на большой высоте, да конечно, он немного — и весьма подозрительно — напоминал самого Веса. Он вполне мог разговаривать, как старый еврей — продавец пылесосов в хозяйственном магазине. «Если у меня полно дел, я не могу заниматься всеми и каждым в отдельности! Кто я такой, по-твоему? Санта-Клаус? Вот в Нью-Йорке одни парень хочет, чтобы все обошлось с маленьким обманом налоговой инспекции. Леди из Чикаго молится день и ночь, чтобы я вернул домой потерявшуюся собачку, а ее уже успел задавить автобус. Паренек из Дел-Муанс требует помочь пройти тест по истории, или ему крышка. Один парень в Пальм-Спринг хочет, чтобы жена не узнала, что у него три любовницы… Всем что-нибудь нужно от меня! И это только в Соединенных Штатах. А ты, Вес? И почему ты больше не выигрываешь за» Черным Джеком?» ГЕВУЛТ, ну и неразбериха у вас там, внизу! Я только в ладоши хлопаю! Ладно-ладно, может, если я тебе помогу, ты перестанешь донимать меня, и тогда я займусь делами поважнее. Ладно, парень, вперед! Ну что, теперь ты счастлив? Ну, так наслаждайся, пока есть время».

Да, господь Бог явно ему улыбнулся. Сегодня после полудня он выиграл по тотализатору две тысячи зеленых — Алабама против ЮСК, и премьера его нового шоу «Чистое везенье» очень неплохо смотрелась в семь тридцать по каналу компании «Эн-Би-Си». По крайней мере, все присутствующие смеялись в надлежащих местах и похлопали, когда все кончилось. И тогда вечеринка началась уже по-настоящему.

Где-то гремели «Карз», и со своего кресла Вес видел, что несколько человек, белея задами, плавают в бассейне. Он громко засмеялся, его жизнерадостное лицо уроженца среднезападных штатов излучало веселье. Он был среднего роста, с густыми рыжевато-каштановыми волосами, с густыми бровями, которые, казалось, так же, как волосы, завиваются, высоко посаженными над светло-голубыми глазами, если только те не были до красноты накачаны наркотиками. В этом случае в его глазах проявлялось что-то мальчишеское. У него был вид дружелюбный, здоровый, какой-то невинный, «надежный, безопасный» как отметил один из деятелей «Эн-Би-Си». Именно этот вид привлекал к нему молоденьких девчонок и одновременно заверял Папу с Мамой, что с дочками все будет нормально, что он парень очень приличный, и волноваться нет причин. Как сказал другой «мозг» из той же телекомпании — «всеамериканский комедиант».

Кто-то подтолкнул его под локоть, и пепел сигареты, кружась упал на ковер.

Вес поднял голову и улыбнулся, но не мог разобрать, кто именно перед ним стоял. На секунду ему подумалось, что это его отец, потому что у мужчины была серебристая седина. Но, конечно, это не мог быть его отец — он уже давно дома, в Небраске, и крепко спит в этот час.

— Так вот ты где, Вес! — сказал мужчина. — Я за тобой охочусь по всем комнатам! Я не успел посмотреть шоу, но слышал, что ты был просто потрясающим.

Чья-то рука нашла руку Веса и сжала ее.

— Парень, на этом шоу написано «суперкласс», я тебе говорю. Рад снова тебя видеть.

— Ты кто? — спросил Вес, продолжая улыбаться. Мысли его были сосредоточены на этих дураках в бассейне, которые отмораживали себе мозги, потому что не догадались включить обогрев.

Лицо у мужчины словно раскололось поперек — он улыбнулся:

— Рад снова повидать тебя, Вес. Вечеринка просто великолепная.

И он исчез, проглоченный толпой, которая отекала кресло, в котором курил Вес.

«Я не знаю этого парня. Как? Боже! Откуда здесь столько людей?» Он посмотрел назад, во все стороны, и не смог обнаружить хотя бы одно знакомое лицо. «Кто они такие все? Что за черт?! Все они друзья или друзья друзей? Или друзья чьих-то чертовых друзей?!»

В следующее мгновение над ним уже возвышались пара молодых женщин; одна была в фиолетовом платье, груди ее так и норовили выпрыгнуть из низкого выреза. Он смотрел на ее груди, все еще жизнерадостно улыбаясь, пока обе девушки что-то щебетали насчет его новой удачи в «Чистом везении», и что им еще никогда не приходилось бывать на такой прекрасной вечеринке, никогда, даже у Хофа. «Что за дьявол, кто эти девицы?» Одна — он не был уверен, какая именно — положила ему на колено руку и сунула в карман его голубой ковбойки от Ральфа Рорена белую карточку. Он знал, что на ней ее имя и телефон, напечатанные элегантным черным шрифтом. Теперь такие визитные карточки все носили — это необходимая часть гардероба.

Он успел заметить, как она подарила ему сверхъяркую улыбку, потом волна гостей снова сомкнулась. Из колонок гремела группа под названием «1994», и ведущий вокал Карен Лоренс заставлял стекла в окнах дрожать. «Боже, ну и труба!» — расслабленно подумал Вес. Он посмотрел вниз, на сигарету, и сказал сам себе: «Вес, ты поймал свой шанс. Ты прорвался. Бог… на… твоей стороне..».

— Вес? — позвал кто-то, беря его за плечо. Он поднял глаза и увидел своего менеджера Джимми Крайна, стоявшего рядом с креслом. На широком лице Джимми играла улыбка, темные глаза сияли, как маленькие черные пуговицы. С ним были двое мужчин постарше. Одного Вес узнал — это был ответственный редактор из компании грамзаписи «Ариста рекорд».

Вес попытался встать, но Джимми заставил его остаться в кресле.

— Сиди-сиди, — сказал Джимми со своим сочным бруклинским акцентом. — Ты ведь знаком с Харво Чаппилом, нет? И с Максом Беквертом? Им понравилось шоу, Вес. Всем чертовки понравилось твое шоу, Вес. Всем чертовски понравилось твое шоу!

— Фантастика! Три сезона по самой меньшей мере, — сказал с улыбкой Макс.

Вес кивнул:

— Надеюсь. Парни, вам нужно выпить что-нибудь, чтобы расслабиться, а?

— В понедельник мы собираемся подписать контракт с Аристой, — сказал Джимми, глаза которого блестели все ярче и ярче. На нем была гавайка — дикая смесь пурпурного, оранжевого, которая, казалось, светилась в полумраке дымной гостиной.

— Как тебе?

— Отлично, просто отлично!

— Еще бы! — Джимми повернулся, улыбнувшись представителям записывающей фирмы. — Мы поведем переговоры с компанией «Уорнер» и «Эй-Эм» тоже. Ты ведь знаешь Майка Стила из «Эй-Эм», Вес? Он поговаривает о шести нулях только за одну пластинку с выбором вариантов.

Макс пожал плечами:

— Записи комедий — это в наши дни рискованное дело, — сказал он, оглядывая комнату, чтобы определить, кто присутствует среди гостей. — Сейчас прибыли дают только Стив Мартин и Робер Виллиамс. Иногда Ричард Приор, если его материал нравится деткам. В наши времена слишком легко сесть с комедией в лужу.

— Лужа? Кто тут говорит о каких-то лужах? Я говорю о том, что ВСЕМ нравится, от фермера Джона до панка! Вес — вот кто покрывает все эти слои!

— Посмотрим, Джимми. Подождем до показателей по «Чистому везению», договорились? Поглядим, какова популярность.

— Да-да, гм… Вес, а где Соланж?

— Не знаю, — сказал Вес. — Она была здесь всего пару минут назад.

— А «чаши гостеприимства» скоро высохнут. Нужно попросить наполнить их. Я этим займусь, ладно?

Вес улыбнулся и кивнул:

— Конечно, все, что угодно. «Чистое везенье» было ничего, а?

— Ничего? Это был конец света! Через три недели шоу будет вести расписание!

Вес протянул руку и поймал Джимми за руку, когда тот и люди из «Аристы» собрались уже отойти.

— Мне можешь мозги не вворачивать. Скажи, шоу смотрелось неплохо? — тихо спросил Вес.

— Звездно, — сказал Джимми. Он коротко улыбнулся и исчез.

«Бог на моей стороне, — подумал Вес, снова расслабившись. Потом он вспомнил: Соланж! Где она?

Он поднялся на нетвердых ногах, перед ним сразу образовалось свободное пространство. Кто-то похлопал его по спине, что-то говорил, но он не слышал.

Он искал Соланж. Последние остатки его сигареты превратились в пепел и упали на пол.

Минуту спустя он нашел ее. Соланж сидела с группой гостей на длинном низком коричневом диване в центре комнаты. Она пила белое вино из хрустальной чаши, тонкие смуглые пальцы чутко обхватили ножку. На низком столике перед ней горели три свечи в медных подсвечниках, бросая янтарные и золотистые отблески на смуглую кожу, блестя в черных лучах ее чуть удлиненных миндалевидных глаз. Огромная ваза с сухими цветами была отодвинута в сторону, чтобы освободить место для доски Оуйа. Глотая вино, Соланж смотрела на белый планшет. Взгляд ее одно и то же время был отсутствующим и напряженным. Вокруг сидело несколько человек, глядя, то на прекрасно вылепленное скульптурное восточно-африканское лицо Соланж, то на белую доску.

— Ну что, Соланж, — услышал Вес голос одного из мужчин. — Начинай. Вызови нам… о… вызови дух Мерилин Монро или еще кого-нибудь.

Соланж слабо улыбнулась:

— Вы хотите веселиться. Вы не хотите серьезного, — сказала она таким же холодным, как и октябрьский ветер, голосом.

— Нет, мы будем серьезны, — сказал другой парень, но он тоже улыбался. — Обещаем. Ну, начинай же… Вызови Шарон Тейт.

— О Боже, нет! — сказала девушка, у которой были длинные светлые блестящие волосы. Глаза ее испуганно расширились. Вес ее узнал, она снималась в последнем популярном фильме компании» Эн-Би-Си» «Роллер лихорадка».

— А как насчет Освальда? — спросил кто-то, дунув на ароматическую палочку жасминовой эссенции, чтобы посмотреть, как летят искры. — Этот поговорить с нами не откажется?

— Клифтон Вебб. — Старлетка из «Эн-Би-Си» пододвинулась поближе к планшетке Оуйи, но, казалось, боялась к ней притронуться. — Я слышала, он опять появился в округе.

— Нет, — сказала Соланж, глядя на пламя свечи своими кошачьими узкими глазами. Пламя чуть заметно мерцало. — Кажется, сегодня ночью ничего не получится. Во всяком случае, не здесь и не в такой толпе. — Свет мерцал на сотне маленьких медных бусинок, вплетенных в тугие косы, которые были собраны эбеново-черные волосы Соланж. — Духи не станут разговаривать, если нет соответствующего настроя спрашивающих.

— А чем не подходит наше настроение? — спросил парень, который предлагал поговорить с Освальдом. Он помахал тлеющей ароматической палочкой, глаза у него были стеклянные, словно он находился под воздействием гипноза. — Мне наше настроение очень нравится. Давай, Соланж. Вызови нам кого-нибудь.

— Духи не любят, когда над ними смеются. — Соланж отпила глоток вина, но не отвела взгляда от пламени свечи. С того места, где стоял Вес, он видел, что пламя очень медленно колышется, почувствовал внезапный холод, пробежавший по позвоночнику. Точно такой же холод он почувствовал, когда в первый раз посмотрел на Соланж — год назад в отеле «Хилтон» в Лас-Вегасе.

— Я придумал, котик, — сказал худой юноша, сидевший слева от Соланж. Это был Мартин Блю, британская восходящая звезда в бизнесе грамзаписи, который три года назад выпустил первый альбом Веса в компании «Уорнер». На губах Мартина играла хитрая лисья улыбка. — Вызови-ка нам!… гм, как же его имя?.. Да, Кронстина. Орлона Кронстина.

Старлетка из «Эн-Би-Си», Мисси — дальше ее имя Вес не помнил, — нервно засмеялась. Последовала тишина, охватившая группу людей вокруг столика и дивана. Остальная часть вечеринки продолжала шуметь вокруг. Вес показалось, что все в группе немного испугались, кроме Соланж, которая больше не улыбалась.

«Пора идти на выручку», — подумал Вес и сделал шаг в сторону Соланж, в круг света свечи.

— Что такое? — спросил он, язык его слегка заплетался. — Сказки о привидениях? До Хелловина еще осталось время, детки.

— Привет, Вес — сказал Мартин Блю. — Мы тут пытались уговорить твою подружку вызвать для нас…

— Ага, я слышал эту чепуху. — Вес рухнул на диван и потянулся. — Если ты, Мартин, так сильно жаждешь поговорить с Кронстином, почему бы тебе не прогуляться на горку, к его скромному домику, а там покричать? Возможно, он спешит к тебе с головой под мышкой…

— Ой, прошу вас, не надо! — сказала Мисси, сжавшись. — Ведь это был тот старый актер, который…

— Да, играл в фильмах ужасов, — поправил Вес. — Снялся в сотне лент, наверное. Достаточно, чтобы разбогатеть. Некоторые ленты до сих пор пускают после полуночи.

— А что с ним случилось? — спросила она, глядя на Мартин и Соланж, потом снова перевела взгляд на Веса.

— Кронстин женился на одной европейской богатой наследнице. Оказалось, что у нее рак или лейкемия, что-то в этом роде. Когда она умерла, он немного сдвинулся и на остаток денег перевез из Европы этот замок. Примерно десять или одиннадцать лет назад кто-то раздел старика Кронстина в его собственном замке догола, пытал горящими сигаретами и раскаленной кочергой, а потом повесил труп на люстру. К тому же, они отрезали ему голову ржавой пилой и забрали с собой, когда уходили. В общем, дорогая, одна из легенд Голливуда, которая способна вызвать у вас желание купить электрическую ограду и несколько сторожевых псов.

Мисси передернула плечами, и парень, сидевший рядом, помахивавший ароматической палочкой, взял ее за руку.

— Так что, как видите, сказал Вес. Оглядывая всех, собравшихся вокруг дивана, — в городе полно Тараканов, и кое-кто из них с удовольствием ворвался бы сюда с мачете или ледорубом. Рано или поздно, но все известные личности должны позаботится о своей безопасности и построить вокруг себя стену того или иного рода…

— Вы меня разыгрываете, это неправда… насчет головы Кронстина.

— Святая правда, котик, — сказал с приятной улыбкой Мартин. Он повернулся обратно к Соланж, которая водила пальцем над пламенем. — Так послушаем покойного Орлона, дорогая? Если только ты в самом деле можешь это… если ты в самом деле медиум.

— Брось, — лениво протянул Вес. — Это вечеринка, а не какой-нибудь чертов спиритический сеанс.

— О, сеанс — это так забавно! И так поучительно! Познавательно. Возможно, Орлон скажет имя Таракана. Ведь призраку все доступно и видно, верно? — Он посмотрел на свой золотой «ролекс». — Без двух минут полночь. Колдовской час, не так ли?

— Мартин, — с кислой миной сказал Вес. — Иди ты… — Но когда он взглянул на Соланж, то увидел, что она напряженно смотрит прямо сквозь него.

— Нет нужды вызывать того, кто уже здесь, — прошептала Соланж.

— А? Что она сказала? — Мартин подался вперед, но примерно с минуту Соланж ничего не отвечала. Наконец она пошептала тихо:

— Мартин, ты глупец. Ты хочешь играть в игру с силами, которые превосходят твое понимание. Духам видно все, и известно все. И они всегда здесь… в тени этой свечи, в пламени, или подобно дыму, в воздухе. Они всегда стараются прорваться к нам, в наш мир, поговорить с теми, кто обитает в данной плоскости. Хотя чаще всего нам приходится не по вкусу то, что они говорят. — И она пристально посмотрела на Мартина Блю.

— Отлично, — сказал тот, хотя в голосе его ясно слышалась нотка напряжения. — Чего же мы ждем? Давайте, выясним, где скрывается Таракан и как его имя. Или, по крайней мере, что случилось с головой мистера Кронстина.

Соланж посмотрела на Веса, чуть опустив тяжелые веки.

— Очень хорошо, — тихо сказала она. — Вес, не сядешь ли ты рядом, чтобы помочь мне управиться с планшетом?

— А нельзя ли мне? — быстро спросил Мартин. — Я слышал, что тебе удаются такие вещи, но… я хотел бы быть уверен, что это не фокус. Я, конечно, не хочу сказать, что…

— Конечно. Я не обижена. перебирайся поближе, чтобы ты мог касаться меня, бедро к бедру. Так, теперь положи пальцы на планшет передо мной. Нет, это слишком сильно, пусть пальцы лишь чуть-чуть касаются его. Ага, вот так лучше.

Она закрыла глаза и чуть улыбнулась.

— Я уже чувствую электричество.

— Я ни черта не чувствую, — объяснил всем окружающим Мартин.

— Соланж, — сказал Мартин. — Тебе вовсе нет нужды доказывать…

— Нет, думаю, что есть, Мартин. Ты опять надавливаешь, расслабь пальцы.

Вес оглянулся по сторонам. Он только сейчас обратил внимание, что вокруг собралось довольно много людей, и все они с интересом наблюдают за происходящим. Гром стереоколонок утих до глухого погромыхивания, рояль замолчал.

— Здесь слишком шумно. Я не могу сосредоточиться.

Среди гостей пошла волна бормотания, и колонки окончательно замолчали. Вес слышал пьяный смех в бассейне. Он полулег на диван, наблюдая, как смуглое лицо Соланж становится отдаленным, словно она погрузилась в сон. Мартин улыбался, делая гримасы, перемигиваясь со стоящими рядом.

— Мне не нравится… — начала было Мисси, но Соланж прошептала:

— Тихо!

Откуда-то издалека, как показалось Весу, донесся свист ветра на улицах, над маникюрно-вылизанными лужайками, над миллионной стоимости особняками. Глаза Соланж сузились в щелки. Они начали закатываться, пока Весу не стали видны белки. Рот ее медленно открылся. Вдруг, громко вздохнув, ахнула Мисси, и это «ах» повторила вся комната. Вес почувствовал, как быстрее забилось его сердце, и пожалел, что у него нет больше сигареты с «травой».

— Мое сознание открыто, — сказала Соланж странным далеким голосом, почти шепотом. — Тропа готова. Используй нас, как свой голос. Мое сознание открыто. Тропа готова. Используй нас…

— А мне ничего не нужно подпевать? — спросил Мартин. Он засмеялся, но никто не обратил на него внимания.

— … готова. Используй нас, как свой голос. Мое сознание…

Глаза Мартина вдруг расширились, и если бы Вес сам не испытывал напряжения, вид Мартина его бы рассмешил.

— Боже! — воскликнул Мартин. — И долго это еще… Черт!

Он подпрыгнул, отдернул пальцы от планшета.

— …как свой голос… Мартин! Не прерывай контакт!, … голос. Мое сознание открыто…

Мартин снова тронул пластинку планшета, но очень осторожно, пальцы его дрожали.

— Мне показалось, что я почувствовал… Боже! Она шевельнулась! Она шевельнулась только что!

Но на этот раз он не оторвал пальцев от пластика планшета, и когда тот сдвинулся на дюйм, по комнате прошла волна тревожного шепота зрителей.

Вес подался вперед, сердце его глухо стучало. Планшет замер, потом снова начал двигаться, скользя по гладкой поверхности доски Оуйи.

— Мы установили контакт, — пошептала Соланж, не открывая глаз. — Пусть энергия течет. Мартин, ты мешаешь, ты пытаешься задержать ее.

Планшет стал описывать медленные плавные круги.

— Кто ты? — спросила Соланж.

Планшет быстро скользнул к отметке «да». Соланж повторила вопрос, планшет некоторое время лежал неподвижно, потом подвинулся к парным буквам алфавита, напечатанным на доске.

— Указывай буквы для меня, — сказала Соланж.

Вес подвинулся так, чтобы ему лучше было видно доску.

— «Б», — прочел он, потом — «О»… «Б»…

Планшет скользил, словно по натертому воском паркету.

— … еще одно «Б»… «И»… Бобби…

Планшет остановился.

— Нашим проводником будет Бобби, — прошептала Соланж. — Контакт установлен. Он становится очень сильным.

— Проклятье, мне жжет пальцы, — прохрипел Мартин.

— Чем вы занимались в вашей жизни? — спросила Соланж.

Планшет снова начал выбирать буквы, составляя слова. На этот раз быстрее.

— С… О… О… Б… Щ… Е… Н… И… Е… — прочел Вес.

Это слово было повторено еще раз, еще быстрее. И потом снова слово начало приобретать форму.

— З… — сказал Вес. — …Л… О… — Он написал «ЗЛО»!

— Это все сообщение? — спросила Соланж тихим голосом, который показался громом в тишине комнаты. — Что оно означает?

Планшет бешено завертелся, снова подпрыгнул к ряду черных литер.

— ЗЛО… ЗЛО… ЗЛО…

— С тобой есть кто-то еще?

— ДА.

— Кто?

— ТАКИЕ ЖЕ, КАК Я.

— Боже! — выдохнула Мисси и потянулась к бокалу с вином. Только пролив часть содержимого на модельные джинсы, ей удалось поднести бокал к губам.

— Как имя Таракана? — прохрипел Мартин.

— Имя?

Планшет лежал неподвижно. Соланж медленно повторила это вопрос, дважды. Планшет немедленно рывками выписал:

— ЕГО ИСПОЛЬЗУЕТ ЗЛО…

— Использует? — сказал Вес. — Что это должно означать?

— Один из нас хотел связаться с Орлоном Кронстином, — прошептала Соланж. — Он среди вас?

— ДА… — последовал немедленный ответ.

— Тогда пустите его вперед.

Последовала долгая пауза. Планшет казался мертво-неподвижным. Потом неожиданно едва не прыгнул вперед, чуть не упав с доски.

— Дерьмо! — прошептал Мартин, когда пластиковый треугольник завертелся из стороны в сторону между «ДА», «НЕТ» и «ВОЗМОЖНО». Три или четыре раза.

— Несфокусированная энергия, — спокойно объяснила Соланж. — Тихо, тихо. У вас есть сообщение для нас?

— Это даже лучше, чем телевизор, — чуть слышно отметил Вес. Мартин мельком взглянул на него и нервно хихикнул.

Потом планшет мгновенно сдвинулся к низу доски. Он начал бегать вдоль ряда букв. Вес наклонился вперед.

— ЗЛО… — прочитал он. — ЗЛО… ЗЛО… — снова повторяет одно и тоже слово.

— Это Кронстин? — спросила Соланж.

— ДА… ДА… ДА… — ответила планшетная пластина. — ЗЛО… ЗЛО… ЗЛО…

— Тише, тише! Какое зло? Можете вы нам сказать?

Планшет завибрировал, завертелся. Потом снова задвигался, быстро выписывая новое слово:

— ОНИ…

Планшет остановился так быстро, что Вес едва успел прочитать слово.

— Они. Очень интересное сообщение из мира духов.

Соланж открыла глаза и тихо сказала:

— Она движется опять.

Вес посмотрел на доску. Планшет передвинулся на «Ж». Потом на другую букву, быстрее и быстрее.

— ЖАЖДУТ, — прочитала Соланж. Пластина снова начала по буквам составлять «ОНИ».

— ОНИ ЖАЖДУТ, все сообщение. Теперь он повторяет слова…

— Что же это должно значить? — с тревогой спросил Вес.

— Вы можете сообщить нам что-нибудь еще? — начала Соланж, но пластинка вдруг остановилась. Соланж сузила глаза и на миг ему показалось, что он увидел в ее зрачках ошеломление и страх.

— Бобби? — спросила Соланж. — Кто это? Кто хочет говорить с нами?

И медленно, очень медленно, с жуткой тщательностью, пластинка вывела новое слово:

— ГЛУПЦЫ…

— Глупцы, — прочитал Вес. — Ради всего святого, что…

Соланж пронзительно закричала. Пластинка выскочила из-под пальцев, слетела с доски Оуйа и острым концом вперед метнулась к лицу Веса, направляясь прямо к его правому глазу. Он успел выбросить вперед руку, защищаясь. Пластинка ударила в ладонь и упала на ковер, как мертвый кусок пластмассы, каким она и была. В комнате послышался еще один вскрик, его эхом повторили двое или трое. Соланж вскочила с дивана.

— Вес! С тобой все в порядке?

— Конечно, — нервно сказал он. — Я в порядке.

Он поднялся на нетвердые ноги и посмотрел на кусочек пластмассы, едва не выколовшей глаз.

— Малыш едва не поцарапал меня, а? — Он засмеялся и взглянул на стоящих вокруг, но никто не улыбнулся.

— Кажется… меня сейчас… вытошнит, — сказала Мисси, красивое лицо которой приобрело желтоватый оттенок. Она, качаясь, направилась в ванную, сопровождаемая своим парнем.

— Она… двигалась! — сказал Мартин, качая взад-вперед головой. — Она на самом деле двигалась!

— Хватит! — сказала Соланж, беря Веса за руку и массируя его ладонь. — Тебе, Мартин, хотелось поиграть, вот ты и получил, что хотел.

— Да, — сказал Мартин, оглядываясь в поисках подноса с бокалами. — Веселая игра!

Вскоре кровь жизни снова влилась в жилы вечеринки, но это было уже не то. Некоторые гости начали уезжать. В гостиную словно бы залетел холодный ветер, и теперь пытался выбраться наружу. Снова загремел стереопроигрыватель. Алиса Бриджест принялась молить о малой толике чьего-то тепла.

Но настоящее веселье уже не вернулось.

— Все в порядке, малыш, — сказал Вес и поцеловал Соланж в щеку. Кожа на вкус напоминала перец и мед одновременно. Она смотрела прямо в его глаза, сморщив высокий лоб, и он чувствовал, как она дрожит.

— Мартин, — сказал Вес наконец. — Вы отличный специалист в деле порчи настроения на вечеринке. Почему бы тебе теперь не убраться?

Вес испытывал желание наступить на планшет каблуком, раздробить на сотню кусочков холодного пластика. Но он не сделал этого, не сделал, потому что всего на мгновение белая пластинка показалась ему головой кобры — белой кобры, лежащей на ковре. Ни за что, нет, НИ ЗА ЧТО он не прикоснется к этой паршивой пластинке опять!

Соланж нагнулась, осторожно коснулась планшета, подняла его и положила обратно на доску Оуйи. Музыка умолкла, гости разъехались, и очень скоро вечеринка кончилась.

1

Последний большой зеленый грузовик увез последнюю порцию субботнего мусора, и теперь ласковые лужайки, выходившие на пруд с лебедями, который находился у диснейлендовского замка Спящей Красавицы, сверкали капелькам росы. Белые ракетоносители, нацелены со своих пусковых установок к далеким звездам, холодным звездам Страны Завтрашнего дня. Небесный Лифт бездействовал. Речной пароход Марка Твена стоял в своем доке, и темня вода отражал его корпус, как темное зеркало. На украшенной цветами Главной Улице слабо светились газовые фонари, бросая ровно столько света, чтобы случайные сторожа на электрокарах могли видеть, что там происходит. Было почти три часа утра, и огромный комплекс Диснейленда был погружен в полную тишину, тишину безмятежного тихого утра, не считая лишь приглушенных шагов в самом центре этой Страны Фантазии. Тонкий силуэт скользил сквозь темноту, на миг приостановившись возле стоявшего у причала Пиратского корабля Питера Пена. Потом он двинулся к высокой мраморной Горе Маттерхорна. Это был темноволосый молодой человек, одетый в черный вельветовый костюм, черные мягкие туфли без задников и спортивную рубашку с изображением знаменитых «Бич Бойз». Хотя его лицо с резко обозначенными чертами и не было покрыто морщинами, в волосах просматривались локоны желтоватой седины, особенно на висках. Белки глаз были тоже желтоватого цвета прошлогодней пыли, с набухшими красными прожилками. Он был очень худ и гибок, почти достигая шести футов роста. Он напоминал семнадцатилетнего юношу, одетого для роли Генри Хиггинса в школьной постановке «Моя прекрасная леди», не считая того только, что зрачки у него было зеленого цвета и пересекались черной чертой, как у кошки. На висках его медленно пульсировала сеть голубых прожилок, а сам он рассматривал необыкновенные чудеса Диснейленда.

Он пересек дорожку и остановился у похожей на осьминога конструкции, где рычаги были прикреплены к смеющимся фигурам слонов. Молодому человеку карусель показалась грустной — отключенная энергия лишила машину веселого очарования.

Он быстро описал в воздухе окружность указательным пальцем левой руки, зрачки его сузились, он концентрировал волю.

Мотор начал набирать обороты. Искрящиеся белые светильники мигнули одни раз и ярко разгорелись. Карусель начала вертеться, смеющиеся слоны побежали по кругу, то поднимаясь, то опускаясь. Молодой человек задумчиво улыбнулся — если бы он мог когда-нибудь встретиться с тем, кто построил это волшебное место! Он подумал, что если бы это место было его собственностью, он мог бы без устали играть здесь, и это ему никогда не надоело бы, за всю вечность существования, лежавшую перед ним. Но несколько минут спустя белые лампы потускнели и начали гаснуть — внимание молодого человека было отвлечено. Фигурки слонов стали вращаться медленнее, потом и вовсе замерли. Снова повисла тишина.

Вдоль дорожки молодой человек направился к Маттерхорну, вглядываясь вверх, вспоминая дом. Поддельная гора казалась холодной, покрытой снегом, кое-где к скальным выступам приклеились бетонные сосульки. Это заставило молодого человека с тоской вспомнить снежные бураны своего детства и молодости. Здесь, в местности под названием Калифорния, было слишком жарко и много солнца. Он дал обет шагать по той земле, где шагал и его учитель, и повернуть назад уже не мог. Он прикрыл глаза веками — вокруг него обвился вихрь ледяного воздуха, освежив горячее тело и быстро погаснув.

Он пришел сюда из города, чтобы побыть в одиночестве и подумать о Фалько. Фалько стареет. Пора было принимать решение, потому что Фалько стал ненадежен, он слишком устал. И искра раскаяния, которую Фалько носил в себе все пятьдесят лет, сейчас расцвела и превратилась в худшую разновидность отчаяния. «Фалько устал, как и все остальные, — подумал молодой человек, медленно и с неохотой покидая окрестности искусственной белой горы Маттерхорн. — Он становится стар и теряет жестокость, он не покидает кровати, и надеется, что молитвы спасут его. Если он будет молиться, — решил молодой человек, — я прикончу, как и тех, остальных». Но сейчас юноша об этом не хотел думать. Мозг его за эту ночь был уже одни раз ужален именем Бога, которое шепотом произнесли губы глупца.

Когда он приблизился к небольшой рощице на дальнем конце округи Маттерхорна, по коже вдруг побежали мурашки. Под деревьями стояло несколько ярко выкрашенных скамеек, и в темноте юноша увидел, что на одной сидит сам Главный Мастер, ждет его. Юноша остановился, совершенно замерев. Он внезапно со стыдом осознал, что сознание его было настолько затуманено, что он не почувствовал присутствия своего Повелителя, своего Короля, могучего и беспощадного Учителя.

— Конрад, — сказало существо, сидевшее на скамейке бархатистым тихим голосом. — С юга приближается ищущий. Ты позвал и он тебе ответил.

Юноша на секунду закрыл глаза, напряг волю. Он услышал далекий рев двигателя, почувствовал запах машинного масла и горячего асфальта.

— Это тот, со змеей, — сказал он, когда убедился, что не ошибается, и открыл глаза.

— Да. Твой, лейтенант. Он проделал далекий путь, повинуясь твоей команде. Скоро придет время действовать.

Юноша кивнул:

— Круг наш растет с каждым днем. — У него были ярко-зеленые светящиеся от нетерпения глаза. — С каждой ночью мы становимся все сильнее.

Сидящее на скамье существо слабо усмехнулось, сцепленные на колене пальцы рук казались черными когтями.

— Я много времени истратил на тебя, Конрад. Я научил тебя искусству, накопленному за многие века, и теперь ты можешь и будешь использовать знания эти во имя меня. Мир будет наш, Конрад. И ты будешь шагать по нему, как древний царь Александр, которому этот мир так и не покорился полностью.

Конрад кивнул и повторил это потрясающее имя: «Александр».

— Твое имя будет занесено в анналы нового мира, — прошептало черное существо на скамейке. — НАШЕГО МИРА.

— Да, да. — взор молодого человека затуманился, проблема старого Фалько вдруг снова пронизала мозг. — Фалько уже старик, он сильно сдал с того момента, когда мы в последний раз говорили. Он слишком много знает секретов.

— Тогда найди себе другого помощника. Убей Фалько. Сейчас при тебе есть один такой, порвавший связи с человечеством, верно? — В темноте глаза существа казались раскаленными добела кругами, впивавшимися в лицо юноши.

— Да, — сказал Конрад. — Он приносит нам жертвы — человеческую плоть.

— И таким образом, предает род свой ради силы новой расы, нового мира, который лишь рождается. Ты его король, Конрад. Сделай из него раба. — Существо в тишине рассматривало юношу, лицо его было расколото пополам ухмылкой. — Шагай вперед смело, Конрад. Используй то, чему я тебя научил. Выруби собственную легенду в анналах истории Земли. Но будь осторожен — в этом городе есть те, кто знает о существовании нашего народа, и поэтому удар ты должен нанести стремительно.

— Да, стремительно. Я клянусь.

— Моим именем, во имя меня, — подсказало существо на скамейке.

— Твоим именем, во имя тебя, — повторил Конрад.

— Да будет так. Верный слуга, мой ученик, оставляю тебя и твое задание.

Существо, продолжая страшно ухмыляться, словно растворилось во тьме, и лишь рот его, как улыбка Чеширского Кота, повисла в воздухе. Потом и она исчезла.

Юноша с наслаждением повел плечами. Касание Главного Мастера! Из всего их народа, скитавшегося по Земле, укрывавшегося в горных пещерах или городских сточных канавах, из всех этих созданий лишь он один нес на себе прикосновение Главного Мастера! Сейчас его воля сконцентрировалась на человеке со змеей, который, как давно указал повелитель, будет идеально соответствовать поставленной задаче. Он направил свой внутренний взгляд, отыскивая человека на мотоцикле, который уже приближался к дальней границе огромного города. «Иди ко мне», — послал молодой человек мысленный сигнал, потом нарисовал перед внутренним оком силуэт черного замка — очень похожего на его далекий собственный замок — примостившийся на утесе над Лос-Анжелесом. Он рисовал в уме карту-схему горной дороги, как вдруг за спиной сверкнули фары.

Зашипев, Конрад стремительно обернулся. Человек на электрокаре окликнул его:

— Эй, мальчик, ты что здесь делаешь?

В то же мгновение охранник завопил от ужаса и надавил на педаль тормоза. Мальчик или юноша — его на месте уже не было, он превратился во что-то большое, ужасное, которое подпрыгнуло и взлетело в небо под кожистый шорох черных крыльев.

Электрокар съехал с дороги, оставляя следы протекторов на недавно подстриженной траве газона. Мочевой пузырь охранника быстро опорожнился в штаны. Мертвой хваткой вцепившись в руль, охранник тупо смотрел прямо перед собой, зубы его стучали. Когда ему наконец удалось выбраться из электрокара оглядеться по сторонам, он ничего не обнаружил, совершенно ничего. Было совершенно тихо, мертвенно тихо, как в любое очень ранее утро в воскресенье в Диснейленде. Внезапно нервы охранника не выдержали, словно лопнула натянутая слишком сильно струна — он прыжком оказался снова в каре и помчался в обратном направлении, словно только что ему явилось нечто из самой преисподней.

2

Кобра уже почти не смотрел прямо перед собой. Голова его напоминала наковальню в кузнице, по которой с грохотом ударял молот. Где-то в центре его мозга пульсировало багровое угасающее эхо голоса, который пару минут назад прогрохотал в его сознании — ИДИ КО МНЕ! Он услышал этот голос совершенно четко, до потрясения. Это было все равно, что стоять перед грохочущими колонками у самой сцены в Аламонте на концерте «Стоунз». Он мчался по Санта-Фе Фриней. Скорость держал чуть ниже шестидесяти миль в час. И в этот момент его ударил Голос. От удивления он вскрикнул, и черный его «чоппер» выскочил на полосу встречного движения, и только после этого Кобра снова овладел управлением.