Тихий, жаркий августовский вечер. В конце Брэйервуд-стрит — легкий мелодичный перезвон, похожий на церковные колокола. Мне знаком этот звук. Морожник! Морожник идет!

Субботний вечер. По телевизору — «Корабль любви», лампы в гостиной притушены. На полу — доска для «скрэббла»1, в который мы играем. Как обычно, я проигрываю — что смешно и нелепо, потому что я преподаю английский язык в школе, и если я что-то знаю, так это правописание! Но дети всегда обыгрывают меня в «скрэббл», а Сандре лучше всех удается придумывать слова, которых никто раньше не слышал. Хорошая игра для жаркого летнего вечера.

— Дисфункция, — говорит она, выставляя свои буквы на доску. И улыбается мне.

— Нет такого слова! — заявляет Джефф. — Скажи ей, папа!

— Скажи, папа! — эхом подхватывает Бонни.

— Извините. Есть такое слово, — говорю я. — Оно означает плохую работу чего-нибудь. Когда что-то разладилось. Так что извините, ребятки., — Я подсчитываю в уме Сандрины очки и понимаю, что она набрала уже достаточно, чтобы выиграть. — Мы должны остановить ее, — говорю я детям. — Она снова нас обыграет! Бонни, твой ход. Думай как следует.

Сетчатая дверь на улицу открыта, и поверх накладного смеха из телевизора я слышу перезвон колокольчиков. Морожник идет!

Маленькая ручонка Бонни перебирает косточки. Она строит слово, которое пытается сложить в голове, но не получается. Я всегда могу сказать, когда она упорно думает, потому что в этот момент над переносицей появляются две параллельные складочки. Глаза у нее — от матери. Темно-зеленые. У Джеффа мои — карие.

Я сижу на полу и жду.

— Ну давай, копуша, — подгоняет ее Джефф. — Я уже придумал отличное слово.

— Не торопи меня, — отвечает Бонни. — Я думаю.

— Боже, какой душный вечер, — говорит Сандра, утирая ладонью лоб. — Все-таки нам придется починить кондиционер.

— Обязательно. На будущей неделе. Обещаю.

— Угу. Ты говорил это на прошлой неделе. Если так будет продолжаться, не знаю, как мы переживем это лето. Сейчас, наверное, градусов тридцать пять.

— Скорее, сто тридцать пять, — хмуро заявляет Джефф. — У меня рубашка к спине прилипла.

Я вскидываю голову и прислушиваюсь к все еще отдаленным колокольчикам — динь-динь-динь! Маленьким я очень любил этот звук. Он ассоциируется у меня с летом: высокие деревья, большие, по-летнему зеленые листья, светлячки, мелькающие в темноте, жареные, сосиски, чернеющие над костром, и зефир обугливается, обугливается, обугли…

Морожник идет!

Это Бонни так прозвала его — морожник. Теперь мы все его так зовем. Когда я о нем думаю, я вспоминаю летние вечера — когда некуда пойти и нечем заняться. Я вспоминаю детство и выбегаю в лиловые сумерки отдать четвертак за вкус холодного блаженства на палочке. О, а цвета этих застывших ледышек — голубой как яички малиновки, бананово-желтый, темно-фиолетовый как синяк, красный как пламя. Я очень люблю морожника! В доме действительно жарко.

— На следующей неделе починю кондиционер, — говорю я Сандре, и она кивает. — Обещаю, честное слово.

Что-то шуршит в углу, где свалена стопка газет. Я сижу очень тихо, прислушиваюсь. Но этот звук не повторяется. Я слышу — динь-динь-динь!

— Мое слово, — веско объявляет Бонни, — КРЫСА. — И выставляет свои буквы на пожелтевшую доску.

— Ну и слово! Любой может выиграть с таким дурацким словом, — говорит Джефф с оттенком досады.

— Эй, не вешай нос! Нормальное слово, Бонни.

Твоя очередь, Джефф.

Он елозит на животе, трет пальцами подбородок. Он красивый мальчик. Мне приятно думать, что он похож на меня двенадцатилетнего.

Динь-динь-динь!Звучит ближе.

— Ну и жара! — Сандра обмахивает лицо ладонью. — Такое ощущение, что у меня температура!

Опять что-то шуршит в газетах. Я смотрю, очень внимательно. У меня хорошее зрение — для моих лет. Пока Джефф перебирает свои буквы, я замечаю в углу блестящие жадные глазки.

— Она опять пришла, — сообщаю я шепотом и беру в руки пистолет, который лежит рядом.

Я ждал, когда она появится. Я чувствую себя Гари Купером из «Апогея». Она поднимает голову. Этого мне вполне достаточно. Грохот выстрела, кажется, сотрясает весь дом. В углу на стене появляются новые брызги крови.

— Получила, гадина! — ликующе кричу я Как только смолкает эхо от выстрела, я понимаю, что в комнате очень тихо. Слишком тихо, по-моему. Они перестали играть и смотрят на меня как на чужого.

— Эй! — обращаюсь я к ним. — Давайте-ка посмеемся как следует! — Я встаю и увеличиваю громкость телевизора. Теперь дом полон смеха, хохот — как в трехъярусном цирке. Сандра говорит, что хотела бы как-нибудь съездить в круиз.

— На Бермуды, — предлагаю я и кладу руку ей на плечо. — По-моему, самое замечательное место для круиза, согласна? Я слышал, на Бермудах всегда замечательно и прохладно.

Она некоторое время молчит. Ей трудно открывать рот. Потом она улыбается и говорит, едва шевеля губами:.

— Поехать на Бермуды — это прекрасно.

— А нас куда? — спрашивает Джефф. — В Ист-Поданк?2 Я придумал слово. — Он произносит его по буквам, подвигая фишки на место маленьким пальцем. — Т-Р-У-П. Удачное слово, правда?

Я в этом не уверен. На мой взгляд, не самое хорошее слово. В моей кучке есть «Д», и я заменяю последнюю букву, чтобы получилось ТРУД — Вот, — говорю я. — Так будет лучше.

Динь-динъ-динь! Морожник уже почти у нашего дома, я слышу его голос: «Ванильное! Шоколадное! Земляничное!» Теперь мой ход. Я смотрю на фишки, они напоминают мне зубы Боюсь, когда попытаюсь их взять, они начнут кусать меня за пальцы.

Динь-динь-динь! «Ванильное! Шоколадное! Земляничное!» — Папа! — тихо, почти шепотом говорит Бонни. Глаза такие большие на ее бледном худеньком личике. — Морожник почти пришел.

— Нет, нет. Ему еще далеко. — Меня прошибает пот. Боже, какая жара!

— Да, он почти пришел, — повторяет Бонни. Она всегда была упрямой девочкой. С упрямыми детьми порой очень сложно. Но я очень люблю ее. О Боже, очень, очень люблю! И Джеффа люблю, и Сандру люблю — и готов отдать за них свою жизнь. Я хочу поехать с ней в круиз на Бермуды. Там не так жарко; воздух там всегда прохладен и свеж.

— Он почти пришел, папа.

— Нет! — кричу я, срывая голос. Я вижу, как кривится лицо Бонни, и прижимаю ее к себе, пока она не собралась плакать. Клянусь, я бы никогда не довел моих детей до слез. Я хороший отец. Я очень горжусь нашей семьей.

Что-то прикасается к моему плечу, и я вздрагиваю всем телом. Оглядываюсь и вижу лицо Сандры. Совсем близко. Она говорит:

— Милый! Ты знаешь нужное слово, правда?

— Правильное слово? Какое еще правильное слово?

— Ты знаешь, — говорит она, а колокольчики морожника, кажется, сейчас сведут меня с ума. Она протягивает руку к моим буквам. Тонкие пальцы выбирают то, что она ищет, и выставляют на доску. — Вот, — удовлетворенно произносит она. — Вот правильное слово.

Слово, которое сложила моя жена, — «радиация».

Я поражен. Глаза мои — как яйца в кипящем черепе. И— прекрати! Прекрати! Прекрати!

« Ванильное! Шоколадное! Земляничное!» — Нет, — говорю я. — Ни в коем случае. Это слово никуда не годится.

Колокольчики стихли. Морожник стоит у моей двери, но слова произносит другие. Он говорит:

— Внимание! Внимание! Выносите ваших покойников!

— Выносите ваших покойников, — говорит мне Сандра.

— Выносите ваших покойников, — шепчет Джефф. А Бонни наклоняется и целует меня в щеку и произносит своим нежным тоненьким голоском, напоминающим мяуканье котенка:

— Папа, нас пора выносить.

— Нет. — Я крепко обнимаю ее и прижимаю к себе. Тельце похоже на пучок сухих прутиков. — Нет.. Мы все это время пробыли вместе. И мы вместе останемся здесь. Прямо здесь. В нашем собственном доме. Здесь нет никакой радиации. Бомбы упали очень далеко отсюда. Нет! Мы живы и здоровы, и с нами будет все в порядке, если мы останемся…

— Следи за ним, — говорит кто-то. — Он выронил. Я смотрю на сетчатую дверь. За ней стоят двое в белой униформе; они в белых перчатках, на лицах — противогазы. Они похожи на монстров, и я протягиваю руку за пистолетом.

— Уходите! — говорю я, обнимая одной рукой Бонни. — Проваливайте отсюда к чертово матери!

Они растворяются в, темноте, но я знаю, что они не ушли. О нет! Они, хитры, как эти крысы.

— Сэр! — говорит один из них. — Это не безопасно, сэр! Вы должны вынести своих покойников. Они сошли с ума! После всех этих проклятых бомб, сброшенных на Нью-Йорк, Чикаго, Даллас, Атланту, Майами, Хьюстон и прочие и прочие и прочие, все сошли с ума! Даже на моей родной улице, в моем родном городе, где прошло мое солнечное детство и где я в сумерках, зажимая в кулачке четвертак, целый квартал бежал, догоняя морожника! О Боже, что же стало с людьми?

— Они пахнут, сэр, — продолжает этот сумасшедший. — Жара… Они скоро превратятся… — Он молчит, не зная, чем закончить свою ложь. — Пожалуйста, сэр, разрешите нам вынести их. Мы положим их в морозильную камеру и перевезем в…

— Клянусь Богом, я вышибу вам мозги! — предупреждаю я. И я не шучу.

Но они не уходят, не уходят, не уходят — не уходят!

— Сэр, похоже, у вас тоже высокая доза. Мы можем доставить вас в радиационный центр. Только отложите оружие, давайте поговорим, хорошо? Запах привлекает крыс. Они бегают по всему двору и…

Я стреляю в него. Один, два, три раза. Подонок! Грязный, лживый, сумасшедший подонок! Надеюсь, я убил его, потому что никто не собирается отнимать у меня мою жену и моих детей. Это все-таки еще Америка, слава Богу!

Что-то слабо шевельнулось у меня под рукой. Послышался тихий звук, словно шипение вытекающего из оболочки воздуха. Я опустил взгляд. Бонни. Бонни. О дорогая… моя милая маленькая де…

На какое-то время я решил, что схожу с ума. Два тела, которые… больше не похожи на человеческие, лежат рядом с доской для «скрэббла». Повсюду — дохлые крысы. На белесом экране телевизора — рябь и вспышки электростатических разрядов. Но в голове моей по-прежнему звучит механический смех. Громкий смех! Мне так кажется. Громче! Еще громче! Пусть лопнет твоя голова от этого смеха — и СМЕЙСЯ!

У меня под рукой… Я не знаю. Что это? На нем — одежда. Но оно… течет…

Два монстра в белом вламываются в дом. Они вырывают у меня из рук Бонни, но пистолет еще у меня. Я, убью их, но один из них толкает меня. Кажется, я наступаю на что-то хрупкое, а потом…

О, я пошел спать: Голова в крови, я пошел спать, и мне приснилось лето — настоящее, какое и должно быть, когда ты можешь поднять голову и увидеть луну и свет во всех окнах, а по утрам птицы поют на ветвях деревьев, а цикады звенят, как арфы.

Я стою. На углу телевизора — кровь. Я разбил голову. Но изображение лучше, чем было, и смех — оглушителен.

Моей жены и детей нет. Да. Теперь я это ясно вижу. Монстры в белом забрали мою семью. Но мой пистолет еще у меня. Я держу его в руке. Уверен, им не удалось отнять его. У меня очень сильные руки — для моих лет.

Я выбегаю на улицу — в жаркую темень, где над самой землей стелется пар, а дома стоят как мавзолеи. Под ногами у меня что-то пищит и шевелится, и я отшвыриваю эту гадость, чтобы они не покусали меня за ноги.

В пистолете у меня еще есть патроны, но я не собираюсь их тратить на крыс. О нет! Я человек нерасточительный!

Я прислушиваюсь. Я слегка наклоняю голову набок и пытаюсь услышать — сквозь смех.

И я слышу, довольно далеко — может, на углу Виндзор-стрит, или у Вернон-Секл, а может, уже на холме, на Хайтауэр-Лейн.

Динь-динь-динь!

Морожник идет!

Мне знаком этот звук. Мне очень, Лень хорошо он знаком.

Моя жена и дети — со мной. Дома. Смотрят телевизор и играют в «скрэббл». Разговаривают о путешествиях, в которые мы отправимся. Мечтают о будущем. Развлекаются, как полагается в нормальных семьях. Я не позволю отнять у меня мою семью. О нет!

Я кричу: «Морожник!» — и вслушиваюсь в ответный перезвон колокольчиков, похожий на церковные колокола.

Я знаю, куда они направляются. Я могу перехватить их между Линн-стрит и Дуглас-стрит, там, где стоит темное здание школы. Но надо спешить. Я дол жен бежать очень быстро.

— Морожник! — кричу я, делая первый шаг, и держу пистолет как сверкающую новую монетку.

Он отвечает: динь-динь-динь!

Сегодня вечером на улице я — единственный ребенок, и я уверен — я догоню. Я знаю, я смогу.

1

скрэббл (scrabble, англ.) — игра в слова (алфавитными косточками на разграфленной доске).

2

Поданк (Podunk, амер.) — скучный провинциальный городишко; захолустье (по названию городка в штате Коннектикут).