Однако возвратившихся юношей вилла встретила пугающей пустотой. Когда они вошли в комнату, где лежал Помпей Страбон, то обнаружили, что он исчез.
      – Он жив! – триумфально воскликнул молодой Помпей, и его лицо покрылось румянцем недоверчивой радости.
      – Твой отец, Гней Помпей, мертв, – отозвался Цицерон, который не особенно переживал по поводу его смерти, а потому сохранил здравый смысл. – Успокойся и пойдем отсюда! Ты знаешь, что он был мертв, когда мы уходили. Мы обмывали и одевали его. Он был мертв!
      Радость исчезла, но нового потока слез не последовало. Вместо этого лицо молодого Помпея окаменело.
      – Но тогда что все это значит? Где мой отец?
      – Я думаю, что все слуги ушли, даже те, что были больны, – отозвался Цицерон. – Прежде всего пойдем искать.
      Но поиски ни к чему не привели, и они не обнаружили ни малейшего намека на то, куда могло деваться тело Помпея Страбона. Молодой Помпей и Цицерон, один все более мрачный, другой все более смущенный, покинули виллу и в раздумье остановились на развилке Номентской дороги.
      – Куда мы пойдем – в лагерь или к воротам? – спросил Цицерон.
      И то и другое находилось совсем неподалеку. Помпей наморщил лоб, подумал и решился.
      – Мы пойдем в его командную палатку. Возможно, солдаты перенесли его, и теперь он лежит там.
      Они повернулись и пошли к лагерю, но в этот момент услышали чей-то голос:
      – Гней Помпей! Гней Помпей!
      Оглянувшись, они увидели, что к ним бежит растрепанный Брут Дамассип, размахивая руками.
      – Твой отец! – задыхаясь, проговорил он, подбегая к Помпею.
      – Что с ним? – очень спокойно и очень холодно спросил тот.
      – Римляне похитили его тело, заявив, что хотят привязать к ослу и протащить по всем улицам! Одна из женщин, что дежурила возле него, рассказала мне об этом. И я, как дурак, тут же бросился бежать, надеясь поймать их. К счастью, я увидел тебя, иначе они, вероятно, сделали бы со мной то же самое. – Он посмотрел на молодого Помпея с таким же уважением, с каким привык относиться к его отцу. – Что прикажешь делать?
      – Приведи сюда немедленно две когорты солдат, – отрывисто приказал Помпей, – с ними мы войдем в город и отыщем тело.
      Цицерон не знал почему, но Помпей больше не сказал ни слова за все то время, пока они ждали. Последний удар настиг Помпея Страбона, и не стоило сомневаться в том, что таким единственным, остававшимся у них способом, жители северо-западной части города хотели выразить свою ненависть и отвращение к тому, кого они считали виновником своих несчастий. Самые густонаселенные районы Рима брали воду из акведуков, но Верхний Эсквилин, Виминал и Квиринал, как менее людные, вынуждены были обходиться местными источниками и ключами.
      Когда Помпей провел свои когорты через Коллинские ворота и вошел на большую рыночную площадь, он обнаружил, что она пуста. Не было ни души и на окрестных улицах, даже на тех, что вели к Нижнему Эсквилину. Один за другим прочесывая все узкие проходы, Дамассип повел когорту к Эггеру, в то время как оба молодых человека с другой когортой отправились в противоположном направлении. Три часа спустя небрежно брошенное тело Помпея было найдено у подножия Альта Семита, возле храма Салуса.
      «Ну и ну, – подумал Цицерон, – место, которое они выбрали, чтобы оставить его там, говорит само за себя. Возле храма Доброго Здоровья!»
      – Я не забуду этого, – заявил Помпей, склонившись над обнаженным и изуродованным телом своего отца. – Когда я стану консулом и предложу свою программу, ты от меня ничего не получишь, Квиринал!
 
      Услышав о смерти Помпея Страбона, Цинна вздохнул с облегчением. А когда он узнал о том, как тело Помпея Страбона протащили по улицам, то тихо присвистнул. Видимо, не слишком-то хороши дела в Риме, если даже его защитники не пользуются особой популярностью. Не зря он дожидается капитуляции и теперь, кажется, это проблема нескольких часов.
      Однако ничего подобного не произошло. По-видимому, Октавий решил сдаться только тогда, когда народ решится на открытый бунт.
      Квинт Серторий, который явился в этот день с докладом, имел на левом глазу повязку, набухшую кровью.
      – Что с тобой случилось? – испуганно спросил Цинна.
      – Потерял левый глаз, – коротко отвечал Серторий.
      – О боги!
      – К счастью, у меня остался еще один, – стоически отозвался командир легиона, – и я могу видеть собственный меч, так что это не слишком помешает в битве.
      – Садись, – приказал Цинна, наливая вина. Он внимательно посмотрел на своего легата, решив про себя, что очень немногое в жизни может вывести Квинта Сертория из равновесия. Когда тот устроился в кресле, Цинна, вздыхая, сел рядом. – Ты знаешь, Квинт Серторий, а ведь ты был абсолютно прав, – проговорил он.
      – Ты имеешь в виду Гая Мария?
      – Да. – Цинна повертел в руках свой кубок. – У меня больше нет общего командования. О, я пользуюсь уважением среди старших по званию. Но я имею в виду солдат, самнитов и других италийских добровольцев. Они подчиняются Гаю Марию, а не мне.
      – Это должно было случиться. Если бы еще существовал тот, даже не столько честный, сколько дальновидный человек, это не имело бы ни малейшего значения. Но это не тот Гай Марий! – Серторий вздохнул, и из-под его повязки медленно выкатилась кровавая слеза. – С ним случилась самая ужасная вещь, которая только могла произойти в его годы и при его немощи – изгнание. Я достаточно видел его, чтобы понять: он только имитирует интерес делу, единственное же, что его беспокоит по-настоящему, так это месть тем, кто повинен в его изгнании. Он приблизил к себе худшего из легатов, которого я когда-либо знал – Фимбрию! Этого волкодава! Что касается его личного легиона, который он называет своей охраной и отказывается считать частью своей армии, то он составлен из целой коллекции гнусных и жадных рабов и вольноотпущенников. От таких солдат не отказался бы ни один предводитель восстания рабов на Сицилии! Но Марий утратил свою умственную проницательность, Луций Цинна, точно так же, как он утратил свою моральную щепетильность. Он знает только то, что это его собственная армия! И я очень опасаюсь, что он намерен использовать ее для достижения собственных успехов, а не для благополучия Рима. Я нахожусь с тобой и твоей армией, Луций Цинна, по одной простой причине – не могу смириться с незаконным смещением консула во время его годичного пребывания в должности. Но я также не могу смириться и с тем, что, по моему мнению, собирается делать Гай Марий, так что это к лучшему, что мы с тобой должны будем действовать сообща.
      У Цинны волосы встали дыбом, и он пристально посмотрел на Сертория со все возрастающим ужасом.
      – Ты имеешь в виду, что он собирается устроить кровавую бойню?
      – Я в этом убежден. И не думаю, что кто-нибудь сможет его остановить.
      – Но он не должен так поступать! Крайне важно, чтобы я вступил в Рим как законный консул, как миротворец, предотвративший дальнейшее кровопролитие, как человек, который пытается помочь нашему бедному городу обрести былое величие.
      – Желаю удачи, – сухо сказал Серторий и встал. – Я буду в лагере Марция, Луций Цинна, и пока намереваюсь оставаться там. Мои люди преданы мне, так что можешь на них рассчитывать. И я поддерживаю восстановление в должности законно избранного консула! И не поддержу ничего из того, что предпримет Гай Марий.
      – В любом случае оставайся в лагере Марция. Но, умоляю тебя, появись, как только начнутся какие-нибудь переговоры!
      – Не беспокойся, я не допущу никакого провала, – заверил Серторий и вышел, все еще вытирая левую щеку.
      На следующий день Марий снял свой лагерь и повел легионы прочь от Рима, направляясь на Латинские равнины. Смерть Помпея Страбона послужила хорошим уроком – среди огромного количества людей, расположившихся вокруг большого города, обязательно вспыхнет ужасная эпидемия. Марий решил, что лучше отвести своих людей туда, где свежий воздух и незараженная вода и где можно вдоволь пограбить зерновые и продуктовые склады, расположенные по всем Латинским равнинам. Ариция, Бовиллы, Ланцвий, Антий, Фикана и Лаурентум богаты и не окажут никакого сопротивления.
      Узнав об уходе Мария, Квинт Серторий удивился: не является ли подлинной причиной этого желание обезопасить себя и своих людей от Цинны? Марий мог быть сумасшедшим, но дураком он не был.
      Настал конец ноября. Обе стороны, точнее говоря, все три стороны, знали, что «истинное» руководство Рима Гнея Октавия Рузона обречено. Армия покойного Помпея Страбона наотрез отказалась принять Метелла Пия в качестве своего нового командира, перешла через Мульвийский мост и предложила свои услуги Гаю Марию. Именно ему, а не Луцию Цинне.
      Погребальный звон смерти ныне раздавался над восемнадцатью тысячами человек, многие из которых были из легионов Помпея Страбона. А зернохранилища Рима оказались абсолютно пустыми. Почувствовав начало конца, Марий вернулся со своей охраной из пяти тысяч отборных рабов и вольноотпущенников на южный фланг Яникула. Знаменательным было то, что он не привел с собой остальную часть армии – ни самнитов, ни италиков, ни остатки сил Помпея Страбона. «Так-то он обеспечивает свою собственную безопасность?» – удивлялся Квинт Серторий. Да, все это очень походило на то, что Марий сознательно решил держать основную часть своих войск в резерве.
 
      На третий день декабря делегация для переговоров перешла через Тибр по двум мостам, соединяющим его острова. Она состояла из Метелла Пия Поросенка (он был ее официальным главой), цензора Публия Красса и братьев Цезарей. В конце второго моста их ждали Луций Цинна и Гай Марий.
      – Приветствую тебя, Луций Цинна, – заявил Метелл Пий, пораженный присутствием Гая Мария, тем более что того сопровождали подлый негодяй Фимбрия и огромный германец в великолепных золоченых доспехах.
      – Ты обращаешься ко мне как к консулу, или как к частному лицу? – холодно поинтересовался Цинна.
      Пока Цинна говорил это, Марий бешено повернулся к нему и прорычал:
      – Слабак! Мягкотелый идиот!
      – Как к консулу, Луций Цинна, – стерпев обиду, ответил Метелл Пий.
      Теперь уже Катул Цезарь набросился на Поросенка и прорычал:
      – Предатель!
      – Этот человек не консул! Он обвинен в святотатстве! – вскричал цензор Красс.
      – Ему нет необходимости быть консулом, он победитель! – выкрикнул Марий.
      Зажав руками уши, чтобы не слышать яростной перепалки между всеми присутствующими, кроме него и Цинны, Метелл Пий в гневе повернулся и гордо пошел назад по мосту, возвращаясь в Рим. Когда он рассказал о том, что произошло Октавию, тот также напустился на незадачливого Поросенка:
      – Как ты посмел признать его консулом? Он уже не консул, а святотатец.
      – Этот человек является консулом, Гней Октавий, и будет оставаться консулом до конца этого месяца, – холодно отозвался Метелл Пий.
      – Хорош же из тебя участник переговоров! Неужели ты даже не понимаешь того, что худшее из всего, что мы можем сделать, – признать Луция Цинну истинным консулом? – спросил Октавий, грозя пальцем Поросенку, как школьный учитель – ученику.
      – Тогда пойди сам и сделай лучше! – Поросенок утратил самообладание. – И не тыкай в меня пальцем! Ты немногим лучше самодовольного ничтожества! А я Цецилий Метелл, и самому Ромулу не позволю тыкать в меня пальцем. Нравится тебе это или нет, но Луций Цинна является консулом. Если я вернусь назад, и он спросит меня то же самое, я отвечу ему точно так же!
      Он ощутил, что то чувство неудачи и дискомфорта, которое не покидало его в течение всего срока пребывания в курульном кресле, сейчас стало совсем угнетающим. А тут еще flamen Dialis и consul-suffectus Мерула, выпрямился с бесившим Метелла Пия достоинством и взглянул в лицо своему коллеге Октавию.
      – Гней Октавий, я должен отказаться от своей должности consul-suffectus, – спокойно сказал он, – не годится, чтобы жрец Юпитера был курульным магистратом. Для сената я еще гожусь, но для властных полномочий нет.
      Все остальные молча наблюдали, как Мерула покинул нижний форум, где происходил весь это разговор, и направился вверх по Сакральной улице к собственному государственному дому.
      Катул Цезарь взглянул на Метелла Пия:
      – Квинт Цецилий, ты можешь принять высшее военное командование? Если мы проведем твое официальное назначение, возможно, наши люди и весь город воспрянут духом.
      – Нет, Квинт Лутаций, я не могу этого сделать, – покачал головой Метелл Пий. – Наши люди и наш город страдают от болезней и голода, так что мое назначение им совершенно безразлично. И, кроме того, хотя мне и неприятно говорить об этом, но они не уверены в том, кто из нас прав. Я надеюсь, что никто из нас не хочет еще одной битвы на улицах Рима – и той, что устроил Луций Цинна, более чем достаточно. Мы должны прийти к согласию! Но с Луцием Цинной, а не с Гаем Марием!
      Октавий оглядел лица участников этого совещания, пожал плечами и расстроенно вздохнул:
      – Тогда все правильно, Квинт Цецилий, все правильно. Возвращайся назад и повидайся с Луцием Цинной еще раз.
      И Поросенок пошел назад, сопровождаемый Катулом Цезарем и его сыном Катулом. Наступило пятое декабря.
      На этот раз они были приняты с великой помпой. Цинна соорудил себе высокий помост и уселся наверху него в своем курульном кресле, в то время как вся делегация стояла у его подножия и была вынуждена смотреть снизу вверх. Вместе с ним на помосте находился и Гай Марий, который стоял позади его кресла.
      – Во-первых, Квинт Цецилий, – громко сказал Цинна, – я приветствую тебя. Во-вторых, я уверяю тебя, что Гай Марий присутствует здесь только в качестве наблюдателя. Он понимает, что является частным лицом, а потому не будет участвовать в официальных переговорах.
      – Благодарю тебя, Луций Цинна, – так же чопорно ответил Поросенок, – и сообщаю тебе, что я уполномочен вести переговоры только с тобой, а не с Гаем Марием. Каковы твои условия?
      – Чтобы я вступил в Рим как римский консул.
      – Принято. Flamen Dialis уже отставлен.
      – Никакое возмездие недопустимо.
      – Его и не будет, – согласился Метелл Пий.
      – Все новые граждане Италии и Италийской Галлии получат трибальный статус во всех тридцати пяти трибах.
      – Согласен.
      – Рабам, которые бежали от своих римских хозяев и вступили в мою армию, должна быть гарантирована свобода и все права гражданства.
      Поросенок похолодел.
      – Невозможно, – хрипло сказал он, – это невозможно!
      – Это одно из условий, Квинт Цецилий. Оно должно быть принято наряду с остальными, – настаивал Цинна.
      – Я никогда не соглашусь освободить и предоставить права гражданства тем рабам, которые бежали от своих законных хозяев!
      Катул Цезарь сделал несколько шагов вперед.
      – На одно слово, Квинт Цецилий, – деликатно попросил он.
      Немало времени потратили Катул Цезарь и его сын, чтобы убедить Поросенка в том, что это частное условие должно быть принято. В конце концов он уступил лишь потому, что и сам видел непреклонность Цинны. Единственное, чего он не понимал, – во имя кого тот это делал, во имя самого себя или Мария? В войсках самого Цинны рабов было немного, но войска Мария, в большей своей части, состояли именно из них.
      – Хорошо, я согласен со всей этой глупостью насчет рабов, – грубо сказал Поросенок, но имеется один пункт, на котором я должен настаивать.
      – Ну и? – спросил Цинна.
      – Не должно быть кровопролития, – напористо заявил Поросенок, – лишения гражданских прав, проскрипций, изгнаний, осуждений за измену, казней. В этом деле все поступали согласно своим принципам и убеждениям. Ни один человек не может быть наказан за свои принципы или убеждения, независимо от того, какими бы гнусными они ни казались. Это касается как тех, кто следовал за тобой, Луций Цинна, так и тех, кто следовал за Гнеем Октавием.
      – Я от всей души согласен с тобой, Квинт Цецилий, – кивнул Цинна. – Не должно быть никакой мести.
      – Ты клянешься в этом? – хрипло спросил Поросенок.
      – Я не могу, Квинт Цецилий, – Цинна покачал головой, заливаясь румянцем. – Единственное, что я могу гарантировать, так это сделать все от меня зависящее, чтобы не было ни осуждения за измену, ни кровопролития, ни конфискаций имущества.
      Метелл Пий повернул голову и скользнул взглядом по молчаливому Гаю Марию.
      – Ты имеешь в виду, Луций Цинна, что ты – консул! – не можешь контролировать своих собственных сторонников?
      – Я могу контролировать их, – Цинна сжал кулаки, но ответил спокойно.
      – Так ты клянешься?
      – Нет, я не могу давать клятву, – повторил Цинна с большим достоинством, и его покрасневшее лицо выдавало всю испытываемую им неловкость. Он встал с кресла, давая тем самым понять, что встреча окончена, и проводил Метелла Пия к мосту через Священный остров. На несколько драгоценных мгновений они остались одни.
      – Квинт Цецилий, – торопливо сказал Цинна, – я могу контролировать своих сторонников! Тем не менее я почувствовал бы себя намного лучше, если бы Гней Октавий убрался с форума, убрался совсем, с глаз долой! Еще раз повторяю – я могу контролировать своих сторонников, но я бы предпочел, чтобы Гней Октавий исчез. Скажи ему об этом!
      – Обязательно, – пообещал Метелл Пий.
      Марий поспешил к ним, прихрамывая на ходу, и столько злости было в его лице, когда он торопился прервать их короткую беседу! «Он выглядит довольно смешно», – подумал про себя Поросенок. В нем было что-то новое и ужасно обезьяноподобное, и его вид был уже не таким грозным и устрашающим, как в те дни, когда отец Поросенка был его войсковым командиром в Нумидии, а сам Поросенок – юношей.
      – Когда вы с Гаем Марием собираетесь войти в город? – спросил Катул Цезарь Цинну, когда обе договорившиеся стороны готовились расстаться.
      Прежде чем Цинна успел ответить, Гай Марий презрительно фыркнул:
      – Луций Цинна как законный консул может войти, когда пожелает. Но я подожду здесь со своей армией, пока обвинения против меня и моих друзей не будут официально аннулированы.
      Цинна едва дождался, чтобы Метелл Пий и его эскорт начали спускаться по Тибрскому мосту, а затем резко обратился к Марию:
      – Что ты имел в виду, говоря это?
      Старик сейчас более напоминал монстра, чем человека, какого-нибудь Мормолиса или Ламию, злого мучителя из преисподней. Марий улыбался, его глаза сверкали через сдвинутую завесу бровей, более густых, чем раньше, потому что у него появилась привычка постоянно их дергать.
      – Мой дорогой Луций Цинна, это за Гаем Марием последовала армия, а не за тобой! Если бы меня не было, дезертиры разбежались бы во все стороны, а Октавий одержал бы победу. Подумай об этом! Если я появлюсь в Риме, будучи все еще объявленным вне закона и приговоренным к смерти, что помешает вам с Октавием уладить все свои разногласия и довести дело в отношении меня до конца? В хорошем положении я бы оказался! Так что я лучше подожду здесь, пока консулы и сенат – к которому я больше не принадлежу, поскольку являюсь частным лицом, – освободят меня от приговора за вымышленные преступления. Ну а теперь я спрашиваю тебя: не правда ли, это самое лучшее для Гая Мария? – и он покровительственно потрепал Цинну по плечу. – Нет, Луций Цинна, этот крошечный кусочек славы ты получишь сам. Ты войдешь в Рим один, а я останусь на месте. Со своею собственной армией, поскольку она все-таки не твоя.
      – Ты хочешь сказать, – скривился Цинна, – что используешь эту армию – мою армию! – против меня? Законного консула?
      – Не унывай! До этого еще далеко, – со смехом отозвался Марий, – скажи лучше, что эта армия больше всего озабочена тем, чтобы увидеть, как Гай Марий получит свое.
      – И что же именно полагается Гаю Марию?
      – В январские календы я буду новым старшим консулом. Ты, разумеется, будешь моим младшим коллегой.
      – Но я не могу быть снова консулом! – тяжело выдохнул шокированный Цинна.
      – Ерунда! Разумеется, ты сможешь. Ну а теперь ступай, – сказал Марий тем же самым тоном, каким он, вероятно, разговаривал бы с надоедливым ребенком.
      Цинна отправился искать Сертория и Карбона, которые присутствовали на переговорах с Метеллом Пием, и пересказал им разговор с Марием.
      – Только не говори, что тебя не предупредили, – сердито сказал Серторий.
      – Что мы можем сделать? – в отчаянии взвыл Цинна. – Ведь он прав, армия принадлежит ему!
      – Только не два моих легиона, – утешительно заметил Серторий.
      – Этого недостаточно, чтобы выстоять против него, – отозвался Карбон.
      – Что же мы можем сделать? – снова простонал Цинна.
      – В настоящий момент ничего. Пусть старик наслаждается тем, что настал его день, – молвил Карбон, – день его великолепного седьмого консульства. Мы позаботимся о нем, после того как Рим будет наш, – и он стиснул зубы.
      Серторий не проронил больше ни слова – он обдумывал собственную линию поведения в этой ситуации. Почему-то каждый из них выглядел все посредственнее, отвратительнее и эгоистичнее, оба стали более жадными. Они заразились этой болезнью от Гая Мария и теперь были слишком заняты тем, чтобы передавать ее от одного к другому. «Что касается меня, – подумал Серторий, – то я не уверен, что мне хотелось бы принимать участие в этом жалком заговоре, в этой грязной борьбе за власть. Рим является сувереном. Но благодаря Луцию Корнелию Сулле, люди поняли, что и они могут быть суверенами над Римом.»
 
      Когда Метелл Пий изложил суть совета Цинны относительно исчезновения Октавия самому Октавию и всем остальным, каждый из них уже понимал, куда ветер дует. Это была одна из тех немногих встреч, на которых присутствовал верховный понтифик Сцевола, причем трудно было не заметить его желания изо всех сил оставаться в тени. «Вероятно, это потому, – подумал Метелл Пий, – что он уже видит, как победа Гая Мария принимает угрожающие размеры, и помнит о том, что его дочь все еще помолвлена с молодым Марием.»
      – Итак, – вздохнул Катул Цезарь, – я надеюсь, что вся наша молодежь покинет Рим прежде, чем сюда войдет Цинна. Она понадобится нам в будущем – не останутся же такие мерзавцы, как Цинна или Марий навсегда. Однажды и Луций Сулла решит вернуться домой, – он сделал паузу, затем продолжил: – Ну а нам, я думаю, лучше всего спрятаться в Риме и попытаться использовать свои возможности. У меня нет ни малейшего желания превзойти одиссею Гая Мария, даже если мне при этом не будут угрожать болота Лириса.
      – А что ты скажешь? – Поросенок взглянул на Мамерка.
      – Думаю, что тебе необходимо уехать, Квинт Цецилий, – сказал Мамерк. – Но я пока останусь. Я не настолько крупная рыба в римском пруду.
      – Хорошо, тогда я уеду, – решительно заявил Метелл Пий.
      – И я уеду, – громко сказал старший консул Октавий. Все, удивленные, обернулись на него.
      – Я буду ждать своей участи в яникулском гарнизоне, – продолжал Октавий, – пока кто-нибудь не появится, чтобы судить меня. Таким образом, если они решат пролить мою кровь, она не осквернит воздух или камни Рима.
      Никто не возразил. Резня, учиненная в «день Октавия», не оставляла другого выхода.
      На рассвете следующего дня Луций Корнелий Цинна, одетый в toga praetexta и сопровождаемый двенадцатью ликторами, вступил в Рим пешком, перейдя через мост, связывающий Тибрский остров с обоими берегами Тибра.
      Узнав от доверенных друзей в Риме, куда отправился Гней Октавий Рузон, Гай Марций Цензорин собрал нумидийскую кавалерию и повел ее рысью в яникулскую крепость. Никто не приказывал ему этого, поскольку никто об этом и не знал, и, меньше всего, сам Цинна. В том, что затеял Цензорин, была немалая доля вины Цинны; он был одним из тех среди волчьей стаи подчиненных Цинны, которые пришли к выводу, что их начальник, войдя в город, подчинится таким людям, как Катул Цезарь или верховный понтифик Сцевола. Таким образом, вся кампания по возвращению Цинны к власти в городе должна была закончиться совершенно бескровно. «Но Октавий, по крайней мере, не избежит своей участи», – решил про себя Цензорин.
      Найдя вход в неохраняемую крепость (Октавий распустил гарнизон), Цензорин проскакал внутрь оборонительного частокола во главе пятиста отборных всадников.
      Там, на месте суда, в крепостном форуме, сидел Гней Октавий Рузон, непреклонно качая головой в ответ на мольбы своего главного ликтора покинуть это место. Услышав стук множества копыт, Октавий повернулся и принял соответствующую позу в своем курульном кресле, за спинкой которого дрожали побелевшие от страха ликторы.
      Гай Марий Цензорин не обращал внимание на сопровождающих и присутствующих. Обнажив меч, он слез с лошади, поднялся по трибунальным ступеням, подошел к тому месту, где спокойно сидел Октавий, и запустил пальцы своей левой руки в его волосы. Один мощный рывок, – и старший консул, который не сопротивлялся, упал на колени. И пока потрясенные ликторы в ужасе, беспомощно взирали на это, Цензорин схватил свой меч обеими руками и со всей силой обрушил его на обнаженную шею Октавия.
      Двое его солдат подняли отрубленную голову, лицо которой сохраняло выражение умиротворенного спокойствия, и насадили на копье. Цензорин взял его сам и приказал своим кавалеристам возвращаться в лагерь на Ватиканской равнине – он еще не был готов к неповиновению, а Цинна издал указ, согласно которому ни один солдат не должен пересекать pomerium. Оставив свой меч, шлем и кирасу слуге, он вскочил на лошадь, одетый в кожаную одежду, носимую обычно под доспехами, и поскакал прямо на римский форум, держа древко копья перед собой. Не говоря ни слова, он воткнул копье торчком и представил голову Октавия ничего не подозревавшему Цинне.
      На лице консула отобразился неподдельный ужас, он инстинктивно отпрянул и сделал обеими ладонями движение, как бы отталкивая чудовищный подарок. Затем Цинна вспомнил о Марии, который ждал его на противоположной стороне реки, и уловил на себе взгляды окружающих, в том числе и самого Цензорина. Он издал хриплый вздох и прикрыл глаза, чтобы не видеть ужасных последствий своего марша на Рим.
      – Помести это на трибуну, – приказал он Цензорину и, обращаясь к молчаливой толпе, воскликнул: – Это единственный акт жестокости, с которым я готов смириться! Я поклялся, что Гнею Октавию Рузону не суждено пережить мое возвращение на место консула. Именно он вместе с Луцием Суллой ввел такой обычай! Они поместили голову моего друга Публия Сульпиция туда, где находится теперь его собственная голова. И совершенно справедливо, что сам Октавий поддержал этот обычай; также поступит и Луций Сулла, когда вернется! Взгляните хорошенько на Гнея Октавия, люди Рима! Взгляните хорошенько на голову человека, который принес столько боли и несчастий, когда перерезал шесть тысяч человек в разгар законно собранной ассамблеи. Рим отомщен! И больше кровопролития не будет! А кровь Гнея Октавия не была пролита в священной границе города.
      Это было не совсем так, но говорить об этом не стоило.
 
      За семь дней все законы Луция Корнелия Суллы были отменены. Превратившись в свою бледную тень, центуриальная ассамблея взяла за образец самого Суллу, принимая меры путем законодательства, в большей спешке, чем это позволял первый закон Цецилия Дидия. Восстановленная в своей прежней власти плебейская ассамблея столкнулась с необходимостью избрать новых трибунов плебса, тем более что они уже давно должны были это сделать. За этим последовал и новый поток законодательства: италики и жители Италийской Галии (но не вольноотпущенники Рима – Цинна решил не рисковать с этим) были распределены среди тридцати пяти триб безо всяких особых условий; Гай Марий и другие изгнанники были восстановлены во всех своих правах; две новые трибы Пизона Фругия были ликвидированы; все, кто был изгнан еще комиссией Вария, были призваны вернуться; и, наконец, последнее по хронологии, но не по степени важности – Гаю Марию было формально предоставлено право командования в войне на Востоке против понтийского царя Митридата и его союзников.
      Выборы плебейских эдилов были проведены в плебейской ассамблее, после чего была созвана всенародная ассамблея, чтобы избрать курульных эдилов, квесторов и солдатских трибунов. Хотя им не хватало трех-четырех лет до полного тридцатилетия, Гай Флавий Фимбрий, Публий Анний и Гай Марций Цензорин были избраны квесторами и немедленно введены в сенат, несмотря на то, что цензор обдумывал способ протеста.
      Находясь в ореоле святости, Цинна приказал центуриям собраться, чтобы избрать курульные магистраты. Он созвал собрание на Авентине снаружи pomerium'a, так как Серторий все еще сидел в лагере Марция с двумя своими легионами. Печальное собрание, не более чем из шестисот человек всех классов, большинство из которых составляли сенаторы и старейшие всадники, покорно сделало консулами тех двух людей, чьи кандидатуры только и были выставлены, – Луция Корнелия Цинну и Гая Мария in absentia. Форма была соблюдена и избрание было законным. Гай Марий теперь стал консулом в седьмой раз, причем четвертый раз in absentia. Таким образом, пророчество сбылось.
      Тем не менее Цинна испытал чувство мстительного удовлетворения, когда именно он был избран старшим консулом, а Гай Марий – младшим. Затем наступили выборы преторов. Только шесть имен было названо на шесть должностей, но вновь форма была соблюдена, и можно было сказать, что выборы прошли законно. Теперь Рим имел соответствующее количество магистратов, даже если при этом недоставало кандидатов в магистраты. После этого Цинна мог сконцентрировать свои усилия на том, чтобы компенсировать ущерб последних нескольких месяцев, а этот ущерб и эти убытки Рим уже мог и не выдержать после долгой войны в Италии и утраты восточных провинций.
      Подобно животному, загнанному в угол, оставшиеся дни декабря город сохранял бдительность, пока армии вокруг него перемещались и перераспределялись. Самниты вернулись в Эзернию и Нолу, причем жители последнего города тотчас заперлись в нем снова; Гай Марий любезно разрешил Аппию Клавдию Пульхру отбыть со своим старым легионом на осаду Нолы. Хотя этим легионом уже командовал Серторий, он без сожаления убедил их вернуться под командование человека, которого они презирали, и также без сожаления посмотрел им вслед, когда они отправились в Кампанию. Многие из ветеранов, которые приняли участие в походе, чтобы помочь своему старому полководцу, тоже вернулись по домам, включая и две когорты тех, кто приплыл из Церцины вместе с Марием, когда Марий услышал о походе Цинны.