А его флот составляет сотни снаряженных боевых галер. И этот человек преуспел в достижении союза с теми народами, которым Рим покровительствовал и которых защищал – а теперь они даже не говорят нам спасибо. Как же я мог, народ Рима, продолжать оставаться спокойным, когда вы в своем невежестве, передавали командование в этой войне от меня – человека в самом расцвете сил – ему, человеку, чей расцвет уже в прошлом?
Не любитель публичных выступлений, Сулла почувствовал некоторое напряжение. Но за то время, когда его глашатаи передавали его речь по толпе, ему удалось овладеть собой.
– Даже если бы я согласился отказаться от абсолютно законно полученного мною командования в войне против Митридата в пользу Гая Мария, пять легионов, составляющих мою армию, этого бы не пожелали. Я стою здесь не только как законно избранный старший консул, но и как законно назначенный представитель римских солдат. Это именно они проголосовали за то, чтобы идти маршем на Рим – не чтобы завоевать Рим, не чтобы покорить его жителей как врагов, но чтобы показать, что они думают о нелегальном законе, вырванном у ассамблеи граждан языком, намного более подвижным, чем мой; и что они думают о подстрекательстве старого, больного человека, которому случалось быть героем. Но прежде еще чем им удалось встретиться с вами, мои солдаты вынуждены были столкнуться с бандами вооруженных негодяев, которые препятствовали их мирному входу в город. Эти вооруженные банды были собраны из рабов и вольноотпущенников Гая Мария и Публия Сульпиция. То, что моим солдатам не препятствовали войти уважаемые жители Рима, продемонстрировано здесь – уважаемые горожане пришли сюда, чтобы выслушать, как я изложу свои доводы и доводы своих солдат. И я и они просим только об одном. Пусть нам будет позволено то, что мы законно намереваемся сделать, – сразиться с царем Митридатом.
Сулла передохнул и когда снова заговорил, то голос его стал напоминать звук медной трубы.
– Я отправлюсь на Восток зная, что нет человека здоровее меня физически; что я в состоянии дать Риму то, что Рим должен иметь, – победу над враждебным иноземным царем, который хочет короновать себя царем Рима и который убил восемьдесят тысяч наших мужчин, женщин и детей в тот момент, когда они цеплялись" за алтари, взывая к богам с мольбой о защите! Мое командование полностью соответствует закону. Другими словами, боги Рима поручили эту задачу мне, боги Рима выразили мне свое доверие.
Он победил. Когда Сулла отходил в сторону, уступая место более великому оратору в лице верховного понтифика Квинта Муция Сцеволы, он уже знал, что победил. Несмотря на всю свою восприимчивость к речам тех, сладкоголосых и медоточивых, римляне были здоровы и здравомыслящи и могли понимать очевидные, с позиции здравого смысла, вещи, когда они излагались им так основательно, как только возможно.
– Я пожелал бы тебе избрать иной путь для самоутверждения, Луций Корнелий, – говорил ему Катул Цезарь после того, как собрание закончилось, – но вынужден поддержать тебя.
– А что он еще мог избрать? – спросил Антоний Оратор, – давай, Квинт Лутаций, предложи другой путь!
Но ему ответил брат Катула, Луций Цезарь:
– Луций Корнелий мог оставаться в Кампании, отказываясь сложить с себя командование.
– О, разумеется! – фыркнул цензор Красс. – А затем, когда Марий и Сульпиций собрали бы остальные легионы со всей Италии, что бы случилось, как по-вашему? Если бы ни одна из сторон не остановилась, это была бы настоящая гражданская война, а не просто война против италиков, Луций Юлий! Придя в Рим, Луций Корнелий по меньшей мере сумел избежать вооруженного столкновения между римлянами. И тот факт, что в Риме не оказалось легионов, стал основной гарантией его успеха!
– В этом ты прав, Публий Лициний, – согласился Антоний Оратор.
Таким образом, каждый осуждал тактику Суллы, но ни один не мог предложить альтернативного решения.
Свыше десяти дней Сулла и другие лидеры сената продолжали ежедневно выступать в римском форуме, постепенно завоевывая людей в своей безжалостной кампании, направленной на дискредитацию Сульпиция и на мягкое отстранение Гая Мария, который, как старый больной человек, должен был быть доволен успокоением на лаврах.
После тех нескольких казней за грабежи, легионы Суллы вели себя безупречно и тем самым завоевали сердца горожан; последние их кормили и слегка баловали, особенно после того, как весь город облетело известие, что это была именно та легендарная армия из Нолы, которая фактически выиграла войну против италиков. Сулла был весьма доволен этим обстоятельством, поскольку такое снабжение его легионов избавляло от дополнительной нагрузки городские продовольственные склады. Однако среди населения были и такие, что смотрели на пребывание войск в городе скептически, помня, что те отправились походом на Рим по своему собственному желанию. Таким образом, делали они вывод, если солдатам будет оказано сопротивление или они окажутся чем-то раздражены, то вполне может иметь место массовая резня, несмотря на все прекрасные слова полководца, сказанные им на форуме. Кроме того, ведь он не отослал их в Кампанию, а оставил в Риме. Значит, он не отказался от мысли использовать их при первой же необходимости.
– Я не верю народу, – говорил Сулла вождям сената, который был теперь крайне малочисленным, поскольку только его вожди в нем и остались. – В тот момент, когда я благополучно отправлюсь за пределы Рима, появится новый Сульпиций. Поэтому я намерен принять такое законодательство, которое бы сделало это невозможным.
Он вступил в Рим в ноябрьские иды, а потому было довольно поздно для принятия в этом году большой программы новых законов. Согласно закону Цецилия Дидия существовало такое условие, что между первым собранием, которому был направлен новый закон, и его ратификацией должно пройти три рыночных дня; поэтому все говорило о том, что срок консульства Суллы истечет раньше, чем он достигнет своей цели. Еще более ухудшал положение другой закон Цецилия Дидия, запрещавший сводить воедино несвязанные вопросы в одном законе. Перед Суллой открывался единственный законный путь завершить свою законодательную программу вовремя, причем этот путь был наиболее рискованным. Он заключался в том, чтобы представить каждый из его новых законов всему народу во время одного собрания и обсудить их все вместе. Это давало возможность каждому понять все его намерения от первого до последнего.
Но именно Цезарь Страбон разрешил дилемму Суллы.
– Легко, – сказала эта косоглазая знаменитость, когда к ней обратились за помощью, – добавить еще один закон в твой список и опубликовать его первым. А именно, это должен быть закон, согласно которому действие закона Цецилия Дидия временно приостанавливается, причем только по отношению к твоим законам.
– Комиция никогда не утвердит это, – возразил Сулла.
– О, они утвердят, особенно если увидят достаточное количество твоих солдат, – дружелюбно отозвался Цезарь Страбон.
Он был абсолютно прав. Когда Сулла созвал всеобщую ассамблею, которая включала патрициев также, как и плебеев, он обнаружил, что очень легко быть законодателем. Так, первый из представленных законов, который приостанавливал действие закона Цецилия Дидия только в отношении законов Суллы и который поэтому назывался первым законом Корнелия из его программы, был опубликован и принят в один и тот же день. Теперь уже в распоряжении Суллы было время до конца ноября.
Один за другим Сулла ввел шесть больших законов, порядок их представления был отработан крайне тщательно; это было сделано для того, чтобы народ не мог раскрыть его главного замысла вплоть до того момента, пока не стало бы слишком поздно ему воспрепятствовать. Сулла прилагал неутомимые усилия, чтобы избежать малейшего намека на конфронтацию между его армией и жителями Рима, прекрасно понимая, что народ не доверяет ему из-за присутствия солдат.
Тем не менее, поскольку его совсем не волновала любовь народа – лишь бы повиновались, – он решил, что не повредит распустить слухи по всему городу: если его законы не будут приняты, Рим может ожидать кровавая бойня гигантских размеров. Даже когда его собственная голова подвергалась опасности, Сулла не останавливался ни перед чем. Пока народ только говорил, он имел полную свободу пассивно ненавидеть Суллу, то есть именно так, как тот позволял себя ненавидеть. Чего он никогда не допустил бы, так это, разумеется, кровавой бойни, если бы это произошло, на его карьере можно было бы ставить крест. Но правильно оценивая чувство страха, Сулла не предполагал никакой кровавой бойни, и он оказался прав.
Второй его «закон Корнелия» казался достаточно «невинным». Согласно этому закону сенат увеличивался на триста новых членов; до этого в него входило всего сорок человек. Такая формулировка была специально придумана, чтобы новый закон избежал позорного пятна закона, призывающего вновь изгнанных сенаторов. Новые сенаторы должны были утверждаться цензорами обычным путем, причем цензорам вовсе не указывалось восстанавливать в правах любого сенатора, прежде изгнанного за долги. Так как фонд, созданный для того, чтобы помочь изгнанным сенаторам избавиться от долгов, работал постоянно под руководством Катула Цезаря, то не могло быть никаких препятствий для цензоров в восстановлении изгнанных сенаторов. Ну и, наконец, опустошения, произведенные в сенате из-за смерти многих его членов, могли быть восполнены. Катулу Цезарю было дано неофициальное поручение оказывать постоянное давление на цензоров, вследствие чего, как был уверен Сулла, сенат вскоре должен был восстановиться в более чем полном составе. Катул Цезарь был грозным человеком.
На третьем «законе Корнелия» лежал отпечаток сжатого и угрожающего кулака Суллы. Он аннулировал закон Гортензия, который существовал на глиняных таблицах двести лет. Согласно этому новому закону Суллы, ничто не могло приниматься собранием триб, пока не получало печати сенатского одобрения. Это не только «надевало намордник» на трибунов плебса, но и ограничивало действия консулов и преторов: если бы сенат не издавал senatus consultum, ни плебейская ассамблея, ни всенародное собрание не могли принимать законы. Также и собрание триб не могло вносить изменения в формулировки любого из декретов сената.
Четвертый «закон Корнелия» был спущен из сената на всенародную ассамблею как сенатский декрет. Он усиливал перевес центурий путем устранения тех модификаций этого органа, каким он подвергся в ранние дни Республики. Комиции центуриата была ныне возвращена та же форма, которую она имела во время правления царя Сервия Туллия, когда его голоса были настолько перевешены в пользу первого класса, что давали ему приблизительно половину власти. Согласно новому закону Суллы сенат и всадники с этого момента были усилены так же, как и во времена царей.
Пятый «закон Корнелия» обнажил меч Суллы. Этот последний закон его программы был обнародован и утвержден всенародной ассамблеей. В будущем никакие дискуссии или голосования по поводу законов не могли иметь места в трибальных собраниях. Все законопроекты должны были обсуждаться и приниматься в созданной Суллой ассамблее центурий, которая превосходила своей властью все остальные и в которой сенат и всадники могли все контролировать, особенно когда они были тесно связаны – а так было всегда, если они вместе оказывались в оппозиции к радикальным переменам или к предоставлению каких-то привилегий низшим классам. С этого момента трибы фактически уже не обладали никакой властью, ни во всенародной ассамблее, ни в плебейской ассамблее. А всенародная ассамблея утвердила этот пятый «закон Корнелия», зная, что тем самым утверждает приговор самой себе; ее могли бы избрать те магистраты, которые были уполномочены на это, но они бы не смогли это сделать иначе. Чтобы руководить судом в трибальных ассамблеях, требовалось принятие первого закона.
Все законы Суллы были уже на табличках и действовали номинально. Но как они могли быть применены? Что можно было сделать, если новые граждане Италии и Италийской Галлии по-прежнему были распределены среди тридцати пяти триб? Трибальные ассамблеи могли не принимать законы и не руководить судами.
В этом было слабое место законопрограммы Суллы, и он это сознавал. Отправляясь на Восток, Луций Корнелий сильно беспокоился по этому поводу, но ему не удалось исправить положение за то время, что еще было в его распоряжении. Теперь трибуны плебса могли показать ему зубы – не принимать законов и не назначать людей в суды. А он не мог ухитриться сейчас вырвать у них когти – и какие когти! Они продолжали иметь такую же власть над плебсом, какой были облечены в момент своего первого избрания. И среди этой власти одним из главных оставалось право вето. Во всем своем законотворчестве Сулла был очень осторожен и не вторгался в сферу деятельности магистратов. Он занимался только теми институтами, через которые эти магистраты функционировали. Технически, он не сделал ничего, что могло бы быть расценено как измена. Но вот лишение трибунов права вето могло быть истолковано именно так. Тем более как идущее против mos maiorum. Трибунская власть была почти так же стара, как сама Республика. Она была священна.
Тем временем программа законов была исчерпана, но лишь для римского форума, где народ был приучен представлять сам себя и где он мог видеть все происходящее. Шестой и седьмой «законы Корнелия» были представлены центуриальной ассамблее в лагере Марция, который был окружен квартировавшей там армией Суллы.
Шестой закон Сулле вряд ли удалось бы протащить на форуме; он аннулировал все сульпициевское законодательство на основании того, что оно было принято слишком стремительно и во время законодательно провозглашенных feriae.
Последний закон был фактически приравнен к судебному процессу. Он предъявлял двадцати человекам обвинение в perduellio.
Оба Мария, молодой и старый, Публий Сульпиций Руф, Марк Юний Брут, городской претор Публий Корнелий Цефег, братья Грании, Публий Альбинован, Марк Леторий и еще двенадцать человек были перечислены поименно. Центуриальная ассамблея обвинила их всех. A perduellio повлекло за собой смертный приговор, для центурий ограничиться изгнанием было бы недостаточно. И даже более того – смертный приговор должен был быть приведен в исполнение в момент ареста и уже не требовал дополнительных формальностей.
Глава 3
Никто из его друзей или лидеров сената не оказывал Сулле противодействия, точнее, никто, кроме младшего консула. Квинт Помпей Руф впадал во все более глубокую депрессию, и все это кончилось тем, что он прямо заявил о своем неодобрении казни таких людей, как Гай Марий или Публий Сульпиций.
Зная, что он сам не собирается казнить Мария – хотя с Сульпицием он бы так и поступил, – Сулла сначала попытался излечить Помпея Руфа от его уныния задабриванием. Когда это не сработало, он стал постоянно напоминать ему о смерти молодого Квинта Помпея от рук сульпициевской черни. Но чем тяжелее давались Сулле его уговоры, тем более упрямым становился Помпей Руф. Для Суллы было жизненно необходимо, чтобы никто не заметил раскола среди правителей, поскольку сейчас он деловито занимался законодательным устранением трибальных ассамблей. Таким образом, он решил, что Помпей Руф должен быть удален из Рима, чтобы ему не приходилось постоянно лицезреть войска, что так задевало его хрупкие чувства.
В его нынешней деятельности Сулле больше всего нравились те изменения, которые он вносил в структуры высшей власти. Он испытывал какое-то внутреннее удовлетворение, избавляясь от душевных мук путем принятия законов, разорявших людей, и это было намного приятнее, чем их просто убивать. Манипулировать государством, чтобы разорить Гая Мария, значило для него получение намного большего удовольствия, чем если бы он просто дал тому же Гаю Марию порцию медленно действующего яда и держал его за руки, пока тот не умер. Этот аспект искусства управления государством, который Сулла поставил на новую основу, вознес его на такую исключительную высоту, что он мог чувствовать себя смотрящим с этой исключительной высоты вниз, на безумное вращение своих марионеток, подобно богу с Олимпа; и такому же свободному как от моральных, так и от этических ограничений.
Итак, он вознамерился склонить на свою сторону Помпея Руфа совершенно новым и изощренным способом, способом, который бы позволил использовать его умственные способности и избавить от беспокойства. Зачем подвергаться риску самому быть убитым, когда есть люди, которыми можно пожертвовать во имя самого себя?
– Мой дорогой Квинт Помпей, тебе необходимо развеяться, – сказал Сулла своему младшему коллеге с величайшей серьезностью и теплотой. – От меня не могло укрыться, что с момента смерти нашего дорогого мальчика ты пребываешь в слишком мрачном настроении, слишком легко расстраиваешься. Ты утратил свою способность быть беспристрастным, чтобы увидеть всю масштабность нашего замысла, который мы сплели для ткацкого станка правительства. Малейшие вещи могут тебя привести в уныние! Но я не думаю, что тебе нужны каникулы, тебе нужна небольшая, но тяжелая работа.
Ранее невыразительные глаза Помпея теперь были устремлены на Суллу с напряженным вниманием; разве он мог быть неблагодарным за то, что срок его консульства совпал со сроком консульства одного из самых выдающихся людей в истории Рима? Кто бы мог предположить это тогда, когда их союз еще только образовался?
– Я знаю, что ты прав, Луций Корнелий, – сказал он, – и, вероятно, прав во всем. Мне нелегко смириться с тем, что случилось. Но если тебе кажется, что я могу быть на что-либо пригодным, я очень рад этому.
– Существует одно немаловажное дело, в котором может добиться успеха только консул, – сразу же откликнулся Сулла.
– Что же это?
– Ты должен освободить Помпея Страбона от командования.
Неприятная дрожь охватила младшего консула, который теперь взглянул на Суллу более внимательно.
– Но я не думаю, что Помпей Страбон охотнее согласится расстаться со своим командованием, чем ты!
– Напротив, мой дорогой Квинт Помпей. Я получил от него письмо на днях. В нем он спрашивает, нельзя ли устроить так, чтобы освободить его от командования. И он специально просил, чтобы это сделал ты. Твоей главной обязанностью будет проследить за их роспуском. Сопротивление на севере уже сломлено, а потому нет дальнейшей необходимости держать там войска, тем более что Рим не может далее продолжать платить им. – Сулла посерьезнел. – Я предлагаю тебе не синекуру, Квинт Помпей. Я знаю, почему Помпей Страбон сам захотел освобождения от командования. Ему не хочется испытать на себе ненависть солдат. Так что давай позволим другому Помпею сделать это!
– Это меня не беспокоит, Луций Корнелий, – отозвался Помпей Руф, пожимая плечами, – я благодарен тебе за предложенную работу.
Сенат издал декрет на следующий день, из него следовало, что Гней Помпей Страбон освобождается от командования, и оно передается Квинту Помпею Руфу. Помпей Руф немедленно покинул Рим, убежденный в том, что ни один из осужденных беглецов еще не схвачен; ему совсем не хотелось лишать их жизни и чести после всего, что произошло.
– Ты можешь действовать так, как будто ты сам послал себя с этим поручением, – говорил ему Сулла, вручая приказ сената, – только сделай мне одно одолжение, Квинт Помпей – прежде чем ты передашь Помпею Страбону это распоряжение сената, отдай ему вот это письмо от меня и попроси, чтобы он прочитал его первым.
Так как Помпей Страбон в это время находился в Умбрии со своими легионами, раскинувшими лагерем снаружи Ариминума, младший консул поехал по Фламминиевой дороге, самой большой дороге на север, которая пересекала водораздел Апеннин между Ассизием и Калесом. Хотя еще не наступила зима, погода в этих высотах была чрезвычайно холодной, поэтому Помпей Руф путешествовал в теплой, закрытой повозке, сопровождаемый достаточным количеством багажа, который везла запряженная мулами двуколка. Поскольку он знал, что направляется в район расположения войск, его единственным эскортом были ликторы и часть собственных рабов. Двигаясь по Фламминиевой дороге, он был избавлен от необходимости останавливаться на постоялых дворах, поскольку знал всех владельцев больших поместий на всем протяжении пути и останавливался у них.
В Ассизии его хозяин, старый знакомый, был вынужден извиняться за те условия, которые он мог предложить своему гостю.
– Времена изменились, Квинт Помпей, – вздыхал он, – я вынужден тратить слишком много! И еще – как будто у меня и так мало неприятностей – я подвергся нашествию мышей!
Таким образом, Квинт Помпей Руф отправился спать в ту комнату, которую помнил обставленной намного роскошнее; ныне же она оказалась и более холодной, поскольку проходившая армия сорвала занавеси с ее окон, чтобы с их помощью развести костры. Долгое время он не мог заснуть, прислушиваясь к беготне и писку мышей и размышляя о том, что происходит в Риме. Страх наполнял его душу, поскольку не в его силах было что-либо исправить, но он чувствовал, что Луций Корнелий зашел слишком далеко. Существовали такие вещи, с которыми надо было считаться. Многие поколения плебейских трибунов, с важным видом входивших и выходивших из римского форума от лица плебса, теперь были подвергнуты оскорблениям. Ныне старший консул надежно защищен от того смятения, которое вносят его законы. Но люди, подобные ему, Квинту Помпею Руфу, должны терпеть стыд – и обвинения.
Когда он поднялся на рассвете, его дыхание клубилось в морозном воздухе. Он искал свою одежду, трясясь и клацая зубами: пару коротких брюк, в которые он заправил теплую куртку с длинными рукавами, две теплые туники, одна на другую, носки из грубой шерсти. Но когда Квинт Помпей Руф поднял сандалии и сел на край постели, чтобы обуть их, то обнаружил, что за ночь мыши полностью съели их ароматные нижние концы. Мурашки пошли по его коже, он ощущал их в сером свете наступающего дня, начиная дрожать всем телом от переполнявшего его ужаса. Он был суевернее, чем любой пицен и знал, что это означает. Мыши были предвестниками смерти – и они съели его сандалии. Он должен погибнуть. Это было пророчество.
Его слуга принес ему другую пару сандалий и, встав перед ним на колени, обул Помпея Руфа, который, встревоженный и молчаливый, все еще сидел на краю постели. Как и его господин, слуга хорошо понял предзнаменование и взмолился, чтобы это оказалось неправдой.
– Господин, не надо думать об этом, – сказал он.
– Мне суждено умереть, – отозвался Помпей Руф каким-то безжизненным голосом.
– Чушь! – в сердцах проговорил слуга, помогая своему господину подняться на ноги. – Я – грек! Я знаю намного больше о богах подземного царства, чем римляне! Апполон Сминфус – бог жизни, света и здоровья, а ведь мыши считаются его священными животными! Нет, я думаю, что это предзнаменование означает, что именно на севере ты излечишься от всех своих бед.
– Это означает, что я умру, – словно окаменев, повторил Помпей Руф.
Он въехал в лагерь Помпея Страбона через три дня, уже более или менее примирившись со своей судьбой, и нашел своего дальнего родственника в большом доме, напоминавшем фермерский.
– Вот так сюрприз! – сердечно произнес Помпей Страбон, протягивая правую руку. – Входи, входи!
– У меня с собой два письма, – сообщил Помпей Руф, садясь на стул и принимая чашу с прекрасным вином, лучше которого он не пробовал с тех пор, как покинул Рим. Он протянул небольшой свиток. – Луций Корнелий просил, чтобы ты прочел его письмо первым. Второе – от сената.
Помпея Страбона передернуло, когда младший консул упомянул сенат, но вслух он ничего не сказал и ничем не выдал своих чувств. Он сломал печать Суллы.
«Мне больно, Гней Помпей, что я обязан по требованию сената, послать к тебе твоего кузена Руфа при таких обстоятельствах. Никто так не признателен тебе за те услуги, которые ты оказал Риму, как я. И никто более меня не был бы тебе признателен еще за одну услугу, которая является самой важной для нашего общего будущего.
Наш общий коллега Квинт Помпей замкнулся в своей печали. С момента смерти его сына – моего зятя и отца двух моих внуков, наш бедный дорогой друг потерял душевное равновесие. Поскольку его присутствие создавало для меня серьезные затруднения, я вынужден был отослать его. Ты понимаешь, он не мог найти в себе сил, чтобы одобрить те меры, которые я был вынужден – я повторяю, вынужден – принять, чтобы сохранить mos maiorum.
Теперь я знаю, Гней Помпей, что ты полностью одобрил все мои действия, поскольку мы находились с тобой в постоянной переписке и я тебя обо всем регулярно информировал. Мое взвешенное мнение заключается в том, что Квинт Помпей испытывает срочную и отчаянную необходимость в очень длинном отдыхе. И я надеюсь, что он отдохнет с тобой в Умбрии.
Я также надеюсь, что ты простишь меня за то, что я сказал Квинту Помпею о твоем страстном желании избавиться от командования, прежде чем твои войска будут расформированы. Ему стало намного легче, когда он узнал, что ты обрадуешься его приезду.»
Помпей Страбон отложил в сторону свиток Суллы и сломал официальную печать сената. То, о чем он думал, пока читал, никак не отражалось на его лице. Читал он его слишком тихим и невнятным голосом, так что Помпей Руф мало что услышал, а затем, как и письмо Суллы, положил на стол и широко улыбнулся своему гостю.
– Ну, Квинт Помпей, могу только повторить, что я действительно рад твоему прибытию и буду рад избавиться от своих обязанностей.
Несмотря на уверения Суллы, Помпей Руф ожидал ярости, гнева, негодования, а потому был изумлен.
– Ты имеешь в виду, что Луций Корнелий был прав? Ты действительно рад этому? Честно?
– Почему бы и нет? Да я просто счастлив, – заявил Помпей Страбон, – ведь мой кошелек пуст.
– В самом деле?
– У меня десять легионов, Квинт Помпей, и я оплачиваю сам больше половины из них.
– Ты?
– Да, потому что Рим не может этого сделать. – Помпей Страбон поднялся из-за стола. – Настало время, чтобы те легионы, которые не являются моими собственными, были распущены, и за это я не хотел бы браться. Мне нравится драться, а не заниматься писаниной. Тем более, что у меня слишком слабое зрение для этого. Хотя среди моих слуг есть один отрок, который может писать просто великолепно. И главное – любит делать это! Причем, любит писать все, что угодно, как мне кажется. – Он обнял Помпея Руфа за плечи, – а теперь пойдем и встретим моих легатов и трибунов. Все эти люди служили под моим началом долгое время, а потому не будем замечать, если они покажутся расстроенными. Я не хотел бы говорить им о своих намерениях.
Удивление и огорчение, которых не выказал Помпей Страбон, были ясно написаны на лицах Брута Дамассипа и Геллия Попликолы, когда Помпей Страбон сообщил им новости.
– Нет, нет, ребята, все превосходно! – вскричал он. – Это заставит моего сына служить лучше другим людям, чем его отцу. Мы все здесь стали слишком благодушными, когда долго не было никаких перемен в руководстве. Это освежит всех нас.
На следующий день Помпей Страбон выстроил свою армию и пригласил нового полководца проинспектировать ее.
– Здесь только четыре легиона – мои собственные люди, – говорил он, сопровождая Помпея Руфа, когда они шли вдоль строя. – Остальные шесть находятся на своих местах, хандрят или бездельничают. Один – в Камерине, один – в Фануме Фортуны, один – в Анконе, один – в Икувие, один – в Арретие и один в Цингуле. Тебе придется довольно много путешествовать, пока ты будешь их увольнять. Видимо, не удастся свести их вместе в одном пункте только для того, чтобы предъявить твои бумаги.
– Путешествие меня не беспокоит, – отвечал Помпей Руф, который почувствовал себя немного лучше. Возможно, его слуга был прав, и предзнаменование вовсе не означало его смерти.
Этой ночью Помпей Страбон давал небольшой пир в своем теплом и удобном доме. На нем присутствовали его очень привлекательный, юный сын с некоторыми другими юношами, легаты Луций Юний Брут Дамассип и Луций Геллий Попликола, а также четыре военных трибуна.
– Я рад, что уже больше не консул и не должен терпеть этих мужланов, – говорил Помпей Страбон, имея в виду избранных солдатских трибунов. – Я слышал, как они отказались идти на Рим вместе с Луцием Корнелием. Безмозглые дубы! Раздулись от сознания своей важности!
– Ты действительно одобряешь поход на Рим? – немного недоверчиво спросил Помпей Руф.
– Действительно. А что еще оставалось делать Луцию Корнелию?
– Согласиться с решением народа.
– Незаконно сбросив с себя консульские полномочия? Это не Луций Корнелий действовал нелегально, а плебейская ассамблея и это вероломное дерьмо Сульпиций. А также Гай Марий, жадный старый ворчун. Он уже стал историей, но ему не хватает здравого смысла, чтобы понять это. Почему ему позволялось действовать незаконно, и никто не говорил ни слова против, пока бедный Луций Корнелий отстаивал наши законы, отбиваясь ударов со всех сторон?
– Народ никогда не любил Луция Корнелия и уж тем более не любит его теперь.
– Разве его это беспокоит?
– Думаю, нет.
– Вздор! Не падай духом, Квинт Помпей! Для тебя уже все позади. Когда они найдут Мария, Сульпиция и всех остальных, тебе не придется нести ответственность за их казнь. Налей еще вина.
На следующее утро младший консул решил объехать лагерь, чтобы поближе познакомиться с его расположением. Такое предложение исходило от Помпея Страбона, который, однако, воздержался от того, чтобы составить ему компанию.
– Будет лучше, если люди увидят, что ты делаешь это по собственной инициативе, – пояснил он свой отказ.
Все еще озадаченный и удивленный поведением родственника, Помпей Руф разгуливал, где хотел, очень дружелюбно приветствуемый каждым встречным – от центуриона до рядового. Его мнением интересовались по любому поводу, чем он был весьма польщен. Однако он был достаточно разумен, чтобы держать свои мысли при себе до тех пор, пока Помпей Страбон не уедет и его собственное командование не станет установленным фактом. Он был поражен полным отсутствием гигиены и вопиющим, антисанитарным состоянием лагеря. Помойные ямы и отхожие места были переполнены и находились слишком близко от тех мест, откуда люди брали питьевую воду. «Как это типично для настоящего жителя равнин, – думал Помпей Руф. – Однажды, когда они решают, что место достаточно загрязнено, то просто встают и переходят куда-нибудь еще.»
