Речь прорицателя длилась несколько минут. Оробаз и сидящие рядом слушали внимательно, но с бесстрастными лицами. Наконец, Набополассар снова обернулся к Сулле, склонился до земли и бесследно исчез в толпе.
      Сердце Суллы подскочило и застучало от радости: халдей поклонился ему, как великому человеку, как царю.
      – Набополассар сказал, – проговорил Оробаз с новыми нотками в голосе, – что ты величайший из людей, что никто не может соперничать с тобой в течение твой жизни на всем пространстве от реки Инд до Западного океана. Он рискует своей головой, поставив тебя даже выше великого царя Парфянского. Поэтому мы верим ему.
      – Можно продолжать переговоры? – спросил Сулла, не меняя позы и тона, хотя даже Тигран теперь взирал на него с благоговением.
      – Пожалуйста, Луций Корнелий.
      – Хорошо. Я еще не объяснил, что именно я собирался передать царю Тиграну. В двух словах: я сказал, чтобы он оставался на восточном берегу Евфрата и не содействовал своему тестю Митридату Понтийскому в его преступных замыслах относительно Каппадокии или какого-либо еще царства. Сказав ему это, я повернул обратно.
      – Ты полагаешь, Луций Корнелий, что планы царя Понта не ограничивались только Анатолией?
      – Я думаю, его аппетиты простираются на весь мир, Оробаз! Он уже полновластный владыка восточного побережья Понта Эвксинского от Ольвии до Колхиды. Он умертвил всех правителей Галатии и, по крайней мере, одного царя Каппадокии. Я уверен, что это он замыслил нападение Тиграна на Каппадокию. К тому же расстояние между Понтом и Парфянским царством гораздо меньше, чем между Понтом и Римом. Поэтому, имея в виду все сказанное ранее, царь Парфянский должен бдительно следить за царем Понта, пока у него такие планы, а также – за царем Армении, своим подданным, – Сулла дружелюбно улыбнулся Оробазу и, чуть подавшись вперед, заключил. – Это все, о чем я хотел говорить.
      – Ты хорошо говорил, Луций Корнелий. Мы согласны заключить договор. Все, что лежит по западную сторону Евфрата, – пусть будет под римским протекторатом. Все, что по восточную, – в ведении царя Парфянского.
      – Я полагаю, это означает конец поползновениям Армении на запад? – спросил Сулла.
      – Можешь быть уверенным, – проговорил Оробаз, бросив взгляд на раздосадованного Тиграна.
 
      «Наконец-то я знаю, – думал Сулла, – что ощущал Гай Марий, когда прорицательница Марта Сирийская предсказала ему, что он будет избран консулом семь раз, и будет назван Третьим основателем Рима. Гай Марий еще жив, однако я, а не он, назван величайшим человеком мира! Целого мира – от Индии до Атлантики!»
      Но своего ликования никому из окружающих Сулла не выдал ни словом, ни жестом. Его сын, которому позволили наблюдать за переговорами издалека, не мог слышать слов Оробаза – впрочем, как и другие его спутники. Сулла поведал им лишь о договоре.
      Договор, заключенный в тот день, решено было скрепить на каменном обелиске, который, по замыслу Оробаза, надлежало установить на том самом месте, где стоял подиум. Мрамор, кресла, драпировка на следующий день были возвращены в храм Зевса. На четырех гранях обелиска должен был быть высечен по-латыни, на греческом, парфянском и мидийском языках текст договора. Две копии его были изготовлены на пергаментных свитках: для Рима и для царя Парфянского. Оробаз заверял, что его господин будет чрезвычайно доволен.
      Тигран уехал от своих сюзеренов с поджатым хвостом. Вскоре по возвращении в строящийся город Тигранокерт он написал Митридату Понтийскому, разбавив неприятную весть сообщениями, полученными в частном порядке от одного знакомого при дворе в Селевкии-на-Тигре:
      «Не спускай глаз с этого римлянина, Луция Корнелия Суллы, мой всемогущий и высокочтимый тесть. Возле Зевгмы-на-Евфрате он заключил договор дружбы с сатрапом Оробазом, выступавшим от имени моего сюзерена, царя Митридата Парфянского.
      Они связали мне руки, высокочтимый царь. По условиям договора я должен оставаться на восточном берегу Евфрата, и, пока на парфянском троне сидит этот старый тиран, носящий твое имя, я не осмеливаюсь ослушаться. Семьдесят плодороднейших долин отнято у меня, но если я не повинуюсь, у меня отнимут еще более.
      Однако не нужно отчаиваться. Я слышал, как ты сказал, что у нас есть еще время. Мы оба молоды и можем потерпеть. Этот договор еще более утвердил меня в намерении расширить пределы Армении. Ты можешь строить планы на Каппадокию, Пафлагонию, азиатские провинции, Киликию, Вифинию и Македонию. Я же держу в поле зрения Сирию, Аравию и Египет. Не говоря уже о Парфянском царстве, ибо скоро старый Митридат отойдет в мир иной. И тогда, я предсказываю, разразится война между его сыновьями, ибо он довлеет над ними так же, как и надо мной, не возвышая никого, и мучает их угрозами расправы, и даже умертвляет порою одного в назидание другим. Нет хуже для государства, чем когда умирает старый царь, не назначив себе преемника. Я предсказываю тебе это, высокочтимый тесть: разразится война между сыновьями царя Парфянского, и тогда придет мой черед. Я выступлю на Сирию, Аравию, Египет, Месопотамию. Пока же буду продолжать строительство Тигранокерта.
      И еще одно должен тебе сообщить. Оробаз повелел халдейскому прорицателю Набополассару предсказать по руке и лицу Суллы судьбу его. Брат Набополассара – прорицатель самого царя царей. И клянусь тебе, великий и мудрый тесть мой, что халдей никогда не ошибается. Так вот, взглянув на руку и лицо Суллы, он преклонился, как преклоняются перед царем, и сказал Оробазу, что этот римлянин – величайший человек в мире, коему нет равных от реки Инд до Западного океана. Я очень испугался, так же как и Оробаз. Последний достиг Селевкии-на-Тигре и доложил обо всем царю, включая наши с тобой операции и твои возможные виды на Парфянское царство, всемогущий тесть. За мной сейчас же начали следить. Единственная новость, порадовавшая меня, – царь казнил Оробаза и Набополассара за их благоговение перед римлянином. Однако договор он принял и написал об этом в Рим. Похоже, старик сам желал бы увидеть Луция Корнелия Суллу. Жаль, что в тот момент он находился в Экбатане: его палачу нашлась бы работа.
      Только будущее покажет, что нас ждет, мой многоуважаемый тесть. Возможно, что Луций Корнелий Сулла теперь нацелился на запад и не станет мешать нам. И тогда придет день, когда я буду именоваться царем царей. Я знаю, что для тебя это пустой звук. Но для меня, воспитанного при дворах Экбатаны и Селевкии-на-Тигре, это превыше всего на свете.
      Моя дорогая жена, твоя дочь, здравствует. Наши дети тоже. Хотел бы сообщить что-нибудь столь же приятное касательно наших планов, но пока, увы, нечего.»
      Через десять дней после переговоров Сулла получил копию договора и был приглашен на открытие обелиска на берегу молочно-голубой реки. Он пришел облаченным в парадную тогу и, ввиду торжественного случая, с непокрытой головой, невзирая на палящее солнце.
      Но солнце сделало свое дело, и Сулла-младший получил наглядный урок: отец его жестоко обгорел, хотя и смазался маслом. Вся в волдырях, кожа несколько раз сходила с его бедного лица, но сорок дней спустя, когда они достигли Тарса, при помощи раздобытой Морсимом на местном базаре мази Сулла-старший исцелился.
      Сулла никому не сказал о мешках с золотом, один из которых был получен им от царя Осроэна, а пять других – от Оробаза. На монетах последнего красовалось изображение царя Митридата Парфянского, старика с короткой шеей, очень длинным носом и торчащей бородой.
      В Тарсе Сулла обменял золотые монеты на римские деньги и нежданно для себя обнаружил, что обогатился на десять миллионов денариев, более чем удвоив свое состояние! Он не стал набивать сундуки римскими деньгами, а оформил permutatio – ценную бумагу и зашил тонкий пергамент в свою тогу.
      Год подходил к концу, осень была в разгаре, и наступило время подумать о возвращении домой. Он сделал свое дело – и сделал хорошо. В Риме не будут сожалеть о его назначении в Киликию. Впридачу к дарованной лично ему награде Сулла вез еще десять мешков золота: два – от Тиграна, пять – от царя Парфянского, один – из Комма-гена, и два – ни от кого иного, как царя Понтийского. А это означало, что он может выплатить жалование солдатам и офицерам, щедро вознаградить Морсима да еще положить более чем две трети добычи в свой походный сундук. Да, это был удачный год! Его репутация в Риме сильно возрастет, и теперь у него есть деньги, чтобы добиваться избрания консулом. Его пожитки были уложены, и корабль стоял на якоре в Цидне, когда он получил письмо от Публия Рутилия Руфа, помеченное сентябрем:
      «Я надеюсь, Луций Корнелий, что мое письмо еще застанет тебя. Я также надеюсь что у тебя был более удачный год, чем у меня. Но об этом ниже.
      Я нахожу большое удовольствие в том, чтобы писать вам, находящимся далеко, о событиях в Риме. Мне будет сильно недоставать этого вскоре. И кто будет писать мне, и будет ли? Но об этом дальше.
      В апреле мы избрали двух новых цензоров: Гнея Домиция Агенобарба и Луция Лициния Красса. Как ты понимаешь, пара несовместимая. Вспыльчивость, соединенная с невозмутимостью, Аид и Зевс, краткость бок о бок с велеречивостью, ехидство и мечтательность. Весь Рим, потешаясь, ищет определение этому самому невероятному дуэту. Конечно, на месте первого должен быть Квинт Муций Сцевола, но он отказался, сказав, что слишком занят. Очень осторожно с его стороны! После суматохи, поднятой прежними цензорами, и после принятия закона Лициния Муция он счел за благо не высовываться.
      Еще в начале года мне и Гаю Марию удалось убедить сенат распустить чрезвычайные суды, учрежденные согласно закону Лициния Муция, на том основании, что финансовые затраты, связанные с их деятельностью, неоправданны.
      Без особых сложностей мы провели это решение через сенат и комиции. Но отголоски все не смолкают. Двое из самых ненавистных судей, Гней Сципион Насика и Катул Цезарь, лишились своих поместий, которые сожгли дотла. И не они одни. Появился даже особый вид спорта: поймать римского гражданина и избить его до полусмерти. Однако никто, даже Катул Цезарь, не признает, что причиной тому послужил закон Лициния Муция.
      Возмутитель спокойствия, молодой Квинт Сервилий Цепион, обвинил самого принцепса сената Скавра в том, что тот принял огромную взятку от царя Понтийского. Можешь представить, что тут началось. Скавр явился в суд, но не для дачи показаний. Нет, он подошел прямиком к Цепиону и при собравшихся в нижнем форуме надавал ему пощечин! В такие моменты, клянусь, Скавр словно вырастает. Хотя с Цепионом они одного роста, он возвышался над своим обидчиком, подавляя того.
      – Как ты смеешь! – прорычал Скавр. – Ты, ничтожный червяк! Сейчас же откажись от своей клеветы, а не то пожалеешь, что родился! Ты, Сервилий Цепион, чья семья прославилась мздоимством, осмеливаешься обвинять меня, Марка Эмилия Скавра, принцепса сената, в получении взятки?! Я плюю на тебя, Цепион!
      И он вышел из форума, сопровождаемый аплодисментами и свистом, которые равно игнорировал. Цепион молча стоял со следами пощечин на обеих щеках. Теперь, представь он даже веские доказательства, – все равно обвинение против Скавра было бы отвергнуто.
      – Я снимаю свое обвинение, – проговорил Цепион и поспешил домой.
      Так погибает каждый, кто посмеет задеть Марка Эмилия Скавра, славного человека и несравненного актера. Не скрою: я был доволен. Цепион долго портил кровь Марку Ливию Друзу – это всем известно. Очевидно, Цепион полагал, что мой племянник примет его сторону, когда откроется связь моей племянницы с Катоном Салонианом, а когда этого не случилось – вышел из себя.
      Но довольно о Цепионе. Послушай лучше об одном из Папириев (кстати, несчастное семейство: подряд два самоубийства – а теперь еще молодежь, которая только и смотрит, где бы напакостить). Так вот, трибун Гней Папирий Карбон выдвинул законопроект в народном собрании несколько месяцев назад (как бежит время): Красс Оратор и верховный жрец Агенобарб тогда как раз предложили свои кандидатуры на должность цензоров! Карбон попытался пропихнуть запоздалый вариант закона Сатурнина о зерне. Но поднялся настоящий бунт, в ходе которого были убиты двое экс-гладиаторов и покалечены несколько сенаторов. Красс Оратор также пострадал, испачкав тогу, и в результате обнародовал решение сената, согласно которому ответственность за порядок на собраниях целиком возлагается на организатора. Решение прошло на ура и затем было утверждено народным собранием. Если бы сборище с участием Карбона состоялось после принятия решения, он был бы обвинен в развязывании насилия и приговорен к огромному штрафу.
      А теперь я перехожу к новостям самым интересным.
      У нас более нет цензоров!
      Но как же так?! – слышу я твой плач. Расскажу все по порядку. Вначале мы надеялись, что они поладят, несмотря на несходство характеров. Они пересмотрели государственные контракты и поувольняли всех, кроме горстки абсолютно непогрешимых римских учителей риторики. Основной их гнев пал на учителей латинской риторики, но затем не спаслись и учителя греческой. Ты знаешь эту свору. За солидную плату они стряпают одного за другим законников, которые обкрадывают простодушный, но склонный к тяжбам народ Рима, Все признают, что так называемые учителя риторики не прибавляют славы Риму и только лишь обирают простых и наивных людей. И их всех выгнали! Они посылали проклятия на головы Красса Оратора и верховного жреца Агенобарба, но тщетно: их вышвырнули. Остались только те, чья репутация незапятнана.
      Все это было прекрасно. Все возносили хвалы нашим цензорам, и мы надеялись, что прекрасное начало – залог их новых успехов. Вместо этого они начали грызть друг друга. Обвинения, препирательства – причем прилюдно! Вплоть до открытого обмена оскорблениями, который засвидетельствует половина Рима, собравшаяся во время перепалки вблизи этих двух.
      Может быть, тебе неизвестно, что Красс Оратор увлекся рыбоводством. Он развел многочисленные пруды в своих поместьях и получает неплохой доход, поставляя свежую рыбу для официальных празднеств. Помнишь, когда-то Луций Сергий Ората начал разводить устриц? Оказывается, от устриц до угрей всего шаг, дорогой Луций Корнелий!
      Как мне будет не хватать этого римского шума и беспорядка! Но вернемся к Крассу Оратору и его рыбной ферме. Сначала это было чистой коммерцией. Но, будучи Крассом Оратором, он не мог не влюбиться в свою рыбу. Поэтому он расширил пруд и в своем здешнем римском имении и населил его всяческой рыбной экзотикой. Он сидит на краю пруда, болтает в воде пальцем и кормит подплывающих к нему рыб хлебом, креветками и прочей снедью. Особенной его любовью пользуется один карп, огромнейшая тварь, совершенно ручная – настолько, что выплывает к нему навстречу, едва он выходит в сад, – цвета олова и с чрезвычайно благородной мордой (настолько, конечно, насколько природа позволяет это рыбам). И я нисколько не порицаю его за это увлечение, нисколько.
      Отчего-то этот благородный карп сдох, и Красс Оратор лишился сна и аппетита. Приходившие к нему в дом не принимались: им говорили, что Красс в горе. Однако некоторое время спустя он со скорбным лицом появился в обществе и возобновил свою деятельность с Агенобарбом в качестве цензора.
      – Ха! – сказал верховный жрец при его появлении. – Ты не в траурной тоге? Я изумлен, Луций Лициний! Я слышал, что когда ты кремировал своего усопшего карпа, ты сделал с него восковую маску и нанял актера, чтобы он плыл в ней к храму Венеры Либитинской! И что ты соорудил ларец для хранения ее, как маски одного из членов семьи!
      Красс Оратор величественно поднялся – у всего его рода есть эта величественность – и взглянул с презрением на своего коллегу-цензора.
      – Это правда, Гней Домиций, – надменно проговорил он, – что я оплакивал мою усопшую рыбу. Что говорит о моем благородном сердце – в отличие от твоего! Ты похоронил трех жен, но не пролил ни слезинки ни по одной из них!
      И это, Луций Корнелий, было концом их совместного цензорства. Жаль, но теперь, похоже, в ближайшие четыре года мы будем лишены справедливых цензоров. Новых выборов устраивать не собираются.
      А теперь пора переходить к плохим новостям. Итак, я пишу накануне моей ссылки в Смирну. Я вижу, как вытянулось от изумления твое лицо! Публий Рутилий Руф, самый непогрешимый человек Рима, приговорен к ссылке? Да, это так. Некоторые люди никак не могут позабыть тех славных дел, которые мы с Квинтом Муцием Сцеволой провернули в Азии: так, Секст Перквитиний теперь не может конфисковать бесценные произведения искусства в уплату за долги. Будучи дядей Марка Ливия Друза, я также навлек на себя вражду этого негодяя Квинта Сервилия Цепиона. А через него – и Луция Марция Филиппа, этого подонка, который все еще собирается стать консулом. Конечно, никто не стал покушаться на Сцеволу – он слишком могуществен. Поэтому взялись за меня. Против меня было сфабриковано обвинение в том, что я – я! – получал взятки от граждан провинции Азия. Обвинителем был некто Апиций, который является приспешником Филиппа. Меня вызывались защищать возмущенные Квинт Муций Сцевола, Красс Оратор, Антоний Оратор и даже девяностодвухлетний авгур Сцевола. И даже этот пронырливый мальчишка, которого все таскают за собой в форум – Марк Туллий Цицерон – и тот захотел выступить в мою защиту.
      Но я видел, Луций Корнелий, что все это тщетно. Судейской коллегии было хорошо заплачено (золотом Толозы?) за мое обвинение. Поэтому я отказался от защиты и защищал себя сам. Я льщу себя надеждой, что с достоинством и грацией. Спокойно. Единственным моим ассистентом был мой любимый племянник, Гай Аврелий Котта, старший из трех сыновей Марка Котты. (Другой брат моей дорогой Аврелии, Луций Котта, выступал от обвинения, и родные с ним теперь не разговаривают.) Суд был предрешен, как я уже сказал. Я был приговорен к ссылке, лишен гражданства, однако, не лишен собственности. Моими последними словами была просьба дать мне отбыть ссылку среди народа, за интересы которого я пострадал. В Смирне.
      Я никогда не вернусь домой, Луций Корнелий. Я говорю это не в запале или из ущемленной гордости. Я не хочу более видеть города и народа, которые вынесли столь несправедливый приговор. Три четверти римлян оплакивают мою участь, но это не меняет сути дела: я лишен римского гражданства и сослан, я не стану тешить самолюбие осудивших меня прошениями к сенату о пересмотре решения суда. Я докажу, что я – истинно римлянин. Я подчиняюсь решению этого законно избранного суда, как послушный гражданин.
      Ко мне уже пришло письмо от этнарха Смирны – полное восторга от того, что число их граждан вскоре пополнит Публий Рутилий Руф. Похоже, к моему приезду там готовят настоящий праздник. Странные люди!
      Не сожалей обо мне слишком сильно, Луций Корнелий. Обо мне там, видимо, позаботятся. Смирна уже обещала мне щедрые средства на содержание, хороший дом и слуг. Род Рутилиев еще многочисленен в Риме: мой сын, племянники, братья. Но отныне я буду носить греческую хламиду и греческие сандалии, так как лишен титула, достойного тоги. Не заедешь ли встретиться со мной по пути домой? Больше всего меня печалит, что ни один друг на всем восточном побережье Срединного моря не навестит меня в Смирне!
      Теперь я стану писать. Всерьез. Никаких военных стратегий, планов и тактик. Я стану биографом. Планирую начать с биографии Метелла Нумидийского Хрюшки, добавив в нее чего-нибудь остренького. Затем я перейду к биографии Катула Цезаря. Вот тут я повеселюсь!.. Так собирайся домой и не забудь навестить меня в Смирне, Луций Корнелий! Мне нужно расспросить у тебя кое о чем, я ведь собираю материал для моих будущих биографий.
 
      Никогда ранее Сулла не проявлял особой симпатии к Публию Рутилию Руфу, но отложив в сторону письмо, он почувствовал, как на глаза его наворачиваются слезы. И он дал себе клятву: когда-нибудь, когда он – величайший человек в мире – станет главой Рима, он сполна отплатит таким людям, как Цепион и Филипп. А также Сексту Перквитинию, этому жирному борову.
      Однако, когда к отцу пришел Сулла-младший, он нашел его в полнейшем спокойствии.
      – Я готов ехать, – сказал Сулла сыну. – Но, прошу, напомни мне, что по пути нам надо посетить Смирну. Я должен увидеться со старым другом и пообещать ему, что буду держать его в курсе римских событий.

Часть IV