«Какой же это позор для тебя, сын мой, если я собрался доказать, что я мужчина, став в преклонном возрасте отцом еще нескольких сыновей? – величественно спросил дед. – Разве я мог бы найти на роль жены патрицианку, когда я нахожусь ближе к восьмидесятилетию, нежели чем к семидесятилетию? Подобный брак был бы неподобающ. Напротив, женясь на дочери своего вольноотпущенника, я вступаю в брак, соответствующий моим годам и потребностям».
      – Невероятно! – ахнула Ливия Друза. – Он, естественно, хотел посильнее оскорбить Лициниана и Эмилию Терцию.
      – Да, так принято считать среди нас, Салонианов.
      – Неужели все они продолжали жить под одной крышей?
      – Разумеется. Правда, Марк Лициниан вскоре после этого умер – многие полагают, что его сердце не выдержало такого бесчестия. Эмилия Терция осталась в доме нос к носу со свекром и его новой супругой Салонией. По-моему, она вполне заслужила такую участь. Видишь ли, ее собственный папаша скончался, и она не могла вернуться в отчий дом.
      – Насколько я понимаю, Салония подарила жизнь твоему отцу, – молвила Ливия Друза.
      – Совершенно верно, – сказал Катон Салониан.
      – Разве тебя не угнетает, что ты – внук женщины, рожденной в рабстве?
      – Почему это должно меня угнетать? – удивился Катон. – Все мы к кому-то восходим. Кажется, цензоры согласились с моим дедом Катоном Цензорием, заявлявшим, что его кровь столь благородна, что очищает собой кровь любого раба. Салонианов никогда не пытались выкинуть из сената. Салоний происходил от галлов – вполне достойное происхождение. Вот если бы он был греком… Но дед никогда не пошел бы на брачный союз с гречанкой. Греков он терпеть не мог.
      – А ты оштукатурил свою усадьбу? – Задавая свой вопрос, Ливия Друза выразительно терлась о бедро Катона.
      – Нет, разумеется, – ответил он сквозь участившееся дыхание.
      – Теперь я знаю, почему нам приходится пить такое отвратительное вино.
      – Тасе, Ливия Друза! – приказал Катон, переворачивая ее на спину.
 
      Великая любовь неизменно приводит к неосмотрительности, опрометчивым словам и разоблачению; однако Ливия Друза и Катон Салониан умудрялись сохранять свою связь в полной тайне. Если бы дело происходило в Риме, все наверняка сложилось бы иначе; но, на их счастье, в сонном Тускуле никто не обращал внимания на скандал, назревающий под самым носом.
      Не прошло и месяца, как Ливия Друза убедилась, что беременна. У нее не было ни малейших сомнений, что отцом ребенка не является Цепион: в тот самый день, когда Цепион уехал из Рима, у нее начались месячные. Две недели спустя она попала в объятия Марка Порция Катона Салониана; в должный срок очередные месячные не наступили. Две предыдущие беременности научили ее кое-каким другим признакам, которые давали о себе знать и сейчас, причем пышным цветом. Она была беременна от возлюбленного, Катона, а не от мужа, Цепиона.
      Находясь в философическом расположении ума, Ливия Друза решила ни от кого не утаивать своего состояния. Ее успокаивало то, что любовь Катона последовала вскоре за любовью Цепиона, так что разоблачение им не грозило. Было бы куда хуже, если бы она забеременела позднее. Нет, об этом лучше даже не думать!
      Друз обрадовался новости, Сервилия Цепион – тоже; Лилла заявила, что братик очень ее позабавит, а Сервилия восприняла новость с еще более каменным видом, чем обычно.
      Естественно, новость нельзя было скрывать и от Катона. Но насколько ему можно приоткрыть правду? Все Ливии Друзы отличались способностью холодно взвешивать «за» и «против»; Ливия Друза решила обстоятельно обдумать предстоящий разговор. Было бы ужасно лишать Катона ребенка, тем более сына, однако… Ребенок непременно родится еще до возвращения Цепиона; никто не усомнится, кто его отец. Если ребенок Катона окажется мальчиком, он станет – при условии, что и он назовется Квинтом Сервилием Цепионом, – наследником золота Толозы, всех пятнадцати тысяч талантов! Тогда он будет богатейшим человеком в Риме, обладая при этом славным именем. Куда более славным, чем «Катон Салониан».
      – У меня будет ребенок, Марк Порций, – объявила она Катону при следующей их встрече в двухкомнатном домике, который она считала теперь своим истинным домом.
      Он был скорее встревожен, нежели обрадован. Взгляд его стал испытующим.
      – От меня или от мужа? – спросил он.
      – Не знаю, – ответила Ливия Друза. – Правда, не знаю. Сомневаюсь, что у меня появится больше уверенности, даже когда он родится.
      – Он?
      – Это мальчик.
      Катон откинулся на подушку, закрыл глаза и поджал свои чудесные губы.
      – Мой, – уверенно произнес он.
      – Не знаю, – повторила она.
      – И ты дашь всем понять, что это – ребенок твоего мужа.
      – Вряд ли у меня есть выбор.
      Открыв глаза, он печально взглянул на нее.
      – Знаю, что нет. Я не могу на тебе жениться, даже если бы у тебя появилась возможность развестись. Таковой у тебя не появится – разве что твой муж нагрянет раньше, чем ты рассчитываешь, но это весьма сомнительно. Все это не случайно: боги веселятся вовсю.
      – Пускай! В конце концов выигрываем мы, мужчины и женщины, а не боги, – сказала Ливия Друза, прильнув к нему. – Я люблю тебя, Марк Порций! Надеюсь, что это твой ребенок.
      – А я надеюсь, что не мой, – отрезал Катон.
 
      Беременность Ливии Друзы не внесла изменений в ее привычки. Она по-прежнему совершала свои утренние прогулки, а Катон Салониан проводил в старом дедовском имении вблизи Тускула больше времени, чем прежде. Они занимались любовью яростно, не боясь за новую жизнь, вызревающую в ее утробе. На предостережения Катона Ливия Друза отвечала, что любовь ее младенцу не помеха.
      – Ты по-прежнему предпочитаешь Тускулу Рим? – спросила она свою дочь Сервилию как-то раз чудесным днем в конце октября.
      – О, да! – с жаром ответила Сервилия, которая за долгие месяцы проявила себя крепким орешком: необщительная, она никогда первой не заводила разговора, а на материнские вопросы отвечала так лаконично, что за обедом Ливия Друза скорее произносила монологи.
      – Отчего же, Сервилия?
      Та бросила взгляд на изрядно выросший живот матери.
      – Во-первых, там хорошие врачи и акушерки, – молвила девочка.
      – О, за ребенка не беспокойся! – засмеялась Ливия Друза. – Он вполне доволен жизнью. Когда настанет его срок, он не доставит больших хлопот. У меня впереди есть еще целый месяц.
      – Почему ты все время называешь его «он», мама?
      – Потому что я знаю, что это мальчик.
      – Это невозможно знать, пока ребенок не родится.
      – Какая ты у меня циничная! Я знала, что ты родишься девочкой, знала, что девочкой родится Лилла. С чего бы мне ошибиться на сей раз? Я по-другому себя чувствую, а он по-другому разговаривает со мной.
      – Разговаривает с тобой?
      – Вы обе тоже разговаривали со мной, пока находились у меня в утробе.
      Взгляд девочки стал насмешливым.
      – Странная ты какая-то, мама. И становишься все страннее. Как может ребенок говорить, пока он в утробе? Ведь дети не говорят даже после того, как родятся, по крайней мере, сперва.
      – Вся в отца, – бросила Ливия Друза, скорчив гримасу.
      – Значит, ты не любишь tata! Так я и думала! – воскликнула Сервилия скорее с облегчением, чем осуждающе.
      Ей уже исполнилось семь лет; мать сочла, что с кое-какими жизненными реалиями ее можно ознакомить. Не то, что настраивать против отца, но… Разве не чудесно было бы превратить старшую дочь в преданную подругу?
      – Нет, – неумолимо произнесла Ливия Друза, – я не люблю tata. Хочешь знать, почему?
      Сервилия пожала плечами.
      – Наверное, ты все равно скажешь.
      – А ты сама его любишь?
      – Да, да! Он – самый лучший человек в целом свете.
      – О!.. Тогда мне действительно придется объяснить тебе, в чем тут дело. Иначе ты станешь меня осуждать. А у меня есть основания его не любить.
      – Конечно, иначе ты не скажешь.
      – Понимаешь, миленькая, мне не хотелось выходить замуж за tata. Меня заставил согласиться твой дядя Марк. А это – дурное начало.
      – У тебя была возможность выбирать.
      – В том-то и дело, что никакой! Чаще всего так и происходит.
      – А по-моему, тебе надо было согласиться, что дядя Марк лучше тебя разбирается в таких делах, а также во всех остальных. В том, как он подобрал для тебя мужа, я не вижу ошибки, – молвила семилетняя судья.
      – Ничего себе! – Ливия Друза уставилась на дочь полными отчаяния глазами. – Сервилия, разве людям можно диктовать, кого им любить, а кого нет? Так получилось, что tata не пришелся мне по сердцу. Он мне никогда не нравился, с тех самых пор, когда я была в твоем возрасте. Но еще наши отцы договорились, что мы поженимся, и дядя Марк не усмотрел в этом ничего дурного. Я так и не сумела его убедить, что отсутствие любви – еще не помеха браку, тогда как неприязнь с самого начала неминуемо обречет его на неудачу.
      – По-моему, ты просто глупа, – надменно ответствовала Сервилия.
      Упрямый ослик! Но Ливия Друза не сдавалась.
      – Супружество – дело сугубо личное, дитя мое. Неприязнь к мужу или жене – бремя, которое очень нелегко влачить. В супружестве люди беспрерывно соприкасаются. Когда же человек вызывает у тебя неприязнь, то тебе очень не хочется, чтобы он тебя касался. Это-то тебе понятно?
      – Мне не нравятся ничьи прикосновения, – отчеканила Сервилия.
      – Будем надеяться, что так будет не всегда, – с улыбкой ответила мать. – Меня, к примеру, вынудили выйти за человека, прикосновения которого были мне неприятны. Человека, который сам был мне неприятен. Так оно осталось по сию пору. Однако результатом этого брака стало появление иных чувств: я люблю тебя, люблю Лиллу. Как же мне не любить tata хотя бы чуть-чуть, если он способствовал появлению на свет тебя и Лиллы?
      На лице Сервилий появилось выражение неприкрытого отвращения.
      – Как же ты глупа, мама! Сперва ты говоришь, что tata тебе неприятен, а потом выясняется, что ты его любишь. Чепуха какая-то!
      – Нет, это очень по-человечески, Сервилия. Любовь и приязнь – очень разные чувства.
      – Ну, а я намерена любить и чувствовать приязнь к мужу, которого подберет для меня tata, – с чувством превосходства объявила Сервилия.
      – Надеюсь, время подтвердит твою правоту, – сказала Ливия Друза и попробовала сменить тему этого тяжелого разговора. – Сейчас я, к примеру, очень счастлива. Сказать, почему?
      Черная головка склонилась на бок; поразмыслив, Сервилия покачала головой, умудрившись одновременно согласно кивнуть.
      – Я знаю причину, не знаю только, подходящая ли она для счастья. Ты счастлива, потому что живешь в этой отвратительной дыре и собираешься родить. – Черные глаза блеснули. – И потом, у тебя, кажется, завелся дружок.
      На лице Ливий Друзы отразился ужас. Выражение это было настолько ярким в своей затравленности, что ребенок вздрогнул от удивления и предвкушения забавы; удар был нанесен наугад и объяснялся всего лишь страданием самой девочки, не имеющей друзей.
      – Конечно, у меня есть дружок! – вскричала мать, стараясь не выглядеть напуганной. Она через силу улыбнулась. – Он беседует со мной изнутри.
      – Моим другом ему не быть, – пригрозила Сервилия.
      – О, Сервилия, не говори таких вещей! Он будет самым лучшим твоим другом – так всегда бывает с братьями, уж поверь мне!
      – Дядя Марк – твой брат, однако именно он заставил тебя выйти замуж за моего tata, который был тебе так неприятен.
      – И все же это не ослабило нашей дружбы. Братья и сестры вместе растут. Они знают друг друга лучше, чем кого-либо из посторонних, и учатся симпатии друг к другу, – с теплотой в голосе объяснила Ливия Друза.
      – Разве можно научиться симпатии к человеку, который тебе неприятен?
      – Тут ты ошибаешься. Можно, если постараться. Сервилия фыркнула.
      – В таком случае, почему ты не научилась симпатизировать tata?
      – Потому что он мне не брат! – вскричала Ливия Друза, теряясь в догадках, куда их заведет этот разговор. Почему дочь не хочет сделать шаг ей навстречу? Почему она так черства, так бестолкова? А потому, сообразила мать, что она – дочь своего отца. О, как она на него похожа! Только куда умнее. То есть хитрее.
      – Порцелла, – проговорила она, – единственное, чего я для тебя хочу, – это счастья. Обещаю, что никогда не позволю твоему отцу заставлять тебя выходить замуж за неприятного тебе человека.
      – Вдруг тебя не будет рядом при моем замужестве?
      – Это по какой же причине?
      – Ну, ведь твоей матери не было рядом с тобой, когда тебя выдавали замуж?
      – Моя мать – это совсем другое дело, – печально промолвила Ливия Друза. – Как тебе известно, она еще жива.
      – Известно, известно! Она живет с дядей Мамерком, но мы с ней не разговариваем. Она распутная женщина, – сказала девочка.
      – От кого ты слышала об этом?
      – От tata.
      – Ты даже не знаешь, что значит «распутная женщина».
      – Знаю: женщина, забывшая, что она патрицианка. Ливия Друза заставила себя сохранить серьезность.
      – Интересное определение, Сервилия. Как ты думаешь, лично ты никогда не забудешь, что ты патрицианка?
      – Никогда! – выкрикнула дочь. – Когда я вырасту, то буду такой, как хочет мой tata.
      – Я и не знала, что ты так много беседуешь с ним.
      – Мы все время беседовали.
      Ложь Сервилий оказалась столь искусной, что мать не заподозрила неправды. Оба родителя не обращали на нее внимания, и она с раннего детства стала солидаризироваться с отцом, который казался ей более важной, более необходимой для нее персоной, нежели Ливия Друза. Все ее детские мечты сводились к тому, что она вздыхала по отцовской любви, которой, как ей подсказывал здравый смысл, она никогда не дождется: отец не принимал дочерей всерьез, потому что хотел сына. Как она пронюхала об этом? Да очень просто: она носилась, подобно призраку, по всему дому дяди Марка, подслушивала разговоры, забиваясь в темные углы, и знала многое такое, что вовсе не предназначалось для ее ушей. Сервилий казалось, что именно отец, а не дядя Марк и уж конечно не никчемный италик Солон, говорит так, как подобает истинному римлянину. Сейчас, отчаянно скучая по отцу, девочка страшилась неизбежного: когда мать произведет на свет сына, все мечты о том, чтобы стать отцовской любимицей, ей придется навсегда забыть.
      – Что ж, Сервилия, – поспешила с ответом Ливия Друза, – я только рада, что ты любишь своего отца. Но тебе придется повести себя, как взрослой, когда он вернется домой и вы снова будете с ним разговаривать. То, что я рассказала тебе о моей неприязни к нему, – это исповедь, не подлежащая разглашению. Это наш секрет.
      – Почему? Разве он этого не знает?
      Ливия Друза нахмурилась, не зная, что ответить.
      – Если ты так много беседуешь с отцом, Сервилия, то ты должна знать, что он понятия не имеет о моей неприязни. Твой tata не относится к числу проницательных мужчин. В противном случае и я относилась бы к нему иначе.
      – Мы с ним никогда не тратим время на то, чтобы обсуждать тебя, – пренебрежительно бросила Сервилия. – Нас занимают более важные вещи.
      – Для семилетней девочки ты неплохо умеешь наносить обиды.
      – Tata я никогда не обижала, – отчеканила семилетняя девчонка.
      – Твое счастье. Но на всякий случай запомни мои слова. То, что я сказала – или попыталась сказать тебе сегодня, – должно остаться между нами. Я раскрыла тебе душу и рассчитываю, что ты поступишь с моей исповедью так, как подобает римской патрицианке – бережно.
 
      Когда в апреле Луций Валерий Флакк и Марк Антоний Оратор были выбраны цензорами, Квинт Поппедий Силон явился к Друзу в состоянии необычайного воодушевления.
      – О, как чудесно было поболтать с Квинтом Сервилием! – с усмешкой бросил Силон; он никогда не скрывал своей неприязни к Цепиону, как и тот – своего презрения к нему.
      Хорошо понимая друга и втайне соглашаясь с ним, хотя семейные узы не позволяли ему выражать свое согласие вслух, Друз пропустил сие замечание мимо ушей.
      – Что довело тебя до кипения? – спросил он Силона.
      – Наши цензоры! Они замыслили самую дотошную перепись, какая предпринималась когда-либо прежде, и вот теперь собираются изменить процедуру! – Силон выразительно воздел руки к небу. – О, Марк Ливий, ты и представить себе не можешь, как глубок теперь мой пессимизм по поводу событий в Италии! Теперь я уже не вижу иного выхода из положения, нежели отделение и война с Римом.
      Друз впервые услышал от Силона о его подлинных опасениях. Он выпрямился и с тревогой взглянул на него.
      – Отделение? Война? Квинт Поппедий, как ты можешь даже произносить такие слова? Положение в Италии будет спасено мирными средствами – я по крайней мере всеми силами буду способствовать этому.
      – Знаю, знаю, друг мой. Можешь мне поверить, отделение и война – вовсе не то, чего бы мне хотелось. Италии они нужны ничуть не больше, чем Риму. Это потребует такой затраты денежных и людских ресурсов, что они не восполнятся и спустя десятилетия, независимо от того, кто одержит победу. В гражданской войне не бывает трофеев.
      – Даже не думай об этом.
      Силон беспокойно заерзал, оперся о стол Друза и подался вперед.
      – В том-то и дело, что я об этом не думаю! Наоборот, я неожиданно придумал, как предоставить италикам все права, не ущемляя интересов Рима.
      – Массовое предоставление прав римского гражданства?
      – Не полностью, конечно, – полностью все равно не получится. Но в достаточном объеме, чтобы далее последовало предоставление всех прав без изъятия.
      – Как же? – Друз был обескуражен; раньше он воображал, что именно он является ведущим в их совместных с Силоном планах предоставления италикам римского гражданства, а Силон – ведомым; теперь же выяснялось, что его самодовольство не имело под собой оснований.
      – Как тебе известно, цензорам всегда было гораздо важнее узнать, кто и что живет в самом Риме, а не за его пределами. Переписи в сельской местности и в провинциях вечно запаздывали и подразумевали сугубо добровольное участие. Сельский житель, желающий зарегистрироваться, должен был обратиться к своему duumviri в населенном пункте, имеющем муниципальный статус. В провинциях ему и подавно приходилось отправляться к губернатору, а до него путь неблизкий. Те, кому это было нужно, отправлялись в дорогу, остальные клялись сами себе, что уж в следующий раз сделают это обязательно, а пока доверяли чиновникам, переносившим их имена из старых списков в новые, – чаще всего все именно так и было.
      – Все это мне прекрасно известно, – терпеливо произнес Друз.
      – Ничего, выслушать то же самое еще разок тебе не повредит. Как ты знаешь, Марк Ливий, наши новые цензоры – забавная парочка. Никогда не думал, что из Антония Оратора может получиться хороший работник, однако, если вспомнить его кампанию против пиратов, го приходится признать, что у него есть кое-какие способности. Что касается Луция Валерия, Flamen Martialis и консулара, то я помню лишь, какую неразбериху он устроил в последний год консульства Сатурнина, когда Гай Марий был слишком болен, чтобы управлять. Однако справедливо говорят, что любой человек рождается с каким-нибудь талантом. Теперь выясняется, что у Луция Валерия тоже имеется талант – так сказать, по части тылового обеспечения. Иду я сегодня по нижнему форуму, как вдруг появляется Луций Валерий. – Силон широко распахнул свои диковинные глаза и театрально разинул рот. – Представь себе мое изумление, когда он подзывает меня и спрашивает меня, италика, найдется ли у меня время с ним поговорить! Естественно, я ответил, что он может полностью распоряжаться мной. Оказалось, что ему понадобилось, чтобы я порекомендовал ему римских граждан-марсов, которые согласились бы заняться переписью граждан и татинян на марсийской территории. Прикинувшись дурачком, я к концу разговора вытянул из него все, что требовалось. Они – то есть он и Антоний Оратор – собираются прибегнуть к помощи особых людей – переписчиков, которых они разошлют по всей Италии и Италийской Галлии под конец этого года и в начале следующего, чтобы покрыть переписью сельскую местность. По словам Луция Валерия, вашим новым цензорам не дает покоя мысль, что прежняя система не учитывала большого количества сельских жителей и латинян, не желающих регистрироваться. Что ты на это скажешь?
      – Чего ты от меня ждешь? недоуменно спросил Марк Ливий.
      – Чтобы ты признал, что мыслят они здраво.
      – Что верно, то верно. И по-деловому. Но я пока не понял, отчего ты так высоко задрал хвост?
      – Дружище Друз, если мы, италики, сможем повлиять на этих переписчиков, то добьемся, чтобы они зарегистрировали италиков, желающих этого, в качестве римских граждан! Не всякий сброд, а людей, давно уже приобретших право именоваться римлянами, – доходчиво растолковал Силон.
      Ничего не выйдет, – отозвался Друз, смуглое лицо которого не выражало сейчас никаких чувств. – Это неэтично и незаконно.
      – Зато оправдано с моральной точки зрения.
      – Мораль здесь ничто, Квинт Поппедий. А закон – все. Любой гражданин, попавший в список римлян подложным путем, не может считаться таковым законно. Я не могу с этим смириться, и ты тоже не должен уповать на это. И больше ничего не говори! Лучше подумай – и ты поймешь, что я прав, – твердо сказал Друз.
      Силон долго изучал невозмутимую физиономию друга, а потом в отчаянии всплеснул руками.
      – Будь ты проклят, Марк Ливий! Ведь это было бы так просто!
      – И так же просто все вскроется. Зарегистрировав этих лжеграждан, ты сталкиваешь их с римским законом во всей его красе, порка, внесение в черные списки, огромные штрафы.
      Силон вздохнул.
      – Что ж, вижу, куда ты клонишь, – проворчал он. – Но все равно идея хороша!
      – Нет, плоха! – Марк Ливий Друз стоял на своем непоколебимо.
      Силон не стал продолжать разговор. Когда дом, сильно опустевший в последнее время, угомонился на ночь, он, не ведая, что следует примеру отсутствующей Ливий Друзы, вышел в лоджию.
      Ему прежде и в голову не приходило, что Друз не сможет отнестись к проблеме под тем же углом зрения, что и он; в противном случае он не стал бы делиться с ним своей идеей. «Возможно, печально размышлял Силон, – именно по этой причине столь многие римляне твердят, что мы, италики, никогда не сможем стать римлянами. Я и то до сих пор не понимал Друза.»
      Положение Силона было незавидным: он обозначил свои намерения и убедился, что не может полагаться на молчание Друза. Неужели Друз побежит с утра пораньше к Луцию Валерию Флакку и Марку Антонию Оратору, чтобы пересказать им этот разговор друзей?
      Силону оставалось только дождаться развития событий. Потом ему придется употребить все умение и изворотливость, чтобы убедить Друза, будто вечернее предложение было всего-навсего фантазией, родившейся у него по дороге с форума на Палатин, глупостью и нелепицей, недостойной дальнейшего упоминания.
      При этом он не собирался отказываться от столь блестящего плана. Напротив, простота и законченность делали его все более привлекательным. Цензоры так и так ожидают регистрации тысяч новых граждан. Разве у них есть основания не доверять резко возросшим цифрам по сельской местности? Надо немедленно лететь в Бовиан, к самниту Гаю Папию Мутилу, а потом, с ним на пару – к остальным вождям италийских союзников. К тому времени, когда цензоры всерьез возьмутся за рекрутирование своей армии переписчиков, предводители италиков должны быть готовы действовать: подкупать переписчиков, продвигать кандидатуры людей, готовых втайне работать на италиков, колдуя над своими списками. При этом Силона не интересовал сам город Рим: неграждане-италики, проживающие в Риме, не заслуживали обретения римского гражданства, ибо покинули землю предков ради соблазна более зажиточного существования на городских свалках.
      Он долго сидел в лоджии, напряженно размышляя над тем, как добиться священной цели – равенства для всех людей, живущих в Италии. Утром же он принялся за исправление допущенной накануне оплошности, без нажима, с легкой усмешкой доказывая Друзу, что теперь понимает нелепость своего предложения.
      – Я впал в заблуждение, – подытожил он. – Утро вечера мудренее: теперь я вижу, что правда на твоей стороне.
      – Вот и отлично, – с улыбкой ответил Друз.

Глава 3