Глава 5

Прибрежный отель был очень популярным среди местных жителей. Люди стекались сюда со всех концов огромного, расползшегося пригорода. Здесь подавали прекрасное пиво, хорошо охлажденное, было просторно, но каковы бы ни были причины популярности этого места, в нем всегда, когда он был открыт, царило веселье. В здании было несколько этажей, стены покрыты белой штукатуркой, по фасаду шли арки. До океана было не более полумили. Вид из отеля был великолепный — один из красивейших на западном побережье. Внизу находился пляж для серфинга. Большинство посетителей располагалось на открытой длинной веранде, которая во второй половине дня оказывалась в глубокой тени. И в жаркий вечер здесь было приятно посидеть и выпить. Солнце заходило за горы позади отеля, а впереди сверкал Тихий океан, откуда дул легкий бриз.

Рон Мелвил стоял на веранде с двумя приятелями и посматривал то на берег внизу, то на часы. Тим опаздывал. Было уже почти восемь часов, а он должен был придти самое позднее в шесть тридцать. Рон больше сердился, чем нервничал. Долгие годы научили его, что нервничать из-за Тима это верный путь к сердечному приступу.

Наступили короткие сиднейские сумерки, и сосны, окаймляющие прогулочную аллею у берега, стали из темно-зеленых черными. Начинался прилив, волны прибоя с шумом набегали на берег уже гораздо выше полосы пляжа, а тени становились все длиннее, уходя к самой воде. Автобусы, спускаясь с горы, шли вдоль парка и останавливались далеко внизу. Рон увидел, как один из них, взвизгнув, остановился. Он оглядел выходящих пассажиров, ища светлую голову Тима. Рон ее заметил и сразу же отвернулся.

— Там Тим приехал, так что я пойду и закажу ему пива. Еще пройдемся разок? — спросил он небрежно.

Когда он вышел опять, уже зажгли уличные фонари, а Тим стоял и улыбался приятелям Рона.

— Хэлло, пап, — сказал он Рону, улыбаясь.

— Добрый день, приятель, где это ты был? — спросил сердито отец.

— Мне пришлось докончить работу. Гарри не хотел возвращаться в понедельник.

— Ладно, сверхурочные не повредят.

— А у меня еще одна работа, — важно сказал Тим, взяв из рук отца стакан с пивом и опорожнив его одним глотком. — Здорово. Можно мне еще, пап?

— Через минутку. Какая еще работа?

— А, это… Леди, соседка, хочет, чтобы я у нее постриг завтра траву.

— Чья соседка?

— Соседка, где мы сегодня работали. Кели Кампбел фыркнул:

— Ты спросил, где траву подстригать, Тим? Внутри или снаружи?

— Заткнись, Кели, — огрызнулся Рон. — Ты знаешь, Тим не понимает таких шуток.

— Ее трава стала слишком длинной и ее надо постригать, — объяснил Тим.

— Ты согласился? — спросил Рон.

— Да, пойду завтра утром. Она сказала, что заплатит мне, и я подумал, что ты не будешь против.

Рон посмотрел на красивое лицо Тима и усмехнулся. Если у этой леди есть какие-то соображения на его счет, то пять минут с Тимом живо ее отрезвят. Ничего не охлаждало их пыл так быстро, как открытие, что у Тима не все дома. А если и это их не обескураживало, то они скоро убеждались, что соблазнять Тима — пустой номер, так как он понятия не имел, чего от него хотят. Рон научил сына давать тягу, как только он заметит, что женщина проявляет слишком большую настойчивость в его адрес. Тим легко постиг эту науку — он вообще боялся всего.

— Можно мне еще пива, пап? — снова попросил Тим.

— Хорошо, сынок. Пойди и попроси у Флори еще кружечку. Думаю, ты ее заработал.

Мелвилы, отец и сын, ушли из Прибрежного около девяти и быстро миновали ряды ярко освещенных молочных баров, игровых кафе и винных лавок на дальнем конце парка. Рон проворно провел сына через две улицы, стараясь срезать дорогу, чтобы миновать болтающихся там проституток: они слишком возбуждались при виде Тима.

Дом Мелвилов находился на Серф Стрит, но не в том шикарном квартале, где жил жокей Нобби Кларк. Они легко забрались по невероятно крутому склону, даже не запыхавшись, так как оба работали строителями и были в прекрасной физической форме. Перевалив на другую сторону и спустившись в небольшую долину, которая лежала между двумя холмами, они свернули в боковую калитку обычного кирпичного дома на две семьи.

Женская часть семьи Мелвилов давно уже пообедала, но когда Рон и Тим вошли в заднюю дверь, Эсме Мелвил вышла из гостиной и встретила их на кухне.

— Ваш обед уже испортился, — сказала она без особого возмущения.

— Ладно, Эс, ты всегда так говоришь, — улыбнулся Рон, садясь за кухонный стол, где все еще было накрыто для него и Тима. — Чего поесть?

— Как будто тебе не все равно, когда ты нальешься пивом, — ответила Эсме. — Сегодня же пятница, отец. А что ты всегда ешь в пятницу? У меня рыба и чипсы, как всегда.

— Ой, здорово. Рыба и чипсы, — воскликнул Тим, просияв. — Мам, я люблю рыбу и чипсы!

Мать нежно посмотрела на него и слегка потрепала его густые волосы. Это было ее единственным проявлением нежности. Что бы я тебе ни дала, милый, — подумала она, — ты все равно скажешь, что это твое любимое.

Она поставила полные тарелки жирной рыбы и жареной картошки перед каждым из мужчин и ушла назад в гостиную. Там по телевизору шла уже уйму раз повторявшаяся картина под названием «Коронейшен Стрит». Картина была из жизни английского рабочего класса, и Эсме обожала ее. Она, бывало, смотрела ее и думала о своем хорошем большом доме и саде, о хорошей погоде, о теннисе и пляже и от всего сердца жалела обитателей Коронейшен Стрит. Если уж быть рабочим, то жить надо только в Австралии, думала она.

Тим не сказал ни отцу, ни матери, о том, что ел сэндвич с экскрементами, потому что он совсем забыл об этом. Отец с сыном покончили с рыбой и картошкой, оставили пустые тарелки на столе и пошли в гостиную.

— Послушай, Эс, время для крикетных новостей, — сказал Рон, переключая канал.

Его жена вздохнула:

— Жаль, что ты не задержался подольше, я могла бы досмотреть картину с Джоан Крофорд, а то все этот спорт, да спорт!

— Ну, дорогуша моя, если Тим получит за сверхурочную работу, куплю я тебе телевизор. Будет твой собственный, пообещал Рон, сбрасывая ботинки и вытягиваясь во весь рост на диване. — Где Дони?

— А с каким-то парнем, наверное.

— Кто на этот раз?

— Черт те знает, милый. Я о ней никогда не волнуюсь. Слишком она у нас умна, чтобы попасть в неприятности.

Рон смотрел на сына:

— Странные штуки жизнь выкидывает, а Эс? У нас самый красивый парень в Сиднее, а ума в голове ни на грош. Все, что умеет, так это досчитать до десяти и написать свое имя, а Дони, и не стараясь, получит золотую медаль в университете.

Эсме взяла вязанье и печально взглянула на Рона. Да, он переживает, бедняга. Но ее Рон делал для Тима все, как нужно, следил за ним, но не давил, не обращался с ним, как с младенцем. Разве он не позволял мальчику выпивать с ним, разве он не настаивал, чтобы Тим зарабатывал себе на хлеб сам, как нормальный парень? И это правильно, потому что они с Роном уже не молодые. Рону почти семьдесят, она всего на шесть месяцев моложе. Вот поэтому Тим, поздний ребенок, и родился умственно отсталым. Так говорили ей врачи. Ему сейчас двадцать пять, и он был у них первым. И ей и Рону было куда как за сорок, когда родился Тим. А потом год спустя, родилась Дони, совершенно нормальная. Бывает, сказали врачи. Когда женщина начинает рожать после сорока, перворожденному приходится хуже всего.

Она опустила глаза на Тима, который сидел в своем кресле у дальней стены возле телевизора: он, как маленький ребенок, любил сидеть поближе. Он сидел там, прелестный, добрый мальчик, глаза его сияли. Он с жаром аплодировал каждому забитому мячу. Она вздохнула и уже в миллионный раз подумала, что будет с ним, когда она и Рон умрут. Дони, конечно, придется присматривать за Тимом. Она очень любила брата, но ведь может придти день, когда ей надоест учиться и она решит выйти замуж. А нужен ли будет ее мужу такой человек, как Тим? Эсме сомневалась в этом, кому нужен взрослый пятилетний ребенок, если это не твоя плоть и кровь?

Глава 6

В субботу был такой же безоблачный и такой же жаркий день, как в пятницу, поэтому Тим, отправившись из дома в шесть утра, надел спортивную рубашку с короткими рукавами, сшитые на заказ шорты и носки до колен. Его мать всегда следила за тем, как он одет, готовила ему завтрак, запаковывала еду на день, проверяла, есть ли у него чистые рабочие шорты и достаточно ли денег, чтобы не возникло никаких затруднений.

Когда Тим постучал в дверь к Мэри Хортон, было всего семь утра и она крепко спала. Неровной походкой она прошла босиком через весь дом к кухонной двери, наскоро накинув темно-серый халат на пижаму и нетерпеливо откидывая с лица пряди волос.

— Боже, вы всегда приходите в семь утра? — пробормотала она, протирая сонные глаза.

— Да, мне надо начинать работу в семь, — ответил он, улыбаясь.

— Ну, раз уж вы здесь, я покажу, что надо делать, — решительно сказала Мэри и направилась вниз по ступеням дворика, через лужайку к маленькому домику, скрытому зарослями папоротника.

Папоротник этот скрывал склад садового оборудования, инструменты и удобрения. Маленький, новейшей модели трактор стоял внутри, покрытый водонепроницаемым чехлом на тот случай, если будет протекать крыша, чего, конечно, у Мэри Хортон не могло произойти.

Вот трактор и приспособление для стрижки травы, уже прицепленное. Можете им управлять?

Тим снял чехол и любовно погладил сияющую поверхность:

— Какой красавец!

Мэри подавила в себе нетерпение:

— Красавец или нет, неважно. Можете вы работать на нем, мистер Мелвил?

— О, да! Папа говорит, я здорово управляюсь с машинами.

— Как приятно, — заметила она насмешливо. — Вам понадобится что-нибудь еще, мистер Мелвил?

Синие глаза смотрели на нее с удивлением.

— Почему вы меня все время зовете мистер Мелвил? — спросил он. — Мистер Мелвил — это мой отец, а я просто Тим.

— Боже, — подумала она, — он просто ребенок. — Но вслух сказала:

— Ну, я вас оставляю. Если вам что-нибудь понадобится, постучите в кухонную дверь.

— Ага, миссис, — радостно воскликнул он, улыбаясь.

— Я не миссис, — резко заметила она. — Мое имя Хортон, мисс Хортон!

— Ага, мисс Хортон, — согласился он, ничуть не смутившись.

Когда она вернулась в дом, сон совсем прошел, и она отказалась от мысли поспать еще часика два-три. С минуты на минуту он заведет трактор, и все будет кончено. Дом был оборудован кондиционером и в нем было всегда прохладно и сухо. Но, приготовив тост и чай, Мэри решила, что приятно будет посидеть на террасе. Кроме того, можно будет присмотреть за новым садовником.

Маленький поднос она вынесла уже одетая, как всегда бывала одета в выходные: простое хлопчатобумажное платье без единой морщинки, безукоризненно сшитое. Волосы, которые на ночь она заплетала в длинную косу, были уложены кольцом на затылке. Мэри никогда не носила шлепанцев или сандалий, даже когда она приезжала в свой коттедж на берегу океана недалеко от Госфорда. Как только она вставала с кровати, она надевала плотные колготки и крепкие черные ботинки.

Косилка мягко гудела уже минут двадцать, когда Мэри села за белый столик из сварного железа у балюстрады и налила себе чашку чая. Тим работал на дальнем конце, где двор подходил к старым глиняным разработкам. Работал он так же медленно и методично, как он работал на Гарри Маркхэма. Когда он заканчивал полосу, то сходил с трактора, чтобы убедиться, что следующая полоса пойдет внахлест. Она сидела, прихлебывая чай, а глаза ее не отрывались от фигуры вдалеке. Пока она не давала себе труда проанализировать свои ощущения или даже задуматься над ними. Ей не приходило в голову удивиться, почему она так пристально следит за ним. Она понимала, что он чем-то очаровал ее, но ни на минуту не думала, что под этим может лежать что-то серьезное.

— Добрый день, мисс Хортон! — послышался хриплый голос и Старушенция в своем ярком платье хлопнулась на стул рядом.

— Добрый день, миссис Паркер. Не выпьете ли чашечку чая? — довольно холодно сказала Мэри.

— О, милочка, звучит заманчиво. Нет, нет, не вставайте, я сама найду чашку.

— Да мне все равно нужно еще заварить… Когда она вернулась с чайником и тостами, миссис Паркер сидела, подперев подбородок рукой и следила за Тимом.

— Хорошая мысль заставить Тима постричь лужайку. Я заметила, что вашего типа уже давно не видно. Здесь мне повезло. Один из моих сыновей всегда приходит косить у меня, но у вас-то нет сына.

— Я сделала, как вы просили вчера, последила, чтобы убрали мусор, — сказала Мэри. — Там и увидела Тима, его оставили убирать одного. Я и предложила ему подзаработать.

Миссис Паркер пропустила мимо ушей последнюю фразу.

— Вот это похоже на них! Грязные свиньи! — окрысилась она на строителей. — Недостаточно того, что они издевались над беднягой днем, так оставили доделывать их работу, а сами подались в паб. Нахально врали, что вернутся и все уберут. Я еще сброшу пару сотен со счета этого мистера Гарри Маркхэма, погодите!

Мэри поставила чашку и воззрилась на миссис Паркер:

— Чем вы так уж возмущены, миссис Паркер?

Внушительный бюст миссис Паркер, охваченный ярким халатом, вздымался и опускался.

— А вы бы не возмущались? О, я совсем забыла, ведь я вас вчера вечером не видела и не рассказала, что эти жалкие ублюдки сотворили с беднягой. Иногда, клянусь, мне кажется, что я могла бы убить всех мужчин на свете! У них нет никакой жалости к слабому, если, конечно, он не пьян или не такой же, как они сами. А вот к Тиму, который честно работает и зарабатывает себе на жизнь, к такому они не чувствуют никакой жалости. Насмешничают и издеваются, а он, бедный дурачок, этого даже не понимает. Чем он виноват-то, что родился таким? Какая жалость! Подумать только, парень такой красивый и умственно отсталый! Я прямо плакать готова. Подождите, сейчас я вам расскажу, что они проделали с ним вчера на перекуре…

Гнусавым голосом миссис Паркер монотонно рассказывала Мэри отвратительную историю, но она слушала вполуха. Взор ее был прикован к склоненной золотистой голове в дальнем конце двора.

Вчера поздно вечером, перед тем как лечь спать, она перерыла все полки в библиотеке в поисках лица, похожего на него. «Может быть, Ботичелли?» — думала она, но найдя альбом с репродукциями, отложила его в сторону. Лица у Ботичелли были или слишком мягкими, слишком женственными, или порой хитрыми и злобными. Только в древних греческих и римских статуях нашла она что-то общее с Тимом. Возможно, потому что такой тип красоты лучше выражался в камне, чем на полотне. Тим был существом трех измерений. И как она сожалела, что у нее не было таланта, чтобы увековечить его.

Ее охватило ужасное, невероятное чувство разочарования и захотелось заплакать. Она забыла о миссис Паркер. Как горько было узнать, что трагическая складка около рта у Тима и его задумчивые удивленные глаза выражали лишь пустоту, что искра его души давно потухла. Он был как собака или кошка, которых держат потому, что на них приятно смотреть, и они тебя любят и тебе слепо верны. Но они не могут разумно ответить, не могут стать собеседниками. Зверь просто сидит, смотрит и любит. Как это делал Тим, Тим-простачок. Когда его обманом заставили съесть гадость, его не вырвало, как вырвало бы любого нормального человека. Вместо этого он плакал, как заскулила бы обиженная собака, и опять бы утешилась перспективой съесть что-нибудь вкусное. Бездетная, не знавшая любви, Мэри Хортон не имела эмоционального опыта и не могла понять то новое, пугающее, что она чувствовала. Тим был отсталым в умственным отношении, но такой же отсталой, но в эмоциональном отношении, была и она. Она еще не знала, что Тима можно любить как раз из-за его слабоумия, не говоря уже о том, что, не смотря на, это она воображала, как познакомит его с Бетховеном и Прустом и начнет развивать и обогащать его разум, как он станет понимать музыку, литературу, искусство и, наконец, будет таким же прекрасным внутренне, как и внешне. Но он был простачок — бедненький слабоумный. Здесь, в Австралии, называли таких особо грубовато, но выразительно: переводили интеллект в деньги и выражали его в денежных единицах. Тот, у кого «не хватало», был для них «не целый доллар», и оценка его интеллекта выражалась в центах. Человек мог стоить девять центов, а мог и все девяносто, но все равно он был не целый доллар.

Миссис Паркер даже не замечала, что Мэри почти не слушает ее. Она с удовольствием болтала о бесчувственности мужчин, выпила несколько чашек чая, ответила на свои собственные вопросы и, наконец, поднялась, собираясь уходить.

— Ну, счастливенько, дорогуша, и спасибо за чай. Если у вас ничего вкусненького не припасено в холодильнике, посылайте его ко мне, я его покормлю.

Мэри рассеянно кивнула. Гостья спустилась по ступеням и исчезла, а она вернулась к размышлениям о Тиме. Взглянув на часы, она увидела, что время подбирается к девяти и вспомнила, что рабочие, работающие на открытом воздухе, любят пить утренний чай в девять. Она зашла в дом, заварила новый чай, вытащила из морозилки шоколадный кекс, оттаяла его и залила свежевзбитыми сливками.

— Тим! — крикнула она, поставив поднос на стол под виноградом.

Солнце уже показалось над крышей и на ступенях стало жарко.

Он поднял голову, помахал ей и немедленно остановил трактор, чтобы услышать, что она кричит.

— Тим, идите и выпейте чашку чая!

Его лицо просияло, и он стал похож на предвкушающего удовольствие щенка. Он соскочил с трактора, нырнул в домик за папоротники, появился с пакетом в руках и взбежал наверх, прыгая через ступеньку.

— Ой, спасибо что вы меня позвали, мисс Хортон, мне не уследить за временем, — сказал он радостно, садясь на стул, который она указала и послушно ожидая, когда она разрешит ему начать есть.

— Можешь ты сказать, сколько времени, Тим? — спросила она деликатно, удивляясь сама на себя.

— О, нет, не очень. Вообще-то я знаю, когда время идти домой. Это когда большая стрелка наверху, а маленькая — на три штучки ниже. Три часа. Но у меня нет своих часов, потому что папа говорит, что я их потеряю. А я и не беспокоюсь. Кто-нибудь всегда говорит мне время, время, когда готовить чай в перекур, или когда перерыв на ланч, или когда идти домой. Я ведь не целый доллар, но все это знают, так, что все в порядке.

— Да, наверно, так, — печально ответила она. — Ешь, Тим. Этот кекс для тебя.

— О, хорошо. Я люблю шоколадный, особенно, когда много сливок, как этот! Спасибо мисс Хортон!

— Какой ты любишь чай, Тим?

— Без молока и много сахару.

— Много сахару? Сколько, именно?

Он нахмурился и поднял все измазанное кремом лицо.

— Ох, не помню. Я просто сыплю сахар, пока чай не потечет на блюдце, тогда я знаю, что хватит.

— Ты когда-нибудь ходил в школу, Тим? — осторожно спросила она, опять начиная интересоваться им.

— Не долго. Но я не могу учиться и они не стали меня заставлять меня ходить. Я оставался дома и присматривал за мамой.

— Но ты все-таки понимаешь, что тебе говорят, и ты самостоятельно управлял трактором!

— Некоторые вещи легко делать, а вот читать и писать ужасно трудно, мисс Хортон.

Мэри, продолжая удивляться сама себе, потрепала его по голове. Помешав чай, она сказала:

— Тим, это неважно.

— Вот и мам так говорит.

Он покончил с кексом, вспомнил, что у него есть сэндвич из дома, съел и его и запил это все тремя большими чашками чая.

— Здорово, мисс Хортон, прямо супер! — он вздохнул и посмотрел на нее с восторгом.

— Меня зовут Мэри. И ведь гораздо легче сказать Мэри, чем мисс Хортон, правда? Почему бы тебе не называть меня Мэри?

Он взглянул на нее с сомнением:

— А так будет правильно? Пап говорит, что старых людей я должен называть только мистер, миссис или мисс.

— Иногда допустимо и по имени, если это друзья.

— А?

Она опять сделала попытку, мысленно убрав все трудные слова из своего словаря.

— Я не такая уж старая, Тим. Просто у меня седые волосы и от этого я кажусь старше. Не думаю, что твой папа будет возражать, если ты назовешь меня Мэри.

— А разве седые волосы не значит, что человек старый, Мэри? Я всегда думал, что да. У папы волосы седые и у мамы тоже. И я знаю, что они старые.

«Ему двадцать пять, — подумала Мэри, — значит, его отец и мать постарше, чем я», — но она сказала:

— Ну, я моложе, чем они, и поэтому я еще не старая.

Он встал.

— Мне пора работать. У вас лужайка очень большая. Надеюсь, закончу во время.

— Ну, если не закончишь, то можно это сделать в другой день. Если хочешь, приходи в другой раз и закончи.

Он серьезно обдумывал проблему:

— Я думаю, я бы пришел, если пап скажет можно. — Он улыбнулся ей. — Ты мне нравишься, Мэри. Ты мне нравишься гораздо больше, чем Мик, и Гарри, и Джим, и Билл, и Кели, и Дейв. Ты мне нравишься больше всех, кроме папы и мамы и моей Дони. Ты хорошенькая и у тебя красивые белые волосы.

Мэри была потрясена, сотни самых противоречивых чувств охватили ее, но она справилась и сумела улыбнуться.

— Ну, спасибо, Тим. Ты очень любезен.

— О, не за что, — сказал он небрежно и поскакал вниз по ступеням, приставив руки к ушам и размахивая ими.

— Вот как я умею изображать кролика, — крикнул он с лужайки.

— Очень похоже, Тим. Я сразу догадалась, что это кролик, как только ты начал скакать, — ответила Мэри.

Она собрала посуду и унесла в дом. Да, ей было очень трудно вести с ним разговор. Он как ребенок, а она никогда не имела дела с детьми с тех пор, как сама перестала быть ребенком. А молодой она по-настоящему и не была. Но она обладала чуткостью в достаточной мере, чтобы почувствовать, что Тима легко обидеть, что она должна следить за тем, что говорит, держать под контролем нетерпение и раздражение. Если она даст ему почувствовать свой острый язык, то он и слов-то не поймет, но угадает смысл сказанного. Вспомнив, как она резко оборвала его накануне, решив, что он нарочно изображает из себя тупого, она расстроилась. Бедный Тим! Он так уязвим! Она ему понравилась, он подумал, что она хорошенькая, потому что у нее были такие же совсем белые волосы, как у его отца и матери.

Почему же выражение его рта такое печальное, если он мало знает о жизни?

Она вывела машину и поехала в супермаркет, чтобы сделать покупки до ланча, потому что в доме у нее не было ничего такого, что бы ему особо понравилось. Шоколадный кекс был просто на случай, если бы кто зашел, а сливки принес молочник просто по ошибке. Она знала, что Тим принес свой ланч с собой, но, возможно, ему будет мало или его удастся соблазнить гамбургером или горячими сосисками, которые так любят есть дети на праздниках.

— Ты когда-нибудь ловил рыбу, Тим? — спросила она за ланчем.

— О, да, я люблю ловить рыбу, — ответил он, принимаясь за третью сосиску. — Папа иногда берет меня на рыбалку, когда не очень занят.

— А он часто занят?

— Ну, он ходит на бега, и на крикет, и на футбол, и на все такое. Я с ним не хожу, потому что мне плохо в толпе. Когда много людей и шум, у меня болит голова и в пузе что-то странное делается.

— Ну, тогда я как-нибудь возьму тебя на рыбалку, — сказала она, но не стала развивать тему.

К середине дня он закончил задний двор и пришел спросить насчет сада перед домом. Она посмотрела на часы.

— Думаю, не стоит сегодня об этом беспокоиться, Тим, тебе уже пора домой. Приходи в следующую субботу и выкосишь передний двор, если тебе папа позволит.

Он радостно кивнул:

— Хорошо, Мэри!

— Пойди возьми в папоротниковом домике свой мешок, Тим. Ты можешь переодеться в ванне и посмотреть, все ли у тебя в порядке.

Интерьер ее дома, строгий и чистый, очаровал его. Он бродил по гостиной, погружал пальцы босых ног в пушистый ковер с выражением полного блаженства на лице, гладил жемчужно-серую обивку стен и мебели.

— Здорово, Мэри, какой дом! — с энтузиазмом восклицал он. — Все такое мягкое и прохладное.

— Пойдем, посмотришь мою библиотеку. — Она так решила показать ему свою гордость и источник радости, что взяла его за руку.

Но библиотека совсем не произвела на него впечатления, наоборот, она испугала его и он чуть не заплакал.

— Ой, сколько книг, — он задрожал и бросился вон, хотя видел, что она разочарована.

Ушло несколько минут, чтоб его успокоить и погасить его странный страх перед библиотекой. После этого она старательно избегала показывать ему что-нибудь интеллектуальное.

Придя в прежнее восторженное состояние, он проявил способность к критике и упрекнул ее в том, что в доме нет ярких цветовых пятен.

— Все такое красивое, Мэри, но все одного цвета! — убеждал он. — Почему нет ничего красного? Я так люблю красное!

— Скажи мне, какой это цвет? — спросила она, протягивая красную шелковую закладку для книг.

— Красный, конечно, — ответил он.

— Ну тогда я посмотрю, что я могу сделать, — пообещала она.

Она дала ему конверт, с тридцатью долларами, что было гораздо больше, чем мог заработать в Сиднее любой рабочий.

— Мой адрес и телефон написаны на листке внутри, — наставляла она его, — и я хочу, чтобы ты дал его твоему отцу, когда придешь домой, чтобы он знал, где я живу и как со мной связаться. Не забудь отдать ему конверт. Не забудешь?

Он обиженно посмотрел на нее:

— Я никогда не забываю, если мне скажут, как следует.

— Извини, Тим. Я не хотела тебя обидеть, — сказала Мэри Хортон, которая никогда нимало не заботилась о том, обидят ли ее слова кого-нибудь или нет. Не то, чтобы она обычно говорила неприятные вещи, нет, она их, конечно, избегала, но из соображений такта, дипломатии или хороших манер, а вовсе не потому, что может причинить кому-то боль.

Она помахала ему рукой с крыльца так как он не согласился, чтобы она отвезла его на станцию на машине. Когда он прошел по улице несколько ярдов, она подошла к воротам облокотилась о них и следила за ним, пока он не свернул за угол.

Для любого, кто видел его на улице, он казался удивительно красивым молодым человеком с широкой походкой, высоким и здоровым — весь мир у ног такого! Это как шутка, думала она, шутка, какой развлекались греческие боги, смеясь над своими творениями — людьми, когда те слишком зазнавались или забывали, чем они обязаны богам. Тим Мелвил должен вызывать у них гомерический хохот!

Глава 7

Рон, как всегда, был в Прибрежном отеле, но для субботы пришел слишком рано. Утром он наполнил свою сумку-холодильник пивом и отправился на крикетный матч. Он был одет в шорты, плетеные сандалии и расстегнутую рубашку, чтобы подставить голую грудь морскому бризу. Кели и Дейв почему-то не пришли, а лежать на траве на холме и дремать одному было не интересно. Пару часов он там проторчал, но крикет — игра, которая идет черепашьим шагом, а лошади, на которых он ставил, пришли последними. Так что около трех он опять сложил пиво в сумку, взял радио и отправился в отель. Ему никогда бы не пришло в голову пойти домой. Эс со своими приятельницами играла по субботам в теннис в своем клубе, который назывался «Хи-хи». Дони сейчас с каким-нибудь из своих приятелей, а Тим работает, так что в доме никого не будет.

Когда чуть позже четырех появился Тим, Рон был очень рад этому и купил ему большую кружку пива.

— Как дела, дружок? — спросил он, когда они стояли, опершись спинами о колонны и глядя на море.